Как жить с французом Мийе Дарья

Падчерица Франции

Утром нас разбудил телефонный звонок.

— Алло, — просипел в трубку Гийом, и я сквозь сон снова подумала, что за один только голос ему можно простить массу недостатков. Он зажал трубку рукой и обратился ко мне на английском: — У них утром освободилась комната с двумя постелями, мы можем переехать. Ты… хочешь?

Я повернулась и посмотрела на него, растрепанного и румяного ото сна:

— А ты?

Он помедлил с ответом.

— Я уже тут освоился.

Я кивнула и с довольной улыбкой зарылась под одеяло.

Час спустя мы вышли на улицу Брюсселя уже в новом качестве — формально встречающихся. В этом новом качестве Гийом даже решился взять мою руку. Он держал ее так осторожно, что между ладонями оставалась щелка. Когда моя рука мне понадобилась, было холодно и неуютно забирать ее из его ладони. Но я не поторопилась вложить ее обратно — как-то неудобно было делать историю из одного поцелуя, пусть и довольно продолжительного.

Этот день, проведенный в поисках Писающего мальчика, принес мне два открытия: да, я ему нравлюсь, и нет, он не собирается за меня платить в кафе. Когда официант приносил счет, Гийом сначала выжидал, потом, видя, что я ничего не предпринимаю, придвигал счет к себе, высчитывал свою долю и передавал его мне. Я низко склоняла голову над листком бумаги, изображая работу внутреннего калькулятора, в действительности же пряча дергающееся левое веко.

Ночью, лежа около спокойно посапывающего Гийома, я смотрела в потолок и чувствовала в желудке признаки начинающейся язвы. Надо было срочно что-то придумать. Если так пойдет дальше, в конце отпуска меня госпитализируют: нарастающее негодование просто сомнет внутренние органы. Ему что, жалко заплатить четыре евро за мой бокал пива или семь — за помидорный салат? Возможно, он сейчас в стесненных обстоятельствах — набрал шесть кредитов, формирует будущую пенсию и выплачивает медицинскую страховку с учетом всех возможных рисков. Возможно также, что у европейских мужчин период ухаживания начинается только после пробного секса, а не до, как у отечественных. А этого элемента в нашей истории пока не было: разморенный выпитым за ужином пивом, он уснул раньше, чем я вышла из душа.

Кому-то покажется странным, что ближайшая перспектива серьезных отношений с Маартеном не отвращала меня от мыслей о сексе с другим мужчиной. Да чего далеко ходить — мне и самой это казалось странным. Всегда, когда Гийом отходил от меня на расстояние больше двадцати метров. Когда он удалялся по направлению к билетной кассе или барной стойке, посмотреть название улицы или расписание поездов, на фоне его спины проступало лицо Маартена с печальной понимающей улыбкой. И я думала, что целомудренно доживу до его приезда. Когда же Гийом возвращался с пинтой пива или билетами, с названием улицы или временем отправления в Гент, постельная сцена с ним снова виделась мне самым логичным развитием отношений. Химия!

У меня было много времени подумать о раздвоении личности следующим утром, пока поезд бодро бежал вдоль полей Фландрии, а Гийом по обыкновению молчал. Я заглянула в себя так глубоко, как могла: угрызений совести не было. Так, вероятно, чувствуют себя мужчины накануне свадьбы: они могут месяцы жить с избранницей сердца и не помышлять об измене, но когда до смены статуса остаются считаные дни, в них просыпается какой-то животный инстинкт урвать свой кусочек свободы, которая в обычные дни была им и даром не нужна. Цивилизация даже узаконила это странное мужское желание в обычае мальчишника. Все, что происходит в эту неделю, мой «мальчишник». Гийом — последний черновик перед тем, как я со всей ответственностью примусь за чистовик отношений с Маартеном.

А поскольку черновик специально придуман для ошибок и их исправления, мои недостатки, как чертики из табакерок, повыскакивали в присутствии Гийома. Они чувствовали, что этот глоток свободы последний, вот-вот я закручу гайки и стану всем довольной пай-девочкой.

Перестану все на свете анализировать.

Откажусь от привычки говорить командным тоном.

Проведу сортировку приоритетов и переставлю работу на дальние позиции.

Научусь готовить.

Стану пунктуальной.

Пока же я — сгусток самых непривлекательных женских качеств в симпатичной упаковке. И самое неприятное — в присутствии Гийома мне за себя почти не стыдно. Ведь я такая плохая, потому что он не на высоте. А значит, можно с чистой совестью командовать, лениться и опаздывать.

Опаздывали мы везде и всегда. Если планировали выехать после завтрака, то непременно получалось в час обеда. Если составляли программу посещения, не выполняли и половины. Если собирались лечь пораньше, все равно засиживались в джаз-клубе до полуночи. Такова уж особенность пары Рыб. И хотя порой я ужасно злилась, что все идет наперекосяк составленному плану, приятно было, что никто не подгоняет меня и не обвиняет в медлительности. Разве отпуск придуман не для того, чтобы прижать плавники и плыть по течению?

Целыми днями мы слонялись по жилым кварталам, подолгу обедали в кафе, если там было уютно, заходили греться в сувенирные лавки, постоянно отклонялись от намеченного маршрута в пользу какой-нибудь живописной улочки. Мы так и не увидели Атомиума, да и Писающего мальчика нашли в предпоследний день. Мы держались за руки и часто останавливались посреди тротуара, чтобы поцеловаться. Это выглядело странно: Гийом вдруг притормаживал, разворачивался на девяносто градусов, притягивал меня к себе и прижимал свои губы к моим. Мне, признаться, не помешали бы какие-то вступительные слова или предупредительные жесты. Но я послушно прикрывала глаза и отвечала на поцелуй, чтобы не отвратить его хотя бы от этого проявления эмоций.

Потому что порой мне всерьез казалось, что Гийом аутист. Вроде бы его действия говорили о том, что мое общество ему приятно, но вслух он в этом не признавался. Для меня, человека слова, это было невыносимо. В моем универсуме события, мысли, чувства становятся реальными только в момент произнесения; на территории невербальных знаков, сигналов тела, красноречивых взглядов и прочей интуитивной хиромантии я чувствую себя слепым котенком. Мне необходимо было проговаривать все, что происходит между нами, понять, что такое для него эти каникулярные отношения, и самой найти им подходящий маркер. Все это было странно, незапланированно, и Гийом даже не пытался помочь мне разобраться в себе.

С трудом удавалось вытягивать из него информацию о каких бы то ни было чувствах. Все, что удалось узнать, используя ассортимент можжевеловых ликеров в комбинации с крепленым пивом, — это то, что он некрасиво расстался с бывшей девушкой. Она была испанка. Узнав об этом, я вздохнула с облегчением: конкурировать с испанкой, да еще совсем недавно разбившей его сердце, в вопросах любви и страсти практически безнадежно. Хорошо, что у меня на Гийома нет серьезных видов. С бывшей девушкой они сошлись во время стажировки в Голландии. Через год она уехала продолжать стажироваться в Швейцарию, через полгода нашла там работу, а еще через пару месяцев — и нового кавалера.

