Дело о полку Игореве Ван Зайчик Хольм
Он еще раз тяжко вздохнул.
В сенях раздались, приближаясь, торопливые, грузные шаги Матрены Игнатьевны, а потом внутренняя дверь веранды распахнулась, и супруга затворника радостно крикнула с порога:
— Нет, ну вы подумайте! Петька наш в другой-то куче навоза новых три жемчужины откопал! Вот только что!!! Слыхали, кукарекал как? Ровно оглашенный!
Крякутной рывком обернулся.
— Славно, — сдержанно ответил он. — Коли так пойдет, сын к свадьбе жемчужное ожерелье справит для невесты… Это все хорошо, мать, но ты поди пока. У нас тут разговор сурьезный.
Матрена Игнатьевна виновато попятилась. Тщательно притворила дверь за собою.
— Ладно, — сказал Крякутной, снова поворачиваясь к Богдану. — Поговорили на общие темы. Давай свои вопросы.
— Я тебя обидел?
— Нет.
— Прости, если обидел.
— Говорю же, нет. Что я тебе, барышня кисейная? Меня в жизни терло и мололо так, что… — И тут он, похоже, вспомнил, с чего начался разговор. Сызнова сгреб бороду в пятерню. — Ах, ехидная сила…
— Кто, если не мы? — решительно спросил Богдан.
Крякутной оттопырил нижнюю губу.
— Какой вред-то от него, от животного этого, скажи? — чуть поразмыслив, вопросом на вопрос ответил Крякутной.
— Непонятный, — признался Богдан. — Непонятный вред. Вроде как с ума человек сходит.
— Что за тварь-то?
— Пиявка.
Крякутной вернулся к столу. Придвинул к Богдану поближе свой стул и, широко расставив мощные, обтянутые портами ноги в сапогах, уселся.
— Рассказывай подробней.
«Семь бед — один ответ», — решил Богдан.
Крякутной слушал его внимательно. Пару раз азартно покашлял. Богдан с изумлением отметил, как в наиболее трагичных местах рассказа в глазах великого ученого отчетливо зажигается оживленный, пытливый огонек. Крякутному было интересно. Очень интересно.
— Джимба, — сказал он, когда Богдан закончил. Куда делась его крестьянистость! — Джимба… А ведь я помню его, Джимбу твоего, он у меня учился. Только бросил на третьем году, делами производственными увлекся. Миллионщиком, вишь, стал… Интересно. Очень интересно. Чего-то ты тут не понял али чего-то не знаешь, потому и мне рассказать толком не можешь. Давай покумекаем вместе.
— Давай, — тоже ничуть не обижаясь на жизнезнатца, согласился Богдан.
— С ума просто так не сходят. Даже от пиявки сконструированной — не сходят. Это, как говаривал Эвклид, аксиома. Ну, то, что полет — это образ освобождения из тягостной и безвыходной ситуации, это ежику лесному понятно. Когда человек с ума-то сходит, из подсознания архетипы лезут, ровно тараканы. Потому-то обоих бояр кверху и кидало, на воздуся… А вот есть момент позанимательней. Ты говоришь, один убежденец противником был челобитной, а потом в одночасье стал ярым сторонником. И в окошко шагнул аккурат когда решительную речь свою писал, да еще и на самом главном ее месте. То есть вся его убежденность в этот миг ему требовалась. Так?
— Как будто так.
— А второй полетать решил после того, как его близкий друг, которого он уважал весьма, долго его убеждал, что челобитная — ко вреду. То есть опять на пике убежденности спятил. Так?
— Как будто.
— Был он с самого начала против челобитной, как первый? Знаешь, нет?
— Пробовал выяснить. Точно понять нельзя.
— Ясно. Смотри, Богдан, как поучительно. Именно в тот миг, когда открывается прекрасная, долгожданная возможность проявить свою убежденность, свое красноречие и защитить свою точку зрения, убедить в ней других — у обоих вместо радостного волнения и возбуждения, вместо того, чтоб в кулак все способности собрать, происходит непоправимый душевный надлом. Вместо ощущения себя на коне и тот и другой ощущают себя в тисках какого-то чудовищного и неразрешимого противуречия. Так?
— Похоже… — завороженно ответил Богдан, у него на глазах происходило чудо: то, что казалось бессмыслицей, обретало смысл. Это не могло не восхищать.
Но Крякутной вдруг умолк, и глаза его уставились в одну точку где-то за спиною Богдана.
Потом…
Пф-ф-ф, в последний раз сказал кашалот.
Крякутной прихлопнул могучей дланью по столу. Стол содрогнулся, и в раме тоненько, противно запело стекло.
— Американская пиявка, — сказал Крякутной решительно.
— Почему? — стараясь казаться спокойным, спросил Богдан.
— Понимаешь… Когда мы с Боренькой Сусаниным по Североамериканским этим Штатам ездили…
— Кто такой?
— Ну… Ты даже учеников моих любимых выучить не озаботился? — Глаза гения потеплели. — Боря, так я его звал иногда… Борманджин Гаврилович Сусанин, светлая голова… Лучший мой. Будь все по-старому — он бы, когда время мое подлетело б, меня сменил… Так вот. Эта поездка меня окончательно и убедила, что надо мне все это рубить, сколько сил хватит. Потому что, хоть американцы и таились от нас и делали строгий вид, что только о новых лекарствах мечтают, один мистер обмолвился: представляется, мол, весьма перспективным применение достижений генной инженерии для безмедикаментозной стимуляции социоадаптивных возможностей личности, мы над этим работаем…
— Ничего не понял, — честно признался Богдан.
— Сейчас поясню. У американцев это — главная проблема. Они с самого начала старались быть самой свободной для человека страной. И во многом, что тут скажешь, преуспели. С их точки зрения, во всяком случае, по их меркам… Но управлять-то людьми надо, государство же. И вот из поколения в поколение там бились, как сохранить среднему человеку ощущение свободы и в то же время сделать его управляемым. Мол, делай, что хошь — но хотеть будешь ровно того, чего надо. Сначала культ успеха придумали — ничто-де неважно, кроме как сколько ты зарабатываешь. А когда человек в это поверит, он сразу делается вроде куклы на ниточках. Потом средства всенародного оповещения… «масс-медиа», так они говорят. Ежели тебе все газеты битый месяц кого-то хором ругают, ты сам, совершенно естественно, начнешь требовать, чтобы его задвинули куда подальше. Если сорок телеканалов тебе кого-то изо дня в день показывают с той стороны, где у него родинка на пол-лица, ты будешь уверен, что у него родинка на все лицо. А если сорок телеканалов тебе кого-то изо дня в день зовут вором, ты помирать будешь и на смертном одре прохрипишь: такой-то — вор… Так? Но и того мало. Не все поддаются. А кто поддается, все равно — не все одинаково. Вот и придумали: безмедикаментозная стимуляция, видишь ли… Помнишь, Конфуций говорил: «Благородный муж — не инструмент»[43]. Учитель уже тогда интуитивно чувствовал, какой это будет ужас: если человека — любого человека, как бы он ни был умен, добр, храбр, предан, порядочен, каких бы убеждений ни держался, — научатся превращать в… инвентарь, — Крякутной перевел дух. — И я того же боялся… Усиление социоадаптивных возможностей — это, говоря попросту, вот что: что тебе извне диктуется, то и становится для тебя частью твоего естества. Но ты при этом продолжаешь ощущать себя вполне свободным, естественно это воспринимаешь, как свое. Вот я и думаю: именно так твои бояре были обработаны. Похоже, пиявки эти среди обычных впрыскиваемых в кровь при укусе веществ выделяют еще нечто. От чего человек делается инструментом. Куклой. А когда навязанные ценности особенно остро начинали противуречить тому, что он считал ценным до обработки, — у него мозги-то и лопались. Понимаешь?
Некоторое время Богдан молчал, переваривая. Потом кровь отхлынула от его лица.
— Мать честная, богородица лесная… — пробормотал он. — То есть они оба были против челобитной, им после пиявок кто-то велел быть «за», и они стали «за», но в миг, когда требовалось особенно яро на этом «за» настаивать, у них в головах контакты горели от непримиримого противуречия: на самом деле я «против», но вот сейчас я «за»…
— Примитивно, но верно, — удовлетворенно хмыкнул Крякутной. — Соображаешь.
— Мне повелели то, чего я не могу исполнить. Я хочу того, чего хотеть не должен, — медленно проговорил Богдан.
— Что это такое?
— Неважно… Лечить это как-то можно?
Крякутной крякнул. Помолчал, с грустью глядя Богдану в лицо.
— Дитятко доброе… — сказал он. — Ломать легче, чем строить, но ведь мы даже не представляем, как и чем твоим боярам мозги ломали. Чтоб лечить, надо пройти весь путь, пройденный теми, кто пиявок этих вывел, а потом — еще столько же.
— Ну, хотя бы выявлять?
Крякутной не ответил.
Богдан, как оглушенный, сидел довольно долго. А потом его вдруг словно ожгли прутняком.
— Погоди, Петр, — сказал он, резко выпрямившись. — Погоди. Ведь тогда получается, все наоборот. Я думал, выводят из строя тех, кто за челобитную. Принятие челобитной выгодно Джимбе. Значит, работают противники Джимбы. Например, его зарубежные соперники по точной электронике. Но ты говоришь, это искусственно созданные сторонники челобитной выходят из строя оттого, что не могут быть совсем уж покорными свободными рабами. Значит, они обработаны не чтобы, погибнув, не выступить за челобитную, а, наоборот, чтобы жить и за нее выступить! Как ее сторонники! Значит, они обработаны не против Джимбы, а за него. И один Бог знает, сколько еще сторонников челобитной в Гласном Соборе являются сегодня такими же куклами, как Ртищев и Гийас! Только их внутренняя убежденность в ненужности челобитной не столь сильна, а порядочность — не столь велика, и они не сходят с ума и не кончают с собой! Господи! Господи, что же это творится! Конец света!!!
— Не паникуй, — хмуро сказал Крякутной.
— Я не паникую, — жестко ответил Богдан. — Я даю строгое научное определение.
Некоторое время они опять молчали. Мирно жужжала муха, время от времени сухо и неутомимо трескаясь лбом об стекло. Снаружи, с лугов, летел слитный стрекот кузнечиков — мирный, безмятежный… Кудахтали неподалеку куры. Жизнь продолжалась.
Но то была уже другая жизнь.
— Все же я повторю свой вопрос, — сказал Богдан. — Кто у нас… по своим талантам, дарованиям, способностям… мог бы легче всего сделать это?
— Ты имеешь в виду научные дарования? Сделать — в смысле, вывести пиявку эту? Я уже сказал: светлей головы, чем у Борманджина, я не видал.
— Вы поддерживаете с ним отношения? Знаете, чем он сейчас занимается?
