Мертвая зона. Города-призраки. Записки Сталкера Гурьянова Лиля

Брошенные села

На следующий день мы поехали по селам Чернобыльской зоны. Мы ехали час за часом по совершенно пустой дороге, и от этой обморочной пустоты начинала кружиться голова, как-то нехорошо сосало под ложечкой. Иногда мы останавливались в каком-нибудь селе, заходили в хаты. Все было, как и в припятских квартирах, – словно хозяева уехали ненадолго, чтобы обязательно вскоре вернуться в родные дома…

Некоторые хаты были открыты после дезактивации. Некоторые заперты (значит, хозяева возвращались ненадолго после аварии). В одной хате к входной двери была прикреплена изумительная записка: «Граждане солдаты и случайные посетители! Прошу вас, не ломайте двери: самогонки в хате нет! Я сам пьяница, про запас никогда не оставляю».

– Шарили по хатам, было дело, – рассмеялся Шинкаренко, когда мы показали ему записку на дверях. – Вот человек и предупредил честно: все выпито, не надо замки ломать! Взломщикам – пустой труд, мужику – новый замок ставить…

– А что, сюда приезжают?.. – удивился Витька.

– Еще как приезжают! На кладбище к родным ходят. Иногда живут даже недолго. Ездят, не без этого.

– Но… Посты, «колючка»?!

– Местные здесь все обходные тропки, все дырки в «колючке» знают! – отмахнулся от глупого вопроса Шинкаренко.

– А самоселы?..

– Есть и самоселы. Завтра отвезу вас в одно хорошее село – там почти все жители вернулись. Вот свадьба у них будет, нас пригласили. Будете завтра гостями на чернобыльской свадьбе…

Хроника Чернобыля. Припять

Наступило утро 26 апреля 1986 года. Город атомных энергетиков Припять – 2 километра по прямой до Станции – просыпался.

Рассказывает Л. А. Харитонова, старший инженер производственно-распорядительного отдела управления строительства Чернобыльской АЭС:

– В субботу 26 апреля 1986 года в Припяти люди уже готовились к празднику Первого мая. Теплый погожий день. Весна, все цветет вокруг.

Об аварии еще никто ничего не знал. Приблизительно к полудню по городу поползли слухи: на станции что-то случилось. Но особых волнений это ни у кого не вызвало: ну, случилось, справятся, не в первый раз. Дети, как обычно, пошли в школу, малыши играли на улице в песочницах, катались на велосипедах. Муж ездил на работу и, вернувшись, сказал: «Авария, не пускают. Оцепили станцию…»

Тогда мы решили поехать на дачу, но нас за город не пустили посты милиции, пришлось возвращаться домой. И все равно, аварию мы тогда воспринимали как нечто отдельное от нашей личной жизни.

После обеда по городу пошли «поливалки» – начали мыть город. Тут-то бы нам и заволноваться, но мы были спокойны: дескать, жарко, вот и поливают. Я, правда, обратила внимание на белую пену у обочин, но значения этой пене не придала. А это уже шла полным ходом дезактивация…

Группа соседских мальчишек поехала на велосипедах на мост, откуда хорошо был виден аварийный блок: хотели посмотреть, что там горит на станции. У всех этих ребятишек потом была тяжелая лучевая болезнь.

После обеда наши дети вернулись из школы. В школе их предупредили: на улицу не выходить! Только тогда в сознании впервые мелькнула мысль: на станции случилось что-то серьезное!

К вечеру об аварии уже знал весь город. Но никто не представлял размеров бедствия. Когда уже смеркалось, пожар на станции стал сильнее, мы это даже отсюда видели. Сказали: горит графит…

Рассказывает Г. Н. Петров, бывший начальник отдела оборудования Южатомэнергомонтажа:

26 апреля в Припяти был день как день. Я проснулся рано: на полу теплые солнечные зайчики, в окнах синее небо. На душе хорошо! Вышел на балкон покурить. На улице уже полно ребят, малыши играют в песке, старшие гоняют на велосипедах.

К обеду настроение стало и вовсе веселым. И воздух стал ощущаться острее. Металл – не металл в воздухе… что-то кисленькое, как будто батарейку от будильника за щекой держишь.

Сосед наш, Метелев, часов в одиннадцать полез на крышу и лег там в плавках загорать. Потом один раз спускался попить, говорит загар сегодня отлично пристает! И бодрит очень, будто пропустил сто грамм. К тому же с крыши прекрасно видно, как там реактор горит…

А в воздухе в это время было уже до тысячи миллибэр в час. И плутоний, и цезий, и стронций. А уж йода-131!

Но мы-то этого не знали тогда! К вечеру у соседа, что загорал на крыше, началась сильная рвота, и его увезли в медсанчасть, потом дальше – в Киев. И все равно никто не заволновался: наверное, перегрелся мужик. Бывает…

Вечером все в нашем доме очень веселые были, оживленные. Ходили друг к другу в гости, делились слухами о том, что там на станции происходит. И никто – никто! – не верил, что авария серьезная. Так, по традиции, предлагали дезактивироваться слегка (то есть выпить немного), и дезактивировались, и становились еще оживленнее, еще веселее. Общее настроение во всем городе царило возбужденное. Словно праздничное. Так действовала на нервные поля радиация. Когда «хватанешь» дозу, всегда сперва наступает радиационное перевозбуждение. А со стороны казалось: город живет в полную силу, люди веселятся…

Свадьба среди радиации

На свадьбу в чернобыльское село Осташкино мы прибыли вечером. Удивительное это было село – живое среди сотен умерших, пустых сел. Сюда, спустя год после аварии, вернулись почти все жители. Заново разбили огороды, собрали разбежавшуюся скотину и зажили, как будто и не было вокруг никакой радиации. Разве что без электричества – все села после эвакуации «отрубили» от энергосети. Но местные жители научились прекрасно обходиться керосинками, отсутствие электричества их нисколько не смущало.

Невеста была местной девушкой, а жених оказался нашим, питерским: приехал добровольцем на ликвидацию аварии и – остался. Наверное, нормальным людям, живущим на «чистой» земле, трудно понять: как это – остаться в зараженной радиацией Чернобыльской зоне, бросить все, поселиться в селе, где нет даже электричества, взять и все разом изменить в своей жизни. Но я его понимала, этого жениха, молодого совсем парнишку. Он тоже получил «радиационный ожог души», и в сердце его возникла любовь к этой несчастной земле. Любовь, которая оказалась сильнее, чем все доводы разума.

Встретили нас радушно. В хате и во дворе были накрыты столы, да какие! Все на них было – и икорка, и красная рыба, и нежное заливное, и картошечка рассыпная, огурчики, помидорчики, зелень, сало, копчености всякие аппетитные…

И потекло свадебное застолье, разгулялось! Пели песни, плясали под гармошку, много смеялись. Во дворе, под яблоней мужики азартно забивали «козла», курили самокрутки; дым стоял коромыслом. Бабы в цветастых шалях на скамеечке перешептывались о своих женских секретах. Детишки носились по двору, прыгали с сеновала, возились с большущим лохматым псом, который, как и они, был в восторге от всего происходящего.

Тостов было сказано много, и ни одного слова не было произнесено про радиацию, словно ее и не было здесь.

В сумерках мы с Витькой вышли на улицу, за ограду: вдруг захотелось немного отдохнуть от шума и суеты. Хата новобрачных расположилась на окраине, рядом был негустой лесок.

– Смотри! – вдруг окликнул меня Витька. – Там, в перелеске!..

Я обернулась к лесу. Между тонкими молодыми деревьями брел космонавт в комбинезоне и в скафандре, с кислородными баллонами за спиной. Я потрясла головой. «Не-ет, – попыталась я образумить себя. – Я этого не вижу! Даже если признать, что самогонка здесь в два с половиной раза крепче магазинной водки, все равно после двух рюмок такого увидеть нельзя! А больше двух рюмок я никогда не пью – у меня аллергия на спиртное. Сейчас он исчезнет!» Но космонавт шел себе спокойненько по лесу, тыкая в землю каким-то металлическим щупом, и исчезать совершенно не собирался.

– Вить, – жалобно подергала я за рукав друга. – Чего он тут ходит?

– Меряет, – объяснил Витька.

– Пусть у себя там меряет! – обозлилась я. – У нас своих проблем хватает!

– Где «у себя»? – удивился Витька.

– Ну, откуда там он прилетел…

– Ты, подруга, того… перегрелась слегка, – покачал головой Витька. И вдруг понял все. – Ты что, думаешь, это – космонавт?!

Я кивнула.

– Ну ты даешь! – в голос захохотал Витька. – Дозиметрист это. Рентгенчики меряет.

– А вырядился так зачем? – не сдавалась я.

– Да не вырядился он, – вздохнул приятель. – Обыкновенная радиационная защита, «жесткий» вариант. Видать, «грязно» здесь, вот он и оделся «по погоде»…

Я еще раз посмотрела на «космонавта». Потом оглянулась на двор, с которого мы только что вышли. Свадьба продолжала гулять. Вокруг столов вовсю плясали люди в летней одежде; кое-кто даже сбросил туфли и отплясывал босиком. Я снова обернулась к лесу: дозиметрист шел – в комбинезоне и в скафандре, с кислородными баллонами за спиной… Господи, это было похоже на кошмар из рассказов Бредбери, где смешивались, пересекались различные, порой совершенно противоречивые миры! Так и здесь, сейчас: между этими двумя мирами было метров двести, не больше. А еще между ними стояли мы с Витькой…

Хроника Чернобыля

Днем 26 апреля в Припять прилетела правительственная комиссия: старший помощник генерального прокурора Ю. Н. Шадрин, министр энергетики и электрификации СССР А. И. Майорец, заведующий сектором атомной энергетики ЦК КПСС В. В. Марьин, заместитель министра энергетики А. Н. Семенов, первый заместитель министра среднего машиностроения А. Г. Мешков, начальник Союзатомэнергостроя М. С. Цвирко, заместитель министра здравоохранения СССР Е. И. Воробьев, представитель Минздрава СССР В. Д. Туровский и другие.

Генерал-майор МВД, заместитель министра внутренних дел УССР Геннадии Бердов прибыл в Припять в 5 утра 26 апреля 1986 года. Высокий, седоволосый, спокойный.

На комиссии докладывал:

– В пять утра я был в районе аварийного энергоблока. Сейчас лето, у вагонов открытые окна, железная дорога проходит в пятистах метрах от аварийного блока. Надо закрывать движение поездов. На случай эвакуации населения тысяча сто автобусов подогнаны к Чернобылю и ждут указаний.

– Что вы мне все про эвакуацию говорите?! – взвился министр. – Панику создаете?! Надо остановить реактор, и все прекратится. Радиация придет в норму. Какая еще эвакуация?!

– Я предлагал эвакуацию еще рано утром, – упрямо вмешался в разговор Брюханов. – Запрашивал Москву…

– Что скажет гражданская оборона? – поинтересовался министр энергетики.

Встал Воробьев, начальник штаба гражданской обороны АЭС.

– На дозиметрах с диапазоном двести пятьдесят рентген – зашкал, Анатолий Иванович. Нужна срочная эвакуация!

Встал представитель Минздрава СССР Туровский:

– Эвакуация необходима. То, что мы увидели в медсанчасти… я имею в виду осмотр больных, которых привозят со станции… они в тяжелом состоянии, дозы, по первым поверхностным оценкам, в три – пять раз превышают летальные.

– А если вы ошибаетесь? – не сдавался министр Майорец. – Ладно, разберемся в обстановке и примем решение. Я лично против эвакуации! Вы все тут явно преувеличиваете опасность.

В Припять возвращались на рассвете, Шинкаренко тормознул вдруг у небольшой речки.

– Пошли, классную штуку покажу! – позвал он нас.

Мы вышли и, согласно чуткому руководству Володи, залегли в траву возле реки.

– Видите, на том берегу движение?

Мы кивнули.

– Это табун одичавших лошадей идет на водопой. Здесь ведь всю живность после аварии побросали, когда людей эвакуировали. Лошади одичали, сбились в табуны. Во, смотрите!..

Табун голов в пятьдесят быстро приближался. Красиво бежали кони, но что-то в этом табуне было странное. Мы вгляделись повнимательнее и захохотали в голос. Среди статных коней, в самой гуще табуна, бодро неслась поджарая корова.

– Тише вы, спугнете! – зашипел Шинкаренко. – Она с ними уже месяца два бегает. Да так ловко носится, просто беговая буренка получилась, можно на ипподром отправлять!.. И ведь не гонят кони ее, представляете?

– Дивная земля… – покачал головой Витька. – Чего тут только не увидишь.

– Это точно! – кивнул наш провожатый. – А что здесь будет через три года? Через пять лет? Через десять? Трудно представить! Ладно, поживем – увидим!

Володя Шинкаренко так и не увидел, какой будет Чернобыльская зона через десять лет: он умер в Киеве в 1995 году; отказало сердце. Было ему чуть больше сорока.

Хроника Чернобыля

Первая группа пострадавших на аварии была доставлена в медсанчасть Припяти примерно через полчаса после взрыва. Врачи не могли оценить тяжесть их радиационного поражения: у них не было данных о реальных радиационных полях на Станции и вокруг нее. Только первичные реакции облученных: очень сильный ядерный загар, отеки и ожоги, тошнота, рвота, слабость, у некоторых – шоковые состояния, говорили о тяжести поражений.

Рассказывает В. Г. Смагин (принимал смену у Акимова):

Нас, человек пять, посадили в «скорую» и отвезли в медсанчасть Припяти. Имеющейся аппаратурой замерили активность каждого. Очень «грязные!» Помылись. Все равно радиоактивные. Вымылись еще несколько раз, результаты те же. Все чувствовали себя очень плохо.

Мне поставили капельницу в вену. Часа через два в теле стала ощущаться бодрость. Когда кончилась капельница, я встал и начал искать курево. В палате были еще двое. На одной койке прапорщик из охраны. Все говорил: «Сбегу домой. Жена, дети волнуются. Не знают, где я. И я не знаю, что с ними». – «Лежи, – сказал ему. – Хватанул бэры, теперь лечись…»

На другой койке лежал молодой наладчик из чернобыльского пусконаладочного предприятия. Когда он узнал, что Володя Шашенок умер утром, кажется, в шесть утра, то начал кричать, почему скрыли, что он умер, почему ему не сказали. Это была истерика. И похоже, он перепугался. Раз умер Шашенок, значит, и он может умереть. Он здорово кричал: «Все скрывают, скрывают!.. Почему мне не сказали?!» Потом он успокоился, но у него началась изнурительная икота.

В медсанчасти было «грязно». Прибор показывал радиоактивность. Мобилизовали женщин из Южатомэнергомонтажа. Они все время мыли полы в коридоре и в палатах. Ходил дозиметрист и все измерял. Бормотал при этом: «Моют, моют, а все „грязно»…»

В открытое окно услышал, что меня зовут. Выглянул, а внизу Сережа Камышный из моей смены. Спрашивает: «Ну как дела?» А я ему в ответ: «Закурить есть?» Спустили шпагат и на шпагате подняли сигареты. Я ему сказал: «А ты, Серега, что бродишь? Ты тоже нахватался. Иди к нам». – «Да я нормально себя чувствую. Вот дезактивировался. – Он достал из кармана бутылку водки. – Тебе не надо?» – «Не-ет! Мне уже влили…»

Заглянул в палату к Лене Топтунову. Он лежал. Весь буро-коричневый. У него был сильно отекший рот, губы. Распух язык. Ему было трудно говорить. Всех мучило одно: почему взрыв?..

Володя Шашенок умер от ожогов и радиации в шесть утра. А заместитель начальника электроцеха Александр Лелеченко после капельницы почувствовал себя настолько хорошо, что сбежал из медсанчасти и снова пошел на блок. Второй раз его уже повезли в Киев в очень тяжелом состоянии. Там он и скончался в страшных муках. Общая доза, им полученная, составила 2 500 рентген. Не помогли ни интенсивная терапия, ни пересадка костного мозга…

Валера Перевозченко после капельницы не встал. Лежал молча, отвернувшись к стене. Толя Кургуз был весь в ожоговых пузырях. В иных местах кожа лопнула и висела лохмотьями. Лицо и руки сильно отекли и покрылись корками. При каждом мимическом движении корки лопались. Он жаловался, что все тело превратилось в сплошную боль.

Врачи, конечно, и сами облучились. Воздух в медсанчасти был радиоактивный, сильно излучали и тяжелые больные, они ведь вобрали радионуклиды внутрь и впитали в кожу.

Все, кому полегчало, собрались в курилке. Думали только об одном; почему взрыв? Был тут и Саша Акимов, печальный и страшно загорелый. Вошел Анатолий Степанович Дятлов. Курит, думает. Привычное его состояние. Кто-то спросил:

«Сколько хватанул, Степаныч?» – «Да, думаю, рентген сорок… Жить будем…»

Он ошибся ровно в десять раз. В 6-й клинике Москвы у него определили 400 рентген. Третья степень острой лучевой болезни. И ноги он себе подпалил здорово, когда ходил по топливу и графиту вокруг блока.

У многих в голове вертелось слово «диверсия». Потому что когда не можешь объяснить происходящее, то и на самого черта подумаешь. Акимов на мой вопрос ответил одно: «Мы все делали правильно… Не понимаю, почему так произошло…» Дятлов тоже был уверен в правильности своих действий.

К вечеру прибыла команда врачей из 6-й клиники Москвы. Ходили по палатам. Осматривали нас. Бородатый доктор, Георгий Дмитриевич Селидовкин, отобрал первую партию – двадцать восемь человек – для срочной отправки в Москву. Отбор делал по ядерному загару. Было не до анализов. Почти все двадцать восемь умрут…

Из окна хорошо был виден аварийный блок. К ночи загорелся графит. Гигантское пламя вокруг трубы… Страшно было смотреть!..

Посторонних не пускать!

А на седьмой день нашего пребывания в Чернобыльской зоне к нам пожаловали гости. Поздно вечером в дверь решительно позвонили, и строгий голос крикнул:

– Шинкаренко, открывай, совесть твоя пришла! Будем разговаривать…

– Влипли, – вздохнул Володя. – Это проверяющие «Спецатома». Значит, каким-то образом стало известно, что в Зоне живут посторонние. Сейчас вас будут вывозить.

– Куда? – оторопело спросили мы.

– Скорее всего, на Зеленый Мыс, там есть пустующий детский лагерь. До утра подержат, потом – за Зону.

– Шикаренко! – упорствовали за дверью. – Негоже так долго не отпирать двери гостям!

– Спокойно, ребята, – попытался успокоить нас Володя. – Я что-нибудь придумаю. Вы с ними поезжайте спокойненько себе и ждите там от меня весточки. Старайтесь поменьше говорить. На вопросы не отвечайте или отвечайте невнятно. Все валите на меня: мол, заманил, привез, водкой поил. Дескать, ничего толком не видели, сидим тут в Припяти за столом уж который день. Сделать нам они ничего не могут, официально у нас в стране процветает гласность, есть еще какой-то закон о печати… не мне вас учить! Главное, молчите и ждите меня.

Он открыл двери, и в комнату вошли двое мужчин в военной форме.

– Ну что, работники пера, – не поздоровавшись, ласково обратились они к нам. – Будем собираться? Поедем отсюда, здоровее будете!

– Здравствуйте! – вежливо сказал вошедшим Витька.

– Собирайся давай, – не пошли на контакт представители власти. – В машине, по дороге, и поздороваемся, и попрощаемся, и поговорим обо всем, если захочешь. Живенько, живенько! С вещами, как говорится, да на выход.

Мы сели в машину. Примерно через полтора часа нас высадили у двухэтажного деревянного здания.

– Где мы? – наивно и невинно поинтересовалась я.

– Зеленый Мыс, – буркнул один из провожатых. – Переночуете и поедете с утра в Киев, оттуда домой. Паспорта-то хоть есть?

– В принципе есть, – согласился Витька. – Только мы их в Киеве у друзей оставили. Шинкаренко велел с собой ничего лишнего не брать.

– Шутники! – хмыкнул сопровождающий. – Знаете что, ребята? Мне проблемы с вами не нужны. Я человек подневольный: приказали вас из Зоны вывезти, я приказ выполняю. А разбираться, кто вы, откуда, как сюда попали… это мне лень. Знаю, что питерские журналисты, этого с меня достаточно. Официально наказать вас нельзя, так что сейчас я запру вас в комнате до утра, а потом езжайте себе с богом. Мое дело – маленькое.

– А Шинкаренко? – поинтересовался Витька. – Ему что будет за то, что он нас в гости пригласил?

– По шее ему будет, – охотно сообщил сопровождающий. – Впрочем, Вовке не привыкать, у него уже мозоль на этой самой шее. Бьют, бьют, да все без толку. «В гости»… – покачал он головой. – Сами-то хоть понимаете, куда влезли? Здоровья не жалко?

– Ай! – махнул рукой Витька. – Какое там здоровье!.. Разве на нашей работе будешь здоровым? Все на нервах, все всухомятку… одни расстройства.

– Ну-ну, – покачал головой дядечка. – Давайте, нервные вы мои, двигайте на второй этаж, там уж и кроватки для вас застелены. Спите себе спокойно до утра…

Нас проводили в маленькую комнатку и заперли на ключ.

– Действительно бывший пионерский лагерь, – сообщил Витька, высунувшись в окно и обозрев окрестности. – Ну что, кончились наши приключения?

– Шинкаренко же велел ждать! – не согласилась я.

– Ну подождем, – согласился друг и соратник, растягиваясь на кровати. – Только давай ждать лежа, а? Что-то я устал за последние дни…

Мы уже почти уснули, когда под окнами послышался тихий свист. Я открыла окно.

– Бойцы-товарищи! – раздался снизу шепоток Шинкаренко. – Давайте сматываться отсюда!

– Нас заперли, – пожаловалась я.

– Вестимо, заперли, – согласился Шинкаренко. – А окна для чего в домах делают?

– Так высоко же!

– Белье постельное дали? – деловито осведомился наш товарищ.

– Не давали, – поправила я. – Постели уже застелены были, когда нас привезли.

– Связывайте простынки и – вниз, – велел Шинкаренко. – Да не копайтесь вы там, шустренько вылезайте. Люди остограммились и спят, но ведь известно, что сон выпившего человека краток и беспокоен. Не приведи Господь проснутся, чтобы опохмелиться…

Спустя пять минут мы Витькой спускались вниз по связанным простыням.

– Ну чисто детство в пионерском лагере, – тихонько пыхтел Витька. – Давненько я в окна не лазил…

– Топ-топ ножками, – скомандовал Шинкаренко, когда мы приземлились. – За мной, на цыпочках. И не сопеть, а то поймают!

Мы прошли быстрым шагом пару километров и увидели на обочине до слез знакомый старенький «москвич».

В Припять вернулись уже на рассвете.

– Ну что, по сто «фронтовых»? – деловито осведомился Витька.

– Молодец, – похвалил Шинкаренко. – Учишься мыслить в верном направлении.

Мы уселись за стол.

– И что теперь будет? – поинтересовалась я. – Вот проснутся они с утра, а нас нет…

– Погорюют, конечно, – посочувствовал представителям власти Шинкаренко. – Потом выпьют и напишут рапорт: дескать, задержанные сбежали, примем меры к розыску.

– Ну, и?..

– Поговорю с кем надо, – пообещал Шинкаренко. – Искать, конечно, будут, но во второй раз уже не найдут.

– Мы будем прятаться? – оживился Витька. – Менять квартиры, пароли?..

– Не, ну если очень хочется так пожить, – с сомнением протянул Володя. – Можно, конечно. Но я бы предпочел более спокойный вариант существования. Сказал же, поговорю с людьми сегодня. Никто вас больше не найдет. Это была моя оплошность, извините за доставленные неудобства.

Поболтав немного, мы улеглись спать, а Шикаренко уехал разговаривать «с кем надо». В Зоне мы прожили еще пять дней, и нас действительно больше никто ни разу не нашел.

Хроника Чернобыля

Около 10 вечера 26 апреля 1986 года прибыл в Припять заместитель Председателя Совета Министров СССР Борис Евдокимович Щербина. Он стал первым председателем правительственной комиссии по ликвидации последствий первой ядерной катастрофы в Чернобыле. Был спокоен, собран и сосредоточен. Не понимал еще, что за беда случилась…

Но в ситуации разобрался на удивление быстро.

Правительственная комиссия решала вопрос об эвакуации. Особенно настаивали на ней гражданская оборона и медики из Минздрава СССР.

– Эвакуация необходима немедленно! – горячился заместитель министра здравоохранения Воробьев. – В воздухе плутоний, цезий, стронций. Состояние пострадавших в медсанчасти говорит об очень высоких радиационных полях. Щитовидки людей, детей в том числе, нашпигованы радиоактивным йодом.

Щербина решил:

– Эвакуируем город утром 27 апреля. Все автобусы подтянуть ночью на шоссе между Чернобылем и Припятью. Вас, генерал Бердов, прошу выставить посты к каждому дому. Никого не выпускать на улицу. Гражданской обороне утром объявить по радио необходимые сведения населению. А также уточненное время эвакуации. Разнести по квартирам таблетки йодистого калия. Привлеките для этой цели комсомольцев…

Щербина, Шашарин и Легасов на вертолете гражданской обороны поднялись в ночное небо Припяти и зависли над аварийным блоком. Щербина в бинокль рассматривал раскаленный до ярко-желтого цвета реактор, на фоне которого хорошо были видны темноватый дым и языки пламени. Он с уважением оглядел атомное чудище, восхитился: «Ишь, как разгорелся!..»

В 13.30 27 апреля 1986 года колонна из 1100 автобусов, собранная на дороге между Чернобылем и Припятью, дрогнула и потянулась в город. Началась эвакуация.

Рассказывает Г. Н. Петров:

Ровно в четырнадцать часов к каждому подъезду подали автобусы. По радио предупредили: одеваться легко, брать минимум вещей, через три дня вернемся. У меня еще тогда мелькнула невольная мысль: если брать много вещей, то просто-напросто автобусов не хватит.

Большинство людей послушались и даже не взяли с собой денег. А вообще хорошие у нас люди: шутили, подбадривали друг дружку, успокаивали детей. Говорили им: поедем к бабушке… на кинофестиваль… в цирк… Только дети все чувствовали: были бледны, печальны и помалкивали. В воздухе вместе с радиацией повисли деланая бодрость и тревога. Но все было деловито. Многие спустились вниз заранее и толпились с детьми снаружи. Их все время просили войти в подъезд. Когда объявили посадку, выходили из подъезда и сразу в автобус. Те, кто мешкал, бегал от автобуса к автобусу, только хватали лишние бэры.

Трагичным было расставание уезжающих с домашними животными, кошками, собаками. Кошки, вытянув трубой хвосты, заглядывали в глаза людям, мяукали, собаки самых разных пород выли, прорывались в автобусы, истошно визжали, огрызались, когда их выволакивали оттуда. Но брать с собой кошек и собак, к которым особенно привыкли дети, было нельзя. Шерсть у них оказалась очень радиоактивная, как и волосы у людей. Ведь животные круглый день на улице. Сколько они набрали…

Долго еще псы, брошенные хозяевами, бежали каждый за своим автобусом. Но тщетно. Они отстали, возвратились в покинутый город и стали объединяться в стаи.

Везли до Иванкова (шестьдесят километров от Припяти) и там расселяли по деревням. Не все принимали охотно. Один куркуль не пустил мою семью в свой огромный кирпичный дом, но не от опасности радиации (в этом он не понимал, и объяснения на него не действовали), а от жадности. Не для того, говорит, строил, чтобы чужих впускать…

Многие, высадившись в Иванкове, пошли дальше, в сторону Киева, пешком. Кто на попутных. Один знакомый вертолетчик уже позже рассказывал мне, что видел с воздуха: огромные толпы легко одетых людей, женщин с детьми, стариков, шли по дороге и обочинам в сторону Киева. Машины застревали в этих толпах. А люди шли, шли, шли…

Эвакуации были подвергнуты также жители близлежащих к АЭС деревень и хуторов. Так родилась 30-километровая Чернобыльская зона.

Прощание в Киеве

Командировка наша закончилась, и мы уезжали в Киев. Вечером ребята устроили нам проводы. Мы оставили им свои адреса и телефоны; они нам своих не оставили.

– Нечего оставлять! – улыбнулся Шинкаренко. – Почты тут нет, телефоны давно отключены. Если хотите, пишите на киевский Главпочтамт «до востребования», будем в Киеве – заберем письма.

– Напишем! – пообещала я.

– Во всяком случае, журнал с материалами обо всем, что здесь увидели, пришлем точно! – пообещал Витька.

За прощальным столом снова спели «Камикадзе». Теперь вместе с ребятами пели и мы; как-то вдруг решили, что тоже теперь имеем на это право. И они с нашим правом согласились, приняли в компанию.

С утра Володя Шинкаренко отвез нас на своем стареньком «москвиче» в Киев.

– Пойдемте кофе попьем на прощанье, – предложил он, остановившись на Крещатике.

Мы вылезли из машины и пошли через подземный переход на другую сторону проспекта, к кофейне.

В переходе звучала песня. Сперва мне почудилось, что это обыкновенные уличные музыканты зарабатывают себе на хлебушек; таких и у нас в Питере предостаточно в переходах. Но когда мы подошли поближе, я поняла, что это не музыканты. Человек двадцать собрались под плакатом «Чернобыль 1987» и пели. Пели без музыки, тихо и строго. Я прислушалась. Они пели нашу, русскую песню про малиновый звон, только на украинском языке. Ту, самую:

– Наши, – тихо сказал Шинкаренко, – чернобыльцы…

Неслось над головами собравшихся, гулким эхом отдавалось в подземным переходе.

– Мы вернемся, Вовка, – тихо сказал Витька.

– Я знаю, – кивнул сталкер. – Знаю, что вернетесь.

Забегая вперед, скажу, что мы и в самом деле вернулись туда снова, через полгода, а потом еще, и еще, и еще…

Я посетил родную редакцию, чтобы сдать материалы по командировке в Кадыкчан – расселенный несколько лет назад шахтерский город, безмолвно рассыпающийся на части посреди сопок Колымы. Был я физически утомлен путешествием, да еще и морально чувствовал себя не так чтобы очень. Насмотрелся на непривлекательные стороны развития человеческой цивилизации. Одно дело – прочитать о мертвых городах в материалах коллег (пусть и очень образно написанных), а другое дело прочувствовать все собственным ливером. Так что можно признаться, что я был несколько на взводе.

Поэтому когда я узнал, что готовятся к публикации материалы по Припяти и Чернобылю, то не смог удержаться и прилюдно прокомментировал свое мнение по поводу влияния аварии на страстно любимый мной город Киев. Нет, родился я в Питере и частично здесь вырос. Зато каждое лето я с матерью отправлялся почти на все каникулы на Украину. Тогда еще именно так говорили, а не «в Украину» (кстати, не могу привыкнуть до сих пор). Мать – учительница в школе, и законный отпуск у нее растягивался на два месяца, на которые она, подхватив под мышку рахитичного питерского ребенка, спешно отправлялась к своей сестре – подкормить меня щедрой хохляцкой кухней и поправить пошатнувшееся за зиму здоровье витаминами. И так каждое лето – с тех самых пор, как мне исполнился год, и до апреля 1986-го. До сих пор я считаю, что в этом году – мне исполнилось четырнадцать лет – у меня закончилось детство – просто потому что я перестал ездить в Киев. Я знал в этом городе все закоулки и честно признаюсь – любил его гораздо больше, чем родной Питер. И я был прав. Чем могут привлечь ребенка строгие линии гранитных набережных и редкое солнце, воспринимаемое даже летом как праздник? А бесконечные слякотные зимы, когда день заканчивается, даже не начавшись? И потом, все первые пятнадцать лет своей жизни я провел в нескончаемой борьбе: мое здоровье против болотистого питерского климата. Но надо заметить, что я редко бывал в выигрыше.

Киев я обожал и каждый год с томлением ждал начала лета. Поэтому Чернобыльскую АЭС я возненавидел сразу и всей душой. Как только узнал о ее существовании – и одновременно с ее кончиной – 2 мая 1986 года. Киев с тех пор был потерян для меня. Как выяснилось потом, на долгие годы. Жизнь сложилась так, что в следующий раз я приехал туда только спустя двадцать лет. И тем не менее о событиях того времени я знаю очень и очень хорошо. С тайной надеждой я слушал телефонные сообщения тетки, которая звонила более чем обеспокоенной семье почти каждый день в течение месяца после взрыва на четвертом блоке, и обязательно раз в неделю – все последующие полгода. Я выискивал в этих сообщениях надежду – вот сейчас все быстренько ликвидируют, починят, радиацию смоют с улиц, и летом я опять залезу на верхнюю полку в поезде. Что из этого вышло, даже вспоминать не хочется. Между прочим, моя тетка тоже оказалась в многочисленном стане пострадавших. Через пять лет после аварии на АЭС она перенесла субтотальное (то есть почти полное) удаление щитовидной железы.

Учитывая все рассказанное, я думаю, вы поймете, почему меня так взял за душу незатейливый факт: выходят материалы о ненавистной мне АЭС и снова ни слова не будет сказано о том, как сильно пострадал от аварии Киев. Смолчать я не мог. И наверное, тогда в редакции произнес очень страстный монолог, потому что к нему прислушались. Поэтому помимо отчета о командировке на Крайний Север я через некоторое время сдал на руки редактору материалы, которые вы можете прочитать ниже.

P.S. Я очень старался быть беспристрастным.

Как это было в Киеве

Я собираюсь восполнить один серьезный пробел, который вот уже двадцать лет существует в материалах, посвященных последствиям катастрофы на Чернобыльской АЭС. Казалось бы, при достаточно большом количестве информации, связанной с этой катастрофой, проведенных исследований самого разного уровня подготовки трудно поставить новые вопросы и обозначить новые направления исследований. И тем не менее.