— Любовь на расстоянии — это сложно, — грустно резюмировал Гийом.

— Да уж, — не могла не согласиться я.

Все-таки я правильно сделала, что приехала. Пора уже исключить фактор расстояния из формулы наших с Маартеном отношений.

День святого Патрика застал нас на пути в Антверпен. В поезде я сидела как на иголках, томимая сладким предвкушением знакомства с будущим местом жительства. Ведь Маартен живет именно в Антверпене. Я вышла из здания вокзала с заготовленной улыбкой умиления, готовая принять и полюбить этот город, каким бы он ни оказался… И наверно, не было в календаре дня, который рассказал бы об Антверпене больше. Бары грозили перелиться пивом через край и растечься пенным содержимым по брусчатым улочкам. Я мотала головой из стороны в сторону в глупой надежде заметить знакомый силуэт, хотя Маартен, я знала, был сейчас за несколько десятков километров отсюда. Возможно, мне встретится его мать или сестра — я никогда не видела даже их фотографий, но при этом была уверена, что узнаю их в толпе, статных блондинок с высокими скулами и характерным изломом бровей. Маартен как-то проронил, что окна его квартиры выходят на церковь, где похоронен Рубенс. Мне непременно хотелось ее найти. Но в нашем путеводителе про эту церковь не упоминалось, да и вообще Антверпену там было отведено мало места.

Гийом знал, что Рубенс — это художник, улица его имени есть недалеко от его дома в Париже, но словосочетание «рубенсовские формы» не сообщало ему решительно ничего. Так же как имена Ван Дейка, Ван Эйка и пары «малых голландцев», припомненных по случаю. Стало ясно, что искусство не самая увлекательная для него материя. Перспектива тратить время на поиски безымянной церкви, где покоятся останки какого-то много лет назад почившего художника, живописавшего толстых теток, казалась ему, мягко говоря, малопривлекательной. Мне, закончившей художественную школу, было сложно с этим смириться. Еще сложнее, чем с его молчаливостью, которую до сих пор можно было принимать за интеллектуальность мизантропического толка.

Но если уж начистоту, весна медлила с приходом в Антверпен, и с каждым часом горячего — или горячительного — хотелось сильнее, чем утоления культурного голода. Поиски могилы Рубенса кончились, когда наши шатания прервала компания датских пенсионеров в гигантских зеленых шляпах, отличающих тех, кто празднует День святого Патрика, от тех, для кого 17 марта просто еще один весенний день. От пенсионеров воодушевляюще пахло алкоголем, а на лицах было написано желание продолжить банкет. Сев им на хвост, мы вышли на Гроенплаац, которая, в отличие от главных площадей других городов, окружена не унылыми муниципальными учреждениями, а пивными. Паб «Келтик Айрлэнд», сотрясавшийся от хардкоровых басов, засасывал в себя народ, как ураганная воронка. Он легко затянул и нас — Рыбы вообще склонны поддаваться чужому влиянию, особенно дурному.

Пока Гийом сосредоточенно изучал меню — несколько страниц, густо исписанных названиями пива, — я грустно грызла фисташки, не в силах пережить, что он равнодушен к живописи. И к истории. И к кинематографу. Да что там, к культуре вообще! С отрешенным выражением лица я кидала имена, словно в черную дыру:

— Де Лакруа?

— Нет.

— София Коппола?

— Неа.

— Роман Гари?

Отрицательное мотание головой.

— Ремарк?

— М-м-м… что-то знакомое…

— Ну конечно, — оживилась я. — Эрих Мария Ремарк, знаменитейший немецкий писатель!

— Угу. А что он написал знаменитого?

— Ну как же! «На западном фронте без перемен», «Три товарища» — лучший роман о мужской дружбе!

На лице Гийома застыло выражение мучительного вспоминания.

— Не помню. И вообще сомнительно, что человек с именем Мария может что-то знать о мужской дружбе, — наконец изрек он.

Я поникла головой. Нет, это будет коротким курортным романом — и ничем больше! Возможно, и до романа-то «это» не дорастет, а останется в архиве воспоминаний под грифом «странный молчаливый парень, который привез бокалы».

В этот момент над нами выросли три красотки в сетчатых чулках и латексном белье — анимационная команда не давала гостям заскучать. Гийом начал было впадать в забытье от энергичных движений подтянутыми ягодицами гоу-гоу-гёрл перед самым носом, но крепкие голландские ребята обступали нас все плотнее, вытесняя все живое вон мощными татуированными плечами. Пришлось залпом выпить пинту и тихонько ретироваться — маскулинное возбуждение вокруг нарастало слишком стремительно.

Мы расплатились, каждый за себя, и поспешили на станцию — если сесть на поезд в 22.15, то можно успеть на второе отделение концерта в нашем любимом джаз-клубе недалеко от Гран-Плас. В любви к джазу мы были солидарны.

При упоминании о Бельгии, этой падчерице Франции, на обветренных лицах профессиональных путешественников появляется выражение тоски — зеленой, как коктейль «Грин-Гиннесс», смешанный из темного пива и ядреного мятного ликера. Заказать недельный тур в эту страну человек может лишь в двух случаях (не считая весьма специфического моего): если он пишет диссертацию по брабантской готике или если он попался на нейролингвистические уловки менеджера турагентства. Тоску, одолевающую неискушенного туриста на третий день пребывания в Бельгии, как водится, заливают алкоголем. А поскольку в непримечательном бельгийском пабе запросто можно обнаружить более сотни сортов пива и для каждого — специальный стакан с собственным названием, Бельгия — лучшая страна для оправданного алкоголизма. — Что, если нам смотаться на денек в Голландию? — предложил Гийом как-то утром, когда мы, пролистав «Лё Пти Фюте», две трети адресов которого заметно устарели, грустно посмотрели друг на друга.

— А можно так вот запросто — на денек? — удивилась я его не скованному границами и визами воображению.

Он сдвинул брови:

— Ну да, какие могут быть сложности? Сели в поезд — и через два часа в Амстердаме.

Вот оно, первое раскрепощенное поколение, выросшее в Евросоюзе. Когда отечественная дипломатия добьется таких успехов?..

— Давай, конечно! — Я подпрыгнула на кровати от возбуждения. Во-первых, я никогда не бывала в Голландии, а во-вторых, это на несколько километров приблизит меня к Маартену.

Мы покидали в рюкзак кошельки и солнечные очки и через два с половиной часа высадились в городе, где люди живут в лодках, где в окнах нет штор и велосипедов в разы больше, чем машин. Проигнорировав музеи мадам Тюссо, Ван Гога, Рембрандта, секса и даже марихуаны, мы слонялись по улицам, которые то сужались, провоцируя образование человеческих тромбов, то расширялись до проспектов, заполненных счастливыми велосипедистами. К обеду мы обросли пакетами с сувенирами — ароматическими палочками, экзотическими курительными приспособлениями, галлюциногенными жвачками и мелкими предметами гардероба растаманской расцветки. Этого хватило бы на несколько месяцев жизни в параллельной реальности. И уж поскольку мы были здесь, то не грех было на часок-другой заглянуть в эту самую параллельную реальность, к которой мы так основательно подготовились.

Сгущались сумерки, и мы спустились в подвальчик, мало чем отличающийся от обычной брюссельской пивной, — кофе-шоп. Разве только столики были низкими, будто журнальными, вместо стульев — кресла-шезлонги, да меню выглядели замусоленными до неприличия. Из-за пятен половина букв расплылась, а те, что остались, не вносили ясности: штудии родственного голландскому фламандского никак мне не помогали. Я передоверила выбор Гийому, ведь он целый год учился в Голландии по программе «Эрасмус». Увидев, с каким выражением трогательного узнавания он читал меню, можно было не сомневаться: в тот год аудитории он посещал нечасто.

Мы раскурили на двоих какую-то длинную коричневую сигарету, не возымевшую обещанного мозгодробительного действия, и, чтобы завершить программу моральной деградации, отправились в квартал красных фонарей.

В обители греха Гийом вел себя странно: держался от меня на расстоянии, терялся в толпе, прятал лицо, если ему подмигивали девушки в витринах. Когда я спросила, что не так, он доверительно шепнул, что за нами кто-то следит. Я рассмеялась, но на его лице не было ни тени веселья: глаза испуганно бегали по головам прохожих, брови ходили ходуном, а рот неприятно выгибался, как бывает в приступе сильных эмоций. Нам пришлось спешно покинуть квартал, несмотря на пантомимические уговоры негритянки за стеклом, приглашавшей нас зайти вдвоем.

С трудом удалось убедить Гийома подняться в вагон поезда, отбывающего в Брюссель: он был уверен, что поезд начинен взрывчаткой. Однако, едва коснувшись сиденья, моментально забыл о том, что наша жизнь висит на волоске, и заснул мертвецким сном как-то совершенно без предупреждения. Трудность была в том, что билеты были у него, но где именно — я не представляла. Деликатные попытки разбудить Гийома результата не дали, и я с широченной улыбкой, предназначенной суровой даме-контролеру, принялась ощупывать его карманы. Сначала робко, потом настойчиво, а когда дама взялась за рацию, чтобы вызвать подкрепление, и вовсе бесцеремонно. Я ворочала его обмякшее тело, расстегивала все попадавшиеся на пути молнии и пуговицы, залезала холодными ладонями под рубашку и за пазуху. Съел он их, что ли? Между тем в вагон пришли еще двое дюжих молодцев в синей форме, и мне стало совсем не по себе. Гийом полулежал у меня на коленях, потому что единственное оставшееся непроверенным место на его теле были задние карманы джинсов. Я не понимала, о чем говорили трое контролеров, но по интонациям чувствовала, что их терпение подходит к концу.

— Вот они, вот они, — радостно воскликнула я, нащупав сложенные бумажки в заднем кармане.

Едва я потянула за них, Гийом вдруг проснулся. Да не просто проснулся, а больно схватил меня за руку и стал повторять:

— Брось нож, брось нож, брось нож! Полиция!

— Из Амстердама едут, — усмехнулся самый высокий контролер. — Что за траву ты курил, парень?

Гийом озирался по сторонам пустыми глазами и стальной хваткой сжимал мое запястье.

— Отпусти, — принялась я выдергивать руку. — Я просто искала билеты!

— Мадемуазель, может, нам и правда стоит вызвать полицию? — спросил второй контролер.

— Нет, спасибо, я справлюсь.

Гийом наконец отпустил мою руку и обмяк в кресле. Контролеры ушли. Я, насупившись, уставилась в темное окно.

— Прости. Мне сквозь сон показалось, что меня собираются обворовать.

— Да что с тобой не так?! — взорвалась я. — То за нами следят, то поезд взрывают, то тебя обворовывают. Откуда такая мнительность?! Может, ты еще думаешь, что меня подослало КГБ?

Наши соседи по вагону тихонько вышли.

— Ну, так далеко, положим, моя мысль не простиралась, но…

— Но?

— Честно говоря, первые дни я был настороже — боялся, что ты можешь меня ограбить ночью или, того хуже, убить.

Я стала хватать ртом воздух от переполнявшего меня возмущения. Он подозревал меня в готовности совершить все смертные грехи, но при этом не брезговал долгими поцелуями перед отходом ко сну! Может быть, все авансы, которые он мне раздавал все эти дни, были всего лишь попыткой заручиться моей симпатией и тем самым нейтрализовать мои коварные замыслы?

— Ты… Ты… Ты больной, вот что! Надо было тебя и убить, и ограбить.

Он рассмеялся и обнял меня за плечи:

— Но мысль, что ты агент КГБ, меня очень возбуждает.

В номере отеля, где мы оказались через час, эта мысль его по-прежнему возбуждала. И еще как! Очевидно, он лелеял фантазию по мотивам фильма «Никита»[6] все то время пути, что не спал, потому что, едва переступив порог комнаты, принялся страстно целовать меня в шею и срывать с меня одежду в поисках спрятанного на теле табельного оружия. Я увлеченно включилась в ролевую игру, предвкушая бессонную ночь, полную плотских восторгов… В тот самый момент, когда прелюдия должна была перейти в честный половой акт, ритм ласк вдруг подозрительно замедлился. И тональность многообещающих постанываний стала угасать… достигла нижнего регистра звуков… и перешла в храп. Совершенно ничего не обещающий храп. Тяжелое французское тело лежало на мне и храпело. Можно было придумать как минимум четыре объяснения, как я, молодая и красивая, оказалась в такой ситуации: тяжелый день, долгая дорога, хронический отпускной недосып, сочетание легких наркотиков с легким алкоголем… Но думалось почему-то только о том, что предыдущие сексуальные партнеры щадили мою самооценку. Кряхтя, я сбросила спящее тело на его половину кровати. Похоже, за этот отпуск я заработаю не только язву, но и массу комплексов. И единственным утешением моему уничтоженному эго будет мелкая месть: я расскажу всем подругам, что любовные возможности французов в классической литературе сильно преувеличены. Придумывая едкие характеристики для их слабого либидо, я заснула ближе к рассвету.

С утра Гийом всегда был настроен на основательное знакомство с Бельгией. К обеду его энтузиазм немного утихал, а после обеда он едва заставлял себя передвигаться. Поэтому подъем был бесчеловечно назначен на шесть утра — поезд на Турне отбывал без пятнадцати восемь. Расчет был таким, что мы успеем осмотреть хотя бы кафедральный собор до того, как Гийома накроет волна послеобеденной лени. А уж в музей гобеленов я, так и быть, пойду одна.

Но мы не сели на первый поезд. Не сели и на второй. Мы были заняты. И пусть шесть утра не самое подходящее время для постельных сцен, медлить дольше было нельзя: практика показала, что к вечеру мы слишком устаем, и если не перенести секс на утренние часы, то велика вероятность обходиться поцелуями до отъезда. И что еще страшнее, оставшиеся десятилетия я рискую прожить с подозрением, что мужчины спят со мной только потому, что я интересный собеседник.

Переворачивая страницу

Мы уписывали устриц во фритерии брюссельского пригорода Андерлект, когда мой телефон заерзал на столе от входящего вызова. Я едва успела зажать его в руке: экран взрывался сердечками и фейерверками, а внизу пульсировало «Маартен Уэнс».

— Привет, дорогая! Я вернулся!

— Привет, — радостно воскликнула я.

— Прости, что так глупо получилось с этой командировкой, я постараюсь загладить вину.

— Ничего, мне было чем заняться. — Я подмигнула Гийому, который выжидающе смотрел на меня.

— Где ты сейчас? Может, я подъеду?

— Э-э-э… я ем устриц. То есть уже почти доела. То есть уже почти сплю. Давай все-таки завтра.

— Ну-у, если хочешь, давай завтра. Но я бы с удовольствием приехал и на ночь глядя. — Тон его голоса многообещающе потеплел.

— Не сомневаюсь. Но у меня уже ночь. Давай все-таки завтра. Только у меня в пять вечера самолет.

— О’кей. Приеду в Брюссель рано утром.

— Давай в одиннадцать на Гран-Плас? — предложила я, подсчитав, что мне понадобится примерно час, чтобы привести себя в порядок после отъезда Гийома — сделать компресс из спитого чая на заплаканные глаза, помыть и уложить волосы, выбрать наряд, накраситься, привнеся в легкий утренний макияж драматические оттенки соблазнения.

— Отлично, до встречи, — отрапортовал Маартен. — И… я очень рад, что мы увидимся.

Я положила телефон на клетчатую скатерть, медля поднимать глаза. Пальцы мелкими движениями пристраивали пластиковый корпус между двумя красными клетками на скатерти. Щеки горели, на висках от возбуждения бились венки. Я чувствовала, как вопросительный взгляд скользит по моим волосам. Я посмотрела на Гийома с выражением фальшивого энтузиазма:

— Это один мой приятель, помнишь, с которым я хотела повидаться в Бельгии. Он приедет завтра днем, представляешь, как удачно! Так я не буду слишком сильно тосковать из-за твоего отъезда.

— Да, я вижу, ты не будешь слишком сильно тосковать.

Я улыбнулась и торопливо накрыла его ладонь своей. И хотя в этом жесте было больше притворства, чем искреннего сожаления, мысль о том, что завтра он уедет и на этом все закончится, впервые пришла мне в голову. До сих пор я думала только о том, что остается все меньше дней до встречи с Маартеном.

В тот вечер Гийом был молчаливее обычного. Никаких романтических обещаний, которыми обычно обмениваются напоследок герои курортного романа. Мы вернулись в Брюссель на автобусе, прошлись немного по влажным от дождя улицам для пущей меланхолии, поднялись в нашу комнатушку. Гийом принялся собирать вещи, и с каждой уложенной рубашкой ком в моем горле становился все острее и горче. Ничего, так всегда бывает, надо просто пережить слезовыжимательный момент расставания, понятно ведь, что у нас нет и не может быть никакого будущего: он не знает, кто такой Ремарк…

— Можешь сделать мне одолжение? — спросил он вдруг.

Я с готовностью кивнула.

— Я так и не успел подписать открытки друзьям и знакомым. Сделаю это сейчас. Бросишь их завтра в почтовый ящик?

— Конечно!

Он высыпал на кровать два десятка почтовых карточек с классическими видами Брюсселя. Мы покупали их вместе в сувенирном ларьке, куда зашли однажды погреться. Вот заснеженная Гран-Плас, ощерившаяся фасадами пламенной готики. Вот сверкающие на солнце шары Атомиума, который мы так и не увидели. Вот Писающий мальчик, снятый в три четверти и снизу — самый популярный ракурс. Я тогда еще подумала, как это глупо — и как это мило — рассылать безвкусные открытки типа «Привет из Брюсселя» по двадцати адресам. Они сделаны из другого теста, эти европейцы.

Гийом сосредоточенно подписывал карточки, одну за другой. Я незаметно заглядывала через плечо, надеясь распознать сочетание букв, похожее на Daria, желательно в сочетании со словами amour или хотя бы belle[7]. Ничего подобного. «Папа, мама, у меня все о’кей, привет из Брюсселя». Дата и подпись. Сухарь!

Завтра он уедет, и все закончится. Больше мы не сорвемся в Амстердам от нечего делать. Больше не побежим через полстраны в бар на выступление джаз-квинтета. Больше не будет спазмов под ложечкой при виде ресторанного счета. «Не влюблена ли я?» — спрашивала я сама себя, заглядывая в тайники девичьей души. «Нет», — находила неизменный ответ.

Утром я проводила его до выхода из отеля. Мы поцеловались на прощание, пообещали друг другу держать связь. Я посмотрела, как он пересекает площадь, увлекая за собой маленький черный чемоданчик, будто собаку на поводке, и уныло побрела в отель. Хорошо, что я предусмотрительно оставила себе пару часов на то, чтобы дать слабинку. Слабинка могла и затянуться. Увидев мое выражение лица, хозяин отеля — он же ресепшионист, он же официант за завтраком — спросил, не подать ли чего-нибудь покрепче к утреннему кофе. Я покачала головой, а он отечески похлопал меня по плечу. Держу пари, в тот момент он сам себя расхваливал за то, что не поселил нас в номер с раздельными кроватями.

Первое, что я заметила, — твидовый пиджак в мелкую коричневую клеточку с кожаными нашивками на локтях. Второе — наметившийся второй подбородок. Но в остальном нельзя было отрицать, что мужчина, пересекающий Гранд-плас решительными шагами, — Маартен Уэнс, которого мое воображение законсервировало загорелым и подтянутым, в узких плавках, в его идеальные двадцать шесть. Я даже не успела разнервничаться или задаться вопросом, в какое место его правильней поцеловать — в губы или все-таки в щеку, — он сгреб меня в охапку и закружил. Замелькали перед глазами стрельчатые фасады домов гильдий, торговцы горячими вафлями, японские туристы, наводившие на нас дула-объективы, дети в разноцветных дождевиках…

— Привет! — выдохнул он, поставив меня.

— Привет! — ответила я, не в силах совладать с расплывающейся по лицу улыбкой.

Все-таки он потрясающе красивый мужчина. И он непритворно рад меня видеть.

— В моих мечтах ты должна бы броситься мне на шею и страстно поцеловать, мы же все-таки пять лет не виделись, — упрекнул он.

«Мы же все-таки пять лет не виделись, откуда я знаю, хочешь ли ты меня еще целовать?» — пронеслось у меня в голове, но вслух я сказала:

— Северная сдержанность.

— Я думал, ты будешь в декольте и юбке, — заметил он, оглядев меня с головы до ног.

— Ты разочарован?

— Немножко.

Как я могла, идиотка, одеваясь, думать о такой прозе жизни, как предстоящий пятичасовой перелет с пересадками! Куда, словно по волшебству, испарился страх выглядеть рядом с ним замарашкой? Почему я не надела десятисантиметровые каблуки, вытягивающие ноги в стрелу, — я, которая ради этой встречи вытерпела выстригание кошачьей мордочки в области бикини!

Вопросы-вопросы…

Мы шли неизвестно куда, болтая ни о чем, поминутно останавливаясь, чтобы поцеловаться. Мне хотелось узнать все-все, чем были наполнены эти пять лет, до единой детали. Неудачные романы? Судьбоносные сделки? Грустные одинокие путешествия? Я подбрасывала вопросы, как кочегар — поленья в топку, но огонь его красноречия все не разгорался. Его жизнь за эти пять лет исчерпывалась формулой: «Как всегда, горы работы и критически мало хорошего секса — ты же меня знаешь». Плюс голливудская улыбка.

Я бы не смогла так же емко описать свою жизнь в одной фразе. «Горы работы, несколько увлечений, но в основном мечты о тебе»? Или: «Университет, редакция, курсы итальянского, поездки по Европе — и медитация над твоей фотографией»? Или: «Я пять лет мечтала о совместной жизни с тобой, а теперь вот не уверена, потому что неделю назад встретила одного хорошего парня»? Неет, если бы он спросил меня, что я делала эти пять лет, я бы не ограничилась конспективным планом. Я бы пространно, как Гомер, рассказала, как поступила в лучший университет страны и как училась за двоих, боясь, что недостойна заветного места на бюджетном отделении. И про то, как неожиданно и некрасиво развелись родители. Про то, как устроилась на работу в русско-итальянскую газету с зачаточным итальянским и за несколько месяцев дослужилась до передовиц. Про то, как начала рисовать иллюстрации. Про то, как встретила большую любовь. Про то, как выросла из нее. У меня было много историй для будущего спутника жизни, но они никак не могли быть ответом на дежурный вопрос «Как поживаешь?».

Мы присели в баре, сделали заказ, с трудом прервав череду поцелуев. Целовался он восхитительно, но это было совсем не то, что мне сейчас нужно. Отведенные часы стремительно таяли, и мне важно было понять, с чем я уеду. И с каждой минутой все сильнее казалось, что единственным трофеем этой встречи будут исколотые его двухдневной щетиной губы.

— В каком отеле ты остановилась? — спросил он охрипшим от возбуждения голосом.

— Около Северного вокзала, — ответила я, подставляя шею под его поцелуи. — Но… я уже съехала.

— Как? Почему? — замер он.

— Комнату надо было освободить до двенадцати.

— Ах да, конечно. — Он снова заскользил губами по моему лицу, касаясь висков, бровей, ресниц, кончика носа. — Хорошо, что тут вокруг полно других гостиниц.

Я отстранилась:

— Маартен, я не пойду в гостиницу. Я не за тем хотела с тобой увидеться.

Он заглянул мне в глаза, как будто рассчитывал понять, шучу я или нет, и кивнул:

— Да-да, понимаю. Просто… извини, немножко перестал себя контролировать.

Я молчала. Какая глупая ситуация! Вот она, женская логика в действии, думает он сейчас. Заставила меня тащиться сюда из другого города, чтобы… Чтобы что? Я сама не могла себе ответить на этот вопрос. Мне нужно было, чтобы он сказал. Рассказал. Объяснил. Пообещал.

А пары часов для этого, конечно, было мало.

Мы расстались на полчаса раньше, чем могли бы. И на пять лет позже, чем надо было бы.

Самолет выруливал по влажной от недавнего дождя взлетной полосе. Обмякшее тело обнимала дрема, и в голове, почуяв ослабление контроля, носились, сталкиваясь и перескакивая друг через друга, обрывки воспоминаний. Вот Гийом вытирает мне усы из розовой пивной пены… Вот мы примеряем майки с провокационными надписями в антверпенском магазинчике… Вот Гийом спросонья отвечает кому-то по телефону… Вот Маартен обнимает меня посреди Гран-Плас… Вот мы страстно целуемся в нише кофейни, не обращая внимания на пялящихся официантов… С Гийомом? Или с Маартеном?

— Уважаемые пассажиры, обратите, пожалуйста, внимание на демонстрацию спасательного снаряжения, — протрубил над головой металлизированный голос.

Мыслеобразы разбежались по своим углам. В голове сразу прояснилось. Все-таки хорошо, что у меня не сложились «настоящие отношения» с иностранцем. Это, должно быть, нервно и накладно. Пришлось бы разориться на билетах и потерять полжизни в ожидании виз. Помня, сколько стресса доставила организация этих бельгийских каникул, повторять опыт совсем не хотелось. История с Маартеном научила меня очевидной вещи: курортные романы не должны длиться дольше отпуска. Самое время применить эту свежеобретенную мудрость к истории с Гийомом. В Москве меня ждут любимая работа, друзья, семья и пара интересных знакомых противоположного пола — в общем, все, чтобы чувствовать себя счастливой.

Это такая дикая страна, и я в ней живу

«Здравствуй, моя любовь! Как дела? Здорово, что мы встретились, пусть и так ненадолго. Спасибо тебе за этот лучик радости в моей скучной жизни. Надеюсь, ты долетела без проблем. Много поцелуев».

«Здравствуй, дорогая!

Как дела? Надеюсь, ты хорошо долетела. Как прошел твой последний день? В приложении несколько фотографий из нашего путешествия — это были по-настоящему волшебные моменты. Много поцелуев».

Я переключала экран с одного письма на другое, пытаясь разобраться, что же я чувствую. Церемония прощания с прошлым прошла успешно: по приезде я торжественно выкинула карту желаний, в центре которой размещалось фото, где мы с Маартеном обнимаемся и светимся от счастья. Несколько месяцев назад за такое вот письмо от него я продала бы душу. А сейчас оно казалось мне самым обычным письмом, написанным десятым кеглем на белом поле.

Зато второе письмо выглядело совсем необычно. Под его строчками таилась невысказанная нежность, каждая буква пульсировала надеждой на большое чувство. К тому же к нему прилагались фотографии! Одна из них вполне могла бы стать центром новой карты желаний.

Со дня возвращения я часто думала о Гийоме. В частности, о том, как мы могли бы ездить на шашлыки на дачу к Лиле. И о том, как мы валялись бы на траве во время традиционного отмечания дня рождения Маши в Малаховке. И о том, как мы придумывали бы костюмы для домашних маскарадов Инны. Это было новым ракурсом в размышлениях о мужчинах; как правило, мои ухажеры были намного старше моих друзей, отличались достатком выше среднего и были слишком заняты для дружеских посиделок.

Гийом между тем не только регулярно писал электронные письма и эсэмэски, но и предложил перевести наше общение из области печатных знаков в область телефонных разговоров. Мне стало немного жаль этого этапа отношений: во-первых, в области печатных знаков я чувствую себя более уверенно, чем во всех других; во-вторых, письма — это генераторы эмоций долговременного действия. Их можно сложить в папочку и перечитывать, как только захочется вспомнить ту прекрасную пору смятения чувств и слегка освежить эмоции. Письма — это скорая помощь по требованию, это эффективная таблетка против любых болезней самооценки и упадка духа. Я храню письма от всех своих бывших, и когда перечитываю их, хочу немедленно возобновить отношения с каждым адресантом.

Но Гийом был несентиментален. Совсем. Он звонил почти каждый вечер и неизменно начинал разговор с ненавистной фразы «How are you?». Я уговаривала себя, что все воспитанные люди начинают разговор с этой фразы, но поделать с собой ничего не могла: что может быть скучнее в конце дня, чем разговаривать о том, как прошел день! И пока мое еле теплящееся чувство, оставленное без подпитки романтическими письмами, угасало с каждым новым «How are you?», чувство Гийома отчего-то разгоралось. Не иначе, как от моего голоса — больше, на мой взгляд, было просто не от чего. Мы же не разговаривали ни о философии, ни о политических взглядах, ни о детских психологических травмах, ни о любви к длинношерстным таксам — ни о чем, что обычно располагает людей друг к другу.

Но, видимо, голос у меня и впрямь что надо, потому что через месяц Гийом всерьез вознамерился нанести визит в Москву.

Его не охладило даже то, что для этого требуется виза. Правда, эффект от новости был такой же, как если бы кто-то сказал ему, что где-то в Европе люди до сих пор живут при феодальном строе или едят руками.

— Визы? Что за каменный век?

— Да, — вздохнула я. — А еще у нас расплачиваются наличными, помнишь? Трубка прошипела что-то невнятное и неприятное.

Несмотря на многие страницы, на которых Достоевский доказывал обратное, большинство людей по природе своей законопослушны. Они не имеют ничего против закона, а если и идут ему наперекор, то только когда закон имеет что-то против них. К сожалению, часто оказывается, что закон настроен недружелюбно именно к почитающим его людям. Мы честно ознакомились со списком требуемых документов для получения визы, в котором одна глупость погоняла другую. Например, чтобы остановиться у меня, Гийому требовалось приглашение, ждать которого, как мне объяснили в ОВИРе, «по закону месяц, на практике — два». Приглашение давало право на трехмесячное пребывание в России, но въехать в страну гость мог только один раз. И если бы он захотел въехать еще раз в течение этих трех месяцев, то эту визу пришлось бы специально аннулировать в посольстве, чтобы получить новую. Очевидно, что единственными жданными гостями из зарубежья в России были сезонные работники.

Более того, в посольстве требовали непременно оригинал этого приглашения — факс или распечатанная копия не принимались. Пересылать документ по почте — дело безнадежное: открытка, посланная родителям от храма Гроба Господня, добралась до места назначения через две недели после моего возвращения из Израиля. Услуги экспресс-доставки обходились примерно в две тысячи рублей, в эту сумму включены громкие обещания, но никаких гарантий. Сумка из лондонского бутика, выписанная одной моей подругой, до сих пор лежит где-то на границе. Подруга надеется, что она гниет в нераспечатанной коробке со штампом DHL, а не ласкает плечо какой-нибудь дородной таможенницы.

Взвесив все «за» и «против», мы встали на путь преступления. На который, надо сказать, до нас встали не только все интернациональные пары, но и многие организации, не желающие подвергать важную встречу риску срыва из-за медлительности чиновников. Обойти необходимость сбора документов, визита в паспортный стол, издержек человеческого фактора и автоматизации почтового ведомства можно, сделав фиктивную бронь отеля. То есть как бы обещать, что иностранец будет жить в гостинице как порядочный турист — вот же бумажка, все зарезервировано и проплачено. Эту бумажку даже — о, как легко идти дорогой греха! — можно переслать по факсу или по электронной почте, и не надо искать почтового голубя, гонца или нарочного, который доставит драгоценный оригинал адресату лично в руки.

Из-за гнетущего нас, лояльных и законопослушных граждан своих стран, чувства стыда за содеянное ожидание визы имело вкус валерьянки и персена. Тем более что получить заветный штамп в паспорт Гийом должен был прямо в день предполагаемого отлета. Как все-таки уберег меня Бог иметь стабильные отношения с иностранцем: ладно один раз в виде эксперимента провернуть весь этот бюрократический маховик, ну а если это станет системой? Это ж мука какая, каждый раз ждать встречи по два с лишним месяца, щедро оплачивать ее и до последнего не знать, состоится ли она.

Я сидела в парикмахерском кресле, накрытая белой попоной, на которую яркими рыжими мазками ложились отстриженные локоны. Было уже четыре часа дня, а Гийом так и не написал эсэмэску, получена ли виза. По подсчетам, он уже должен делать пересадку в Праге. Он должен проходить по рукаву, убирать свой чемоданчик на полку для ручной клади, любезно здороваться с соседкой по ряду, усаживаться у окна… Но почему же он не звонит и не пишет? Сотрудники посольства разоблачили подлог и задержали Гийома за фальсификацию документов? У него изъяли паспорт и теперь он невыездной? Он проспал самолет? Он проспал самолет, напился с горя, заснул в баре, у него украли телефон, поэтому он не видит моих звонков и эсэмэсок? Он в последний момент понял, что не хочет ехать в Россию? Он вовсе и не собирался ехать в Россию и все это было просто розыгрышем?! Я соскочила с кресла, расплатилась и с недосушенной головой помчалась ловить машину в Домодедово.

Нет, не «Добро пожаловать!» было первой фразой, которую услышал Гийом на русской земле. Даже если бы он усиленно учил русский язык целый месяц с момента нашей встречи, он вряд ли бы понял то, что я кричала из толпы встречающих. Только бывалые таксисты, поджидающие своих жертв у выхода из зала прилета, оценили тяжесть ругательств, которые я метала в распростертые объятия иностранного туриста.

— Прости, дорогая, я так забегался сегодня утром, было совсем не до разговоров. А потом в самолете просто отключил телефон. Я до сих пор его не включил, вот смотри! — оправдывался Гийом, отбиваясь от волны моей ярости выключенным мобильником. — Откуда ж мне было знать, что ты так волнуешься? Да и было бы из-за чего! Почему бы это я мог не получить визу?!

Сразу видно, он незнаком с таким объемным корпусом русского фольклора, как «Страшные истории о том, как мне или моему знакомому отказали в визе». В этом жанре написаны многие страницы интернет-форумов, посты в «Живом журнале», а уж сколько триллеров про жестокость посольских чиновников передаются из уст в уста — не сосчитать! Такая форма народного творчества характерна для стран со слаборазвитой дипломатией. Но что толку было пересказывать эти страшилки наивному дитяти Запада, для которого само слово «виза» было чем-то из седых готических преданий. В этих преданиях живописались страдания тех, кто зачем-то вынужден эту визу получать, но, правдоподобия ради, умалчивалось о том, что после всех испытаний ее можно еще и не получить. Это уже было бы слишком для нежного европейского сердца, а хорошие пугатели знают, что перегибать палку в страшных историях не стоит — они от этого становятся пародиями, как фильм «Крик». Остался бы героем Иван-царевич, прошедший огонь, воду и медные трубы, чтобы спасти Василису Прекрасную, если бы, убив Кощея и отперев темницу, обнаружил, что за время его скитаний Василиса состарилась и изрядно подурнела от подвальной сырости и плохого питания? Сам дурак, подумали бы слушатели этой сказки. И были бы правы.

Всю дорогу от Домодедова до Бабушкинской Гийом шипел, чтобы я пристегнулась, и таки заставил обвязаться жестким ремнем, рассказав, как мои мозги будут вылетать через лобовое стекло в случае аварии. Когда шофер шутливо напомнил, что и на заднем сиденье есть ремень, он гордо показал его пристегнутым. Отношение к ремню безопасности делит людей на бесстрашных дикарей и прогрессивных хлюпиков. Бесстрашные дикари вообще не верят, что попадут в аварию, справедливо полагая, что если все-таки попадут — они об этом уже не узнают. У них есть десяток доказательств, почему ремень безопасности опасен («В случае аварии он сожжет тебе кожу до мяса, сломает ключицу, вывихнет плечо и удушит тебя быстрее ядовитых выхлопов, а если и не удушит, то его заклинит и ты не сможешь выбраться из машины до того, как взорвется бензобак!»), и масса примеров, как непристегнутый ремень спасал людям жизни. Прогрессивные хлюпики, рефлекторно защелкивающие пряжку ремня, едва попа коснется сиденья, возражают им, ссылаясь на результаты краш-тестов («Они проводятся на скорости 60 км/ч, а кто сейчас ездит с такой черепашьей скоростью?!»), директивы Евросоюза («Ага, они и помидор предлагают считать фруктом») и, собственно, факт наличия ремня безопасности («А где-то, говорят, есть Красная Кнопка. Но ты же знаешь, что случится, если ее нажать…»). Было бы негостеприимно, если бы Гийом, ставший прогрессивным хлюпиком бессознательно, просто по факту рождения, был посрамлен бесстрашными дикарями на их территории в первые же минуты после прилета. Поэтому я пристегнулась, чтобы немного поддержать его, а вовсе не потому, что его кровавые образы воздействовали на мое воображение. Правду говорят, что в начале пути дорога в ад отклоняется от дороги в рай всего на один сантиметр. Я до сих пор не знаю, по которой из них иду, но теперь, в исторической перспективе, очевидно, что именно пристегивание того несчастного ремня безопасности было «перекрестком», на котором два пути расходились.

Любой мужчина старше пятнадцати знает, без чего нельзя приходить в гости к женщине. В легком чемоданчике Гийома кроме смены белья и пары парадных рубашек лежал джентльменский набор — бутылка вина, набор шоколадных конфет из дьюти-фри и коробочка презервативов. Его самоуверенность раздражает, подумала я, окинув взглядом этот натюрморт в драпировке из джинсов. Кто сказал, что вина и конфет хватит, чтобы расположить меня к сексу? В наших отношениях пока что нет такой конкретики. За месяц я ведь могла и передумать. Но, как выяснилось несколькими минутами позже, эти три константы романтического вечера предназначались трем разным людям: бордо урожая 2000 года отошло маме, шоколадками была задобрена младшая сестра, а мне досталось исключительное право использовать презервативы. Из принципа распределения материальных благ я сделала вывод, что Гийом расценивал наши отношения иначе, чем я; по крайней мере, для него они уже перешли в ту фазу, когда секс перестает быть наградой за добытого мамонта, а становится обязательной частью досуга. Тем не менее ему нельзя было отказать в предусмотрительности: увлекшись бордо, мама забыла о ритуальном допросе, который стартовал с обманчиво-любезного вопроса «Чем вы занимаетесь, молодой человек?» и заканчивался раздраженно-риторическим «А на что вы собираетесь содержать мою дочь?!» — даже если юноша на ее дочь не имел никаких матримониальных видов. Благодаря продукции французских виноделов спали мы без лишних вопросов в одной постели, хотя я так и не дозрела до того, чтобы представить его семье как своего молодого человека.

Я с гордостью заметила, что даже те немногие друзья и родственники, которые не уличены в полиглотстве, чисто и четко воспроизводят на французском знаменитую речь Кисы Воробьянинова у входа в пещеру: «Мсье, же не манж па сис жур». Как знакомятся с Гийомом, сразу бойко так выдают: «Мсье, я не ел шесть дней!» Ну почти как французы, знакомясь со мной, выпаливают: «О, водка-матрешка-КГБ!» Удивленному Гийому я объясняю, что это наше национальное приветствие, вроде сингапурского «Хэв ю макан?» («Ты ел сегодня?»). Во времена массового переселения китайцев в 1970-х годах молодой Сингапур страдал от нищеты и голода: китайцев было так много, что риса на всех не хватало. Справиться о том, ел твой визави сегодня или нет, было не просто проявлением заботы, но и первым пунктом инструкции по самообороне: говорят, в те времена голод был так жесток, что имели место случаи людоедства. Друзьям Гийом нравился. У него были густые волосы без залысин, зарплата менеджера низшего звена, съемная квартира и мечты стать рок-музыкантом — все как у нормального человека в двадцать пять лет. У обычного представителя категории мужчин «Дашины ухажеры» мечты если и были, то реализованные, а слово «зарплата» они уже давно заменили обтекаемым и многозначительным словом «доходы». Гийом тоже не любил слово «зарплата» — в его жизненные планы входило сколотить многомиллионное состояние в ближайшее десятилетие и уйти на заслуженный отдых в тридцать пять лет. Тогда он будет целыми днями играть на гитаре, купаться в море и, возможно, даже напишет книгу. Про что — пока не знает.

В его представлениях «писать книгу» было синонимом культурного безделья.

Мои друзья мужского пола разделяли его мечты и убеждения. Несмотря на то что мало кто из них сносно говорил по-английски. Но я склонна думать, что на свете существует какой-то специальный мужской язык, позволяющий представителям этого неразговорчивого пола понимать друг друга без слов. Мужчины могут уйти за пивом в ближайшую палатку и вернуться через два часа, обнимаясь и клянясь в вечной дружбе. И окажется, что они успели обсудить все экзистенциальные вопросы и выяснить, что во всем солидарны.

У женщин все сложнее. Они сходятся и расходятся в частностях. Как тут обойтись без слов? Поэтому мои подруги держали с Гийомом дистанцию: задав ему несколько общих вопросов из учебника «Хэппи Инглиш» и единодушно постановив, что его английский слишком гнусав для понимания, они посчитали свою миссию знакомства выполненной и переключались в режим рассматривания. А рассматривать было что. Гийом так выделялся на фоне соотечественников, что в Доме-музее Васнецова, где я велела ему молчать как рыба, все равно пришлось заплатить за билет сто двадцать рублей вместо шестидесяти. Иностранцам прикосновение к русской культуре обходится в два раза дороже, чем нам. Что в нем было не так с точки зрения отечественной физиономики? Частности, заметные только женскому глазу: угол между бровями и носом, тонкость переносицы, резкость скул, соотношение плечей и бедер, выражение лица. Бабушку-билетершу не проведешь.

Гийом очень хотел увидеть Кремль. Майская Москва расстелила свои клумбы, включила фонтаны, выпустила лебедей в приусадебные озера — а он не отрывал взгляда от страниц «Лё Пти Фютэ», где я краем глаза увидела древнюю фотографию Мавзолея и много-много золоченых куполов. Он помнил об официозных достопримечательностях даже на пикнике в Абрамцево, даже во время прогулки по Аптекарскому саду-огороду, даже под переливы рояля в клубе на Малой Дмитровке.

В предпоследний день мы добрались до Манежной площади и даже подошли к кассам… но неприветливая барышня защелкнула замок ровно в тот момент, когда я обреченно взялась за ручку. Я ведь уже говорила, что мы везде и всегда опаздывали и — самое ужасное — нисколько из-за этого не переживали? Мавзолей, слава богу, был закрыт, и мне не пришлось краснеть за то, что я сама там никогда не бывала, даже со школьной экскурсией. Храм Христа Спасителя мы обежали довольно быстро, по дороге от Арбата к Китай-городу, и Гийом успел только мимоходом заметить, что выложенные неоновой проволокой имена святых похожи на рекламу кока-колы. Этот пассаж непременно надо вставить в какой-нибудь текст для «Вечерней Москвы», подумала я, но тут же сама себя срезала: ее же финансирует мэрия.

Гийом стремительно завоевывал мое журналистское сердце своими редкими, но меткими комментариями. И непременно завоевал бы, если бы, кроме них, делал хоть какие-то попытки мне понравиться.

Вероятно, его стремление готовить ужины нужно было расценивать как такие попытки. Но даже это трогательное предложение в его устах звучало обидно. Например, он говорил:

— Сегодня вечером я приготовлю тебе омлет «Четыре сыра».

— Мняяммм! — кидала я одобрительный взгляд поверх зеркала, перед которым выводила стрелки на глазах.

— Можно использовать яйца, которые в холодильнике?

— Конечно, дорогой, зачем спрашивать! — отвечала я, натягивая ботинок.

— И если я возьму остатки сыра с нижней полки, никто не обидится?

— Все, что в холодильнике, лежит там в ожидании, что его приготовят. И никто не справится с этим лучше тебя, — добавляла я елейным голосом, закрывая за собой дверь.

— Спасибо за доверие, — улыбался он, придерживая дверь. — Но одного сыра все равно маловато. Не могла бы ты по дороге с работы купить кусочек горгонзолы, грамм двести шанталь, ломоть пармезана… Впрочем, гран-падано тоже подойдет.

— Могу, — с заметно угасшим энтузиазмом отвечала я после паузы, во время которой калькулятор в голове подсчитывал, во сколько мне обойдется этот омлет.

На другой день Гийом взялся готовить пиццу. Он выдворил всех из кухни, строго-настрого запретив нам вмешиваться в кулинарное священнодействие. Дверь в храм еды периодически распахивалась с вопросами: «Где лежат глубокие тарелки?», «А плоские?», «А консервный нож?», «А противень?», «А скалка?» На последнем вопросе мы с мамой недоуменно переглянулись: у нас в доме не увлекались ни выпечкой, ни домашними пельменями, и скалка имелась только в сувенирном наборе деревянной утвари, привезенном из Болгарии.

Гийом осмотрел предложенную скалку с художественно выжженным славянским орнаментом на ручке и почесал затылок.

— Вы живете в каменном веке, — без улыбки заявил он мне.

— Потому что у нас нет скалки?! — воскликнула я.

— И поэтому тоже. Как можно жить без скалки?

В ближайшие дни он понял, как можно жить без конусообразного устройства, вытаскивающего сердцевину из яблок, без специальных ножниц для куриного филе, без губки со скребком, собирающей капли со стен ванной после душа, и даже без терки для пармезана. Да в принципе и без пармезана тоже.

Однажды утром Гийом заявил, что мы идем на рынок, потому что на ужин запланированы «ондив су крэм фреш». Из названия блюда я знала только слово sous, которое вопреки очевидности значило вовсе не «соус», а всего лишь предлог «под». Я кивнула и незаметно, стараясь не выдать своего слабого в гастрономическом смысле французского, набила ondive в онлайн-словаре. Словарь бестактно указал на мою безграмотность, предложив выбрать из десятка вариантов правильного написания. Неужели вы, мадемуазель, могли предположить, что все будет так просто — слышится «о» и пишется «о»?! Вы не знали, что французы на месте о могут писать e, au, eau, aeux и даже ault? Я попробовала все варианты, ожидая, когда в окне перевода появится что-нибудь съедобное.

— Цикорий?! — изумленно переспросила я компьютер. — Цикорий?! — еще изумленнее переспросила я Гийома. — Ты хочешь купить цикорий?

— Я хочу купить endives, — настаивал он.

— Ну да, словарь говорит, что это цикорий. Но по моим детским ощущениям цикорий — это старинный заменитель кофе для натуропатов и страдающих диабетом. Если честно, я никогда не слышала, чтобы живые люди покупали цикорий. И уж если покупать его, то уж точно не на рынке, а в… — я снова обратилась к онлайн-словарю, — отделе бакалеи.

Гийом пожал плечами, дав понять, что в нашей стране и куриное филе может продаваться на птичьем рынке. Может, смысл блюда прояснится, если понять, что такое crme frache? «Сливки», — без сомнения ответил онлайн-словарь. Значит, это все-таки какой-то молочно-сахарный десерт. Что ж, тогда и цикорий звучит правдоподобно, кто знает, насколько французская кулинария отстала от мирового прогресса. Я люблю сладкое.

— Дорогая, это — растворимый кофе, — мягким тоном психотерапевта сказал Гийом, когда я радостно подвела его к витрине и ткнула пальцем в банку с надписью «Цикорий» и изображением чашки черного напитка. — Иными словами, это совсем не endives.

— О’кей, тогда придется признать, что я не понимаю, что ты имеешь в виду под цикорием, — вздохнула я. — Сориентируй меня, где он продается.

— Полагаю, там же, где другие овощи.