— Ни малейшего представления. Уходя — уходи. Я ушел. — Крякутной запнулся. — Повторяю, у нас эту работу, всю эту работу не мог сделать никто. Но в одном ты прав. Кто-то, в этом деле сильно разбирающийся, здесь быть должен. Потому что сам смотри: прорву пиявок, потребную для таких дел, в Штатах не добудешь, да и тайком, в тайном чемодане каком, не перевезешь. Они — твари капризные, им сосуды нужны, условия. Значит, была как-то с великими ухищрениями переброшена одна, ну, много — две… А у нас должен быть… что-то типа питомника. Чтобы их плодить и держать поголовье на уровне. И в нем — тоже жизнезнатцы высококлассные, не просто бандиты. Ищи питомник, Богдан. Должен где-то быть питомник.
Богдан встал. Коротко поклонился.
— Спасибо, — сказал он. И закончил традиционно: — Ты оказал большую помощь следствию.
— А пошел ты в баню, — угрюмо ответил Крякутной.
Азарт ученого, перед которым откуда ни возьмись возникла увлекательная задача, сделал свое дело — помог решить ее и иссяк, угас. Теперь Крякутной смотрел не на задачу, а на мир кругом нее, на весь привычный мир — и видел пепелище.
Москитово,
22-й день восьмого месяца, вторница,
первая половина дня
Цзипучэ марки «юлдуз», мерно гудя мотором, летел по ровной и широкой полосе Прибрежного тракта. Справа на многие ли протянулись необозримые поля, ровными, четкими, заботливо возделанными прямоугольниками уходящие к темнеющей у горизонта полосе леса. Слева, шагах в двадцати от стремительно мелькающего черно-белыми полосками ограничительного бортика, выстроились зеленые березки и осинки, чуть дальше начиналась плотная стена елей и редких высоких сосен. За ними где-то невдалеке был Суомский залив.
Баг задумчиво глядел на стелющуюся под колеса черную ленту тракта, слушая мягко излучаемые магнитофоном напевные звуки ситара Шанкара и изредка затягиваясь сигаретой; Судья Ди сперва, встав, как собака, на задние лапы, разглядывал в окно окружающие пейзажи, а потом свернулся клубочком на заднем сиденье и теперь дремал, порою чутко поводя ухом.
Летом, пару раз в месяц, Баг всегда старался выкроить время и выбраться на целый день в пригородный лес — непременно один. Он сворачивал с тракта на грунтовую дорогу и осторожно уводил повозку в какой-нибудь тихий и безлюдный угол, где выключал мотор, выходил и долго, бездумно бродил между деревьев, касаясь стволов ладонью, слушая птиц, дышал кристально чистым воздухом и наслаждался тишиной. Иногда, повинуясь внезапному порыву, Баг ложился в душистую траву на неожиданно открывшейся взору полянке и долго глядел в бездонное синее небо, ощущая, как медленно и сладостно сливается с окружающей безмятежной естественностью, становится ее частью; и тогда, видимо, приняв его за странный, но вполне дружелюбный холмик, по недвижной груди Бага проползал какой-нибудь жучок-паучок, а затихшие при шорохе шагов кузнечики возобновляли свою вечную песню с новой силой. Недавно на такой полянке Баг попал под нешуточный ливень и час укрывался под густой обвисшей кроной старой березы, да все равно промок.
В такие дни он бывал почти счастлив.
Но ныне путь его лежал не на поиски очередной нетронутой присутствием человека полянки, а в александрийский дачный пригород Москитово, и тому были веские причины.
Утро началось с привычного комплекса тайцзицюань; на соседней террасе Баг с некоторым облегчением увидел обнаженную по пояс фигуру сюцая Елюя. Юноша начал упражнения раньше его и не заметил Багова появления, весь поглощенный плавными движениями. Некоторое время Баг наблюдал за ним и окончательно уяснил, что стиль Елюя заметно отличается от его, Багова: зарядка сюцая включала несколько довольно резких движений, даже выпадов, в коих Баг усмотрел какую-то внутреннюю агрессию; покачав головой, человекоохранитель заметил себе спросить сюцая, у кого тот брал уроки, — такой стиль Багу был незнаком и малосимпатичен.
Явившийся на террасу вослед за хозяином Судья Ди отнесся к Елюю, скорее, равнодушно — мазнул по нему взглядом, уселся у ограды и стал наблюдать за голубями, о чем-то горячо бубнившими на левой, до сих пор пустующей террасе.
Когда Баг сделал последний выдох, расслабился и открыл глаза, возвращаясь от комментариев Чжу Си на двадцать вторую главу «Лунь юя» к окружающей действительности, сюцай стоял у разделяющей террасы изгороди, поросшей жизнерадостным плющом, и смиренно ждал, когда на него обратят внимание. Баг взглянул на него, и Елюй, расплывшись в радостной улыбке, почтительно поклонился. У Бага на языке вертелся невежливый вопрос: а где, собственно, его, сюцая, олуха такого, неупокоившиеся души носили? он, Баг, уже Яньло-ван знает что стал думать; да что Баг! они с Богданом вместе уже чуть не в розыск собрались подавать сюцая, думая, что юноша влип в какую-то худую историю! Но тут сюцай, опередив заботливого человекоохранителя, стал униженно извиняться за свою беспутность и неразумность, и столько в его голосе было искреннего раскаяния, что Баг не сумел сказать ему приготовленных слов, хотя, конечно, стоило бы.
Оказалось, что сюцай Елюй просто и без затей — загулял. В Александрию на пару дней приехал по делам его давний ханбалыкский однокашник, даже почти родственник — побратались в училище, обычное дело, и вот они вдвоем, на радостях от встречи и предавшись воспоминаниям, так душевно напились маотая, что сюцая не держали ноги, и он был вынужден остаться там, где был, будучи никак не в состоянии передвигаться без посторонней помощи, а помочь ему, кроме однокашника, никто не мог; но ведь и однокашник отдал напиткам не меньшую дань, и вот… Смущенным голосом сюцай поведал Багу, что заснул прямо под столом отдельной трапезной комнаты, которую друзья сняли в харчевне «Веселый Будда», положа голову на грудь приятелю, который к тому времени уже самозабвенно храпел; проснулся он на другой день, когда солнце уже стояло в зените, обнаружил себя под столом и пришел в ужас. Баг кивнул — еще бы, такое любой поймет, еще Учитель наш Конфуций отмечал в двадцать второй главе «Лунь юя»: «Благородный муж знает толк и меру в рисовом вине; низкий человек не знает ни толка, ни меры, ни рисового вина». Что же, сказал сюцаю Баг, пусть это будет вам уроком!..
Тут подошел Судья Ди, внимательно посмотрел на сюцая, втянул ноздрями воздух, прижал уши, коротко зашипел в сторону юноши и трусцой покинул террасу. Ну вот, крайне огорчившись, сокрушенно сказал Елюй, ну вот, котик на меня обиделся, я же за ним недоглядел, я ведь взял его с собой, а утром его с нами уже не было. И куда он делся… Я так виноват, не знаю, что и делать, как быть, как загладить такой проступок, как вернуть ваше, драгоценный преждерожденный Лобо, и вашего кота доверие…
«…Смешной он, — меланхолически думал Баг, обогнав красный «тахмасиб» и вытаскивая новую сигарету из пачки, — молодой и смешной… Все же надо будет мне с ним серьезно поговорить, он хороший парень в сущности… Нашелся — и хвала Будде, одной заботой меньше. А с котом они помирятся…»
— Правда, Ди? — обернулся он к коту. Кот открыл один глаз, убедился, что ничего интересного не происходит, и закрыл глаз снова. «Дрыхнет, — с досадой подумал Баг. — Нет чтобы разъяснить наконец, откуда взялась эта жуткая пиявища? Елюй тут ни при чем, теперь это ясно…»
…Ожидая порцию утренних цзяоцзы у Ябан-аги, Баг в перерывах между глотками жасминового чая кратко переговорил с Богданом, который ответил из воздухолета, держащего путь в Тверь. Богдан явно был в возбуждении и предвкушении, узнав, что Баг добыл-таки неправильное «Слово о полку Игореве» («Ох, еч, я полистал на скорую руку — там такое!..»), но отложить поездку никак не мог; потом он поведал, что тоже провел не лучшую ночь в своей жизни — сначала явились с некими весьма жуткими новостями научники, а потом сам минфа чуть не до утра копал сведения из баз данных нескольких Управлений; в результате смутные сомнения, появившиеся у него ранее, стали оформляться в выводы, о которых он, Богдан, считает пока говорить преждевременным и для проверки которых должен предпринять короткое путешествие в Капустный Лог, к великому ученому (не научнику, а именно ученому, подчеркнул Богдан) Крякутному; а уж ежели беседа с ним принесет ожидаемые плоды — хотя Богдану того, видит Бог, совершенно не хотелось бы, — то во второй половине дня он, вернувшись в Александрию, расскажет обо всем Багу подробно. И тут уж они поразмыслят вместе.
На том и порешили.
Разговор все время прерывался посторонними шумами и не относящимися до дела короткими и неразборчивыми репликами Богдана, произносимыми мимо трубки: видимо, рядом с ним то и дело проходила, погромыхивая катящимся столиком и предлагая закуски и напитки, приветливая до назойливости бортпроводница, или минфа попался не в меру говорливый сосед; так или иначе, беседовать было трудно, а то Баг непременно сообщил бы Богдану поподробней, насколько текст «Слова», которое он изъял, совершенно не похож на широко известный в Ордуси эпос, а главное — что эта книга была изготовлена не в книгопечатной конторе, а переписана, переписана от руки, тушью и гусиным, насколько Баг мог судить, пером; страницы потом обрезали и старательно прошили по краю суровыми нитками, а на получившийся блок наклеили обложку толстого картона. Но с этим тоже можно было подождать полдня.
Ябан-ага поставил перед Багом тарелку с дымящимися цзяоцзы, блюдечко с соей и блюдечко с уксусом и пожелал ему приятного аппетита. Баг кивнул рассеянно и открыл свой «Керулен»: ему не терпелось просмотреть соображения научников относительно человеконарушителей в черном, с которыми он столкнулся ночью; лишь вызвав отчет на экран, он вооружился палочками.
Никаких документов и вообще бумаг при покойных обнаружено не было. На одежде их также отсутствовали какие-либо указания на мастеров, ее пошивших, но одежда была добротная, качественная. Разбор ткани с уверенностью указывал на ее местное происхождение. Разбор обуви не дал ничего примечательного — за исключением одного: у всех в укромных местах ребристых подошв были выявлены микрочастички глины, характерные для дальнего пригорода Москитово, а еще точнее — его прибрежной части, то есть узкого участка на побережье залива.
Все трое были примерно одного возраста — от двадцати до двадцати пяти лет, похожего сложения — хорошо развитые физически, явно много времени уделявшие поддержанию себя в доброй спортивной, если не сказать — боевой форме. У всех были обнаружены разной степени свежести шрамы; значит, подобные вылазки и вообще вооруженные столкновения были им не внове.
И еще.
У всех троих сзади на шее, немного ниже ушей в подзатылочной впадине, обнаружены были синяки — удивительно симметричные, сходящие уже, весьма похожие на следы укусов.
Тут Баг и замер, и лишь челюсти его механически продолжали перемалывать пельменину в жидкую кашицу. Нельзя сказать, что он очень удивился. Скорее — он очень не хотел, чтобы разбор показал такое.
Розовая пиявка.
Распавшаяся в слизь, кстати.
Соборный боярин Гийас ад-Дин с интересными, как намекнул в телефонном разговоре Богдан, отметинами на шее.
Ночные посетители его апартаментов. С не менее интересными отметинами.
Москитово.
Баг решил съездить туда: осмотреть местность и, быть может, обнаружить что-то такое, что существенно поможет при серьезном и вдумчивом разговоре с четвертым подданным в черном, которого он оставил в Срединном участке: злодей, правда, впал в состояние, отчасти похожее на то, в коем до сих пор пребывал боярин ад-Дин. Ну, когда-то ведь он придет в себя?
…Поселок возник слева от Прибрежного тракта — стена деревьев отступила, уступив место аккуратным домам за глухими стенами в человеческий рост высотой; дома образовывали улицу, уходившую в глубину леса. «Москитово-чжуан»[44], — прочел Баг на красной лаковой доске, висевшей между резных деревянных драконов на вратах у начала улицы, выключил Рави Шанкара и свернул налево, направив повозку по улице под уклон, в сторону близкого здесь побережья.
Москитово, старинный, прославленный пригород Александрии Невской, состояло в основном из загородных домов, принадлежащих известным ученым, писателям, художникам, каллиграфам, лицам из высших слоев общества: был свой дом здесь и у самого князя Фотия, а также и у непосредственного начальника Бага шилана Алимагомедова; близость залива и особый, благостный фэншуй этого места привлекли в него несколько знаменитых здравниц, которые сосредоточились ближе к воде. Немного влево по берегу, как знал Баг, располагался пляж «Северный Пэнлай».
Повозка мягко двигалась меж нарядных домов. Оглушительно орали птицы.
Судья Ди пробудился, с ленивой грацией перебрался на сиденье рядом с Багом, уселся удобнее и через ветровое стекло стал следить за медленно ползущей дорогой; когда же птичьи голоса становились особенно близкими, хвостатый человекоохранитель с нескрываемым и вполне однозначным интересом приглядывался к шустро перебегающим дорогу грациозным трясогузкам или прыгающим по нижним ветвям бодрым синицам и крикливым, взбалмошным сойкам.
«Где же этот хвостатый взял пиявку?» — снова с досадой подумал Баг, косясь на своенравного любимца. Загадка не давала ему покоя. Стройная гипотеза, согласно коей пиявку где-то раздобыл и прислал героически исчезнувший Елюй, с треском лопнула поутру — и Багу было ее откровенно жаль. Ни малейшего намека на иную версию не появлялось и не предвиделось…
Минут через десять неспешной езды цзипучэ оказался перед знаком, запрещающим колесное движение; тут же расположилась аккуратная стоянка, где держали свои повозки приезжие и те из местных жителей, в домах которых не было подземных гаражей; из зеленой будки выглянул румяный молодец-привратник в коротком синем халате, взглянул на Бага и приветливо махнул рукой.
Баг нашел свободное место недалеко от въезда, заглушил мотор и открыл дверцу, выпуская Судью Ди.
— Добро пожаловать, драгоценноприбывший преждерожденный! — Привратник возник рядом с дверцей. — Добро пожаловать к нам, в Москитово. — Круглое лицо молодца излучало радушие. — Какой у вас роскошный кот!
— Добрый день, драгоценный преждерожденный, — кивнул Баг, выходя. Судья Ди сделал вокруг привратника полукруг и остановился, выжидательно глядя на Бага: «Ну, ты идешь, или как?» — Прекрасный день, прекрасный.
— О да, о да. — Видно было, что румяного молодца тяготит вынужденное одиночество на стоянке и что он не прочь поболтать. — Сегодня был изумительный рассвет! А какие у нас вечера… Дозвольте поинтересоваться, драгоценноприбывший преждерожденный, вы к нам по делу али так — насладиться природой?
— Скорее, насладиться, — улыбнулся Баг, захлопнув дверцу. — Хотелось бы посмотреть на залив, на пляж… — Он принял у привратника деревянную бирку с номером, развязал связку монет и протянул ему несколько. — Как туда пройти?
— А это все прямо, прямо! — звякнув мелочью, махнул рукой румяный. — Дорога упирается в набережную. Как дойдете — примите вправо, шагов через двести будет и пляж. Я бы вас проводил, — добавил он с сожалением, — но должен тут присматривать.
— Спасибо, я найду! — Баг двинулся в указанном направлении. Судья Ди ломанулся в соседние кусты и зашуршал там в листьях.
— За повозку не беспокойтесь! — послышался голос привратника. — Я и стекла протру!
Баг, не оборачиваясь, махнул ему рукой.
Дорога сузилась, и деревья подступили к человекоохранителю с обеих сторон. Сразу три трясогузки, на какие-то мгновения замирая, пробежали под самыми ногами, непрерывно раскачивая длинными хвостами. Где-то недалеко гулко разразился длинной барабанной трелью дятел.
Баг шагал, с удовольствием вдыхая удивительно чистый, пьянящий воздух, напоенный близкой морской свежестью; водная гладь уже явственно проступала сквозь деревья.
Потом деревья неожиданно кончились, и он вышел на широкую прибрежную полосу. На необозримой серо-голубой равнине залива белыми лоскутками маячили десятка полтора парусов, а у самого горизонта неспешно перемещался чуть размытый морскою дымкой силуэт какого-то большого корабля. Слева, наполовину скрытое в деревьях, почти у самой воды располагалось величественное трехэтажное здание из розового камня под покрытой лазоревой черепицей широкой крышей с загнутыми краями; доска над вратами гласила: «Тысяча лет здоровья».
«Ага… — подумал Баг, — это, стало быть, и есть та самая лечебница, с которой Лужан Джимба заключил долгосрочный договор… Наверное, и загородный дом он мне тоже где-нибудь здесь обещал… Хорошо тут. И Стасе, — невзначай пришло ему в голову, — тоже наверняка бы понравилось…»
Справа, вдоль уходившей вдаль гранитной набережной стояли редкие скамейки; на некоторых сидели люди, наслаждаясь неярким светом предосеннего солнца; пожалуй, более половины щеголяли в изысканных серых халатах — явные пациенты «Тысячи лет здоровья». У ближайшего спуска на пляж на фоне залива фотографировалось семейство: две девочки с детскими прическами и полная улыбчивая дама в пурпурном длинном халате. Глава семейства, пузатый мужчина средних лет, терпеливо приникнув к фотоаппарату, ждал, пока мать успокоит непоседливых проказниц.
Откуда-то издалека, то ли из чьего-то открытого окна, то ли с танцплощадки какой, с приятной приглушенностью доносились бодрые, заводные куплеты молодежной песенки: «На седмичку до второго…»
Милая, тихая, идиллическая обстановка. Расслабляет. Убаюкивает даже.
Баг посмотрел в небо.
Чайки. Дети. Оздоровляющиеся подданные в сером.
Целых три четверти часа сюда ехал…
Вотще. Логово злодеев нигде не просматривалось.
«С другой стороны, — подумал Баг, — а на что я рассчитывал? Что тут укрепленный лагерь прямо на пляже высится, а над ним лаковая доска с надписью „Злодеи“? И ниже: „Особо тренированные негодяи ищут себе чести, а князю славы!“ Глина… глина… Глины полно, вон хотя бы напротив боковых врат лечебницы. Ну и что? С пациентами ее, что ли, я сегодня бился не на жизнь, а на смерть? Это, может, для особо ослабленных лечебная процедура такая предусмотрена: вчетвером нападать на человекоохранителей по ночам?»
— Ой, кот! Кот! — закричала одна егоза, вырываясь из рук матери, которая только было удачно примостила ее себе на колени. — Смотрите, кот! — Она стремглав кинулась к коту, но Судью Ди как ветром сдуло: лишь сухая ветка хрустнула где-то в кустах. — Убежал…
Еще бы!
Баг повернул направо и, хрустя камешками, двинулся вдоль залива, мимо скамеек и отдыхающих. Он не знал, что искать, но уже понял, что если здесь, в Москитово, и есть какое-то злодейское гнездо, то уж явно не на этой набережной. Гнездо противуправных скорпионов возможно было обнаружить, наверно, лишь с привлечением регулярных воинских частей, которые прочесали бы каждый цунь[45] леса. Или второй путь: следить за каким-нибудь достоверно вычисленным скорпионом, дабы тот, сам того не ведая, навел человекоохранителей на логово. Но не было ни единого скорпиона у Бага в запасе, кроме пленного. А он сюда вряд ли уже попадет.
«Кажется, я приехал зря», — подумал Баг.
Он в грустной рассеянности опустился на свободную скамейку, достал карманную пепельницу, пачку «Чжунхуа», вытянул из нее сигарету и щелкнул зажигалкой.
Потом извлек из-за пазухи добытое в бою «Слово о полку Игореве» и раскрыл на заложенной еще с ночи странице. Перечел сызнова, наверное, уже раз в пятый. Нет, ужас какой-то. Хороша, понимаешь ли, себе честь и князю слава…
«…Спозаранку в пятницу потоптали дружины Игоревы поганые полки половецкие и рассеялись по полю за добычей, помчали красных девок половецких, а с ними золото, и паволоки, и дорогие оксамиты…»
Это кто же и зачем потоптал братские половецкие полки — да еще и, понимаете ли, поганые? Похитил прекрасных половецких девушек? Золото да прочие драгоценности? Бред. Не может быть, чтобы этак про князя-то Игоря…
Баг перелистнул страницу.
Нет, все точно: выживший из ума автор этого «Слова» писал о князе Игоре, том самом князе, который задолго до возникновения государства Ордусского прозорливо приложил все старания к тому, чтобы был мир от моря и до моря, — писал как о простом разбойнике с большой дороги, двинувшем войско в обыкновенный грабительский поход… Ну, послать вразумляющую армию — это еще куда ни шло, бывало в Ордуси в старые времена и такое не раз и не два, история — не игуменья, сказал однажды еч Богдан, история — императрица суровая… Но известно же, что «Слово о полку Игореве» — поэтичное, светлое повествование о том, как жених князь Игорь со сподвижниками двинулись миром навстречу Кончаку и Гзаку, и людям их ближним, и невесте, младой Кончаковне, на пир свадебный, и все племена, кои на пути им встречались, видя, что свершается дело великое, присоединялись кто к Игорю, кто к Кончаку, так что на великий пир, три дня шумевший на берегах граничной речки Каялы, прибыло впятеро больше людей — можно сказать, единочаятелей, хоть в ту пору слова этого еще не было — в сравнении с тем, сколько их с обеих сторон поначалу выехало!
А тут что?
«…навел свои храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую…»
Баг в раздражении захлопнул книжицу.
Чушь какая. Злобная, карикатурная чушь. Клевета, словом. Причем заведомая и нелепая, бессмысленная. Ведь всему свету ведомо, как дело было.
Курам на смех, сказала бы Стася.
Незаметно подошедший Судья Ди задел хвостом ногу Бага и скрылся под скамейкой.
Баг снова открыл книгу, уже не с целью читать — такое чтение не доставляло удовольствия — а на бумагу и на почерк посмотреть.
Писано стилизованно, под древность. С ятями и ерами. Переписчик, кстати, и сам не очень-то по-древнему разбирал: тут и тут подтертости заметны, ошибся, наверное, бритвочкой соскабливал, а потом писал сызнова, поверх. Да еще циферки на полях карандашные, плохо различимые — от одного до шести, нет, вот еще семерки попадаются, куда реже прочего; так ему, переписчику, копировать оригинал было, наверное, удобнее. Что-то похожее делают средней руки копиисты живописных полотен — из числа тех, кто пропитание зарабатывает размножением шедевров признанных мастеров — для украшения жилищ. Они тоже так: сначала делят с помощью линейки и карандаша печатную хорошую копию на ровные квадратики, а уж потом квадратик за квадратиком тщательно перерисовывают. Похоже получается, ан жизни-то и нет.
Странная книжица, нехорошая.
И вот интересно: что у Гласного Собора бояр, убежденцев стойких, может быть общего с этой жалкой подделкой?
Очень подозрительно.
Тут рядом с Багом на скамейку кто-то сел.
Баг инстинктивно захлопнул книгу и сунул ее за пазуху, затем поднял глаза и увидел Юллиуса Тальберга.
Тальберг — в сером халате, приталенном не без претензии на то, что варвары называют элегантностью, — сидел рядом с ним и смотрел с отсутствующим видом перед собой, на молодые сосенки, дерзко торчащие у двух камней в некотором отдалении от линии, где заканчивалась набережная и начинался лес. В руках у него была белая бутылочка с надписью «Кумыс обезжиренный».
И молчал.
Баг машинально нащупал в левом рукаве метательный нож, покоившийся там надежно, в специальном кармашке, и кашлянул.
Тальберг медленно обратил к нему длинное невозмутимое лицо и… быстро подмигнул. Больным или переутомившимся он, на взгляд Бага, совершенно не выглядел. Сколько он видел Тальберга, тот всегда был меланхоличен, молчалив и бледен. Похоже, родился переутомленным.
— Добрый день, преждерожденный Тальберг, — сухо сказал Баг. — Рад вас видеть.
В ответ Тальберг отсалютовал Багу своей бутылочкой и поставил ее на скамейку между ними.
— Как ваше драгоценное здоровье? — поинтересовался Баг, все еще не зная, как себя вести с этим странным гокэ. — Драгоценный князь Люлю сообщил мне, что вы идете на поправку…
Тальберг показал Багу большой палец. Так и есть, говорили его невзрачные глаза.
«Немой он, что ли?» — подумал Баг, а вслух сказал:
— Местные погоды, должно быть, удивительно способствуют хорошему самочувствию. Да и пьете вы, я вижу, вещи для здоровья полезные. — Баг указал на бутылочку с кумысом.
— Ага, — проскрежетал Тальберг, взглянул на кумыс, и на лице его отразилось отвращение. Потом бросил быстрый взгляд по сторонам и достал из-за пазухи знакомую Багу еще по парому «Святой Евлампий» металлическую фляжку, отвинтил колпачок и, задрав кадык, сделал приличный глоток. Протянул Багу, подбодрив его энергичным жестом.
Баг принял сосуд, поднес к лицу, понюхал… Непередаваемый аромат «Бруно» наполнил ноздри.
— Нет, спасибо, преждерожденный… — Баг вернул фляжку недоумевающему Юллиусу. Тот принял ее, пожал плечами, завинтил и убрал на место.
— Однако… — начал было Баг, но тут Тальберг молниеносным движением поднес палец к губам, схватил свой кумыс и отвернулся: вот сидят два человека, один из них — пациент «Тысячи лет здоровья», случайно сидят рядом, даже смотрят в разные стороны.
— Что вы?.. — Выдавил еле слышно углом рта Баг. — Вам нехорошо? — И увидел острый и длинный палец Юллиуса, как бы невзначай указывающий на высокого и плечистого юношу в ослепительно белом халате, который проходил мимо, глядя по сторонам равнодушным, даже скучающим взглядом.
Нарочито равнодушным.
Ибо когда Баг глянул на него, плечистый быстро отвел взгляд, слишком быстро, подозрительно быстро.
И стал неторопливо удаляться. А у ближайшего спуска к воде остановился, облокотился на гранитное ограждение и стал смотреть на яркие от солнца далекие паруса.
Баг вопросительно взглянул на Тальберга, но тот упорно глядел в сторону, крутя бутылку с кумысом в пальцах.
Вот, подумал Баг, это уже что-то.
Хотя — что?
Что мы, собственно, знаем про этих гокэ? Да, они симпатичные люди, но Богдан прав: у них могут быть какие-то потайные цели. Надо было бы дать повеление проследить за ними. Поговорить бы с ними толком…
Баг вздохнул.
Сидящий рядом любитель «Бруно», мельком покосившись на Бага, чуть заметно и очень серьезно кивнул.
Что все это значит?
В какие игры тут играют?
Ладно, хватит рассиживаться. Что я, на лавке сидеть сюда приволокся, когда и без того дел невпроворот? Сейчас первым делом нужно…
В рукаве пискнул телефон.
— Да.
— Здесь старший вэйбин Яков Чжан. — Голос заместителя есаула Крюка звучал несколько растерянно. — Приношу свои глубокие извинения, драгоценный преждерожденный ланчжун Лобо, но… — Он запнулся. — В Срединный участок только что по вашему повелению прибыли научники, говорят — для углубленного обследования состояния задержанного вами вчера ночью и содержащегося здесь у нас человеконарушителя.
— Все правильно. И что?
— Но, драгоценный преждерожденный ланчжун Лобо, вы же сами повелели преждерожденному есаулу Крюку препроводить указанного человеконарушителя, буде он окажется в состоянии передвигаться, для проверки некоторых обстоятельств этого дела. Как же мне быть с научниками? Отослать их обратно или пусть ждут, когда преждерожденный есаул Крюк с человеконарушителем вернутся?
У Бага упало сердце.
— Я? А… Куда еч Крюк его… сопроводил?
— Не могу знать, драгоценный преждерожденный ланчжун Лобо! В бумаге об этом ничего не сказано!
— В бумаге?
— Так точно! В вашем письменном повелении.
Срединный участок,
22-й день восьмого месяца, вторница,
день
Возможно, следовало бы остаться в Москитово и постараться выяснить все же, в какие игры и кто там играет; и почему сказавшийся глубоко усталым от нервного напряжения, вызванного постоянным употреблением «Бруно», Юллиус Тальберг довольно бодро прохаживается мимо елок и вдоль залива, лелея за пазухой заветную фляжку со столь подорвавшим его здоровье напитком… И что странный гокэ имел в виду, указав на молодца в белом халате, и отчего молодец сей вел себя так, будто следил — ну, не следил, а так, приглядывал — за Тальбергом.
Быть может, это просто милосердный брат из «Тысячи лет здоровья», приставленный наблюдать за тем, чтобы строптивый гокэ впредь уж не наносил вред организму ядреным напитком, а спокойно вкушал обезжиренный кумыс и вдыхал целебный воздух — в промежутках между оздоравливающими процедурами и животворными воздействиями молчаливых лекарей и их бессловесных подопечных? Быть может.
Возможно, этот Тальберг вообще псих, расставшийся с частью сознания зарубежный подданный, проводящий время в химерическом мире, порожденном расстроенными нервами и постоянным воздействием разрушительного напитка.
Возможно. Хотя все равно очень подозрительно. Но — не более.
А вот то, что Баг не давал Крюку относительно задержанного никакого повеления, ни единым словом, ни устным, ни письменным даже не намекнул, что было бы желательно вывести захваченного ночью человеконарушителя за пределы его тюремной клети в Срединном участке хоть на мгновение, — это Баг знал наверняка. Не подозревал. Знал.
Не писал Баг никаких таких бумаг. И устно не распоряжался. И составить не велел, и печать свою к составленной бумаге такого свойства — не прикладывал.
Напротив: он чаял, если состояние человеконарушителя позволит, во второй половине этого хлопотливого дня уединиться с задержанным в уютном кабинетике участка, где из мебели есть лишь маленький стол и два стула — тот, что для посетителей, надежно привинчен к полу, — и вдумчиво, с результатами научных разборов и заключениями штатных обдумывателей в руках, побеседовать с ночным гостем, задать ему все те вопросы, какие за это короткое время у него, у Бага, накопились; и задать их так, чтобы дошли они до самого человеконарушительского нутра, до самой его зловонной печени, а если надо — то еще и заехать пару раз кулаком скорпиону в лоб, благо кабинетик тот имел вполне звуконепроницаемые стены. Ощущение неотвратимо уходящего времени — Баг с некоторых пор всем телом чувствовал, как минуты просачиваются сквозь пальцы, а их так осталось мало, этих минут, до того, как свершится что-то важное, быть может, даже катастрофическое — было настолько сильным, что достойный ланчжун мысленно смирился с необходимостью применить к задержанному самые крайние меры, вплоть до веревочной петли и палки.
Полчаса пути до Александрии — включив сирену, Баг вел цзипучэ на пределе возможностей, с риском обходя другие повозки, нахально проскакивая на желтый свет, при необходимости вылетая даже на встречную полосу, — показались ему совершенно невозможным сроком. Рядом, на переднем сиденье бешено несущегося цзипучэ, прижав уши и молотя по спинке хвостом, напрягся, словно в засаде, Судья Ди; глаза кота хищно горели. Настроение хозяина передалось и ему, и когда Баг в очередной раз взглянул на хвостатого, то подумал злорадно, что ежели задержанный каким-то чудом найдется, так, пожалуй, можно будет запросто обойтись лишь рекомендованными в уложениях способами ведения беседы с подследственным, а звуконепроницаемые стены на сей раз не понадобятся. Завидев Судью Ди в этаком состоянии, человеконарушитель тут же расскажет все — даже то, о чем его никто и спрашивать-то не помышлял бы. «Как хорошо, что этот кот на моей стороне», — подумал Баг.
Взвизжав тормозами, он осадил цзипучэ у Срединного участка, вспугнул привратных вэйбинов и вихрем ворвался в приемную.
— Где?!
Яков Чжан вскочил, захлопал белобрысыми ресницами:
— Кто?
Баг притормозил: негоже бросаться на своих. Надо разобраться.
— Где бумага? Повеление Крюку сопровождать задержанного человеконарушителя?
Читать бесплатно другие книги:
