Дело Судьи Ди Ван Зайчик Хольм

Богдан и Баг

Ханбалык, посольство Французской республики, 23-й день первого месяца, вторница, вторая половина дня.

Богдан уже немного нервничал — до воздухолета, которым должны были прилететь Фирузе с Ангелиною и тесть, оставалось каких-то два часа, а до вокзала путь неблизкий. Но долг — превыше всего, тем паче ежели ты человек не простой, а государственный…

Впрочем, посол — средних лет чернокожий француз из Сенегала — принял его без промедления.

По заморскому обычаю обменявшись с ним коротким рукопожатием (что порою нравилось Богдану в сухих варварских ритуалах, так это их кратковременность и некое безразличие к собеседнику; варвары вечно спешат, и, когда в подобное состояние попадает настоящий ордусянин, эти, в общем-то чуждые, обычаи бывают просто спасительны), Богдан сразу перешел к делу. Он коротко, не вдаваясь в подробности, изложил послу его суть и еще более скупо обрисовал суть своего решения и его мотивы.

Когда минфа закончил, посол некоторое время молчал, глядя на Богдана как-то странно. Потом вздохнул.

— Надеюсь, вы поймете меня правильно и не истолкуете мои слова в каком-либо обидном смысле, но, хотя я работаю в вашей стране уже довольно долго, время от времени ордусская логика кажется мне совершенно отличной от нормальной, — наконец произнес он.

— В этом нет ничего удивительного, — чуть пожал плечами Богдан. — Вообще говоря, каждому человеку нормальной кажется лишь его собственная логика, а любая чужая, будь это даже самый близкий человек, — подчас повергает в изумление. Чтобы смягчить это свойство человеческой натуры, и существуют сообразные ритуалы.

— Вот именно! — веско согласился посол. — Только мы называем это необходимыми формальностями. Вы ведь не знаете даже их имен — ни преступников, ни жертв?

— Нет.

— И не удосужились посмотреть документы нападавших?

— У паломников спрашивать документы? — Брови Богдана от изумления на миг поднялись выше дужек очков; впрочем, он тут же совладал с собою. — Это было бы верхом бестактности.

— В момент конфликта они были не паломниками, а преступниками, по нашим понятиям.

— Мы не разнимаем человека на части по его сиюминутным проявлениям.

— А если они на самом деле не паломники?

— А кто? — снова удивился Богдан. Посол опять вздохнул.

— Вот это-то и любопытно… — Помолчал. — Что же, — сказал он довольно уныло, — мне остается лишь поблагодарить господина срединного помощника за то, что он в зародыше разрешил конфликт, который мог подвергнуть опасности воздухолет со всеми его пассажирами и экипажем, и принести извинения за действия лиц, которые, судя по их словам, являются подданными Франции. Если нам удастся их найти, мы постараемся, чтобы указанные лица предстали перед судом с соблюдением всех норм права.

— Я уверен, что человеконарушители в данный момент уже находятся на пути к ближайшей от Улумуци территории Франции, — столь же корректно ответствовал минфа. — Вы легко можете снестись с властями Улумуци и выяснить все детали.

— Будьте уверены, я это сделаю немедленно, — заверил Богдана посол и поднялся из кресла: тема визита, с его точки зрения, была исчерпана. Они снова пожали друг другу руки, но не успел Богдан сделать и шага к двери, как посол после короткого внутреннего колебания спросил:

— И вы совсем не представляете себе, о какой ценной вещи могла идти речь?

— Совершенно не представляю, — невозмутимо ответил Богдан.

— И… и вам это не интересно?

— На свете ежедневно происходит столько недоразумений, — сказал Богдан. — Если интересоваться всеми… — Он красноречиво покрутил руками над головой, показывая, как она идет кругом.

— И вы совершенно равнодушны к возможности того, что в Ордусь так или иначе могла быть провезена некая краденая ценная вещь?

— О нет, — живо ответил Богдан. — Если бы факт кражи был хоть как-то удостоверен… находкой этой самой вещи, скажем, в сумах и торбах путешественников или хотя бы их поведением… Знаете, настоящие воры редко бывают столь спокойны и беззащитны.

Посол чуть качнул головой и сказал:

— Это, по крайней мере, звучит хоть немного логично. Скажите, вы и об этих якобы ворах… о тех, кто подвергся нападению, тоже ничего не выяснили? Ни их имен, ни рода занятий?

— Нет, — твердо сказал Богдан. — Это же сугубо внутреннее французское дело, вмешиваться было бы просто несообразно. Вы-то ведь уже наверняка знаете это, они же должны были сразу по прилете нанести вам хотя бы минутный визит вежливости и все поведать… или я ошибаюсь?

— Вежливости? — переспросил посол, думая о чем-то своем. — Да, можно сказать и так…

По широкой лестнице посольства, к изумлению видевших это делопроизводителей и стражей, Богдан, едва не роняя с головы шапку-гуань, бежал почти бегом, прыгал, ровно не в меру бойкий школьник, через две ступени… Он спешил.

Вотще.

Улица посольского квартала была пустынна; морозный воздух, легкий и звонкий, заполнял ее всю искристым, почти светящимся эфиром зимнего предвечерья. Шум, толпа, движение, сплошные ряды машин были лишь за ее створами — слева и справа, там, где посольский квартал, заполненный стоящими одно к одному учреждениями дипломатических служб окружавшего Ордусь мира, обрывался, одним упругим толчком переплавляясь в жилые окраины великой столицы, наводящей на себя последние, самые эффектные и изысканные штрихи праздничного убранства. Но в пустынном к вечеру посольском квартале повозку такси было взять затруднительно, а из людей на улице были лишь вэйбины в теплых, до земли тулупах: они несли перед вратами посольских домов круглосуточный почетный караул. Богдан рванулся было от внешних врат налево, к тому тракту, что был ближе, а ближе был Гуанхуалу, Тракт Блестящего Процветания, — и увидел, что прямо навстречу, то и дело пуская, как паровоз, густые клубы пара, торопливо, даже поспешно идет, глядя на таблицы, извещавшие, в каком доме какое посольство расположилось, человек в меховой куртке с бесчисленными застежками и заклепками и почему-то странно знакомой широкополой шляпе…

Это был Сэмивэл Дэдлиб. С неизменной длинной и тонкой черной сигарой в углу рта. Сигара воинственно торчала вперед, и ее дым причудливо смешивался с паром дыхания инспектора.

Они столкнулись едва ли не нос к носу.

Богдан узнал инспектора лишь через какое-то мгновение; он так привык видеть сурового человекоохранителя в компании с нихонским князем Люлю и меланхолическим молчуном Юллиусом Тальбергом[42], что, встретив его одного, сумел узнать только после того, как очевидность прорвала неощутимую, но явственную преграду привычки. Непроизвольно Богдан метнулся взглядом по сторонам: нет, других членов неразлучной троицы не было. «Бага нету — и Люлю нету, — почему-то подумал минфа. — Наверное, это сообразно…»

— Ба! Господин Оуянцев! — Дэдлиб тоже узнал его.

Не сговариваясь, они, замедляя свой одинаково заполошный ход, сделали еще по шагу навстречу друг другу — и оба остановились.

Богдан буквально всей кожей ощущал, как бегут минуты, как воздухолет, верно, уже готовится к снижению и вот-вот с шумом выпадут из его чрева громадные, в два человечьих роста, колеса, — но долг вежливости, но соблюдение сообразных церемоний… это превыше всего. Ведь недаром великий Конфуций сказал: «Что бы ни творилось в Поднебесной, благородный муж ничем не дорожит и ничем не пренебрегает, он лишь следует тому, что справедливо»[43].

— Неужели это вы, драгоценный господин Дэдлиб? — Богдан приветливо улыбнулся и приподнял над головою шапку на европейский манер, желая таким образом подчеркнуть свое расположение к этому гокэ, действительно весьма симпатичному ему еще со времен дела пиявок[44]. — Как я рад нашей нечаянной встрече! — Минфа изо всех сил старался, чтобы его сбившееся дыхание не мешало плавному течению речи, но получалось плохо. — Нравится ли вам столица? Не обременяют ли вас наши морозы?

Дэдлиб в ответ тоже приподнял шляпу и, не вынимая сигары изо рта, ответствовал, словно уже был заправским ордусянином:

— Рад приветствовать… драгоценного преждерожденного Оуянцева… Столица великолепна, а морозы… э-э… тоже. — Языком перебросил сигару в другой угол рта, неожиданно подмигнул. — Да что там, скажу прямо — дерьмо эти морозы! Если бы я мог, то запретил бы морозы повсеместно. И вообще, доложу я вам, зима — это чистое издевательство. Вот у нас зима — это когда идет теплый дождь. Господь определенно был не в духе, когда создавал зиму. И уши мерзнут. У вас не мерзнут уши, господин Оуянцев?

— Уши?.. Нет, уши не мерзнут. — Богдан слегка опешил от такого вольного обращения с временами года, в каждом из которых, как известно, есть свой смысл и сугубая полезность. — И потом, я живу в Александрии, привык. А кроме ушей — в порядке ли остальное ваше яшмовое здоровье?

— Э-э… оно вполне такое… яшмовое… Ну если не считать, что у вас тут холодно, зверски холодно… — Дэдлиб ожесточенно пыхнул сигарой. — И если уши окончательно не отвалятся…

— Будем ли я и мои друзья иметь радость увидеть вас и ваших друзей на празднествах? Посетили ли вы Ханбалык втроем, или же на сей раз Провидению было угодно направить вас в Ордусь в одиночестве?

— Как вам сказать… — Дэдлиб громко откашлялся. — А про ваше яшмовое здоровье вы мне не хотите рассказать? Ну так, вкратце? То есть про уши я уже понял, с ушами у вас все в порядке… — Инспектор переминался на месте, постукивал сапогом о сапог, Богдан только сейчас обратил внимание на эти щегольские сапоги: на скошенном каблуке, с узкими острыми носками, — никак не подходящие для зимних холодов. Гокэ, одно слово.

— Почту за честь! — радостно улыбнулся он. — Единственное, что мне мешает, — это некое смутное ощущение того, что у вас есть на ближайшее время некое спешное дело, от коего я, боюсь, вас отвлек… — Про то, что заокеанский инспектор ощутимо и заметно постороннему глазу мерзнет, Богдан тактично умолчал.

Дэдлиб пожевал сигару.

— В общем, да, — сказал он. — Тьфу! — Выбросил окурок в ближайший сугроб. — Ужасно курить на морозе, так хоть какое-то тепло. Мне надо забежать тут… во французское посольство…

— Какое совпадение! — Богдан вдруг почувствовал исходящее от заморского человекоохранителя внутреннее непонятное напряжение, которое тот пытался скрыть излишней, быть может, словоохотливостью, рассуждением про уши и вообще всякой болтовней. — Представьте, я только что оттуда. Вот его врата, вы почти пришли, любезный господин Дэдлиб.

— Да что вы? Приятная новость, приятная. А то я по дурости-то из машины на углу вышел. Оказалось — далековато. М-да.

— Вы к послу? Я только что его оставил… По-моему, он не слишком сегодня обременен делами и легко вас примет.

— Да нет, я, собственно… А какое… — Дэдлиб опять откашлялся. — Какое яшмовое дело привело вас-то сюда? Если это не какая-нибудь государственная тайна и все в таком роде, конечно.

— О, это довольно долгая и весьма забавная история! — в очередной раз улыбнулся Богдан. — Не далее как вчера днем я имел удовольствие лететь в столицу с супругой, которая, к счастью, покинула иноземный воздухолет типа «боинг» в родном Ургенче…

Взгляд Дэдлиба стал цепким.

— Вы летели вчерашним «боингом» Лондон-Ханбалык? — коротко и неожиданно очень по-деловому спросил он. И даже перестал переминаться с ноги на ногу.

— Представьте, такое напряжение перед праздниками на воздухолетных линиях…

Дэдлиб извлек из кармана куртки пару сигар, одну вставил в рот, а другую протянул Богдану.

— Благодарю, — слегка растерялся тот, — я не курю…

— Да? Много теряете, честное слово. — Дэдлиб закурил. — Послушайте, господин Оуянцев. Честно сказать, мне все эти яшмовые церемонии до… до факела Свободы. Минутку-другую я еще могу поднапрячься и поломать язык, но когда разговор начинается серьезный… А у меня, получается, к вам серьезный разговор. — Он пыхнул дымом в морозный чистый воздух и, заметив, как дрогнуло у Богдана лицо, аккуратно помахал ладонью, разгоняя дым. — Простите… Так что давайте их бросим, эти церемонии, ладно? Я вот что хочу сказать. Эта забавная история… она произошла у вас в полете?

— Ну да…

Дэдлиб в третий раз откашлялся. Простудился? Немудрено в таких-то сапожках на тонкой подошве.

— У меня сохранились самые приятные воспоминания о поре нашего недолгого… черт, опять на яшмовый язык сбился! — Он жадно затянулся. — Слушайте, господин Оуянцев. Вы и ваш друг — чертовски славные парни, я вам доверяю. По-моему, и вы мало-помалу начали тогда доверять мне. Нам. Или мне показалось, а?

— Э-э… — промычал Богдан. Вот на таком языке с малознакомыми людьми он как раз говорить не умел. — Ну…

— Понял… — чуть усмехнулся Дэдлиб. — Я ведь здесь по делу. Это такая, может, удача, что я на вас налетел… Скажите мне: что за история с вами приключилась в воздухе?

Богдан качнул головой. Поправил очки.

— Вы ставите меня в довольно неловкое положение, господин Дэдлиб… Я сам просил всех, кто оказался невольными свидетелями, не рассказывать об этом досадном происшествии хотя бы до окончания празднеств…

— Да бросьте вы! Я же не газетчик, — с невыразимым презрением проговорил Дэдлиб.

— Вы — мой коллега, — кивнул Богдан. — Ну, скорее коллега Бага, но… Я понимаю.

— Меня интересует все, что связано с этим рейсом, — твердо сказал Дэдлиб. — Любая мелочь. Что привлекло ваше внимание, что позабавило? Неужели вы не можете мне сказать?

Богдан решился. Эти люди — Люлю, Дэдлиб, Юллиус — действительно были приятны ему, и он действительно им доверял.

— Тогда, как на духу, господин Дэдлиб, — я очень спешу и прошу вас составить мне компанию вон до того угла, где я надеюсь нанять повозку.

— Так какого же…

— Я вам расскажу по дороге.

— Идет, — кивнул Дэдлиб.

Богдан был короток — дело-то, в сущности, яйца выеденного не стоило. Они не прошли еще и половины пути, как он покончил с сутью происшедшего. Дэдлиб знай себе пыхтел сигарой; взгляд его отстраненно блуждал.

Когда Богдан умолк, Дэдлиб помолчал мгновение, а потом задумчиво произнес:

— Значит, не нашли. Искали, но не нашли… Вы не видели, часом, как выглядели вещи обыскиваемых? Не было там такого серого кожаного…

— Я же не спускался в вещник.

Дэдлиб запустил руку во внутренний карман куртки, порылся там и достал фотографию. Сунул ее Богдану чуть ли не в нос:

— Этот там был?

Богдан внимательно присмотрелся.

— Это один из тех, кого душили, — честно ответил он. — Еще попытался потом поскандалить…

— Факин' грейт… — пробормотал Дэдлиб, пряча фотографию. — Между нами. Я здесь именно из-за него. Мне позарез надо выяснить в посольстве, где он поселился…

— Вот как? Вы думаете, посольству это ведомо?

Дэдлиб покосился на него. Огрызок сигары задумчиво дернулся в углу его рта.

— Вы, возможно, не знаете, но в цивилизованных странах…

«Цивилизованных странах!» — с досадой отметил про себя Богдан.

— …существует для своих туристов железное правило: во время пребывания в Ордуси постоянно держать свои посольства в курсе относительно своего местопребывания. Ордусь… э-э-э… считается страной повышенной опасности.

— Опасности? — возмутился Богдан. — Да у нас преступность ниже в…

— Преступность ниже, а опасность выше. Тоталитарная же страна… империя и все такое. И потом, традиция у нас такая уже сложилась… Уж вы-то тут должны понимать, как сильны традиции. Ну, например… Вы, может, не знаете, вы не торговец… но, скажем, в Североамериканских Штатах против вас до сих пор действует поправка Вантуза-Швабрика, принятая, когда стало известно, что в Ордуси с ее повсеместным религиозным фанатизмом…

«Фанатизмом!» — возмущенно подумал Богдан.

— …кое-где еще практикуются человеческие жертвоприношения.

— Какая чушь! Да еще в позапрошлом веке…

— Знаю-знаю, — махнул рукой Дэдлиб. — Когда оказалось, что жертвоприношений давно нет, поправку все равно оставили в силе, потому что в некоторых отсталых районах вашей страны до сих пор браки заключаются не по любви, а в результате договоренности старших родственников жениха и невесты, а это вопиющее нарушение прав человека.

— Если хотите знать, — Богдана взяло за живое, — статистика убедительно показывает, что такие браки значительно прочнее тех, что заключаются личным волеизъявлением молодых, и…

— Да кому какое дело! Ну, прочнее… Права-то нарушаются! Потом было еще несколько причин, я сам всех не помню… В общем, в последний раз поправку сохранили потому, что в Ордуси в некоторых школах совершенно не преподается аглицкий язык. Это ведь тоже нарушение прав человека…

— М-да, — сказал Богдан после паузы. Они уже давно дошли до перекрестка, но Богдан и думать забыл про такси. Про поправку он слышал, разумеется, но такие мелочи были для него; не слишком-то интересовавшегося внешними пустяками и не обязанного делать это по работе, внове. — И после этого вы еще обижаетесь, когда тут вас называют варварами…

— А у нас называют варварами вас, — чуть пожал плечами Дэдлиб.

— Да, только для вас варвар — это некультурный человек, а для нас это — человек иной культуры. — В который раз в разговоре с иноземцем минфа был вынужден вспомнить эту прописную истину, но Дэдлиб хитро прищурился и погрозил Богдану остатком сигары:

— Это как поглядеть. Нет никаких иных культур. Есть только одна культура, просто одни продвинулись в ней больше, а другие — меньше! Ну… ну вот все когда-то были первобытными, прыгали по веткам и молились на дубы, секвойи или скалы. Потом немножко развились и — опять-таки все, только одни раньше, другие позже! — напридумывали всяких богов: охоты, ветра, войны… и принялись молиться им. Потом еще немножко продвинулись — и у одних возник Будда, у других Христос, все, по сути, одинаковые… Потом…

— Потом, — мягко прервал Богдан, — некоторые особо одаренные еще немножко продвинулись и стали окончательно культурными принялись молиться на прижизненный успех и его абсолютное мерило — счет в банке. И на сем история прекратила течение свое… Так?

Дэдлиб расхохотался. Потом сказал:

— Ладно, что это мы. Право же, мне-то это все до лампочки, понимаете меня? Я же вижу, какие вы люди — вы сам, ваш друг господин Багатур Лобо. Провались оно пропадом! Я вот о чем. Вас ведь это происшествие в воздухолете совсем не заинтересовало?

— Да в общем нет, — ответил Богдан, почти не кривя душой. Не рассказывать же этому славному варвару о том, что один из нападавших — похоже, приятель дочери его друга и начальника, к которой он, Богдан, питает самые теплые чувства и потому не хочет ни малейших неприятностей ни ей, ни ее знакомцу…

— Жаль. А то я мог бы кое-что рассказать вам в обмен.

— Ну уж расскажите…

Дэдлиб покосился на него внимательно и чуть насмешливо.

— Все-таки заинтересовало, — заключил он. — Пусть хоть и чисто по-человечески… Хорошо. Жирняга с фото — Франсуа бен Хаджар, коренной парижанин и, между прочим, секретарь и вообще доверенный человек умершего в мае прошлого года графа де Континьяка, последнего потомка древнего рода… там и крестоносны были, и мальтийские рыцари… И Константинополь они в свое время воевали, эти Континьяки, и Алжир… И, по слухам, собирали колоссальную коллекцию всяких редкостей. Поколение за поколением. А вот этот Франсуа… нет, не так. По порядку надо… — Дэдлиб достал еще одну сигару и закурил. Он явственно пребывал в нерешительности. Затянулся, оглядел помаленьку темнеющие небеса. — Да ладно! Какого черта! — сказал он сам себе. — Вы мне доверяете, я вам доверяю… Чтобы два культурных парня, каждый из которых считает другого варваром, — да не договорились? Не бывать такому!

— Послушайте, господин Дэдлиб, я вовсе не считаю вас лично…

— Погодите, господин Оуянцев. К дьяволу всю эту философию. Мне она, знаете ли, как-то… Ближе к делу. В конце декабря в парижское бюро Интерпола от кого-то из их осведомителей поступила отрывочная информация, что готовится некая очень масштабная сделка. На чертову кучу миллионов долларов. Сначала решили, что должна поступить небывалая партия наркотиков. Известно было, что в сделке задействована французская и американская стороны. Американская, обратите внимание — потому-то я и попал в это… у вас говорят, я случайно помню, — как кур в ощип. Так?

— Ну, говорят… — озадаченно проговорил Богдан. Он понять не мог, при чем тут наркотики. Переход от темы к теме был излишне, не по-ордусски резок.

— Было известно только место и время. Ну, стали присматривать, камеры поставили, топтунов пустили… И вот, как раз накануне этого самого полета, позавчера… Встречаются этот самый Франсуа и некий никому не известный, ни в каких досье не означенный тип. И представьте наше разочарование. Франсуа передает типу довольно-таки небольшой пакет, в котором ну никак не может быть наркоты на кучу миллионов. В одной руке несет, легко так несет, помахивает… И полный чемодан денег, как при грязных сделках водится, тип этот ему тоже не перепасовывает — все как принято у порядочных людей, чек… сколько в том чеке было нулей — не засекли. А следили-то парни из отдела наркотиков. Ну и решили, что слух сильно преувеличен — и произошла какая-то мелкая… ну относительно, конечно… относительно мелкая спекуляция. В общем, тот тип сказал на прощание толстяку: «Дальнейшие инструкции вам известны» — и удалился, и на какой-то момент его упустили. Оказался непростой такой тип: оторвался от хвоста в универмаге на распродаже. Ну парни туда, сюда: нету. Исчез… А потом опа: нашли — под мостом на набережной Сены, и что характерно — с перерезанным горлом и пакета при нем нет. А мсье Франсуа с этим самым пакетом — или, что не менее интересно, с точно таким же — рванул на ваш рейс, и за ним никто из наших в «боинг» последовать не успел. И совсем уж на сладкое. Личность улетевшего толстяка мы выяснили довольно быстро, а вот зарезанный, как обнаружилось на следующий только день, был отнюдь не наркоторговцем и не специалистом по нелегальному антиквариату. Держитесь, а то упадете. Это был штатный и довольно-таки законспирированный курьер СРУ!

— Курьер чего? — не понял Богдан и постарался не смутиться.

Дэдлиб посмотрел на него как на полного варвара:

— Стратиджик Интеллидженс Эйдженси — Стратегическое Разведывательное Управление Соединенных Штатов Америки. Цените мою откровенность, господин Оуянцев… так же, как я ценю вашу. Любому ясно, что разведка провернула какую-то очередную не совсем благопристойную операцию — да вдобавок, похоже, неудачно провернула, и даже и не провернула вовсе, а лопухнулась по-черному… а из-за слуха о сумме ее приняли за сверхсделку в сфере наркобизнеса. То есть они в заднице. Теперь к этому всему лучше не приближаться — может оказаться крайне вредно для здоровья. Но… я человек азартный, меня всегда интересовало то, что вредно для здоровья. — Дэдлиб указал на свою сигару. — Я разобраться хочу…

— М-да, — только и смог после долгой паузы выговорить Богдан. — Еще Учитель сказал: «Бывает, пробьется росток, но так и не зацветет. Бывает, зацветет, но так и не даст плодов»…[45]

— Хорошо вам тут живется, — хохотнул Дэдлиб. — На все вопросы уже есть ответ.

— Это не ответ, — покачал головой Богдан. — Это совет, как отнестись к ответу, когда он будет найден.

— Да ну? Не очень понятно, что это значит практически, но все равно красиво… В общем, я тут опять в качестве частного лица, приехал в последний момент как бы на праздник. Турист.

Богдан улыбнулся:

— Опять-таки еще Учитель сказал: даже самую большую армию можно лишить полководца, но даже самого обычного человека нельзя лишить его собственных устремлений…[46] Нам обязательно нужно будет еще раз связаться с вами, господин Дэдлиб… Я остановился в гостинице «Шоуду». Вместе с другом, Багатуром Лобо, — вы наверняка его помните. Если хотите, запишите номер моего телефона и, пожалуйста, дайте мне ваш.

Ханбалыкский воздухолетный вокзал, 23-й день первого месяца, вторница, ранний вечер.

Стоило сделать еще один шаг — и сразу, без перехода они из пустынной дипломатической улицы вывалились в праздничную, возбужденную, разноязыко галдящую и поющую толпу. Богдан взмахнул растопыренной пятерней — из многорядного потока, словно бы склеенного в единую бугристую от крыш ленту, каким-то чудом прямо к сановнику с готовностью выломилась повозка такси и остановилась. Богдан протянул Дэдлибу руку; тот пожал ее, приподнял свою совершенно неподходящую для зимы шляпу и, повернувшись, резво устремился к посольству. Как он собирался в качестве частного лица выяснить в визовом отделе местопребывание — пусть хотя бы официальное — этого самого мсье Франсуа, Богдан не мог даже предположить. Ладно, их дела.

«Рива, Рива, — печально думал минфа, отдавая водителю короткие распоряжения, — с кем ты связалась?»

А с кем, собственно?

Что мы знаем?

Молодой одаренный астрофизик из Франции, мусульманин по вероисповеданию, восторженный и явно тянущийся к Ордуси. Почему-то считает, что скоро будет жить с Ривою в одной и той же стране. Какой именно — не уточнил, кстати… но не похоже, что он собрался приглашать Риву во Францию… не похоже… В воздухолете вел себя вполне пристойно и, несмотря на явную нечеловеколюбивость своих действий, — словно бы тяжкий долг выполнял.

И еще что-то важное сказал под конец…

Что кто-то их — кого «их»? — видимо, обманул и даже… как это… подставил.

То есть, надо полагать, велел преследовать мсье Франсуа и обыскать его, а у того не оказалось… чего?

Чего-то. Того самого чего-то.

Наверное, они и впрямь не были паломниками, эти четверо… А может, и были, но — не только паломниками.

Повозка, лихо перелетая из ряда в ряд, мчалась к вокзалу. Мелькали по сторонам скомканные скоростью панорамы предпраздничной столицы: тающие в сизой дымке бесснежного мороза громады изукрашенных домов; бесчисленные гирлянды готовых взорваться разноцветным сиянием ламп, перечеркнувши бездонную синеву великого Неба; ярко расцвеченные, несмотря на совсем еще ранние сумерки, витрины, пляшущие и мельницами крутящиеся надписи…

А мсье Франсуа бен Хаджар?

О нем мы вообще ничего не знаем.

Ну, кроме того, что поведал Дэдлиб…

«И еще — что он мне сразу не понравился, — добавил было Богдан и тут же укоризненно сказал себе: — Просто ты не любишь толстых самодовольных мужчин с перстнями на всех пальцах». Подумал и честно признался: «Да, я не люблю толстых самодовольных мужчин с перстнями на всех пальцах».

До великого праздника оставалось всего лишь несколько часов.

«Баг, верно, в гостинице уже изнывает один. Столик в едальне заказан на восемь, к этому времени надо бека и Фиру уже привезти и дать хоть полчаса роздыха с дороги, после полета…»

«Этот-то воздухолет, я надеюсь, не опоздает?»

«А я сам-то не опоздаю?»

Богдан поглядывал на часы едва ли не ежеминутно. Хоть он и расстегнул доху, ему было страшно жарко и душно в повозке, по спине у него текло — нервы. «Быстрее, — время от времени не выдерживая, бормотал он невозмутимому водителю. — Пожалуйста, быстрее…» Он страшно не любил опаздывать. А уж нынче-то опоздание было бы совершенно несообразным.

Он все-таки не опоздал.

От поспешности путаясь ногами в длинных, мотающихся на бегу полах расстегнутой дохи, в запотевших очках он влетел в зал для встречающих как раз в то мгновение, когда широкая бегучая полоса начала неторопливо, уважительно выкатывать из переходного тоннеля пассажиров ургенчского рейса.

Некогда было снимать очки и протирать их с обычной для Богдана тщательностью и обстоятельностью. Он просто мазнул ладонью по одному стеклу, по другому — и сквозь оставшиеся на стекле потные разводы сразу увидел своих.

Железный бек был в той же бурке и папахе, что и полгода назад, — ни летняя асланiвская жара, ни зимний стылый воздух Ханбалыка были ему нипочем; сверкающая короста родовых орденов (как глава тейпа, бек носил все боевые награды, когда-либо полученные его прямыми предками по мужской линии), крючковатый нос, высохшее смуглое лицо, все в морщинах, ровно печеное яблоко, и живые глаза, неуклонно глядящие вперед. За руку бек держал — Богдан внутренне ахнул от умиления — свою сильно уменьшенную копию, тоже в папахе и бурке, только совсем юную и без орденов, с таким же носом и такою же смуглостью лица — только без морщин и без бороды, с такими же живыми глазами — только они еще не обладали тем орлиным достоинством, что глаза почтенного старика, а с детским любопытством стреляли по сторонам.

А рядом с беком, на шаг назад, как и полагается воспитанной женщине, с рассеянной, едва уловимой улыбкой на ярких вишневых губах, неподвижно плыла навстречу мужу Фирузе, неся Ангелину-Фереште.

Богдан бросился к ним.

Все было так, как надо, и так, как всегда. Они обнялись; бек притиснул Богдана к панцирю наград, продраил его щеку жесткой бородой.

— Здравствуй, бек. Здравствуй, ата.

— Здравствуй, минфа.

Бек, взяв стальными пальцами Богдана за плечи, чуть отстранил его, всматриваясь в лицо, — и, видимо, остался удовлетворен.

— Возмужал за эти полгода, — одобрительно заключил бек, — возмужал. Видно, правильно живешь… Рад тебя видеть.

— А я-то как рад, — ответил Богдан.

— Это мой старший внук по главной жене[47], Хаким, — проговорил бек. Богдан посмотрел вниз. — Решил внуку столицу показать, раз уж такое дело. Ему уже семь — а когда теперь случай представится…

— Правильно решил, — сказал Богдан и положил руку мальчику на мохнатое плечо его бурки. — Здравствуй, Хаким. Да благословит Господь тебя, твоего деда и всех твоих близких.

— Здравствуйте, драгоценный преждерожденный, — уважительно и с достоинством ответил мальчик; а Богдан мельком подумал, что это очень сообразное сочетание: собственное достоинство и уважение к другим. Одного без другого не бывает. — Да пребудет милость Аллаха над вами и всеми, кто вам дорог.

— Велик Аллах, — завершил бек. — А теперь и с женой поздоровайся. — И, отступив, слегка подтолкнул в спину неотрывно глядящую на мужа Фирузе. Та с готовностью шагнула к мужу. — Ибо сказано в суре «Жены», в аяте тридцать восьмом: «Мужья стоят выше жен, потому что Аллах дал первым преимущество над вторыми, и потому, что они из своих имуществ делают траты на них. Добрые из жен покорны и во время отсутствия мужей бережливы на то, что бережет Аллах; а тех, которые опасны по своему упрямству, вразумляйте, отлучайте от своего ложа и делайте им побои; если же они вам послушны, то не будьте несправедливы в обращении с ними».

«Фира все рассказала беку про нас и про Жанну, — тут же догадался Богдан. — И старый бек, конечно, не мог не высказаться о поведении француженки и о том, которая из жен, по его мнению, является более достойной… Тактично так, от лица Пророка… дескать, разве лучше Пророка скажешь?»

— Какие верные слова, ата! — проговорил минфа. — Здравствуй, Фира.

— Здравствуй, — преданно глядя мужу в глаза, ответила Фирузе. И тихо добавила: — Я очень соскучилась.

— И я…

И все, и можно больше не говорить ни слова. Зачем попусту говорить с женой? Ведь ее можно взять за руку…

Богдан провел рукой по тыльной стороне ладони Фирузе, легко державшей розовый атласный кулек с дочерью. Из глубины кулька на Богдана внимательно глянули маленькие глаза.

— Ах ты, лапушка… — забормотал Богдан умильно. — Геленька, Ферештинонька… — Он попытался забрать Ангелину у супруги, но бек у него за спиной предостерегающе поцокал языком. Богдан обернулся.

— Если ты возьмешь Ангелинку, — назидательно сказал бек, — кто тогда понесет ружье?

— У меня нет ружья… — растерянно проговорил Богдан.

— Мужчина всегда должен вести себя так, будто у него в руках ружье, — веско сказал потомственный воин-интернационалист.

Богдан не нашелся что ответить.

— Идемте, — проговорил он, справившись с замешательством; ему было неловко и даже совестно вышагивать с пустыми руками, когда рядом верная жена безропотно несет в общем-то все же довольно увесистую ношу. Потом он вспомнил, как нынче утром его и Бага транспортировали в паланкинах, — и ему стало совсем стыдно. Обычаи, обычаи… Как сложна жизнь того, кто не хочет быть один — и в то же время не имеет никакой склонности заставлять всех кругом становиться такими же, как он!

Да, но если бы время от времени хоть кого-нибудь не носили в паланкинах — эти поразительно красивые паланкины остались бы только в древнехранилищах, а ведь вещь по-настоящему дает ощутить себя и производит впечатление, лишь когда ею пользуются по назначению! Да и невозможно представить себе в просторах Запретного города, скажем, велосипед… это вопиюще несообразно и даже несколько оскорбительно — как если бы, скажем, Христос вдруг запел, взявши в руки новомодный музыкальный инструмент из шумных, электрических; или князь Лу, прося у Конфуция совета об управлении, обратился бы к нему: «Слышь, братан…»

В повозке, стремительно и ровно летящей по широкому, просторному скоростному тракту от воздухолетного вокзала в город, в плотном рое помаргивающих габаритными огнями собратьев, члены семьи некоторое время молчали. Мальчик Хаким, почти утратив свою тщательную взрослость, прилип, как и подобает ребенку, к окну; даже бек позволял себе время от времени крутить головой. Фирузе прижималась плечом к плечу Богдана. Приближался выезд на четвертую кольцевую дорогу.

— Лепота, — с нескрываемым восхищением подал наконец голос ургенчский бек, до глубины души, видимо, потрясенный грандиозными пространствами и красотами расцветившегося огнями, сполохами и заревами великого Ханбалыка.

Желтолицый водитель в строгом черном костюме и белых перчатках — Богдан видел часть его лица в зеркальце заднего вида — лишь улыбнулся молча, но не без удовольствия. Ему было приятно. Бек, судя по всему, тоже это заметил или понял — в поразительном знании людей ему никак нельзя было отказать, — потому что чуть наклонился с заднего сиденья к стриженому затылку водителя и, подняв коричневый жилистый палец, в обычной своей назидательной манере сообщил:

— Фэйчан хаокань![48]

Тут уж водитель совсем расцвел — сверкнули его безукоризненные зубы — не легким ханьским акцентом ответил, не отрывая глаз от дороги и несколько раз кивнув: