Как жить с французом Мийе Дарья

Новогодняя быль

Все должно было быть совсем не так. Я, свежая и выспавшаяся, должна была бы ходить босиком по деревянному настилу террасы, с огромным животом наперевес, в сарафане, который делал бы меня необъятной. Правое полушарие, раскрепощенное наконец женскими гормонами, подбрасывало бы пальцам мириады волшебных образов, которые те едва успевали бы запечатлевать на клавишах ноутбука. Выпадая на минутку из творческого экстаза, я естественным образом, как Ци Бо[21] в воду, погружалась бы в медитативное созерцание сиреневых лугов под мягким светом провансальского солнца…

Вместо этого я сижу на московской кухне со стопроцентно включенным левым полушарием и маленьким, несмотря на седьмой месяц беременности, животом, который боялся вырасти и помешать моей активной жизни. Рыжая пустыня, полный колористический контраст лавандовому полю, является заставкой на рабочем столе компьютера. За окном декабрьская ночь — вот ей уж точно нет места в том мире, где правят правополушарные образы и все дышит лавандой.

Моя готовящаяся к рождению дочка не по возрасту деликатна: она безропотно заснула, когда поняла, что маме не до почесываний пупка и не до тренировок диафрагмы. У мамы серьезное и неприятное дело, которое не терпело отлагательств.

Ожидание ребенка было испорчено делом Ирины Беленькой, активно освещавшимся в новостях. Женщина, у которой бывший муж-француз выкрал дочь, наняла мускулистых парней, чтобы выкрасть ее обратно и попутно надавать обидчику по физиономии. Избитый мужчина обратился в полицию, и Ирину поймали, когда она вместе с дочкой окольными путями подбиралась к границе Венгрии с Украиной. Ее держали в тюрьме за попытку похищения собственного ребенка, и лучшие адвокаты, высланные отчизной ей на помощь, не смогли умилостивить французский суд: он подтвердил право опеки за отцом-французом, оставив Ирине редкие встречи с дочерью в присутствии агента социальных служб.

Каждый, кто узнавал, что я беременна, считал своим долгом пересказать мне основные вехи конфликта франко-русской пары и предупредить, чтобы я держала ухо востро. Я стала завсегдатаем нескольких сайтов виртуальных адвокатов и посещала юрконсультацию с той же регулярностью, что и консультацию женскую. Они удачно располагались на соседних улицах.

Вот и сейчас я беседовала на форуме с одним «толковым юристом», который пошагово расписывал мне алгоритм спасения ребенка от цепких лап французского государства. Сначала записать как безотцовщину… Дать свою фамилию… Потом, возможно, оформить отцовство, но фамилию не менять… Замуж лучше не надо, только если рассчитываете подать на алименты. Хотя и это не спасет, потому что сила любого закона рассеивается даже на относительно небольшом расстоянии от центра исполнительной власти, а международная граница для него и вовсе непреодолима.

Буквы в мониторе расплывались. Где, когда, почему моя красивая история вышла из-под контроля? Почему я уже давно не чувствую себя счастливой? Почему я плачу перед сном и даже ночью просыпаюсь оттого, что подушка мокрая? Почему, вместо того чтобы изучать ассортимент «Детского мира», я изучаю Уголовный кодекс?

С каждым месяцем желание уйти от Гийома нарастало, пропорционально росло и чувство вины перед еще не родившейся, но уже горячо любимой дочкой, которую я заведомо лишаю отцовского внимания. К счастью или к несчастью, но я не из тех женщин, что кладут личное счастье на жертвенник крепкой семьи. Вариант жить под наркозом до совершеннолетия детей не рассматривался.

Стараясь проморгать слезы, я записывала пункты плана спасения дочери от французов в органайзер.

Дррррзззыннь! — неожиданно громко прозвонил телефона под боком. Я вздрогнула и выронила ручку.

— Привет, как дела? — раздался в трубке голос Гийома.

Давно известно, какое разное у русских и иностранцев понимание приветствия. На английское How are you? вовсе не надо подробно рассказывать, как вы себя чувствуете и как провели день; даже если в тот день вас переехала машина, вы лишились состояния и потеряли любимую кошку, правильный ответ Fine! Так же и на французское a va?, которое дословно переводится как «Это идет?», подмывает сказать: «Нет, ни фига не идет!» — и объяснить, что именно стопорит движение. А если собеседника раздражает уже первая фраза, трудно надеяться на диалог. Но именно сейчас он был мне нужен. Поэтому я вытерла глаза и быстро перечитала советы «толкового юриста».

— Все в порядке, — бодро ответила я. — Изучаю всякие административные вопросы.

— В смысле?

— В смысле оформления свидетельства о рождении. Ты не против, если для простоты мы пока запишем дочку под моей фамилией? А то на границе будут возникать лишние вопросы, чьего это вы ребенка вывозите… и все такое. Ты же в ближайший год все равно не сможешь один с ней путешествовать. Ну, то есть без моей груди, — хихикнула я в довершение, чтобы усыпить его бдительность.

— Мне без разницы, какая у нее будет фамилия, это ведь всего лишь формальность. Главное, что у нее будут мама и папа. Правда, когда она будет жить во Франции, мало кто сможет правильно произнести ее русскую фамилию. Она у тебя, знаешь ли, не из простых.

Я почувствовала, как он улыбнулся на том конце провода. Мне же было совсем не до улыбок. В этой безобидной шутке я слышала угрозу. С какой-то стати она вдруг будет жить во Франции? Чем ему не нравится моя фамилия? Если его не волнует, как люди будут справляться с этой фамилией, обращаясь ко мне, значит ли это, что моего присутствия во Франции не предполагается?

— Ну, когда она будет жить во Франции, тогда возьмет твою, это же не проблема, — сказала я, сделав нечеловеческое усилие голосовыми связками, чтобы это прозвучало безмятежно. — Установить отцовство можно даже после совершеннолетия.

— Да? А… ну хорошо. Только разве поменять фамилию и установить отцовство — это одна и та же процедура?

— Технически нет, но… Я хотела тебе предложить, пока мы в таких стесненных финансовых обстоятельствах, оформить ребенка как… — я сглотнула: это был непростой момент, — безотцовщину. Так я буду получать пособия матери-одиночки, а у дочки будут всякие льготы при обращении к врачу, постановке на очередь в детский сад, поездках в санаторий и так далее. И потом, знаешь, ведь на все — буквально на все, от разрешения на операцию до выезда ребенка на каникулы с бабушкой, — требуется разрешение от обоих родителей. Это значит, что каждый раз тебе придется идти к нотариусу, писать официальную бумагу, делать ее перевод и посылать это все экспресс-почтой. Представляешь, какие расходы! А если это срочно?!

Аргументы я подбирала долго и кропотливо. Теперь, выложенные перед противником в стратегически правильной последовательности — по принципу возрастания издержек, — они смотрелись неотразимо.

— То есть я ей буду никто…

— Нет, ты ей будешь любимый папа, но сейчас лучшее, что ты можешь для нее сделать — это не появляться в официальных бумагах. Серьезно, так ты очень упростишь нам всем жизнь. И потом, сам же говоришь: бумажки — это мусор, главное — отношения.

— Не знаю, мне это как-то не нравится, — колебался Гийом.

— Я понимаю, милый, что это не как у всех, но наша ситуация сама по себе необычная, к ней не подходят стандартные решения. Я только стараюсь найти варианты, при которых у нас обоих было бы меньше проблем, — заверила я его самым честным голосом.

— Да, наверно. Мне нужно поискать информацию на эту тему… — Конечно поищи! — с готовностью согласилась я. — Я хочу, чтобы это было и твое решение.

Опасаться было нечего: фраза «мне нужно поискать информацию на эту тему» в раскодированном виде значила, что вопрос перемещен под гриф «слишком хлопотно, чтобы думать об этом во время работы; слишком неприятно, чтобы думать об этом после работы и тем более в выходные». В этой компании уже не первый месяц находились также вопросы целесообразности прививок в первый год жизни ребенка, лист покупок для детской комнаты, пути оформления многократной визы в Россию и составление завещания.

— Я вот что хотел сказать, — начал Гийом после долгой паузы. — Вряд ли получится приехать на Новый год. Мне не дают отпуск в начале января, а лететь на выходные за пятьсот евро дороговато. К тому же ради трех дней затевать всю эту мороку с визой…

Хм-м… он тоже знает правила Демосфеновой полемики. Уступил в одном — отвоюй свои позиции в другом, пока противник расслаблен победой. Но на меня эта манипуляция действовала плохо.

— Ты бросаешь меня одну на праздник? — спросила я дрогнувшим голосом.

— Почему одну? У тебя же полгорода друзей. Пойди к кому-нибудь на вечеринку.

— С животом?! — закипела я.

Друзья договорились снимать на новогоднюю ночь коттедж за городом и целый день в формате скайп-конференции обсуждали, сколько и какого алкоголя закупать. Беременные были чужими на этом празднике жизни. Поэтому в моих мечтах Гийом готовил нам ужин из трех блюд, адаптировав к ассортименту Лосиноостровского рынка хиты французской гастрономической классики: салат с горячим козьим сыром, утку под клюквенным соусом и безе в английском креме. До этого — опять же в мечтах — он сам ходил на рынок за покупками, а после — мыл посуду. А в процессе, возможно, делал бы мне расслабляющий массаж спины.

— Живот на одну ночь можешь оставить дома! — примирительно рассмеялся Гийом, не чуя беды.

— Знаешь что… Нет, знаешь что?! Пошел ты знаешь куда со своими кондовыми шутками!!! Тебе бы этот живот поносить пару дней, сразу бы чувство юмора отшибло!

— Оу! Оу! Спокойно там, на проводе! Думаешь, мне приятно праздновать Новый год без тебя? — воскликнул Гийом.

— Да уж думаю, тебе куда приятнее, чем мне: ты можешь пить, танцевать на столе без риска преждевременных родов и даже есть каперсы, не боясь изжоги!

Я бросила трубку и выдернула провод из розетки: Гийом имел обыкновение перезванивать по пять раз, даже если нас рассоединили прямо перед фразой «Целую, до завтра!».

Весь декабрь, пока родственники советовались, кому что подарить, друзья выбирали костюмы для праздничной ночи, а коллеги вспоминали компрометирующие сценки с прошлого корпоратива, мое настроение было на нуле. Одна на Новый год — это грустный, но подходящий финал нашей сказки. Она долгие годы думает его бросить, а в итоге он бросает ее, причем с изощренной жестокостью — прямо в праздничную ночь. Она сидит сгорбившись за накрытым на двоих столом, словно Старуха над разбитым корытом, а сверху экрана начинают медленно и печально падать снежинки, пока вся мизансцена не скрывается за белой ватой…

Гийом продолжал звонить каждый вечер, но я либо еще была на работе, либо уже ложилась спать, умирая от усталости. Наши разговоры сократились до невыразительных пятиминуток: он рассказывал, как по мне скучает, я отвечала, что тоже; он говорил, что устал, я вздыхала, что он не знает, что такое настоящая усталость, — и, чувствуя назревающую ссору, мы быстро прощались.

В Москве между тем ударили тридцатиградусные морозы, тротуары покрылись глазурью многослойного льда, и пришлось перелезть из элегантных полусапожек в ботинки-крокодилы, названные так за невнятный цвет и странный фасон подошвы, расширяющейся к мыску. Если я и просыпалась с желанием изменить мир к лучшему, то, надевая их, понимала, что ничего не получится: менять мир надо начинать с себя, а значит, придется первым делом отправить в мусорку эту жуткую обувь. Но я этого сделать не могу — боюсь упасть на живот. Я сама себя презирала за малодушие.

Реклама с паровозиком кока-колы все чаще крутилась по центральным каналам — праздник подступил совсем близко. Утром тридцать первого декабря я сидела дома в халате, грызла ногти и смотрела «Чародеев», когда в домофон позвонили.

— Кто там? — настороженно спросила я.

— К… к… к… кх…

— Кто-кто? Я вам щас похулиганю! — прикрикнула я и собиралась повесить трубку домофона, но тут прихожую огласил вопль:

— C-O-O-O-O-L-D-D-D-D!!![22]

— Гийом? Это ты?! Что ты здесь делаешь?!

— Cooooold! Open the dooooooor![23]

Я спохватилась и нажала кнопку.

С максимальной скоростью, на которую были способны его обмороженные члены, Гийом втащил чемодан на второй этаж, захлопнул входную дверь, будто за ним кто-то гнался, и замер посреди прихожей. На него больно было смотреть. Между шарфом и нелепой шапкой с помпоном торчал огромный красный нос, ярко-салатная лыжная куртка совершенно не подходила к дутым темно-фиолетовым штанам, на ногах были высокие горные ботинки на шнуровке, а массивные перчатки на синтепоне казались клешнями. С минуту мы молча смотрели друг на друга.

— Ты что, с миру по нитке этот прикид собирал? — спросила я наконец.

— У-у-а-о-у-у-и-а! — промычал он и принялся клацать клешней у лица, пытаясь освободить рот от шарфа. — Тьфу! А что мне оставалось делать, когда я вчера посмотрел прогноз погоды! Минус тридцать два ночью, да вы с ума тут посходили!

— Как тебя в страну-то пустили в таком виде? — размышляла я вслух, обходя вокруг него.

— Лучше спроси, как меня выпускали из моей страны. «Вы в Москву? А прогноз погоды видели? Еще не поздно передумать».

— Ты герой!

Длины моих рук едва хватило, чтобы обнять его во всем дутом облачении.

— У меня совершенно пустой холодильник, — добавила я, уткнувшись в его шарф там, где предположительно должны были располагаться губы. — Я же тебя не ждала.

— А если бы я не приехал, умерла бы от голода?

— Ну-у… у меня было предчувствие, что меня спасет прекрасный принц.

Отмокнув в горячей ванне, прекрасный принц принялся готовить новогодний стол из подножного корма. Я вспомнила, почему хотела быть именно с ним в новогоднюю ночь: он умеет сделать праздник из ничего. Пока я меняла халат на эластичное платье, обтягивающее восьмимесячный живот, и приводила в порядок обкусанные ногти, на свежеприготовленный салатик была водружена розочка из помидора, салфетки на фарфоровых тарелках были художественно свернуты, а шампанское поставлено в миску со льдом.

Все было ровно как в мечтах, если бы в семь вечера к нам не завалились друзья, у которых от холодов сдох карбюратор. По драматическому стечению обстоятельств именно они должны были везти на себе в коттедж весь запас алкогольных напитков, который теперь пришлось разместить в нашей кладовке. Поняв, что ужин теперь надо будет делить как минимум на шестерых, Гийом оставил меня приглядывать за кокетливо топорщащейся на сковородке рыбой, а сам, поглубже натянув шапку, пошел «с мужиками за закусками».

В пол-одиннадцатого мы с двумя подругами сидели у телевизора и, тоскливо переглядываясь, смотрели музыкальный телеспектакль. Сразу было ясно, что так просто добыть мамонта сегодня вечером нашим мужчинам не удастся — все стоящие мамонты были убиты и освежеваны за несколько недель до торжества. Но мы бы обошлись закусками попроще. В девять вечера мы были согласны на курицу-гриль и компот из ананасов на десерт, в полдесятого — на картофельное пюре с сосисками, а в десять не погнушались бы фисташками и сушеными кальмарами.

— Может, стоит пойти их поискать? — предложила Инна. — Минус тридцать два — это не шутки.

Мы втроем посмотрели друг на друга, затем в окно — и снова отвернулись к телевизору.

— Они же не дети малые, доберутся как-нибудь, — пробурчала Настя.

Я молчала, потому что чувствовала свою косвенную вину. Ведь, скорее всего, ребята застряли из-за Гийома: наверняка он заставил их делать тур по супермаркетам района в поисках какого-нибудь диковинного соуса к рыбе. А они не могли оставить его одного в чужом городе и верно следовали за ним вплоть до того, что получили третью степень обморожения ступней.

В полдвенадцатого в прихожую ввалились трое красноносых, крепко пахнущих алкоголем мужчин. Они гоготали, шумно хлопали друг друга по дутым курткам и изъяснялись на каком-то непонятном языке. От них шел пар.

— У мйе-нья ошшен большая к-к-картира не-да-ле-ко отсююююда! — счастливо выдал с порога Гийом.

Оказалось, в нагрузку к добыче пропитания друзья взялись за обучение Гийома основам русского языка — за два часа, проведенные в поисках сушеных кальмаров, он прошел экспресс-курс начинающего экспата.

— Никита? — исподлобья посмотрела я на парня лучшей подруги.

— А что сразу я? — изумился он.

— Элементарно, Ватсон: экспаты разучивают эту фразу, чтобы снимать девушек в баре «Риал-МакКой». А с экспатами у нас работаешь только ты. Ты бы лучше научил его, как называются основные продукты питания.

— А он знает! — воскликнул Никита и толкнул Гийома в спину. — Он даже сам пиво покупал!

— Ах вот почему вы так долго, — догадалась Настя.

— Кстати, мы выяснили, что он никакой не француз — просто притворяется, — вступил Миша. — Да-да, а ты-то губы раскатала! Мы отправили его в палатку за пивом, сами стоим за порогом наблюдаем. Гийом говорит продавщице: «Двесат булок пива, пжста». Ну ты понимаешь, двадцать бутылок пива мы хотели взять. Та робко на нас косится: мол, что с парнем не так? Мы ее жестами успокаиваем: мол, он не больной, просто француз. Она, радостная, говорит: «О, француз! Парле ву франсе?» И он, счастливо кивая, выдает ей тираду со своим гнусавым акцентом. Тетка обиженно поворачивается к нам: «Чего вы мне гоните, ребята? Никакой он не француз. Я французский в школе учила и ни хрена этого мужика не понимаю — тарабарщину какую-то несет!»

— Вот смотри, чему я еще его научил, — воскликнул Никита. — Как по-русски будет «молоко»?

— Мо-Ло-Ко! — выдал Гийом.

— А если ты живешь в Москве?

— Ма-Ла-Ка! — старательно проакал он и аж хрюкнул от удовольствия.

— Молодец парень, схватывает на лету! — Никита приобнял его за шею и потрепал по пумпону, как дрессированного пуделя.

Из гостиной раздался голос Дмитрия Медведева: «Поздравляю вас, дорогие россияне!»

Главной темой фотоотчета Гийома о пребывании в Москве стали… нет, не ракурсы моего заметно округлившегося живота. И даже не вещи, которые надевает на себя русский перед выходом на улицу. И даже не позы, в которых мы нашли наутро разбросанных по квартире друзей. Больше всего его фотоаппарат вдохновляли хрущевки и четырнадцатиэтажки, которыми щедро усыпан наш район. Оказалось, массовая застройка была одной из его фобий. Это очень редкая фобия, почти эксклюзивная, психологи пока даже не придумали ей латинского названия.

Поскольку каждый выход на улицу в тридцатиградусный мороз Гийом воспринимал как личное оскорбление, приходилось изобретать все новые способы времяпровождения в четырех стенах. И я решила излечить его от страха перед массовой застройкой при помощи рисункотерапии — метода, которому меня научили в школе материнства. Через десять минут эмоционального общения с цветными карандашами он протянул картинку — в прямом смысле клиническую. Я смотрела на нее и думала, что Провидение не могло бы столкнуть лбами двух более непохожих людей, чем мы. Оказалось, Гийом боится не только безликих, густо настроенных домов, но и автомобильных пробок, серого асфальта, акул, большого сборища людей — всего, что так или иначе ассоциируется с мегаполисом (в мегаполисе его кошмаров даже акулы смотрелись на своем месте). Мне же эти образы, кроме, пожалуй, акул, знакомы с детства, а потому милы. Гул автомобилей вселяет в меня спокойствие, а скрип дерева — настораживает. Вид нетронутого снежного склона вгоняет в смертельную тоску, зато мигание неоновых витрин наполняет энергией. Если бы мне пришлось писать детективный роман, то его действие разворачивалось бы в маленьком идиллическом городке с двухэтажными домиками, притулившемся между морем и горой, — именно в таком месте, где Гийом мечтал бы прожить жизнь.

— Не волнуйся, у нас будет по дому в городе и в деревне. А также шале в Альпах, вилла на Сардинии, замок в Румынии и дворец в Индии. Дай мне только несколько лет, — нашептывал Гийом, постукивая пальцами по моему животу.

Я не знала, что там он замышляет, но думала, что если через эти «несколько лет» он не сядет в тюрьму за финансовые махинации, это будет большой удачей.

Эстрогенный кошмар и пролактиновая эйфория

Похоже, значительную роль в нашей истории играли феромоны. Когда я смотрела на Гийома издалека, он не казался мне каким-то особенным: поравнявшись с ним на противоположных тротуарах, я бы, возможно, даже не обернулась. Но стоило ему попасть в зону действия моих обонятельных рецепторов — всё, не было на свете мужчины красивее! Поэтому расстояние в нашем случае любовь ничуть не укрепляло. Когда он был дальше чем на десять метров, меня одолевали сомнения.

Его самолет не успел оторвать шасси от взлетной полосы, как я снова засела за чтение антифранцузских сайтов. Буквально за пару дней с момента разлуки вся моя любовь стекла в низ живота: чем сильнее я любила дочку, тем ожесточеннее отторгала Гийома. В моем воображении, раздраженном голодовками русских матерей, которые отчаянно и безуспешно боролись с французской Фемидой, ребенок не был нашим общим произведением: это был МОЙ ребенок, счастью которого угрожал тот факт, что его отец — француз. С каждым днем Гийом терял персональные черты и обрастал негативными национальными стереотипами.

В то же время остатками логического мышления, которым я так гордилась в добеременную эпоху, я понимала, что, возможно, тот ад и кошмар, что последние месяцы творится в моем мозгу, всего лишь результат нестабильного гормонального фона. Видимо, того же мнения придерживалась дама-психолог, к которой я стала ходить дважды в неделю, чтобы не сойти с ума. По крайней мере, она деликатно, но настойчиво советовала повременить с окончательным разрывом хотя бы до родов, а желательно до конца грудного вскармливания, а потом посмотреть, не изменится ли что-то в наших отношениях. «Мужчина проверяется отцовством. Многие женщины заново влюбляются в своих мужей, когда видят, как те занимаются с детьми», — увещевала она меня, домучивающую пятый за сеанс бумажный платок.

Конечно, она права. Ждать — это самый разумный способ разрешения проблем. Сейчас у меня есть прямо-таки медицинское показание к бездействию. Может — и скорее всего, — Гийом окажется совершенно безруким, эмоционально скованным отцом, и тогда у меня будут убедительные доводы, чтобы его бросить. Более убедительные, чем просто нежелание быть с ним. Но когда вечером телефон звонил частыми междугородными дробями, желудок скручивало от порыва разрубить этот гордиев узел немедленно, не дожидаясь родов.

Кому для чего, а мне работа дана для утешения. Единственным местом, где я забывала о проблемах, была редакция. Туда я ходила каждый день, несмотря на декретный отпуск, если только у меня не было эфиров. Несколько национальных СМИ вдруг проявили интерес к Японии, а я как раз была там в прошлом году. Теперь мы с животом метались между редакциями, радиостанциями и телестудиями. Из-за насыщенного графика и страха остаться наедине со своими мыслями я задерживалась на работе до девяти-десяти вечера.

До сдачи осталось семь дней, думала я, боковым зрением замечая, как расходятся по домам последние могикане из отдела цветоделения. А на мне еще два несданных материала, в общей сложности двенадцать полос. В общем, в туалет сходить некогда. Сегодня надо закончить хотя бы эту рубрику, а уже девятый час. Что это за место такое — Роше-де-Нэ? Пойдем-ка посмотрим по атласу. Рохлянка, Рочестер, Рошаль… Вот оно! Страница 157, квадрат Б17… А между тем в туалет надо бы сходить, а то… А то… А то-о-о-о!

Я оторвалась от атласа, гуськом добежала до санузла, щелкнула задвижкой на двери и одним махом стянула штаны. Упс, похоже, процесс пошел. Потому что именно так, судя по книжке, отходят воды.

Но что бы там ни отошло, я не могла покинуть пост на несколько дней, не сдав материала. Ведь после меня работать над ним должны еще редакторы, корректоры, дизайнеры и цветоделители. По отношению к делу я немного японец: они тоже во время сдачи годовых отчетов ночуют в офисе на раскладушках, выдаваемых отделом кадров. В ожидании схваток я доделала текст. Перепроверила все названия. Перечитала его от начала до конца. Несколько раз. Схватки не начинались. Ну ничего, сегодня вечером обещали мелодраму с Дженнифер Энистон, будет как скоротать время. Я написала ответственному секретарю записку: «Стр. 72–84 готовы. Ушла рожать».

В эту ночь, которую каждая женщина помнит в мельчайших деталях до конца своих дней, Гийом нервно спал. Сам факт того, что он спал, уже обиден на фоне мужей моих подруг, которые если не промокают лоб супружнице стерильной марлей, то уж точно всю ночь маются болями в животе. Но еще обиднее оттого, что сон Гийома был неспокойным вовсе не из-за эсэмэски «Кажется, началось!!!!», посланной прямо из редакционного туалета. В тревожных снах он решал, не чью жизнь выбрать, матери или ребенка, а какой из четырех тестовых ответов отметить галочкой. Утром ему предстоял последний экзамен на звание независимого финансового аналитика — первую ступень к избавлению от ненавистного офисного рабства и желанным миллионам. И я с сожалением понимала, что этот экзамен сейчас занимает больше места в его сознании, чем тихий комочек, сопящий у меня под левой грудью, — наша дочка, копия Гийома на детских фотографиях.

Гийом — уже в статусе независимого финансового аналитика — приехал через десять дней: встреча с дочерью была отсрочена из-за оформления визы. Я уже приспособилась к роли мамочки и ловко отвечала на рабочие мейлы между кормлением, купанием и пеленанием. Теперь мне не терпелось надеть туфли на каблуках и отправиться в редакцию принимать поздравления. Гийом был оставлен под чутким контролем мамы осваивать науку смены подгузников, кормления из соски и застегивания боди. Эта проза жизни его не увлекала, поэтому большую часть времени он, устроившись возле кроватки, играл на гитаре колыбельные. А когда репертуар повторялся по третьему разу, мама выгоняла его на мороз с коляской.

— Как сказать: «Вы прекрасно выглядите!»? — спросил он однажды, собираясь на прогулку.

Я почесала затылок. В отличие от меня, предпочитающей шатанию по мартовской грязи просмотр ток-шоу, некоторые ответственные мамаши гуляют с детьми даже в такую погоду, и часто без шапки. Я видела одну как раз недавно на детской площадке: рыжие волосы бесстыдно развивались на фоне сугробов, красная стеганая куртка сигнализировала о том, что мартовская сырость ей нипочем — у нее в крови огонь и она тигрица в постели!

— Надо сказать: «Вас плохо подстригли», — протяжно, по слогам, произнесла я.

— Ва-ас плёхо пости-и-игли, — доверчиво повторил Гийом.

Я подняла большой палец в знак «Классно!». Повторяя себе под нос эту фразу, Гийом отправился с коляской в парк. Надеюсь, ему не терпелось поскорее применить ее к очаровательной незнакомке с копной рыжих волос.

Заочно разделавшись с соперницами, я вернулась к изучению святцев. Ребенку с такими необычными родителями гарантирована необычная судьба. А значит, и имя ее должно с ходу сигнализировать: перед вами, товарищи, необычный человек! Гийом склонялся к коротким, мягким именам вроде Миа, Элли и Лея. Мне же за ними виделось безвольное существо с белокурыми локонами, которое будет картинно плакать при виде плюшевых игрушек и прибегать жаловаться, как только ее кто-то толкнет. Такие девочки раздражают абсолютно всех, кто находится в их компании больше двух минут. Кроме, разве что, собственных пап, из которых они с недетской ловкостью вьют веревки.

Сильные имена с большим количеством согласных я решила поискать среди старославянских. Но у Гийома они вызывали только недоуменное поднятие бровей.

Мирослава?

Доброгнева?

Дорофея?

Всемила?

Аксинья?

Все они были встречены непониманием со стороны новоиспеченного отца, нечуткого к славянской фонетике.

Списки множились. К концу второй недели именами разной степени вычурности были исписаны все бумажные салфетки, записные книжки, листы для принтера и вообще любые пригодные для письма поверхности, которые попадались под руку. Мы последовательно вычеркивали самые смелые варианты из списков друг друга, а те три-четыре, что проходили двусторонний отбор, оказывались такими пресными, что исключались из конкурсной программы без объяснения причин.

К делу подключились дальние родственники и друзья семьи.

Мамина подруга звонила на мобильный в разгар планерки, чтобы поделиться озарением: девочку надо назвать Яромира!

Мама бойфренда сестры, родом с Украины, видела вещие сны: «…и я окликнула ее: Христиночка!»

Колено Израилево в лице второго мужа тети по папиной линии тоже не оставалось безучастным: «Сусанна — редкое имя, и с ним ходят сплошь добрые люди».

Двоюродная бабушка из Армении упирала на важность преемственности: «Хорошо бы назвать ее в честь моей сестры Рипсиме — чудесная была женщина, завещала нам дом».

Кто только не пытался реализовать свои ономастические амбиции за счет нашей безымянной дочери! Казалось, что на ней, мирно посапывающей в кроватке, висит табличка: «Рекламное место сдается». И место это было привилегированное, ведь когда папа — иностранец, ассортимент имен расширяется до бесконечности. Можно даже выдумать свое и потом выдавать его за старинное галльское — все будут только понимающе поджимать губы: мол, что поделать, папа иностранец ведь.

Моя мама, находясь в эпицентре полемики, вздыхала: «Что вы гонитесь за оригинальностью? Обратитесь к классической литературе! В книжках столько прекрасных имен. — И ее взгляд затуманивался. — В юности я читала роман, там главную героиню звали Гвендолин. И я мечтала, что когда-нибудь так назову свою дочь». Тут она встречалась глазами со мной и коротко резюмировала: «Но не получилось».

Как бы мне ни хотелось помочь маме в исполнении ее юношеских мечтаний, живого человека не могут звать Гвендолин. Так же как и Женевьева или Жозефина.

Но я знала одну девочку, у которой тоже были непростые родители из разных стран. И мать которой так же необъяснимо стремилась к свободе, как я. Девочка уже выросла; ее очарование, смесь французской классики и итальянского задора, высоко оценили режиссеры. Да и разве был у них выбор, когда на пробы приходила Кьяра-Шарлотта Мастроянни, дочь Марчелло Мастроянни, итальянского актера номер один, и Катрин Денёв, первой красавицы французского кино, которую не испортила даже ослиная шкура!

Я дождалась предпоследнего дня пребывания Гийома, когда все были измождены спорами и согласны на все. И предложила имя Кьяра. Оно быстро и без проблем прошло все этапы согласования и было утверждено и отцом, и бабушкой. Гийом уехал со спокойной душой, а я занялась оформлением Кьяриных документов.

Господи, зачем ты дал человеку пальцы? Разве не для того, чтобы печатать на клавиатуре? Я уже десять минут препиралась с работницей паспортного стола за правильное написание имени «Кьяра» в латинском варианте.

— Ну видите, система выдает мне Кyara! — восклицала она, тыкая пальцем в отвернутый от меня монитор.

— Но это неправильно, понимаете? — настаивала я. — Ваша система придумала какое-то новое имя и хочет, чтобы я так назвала свою дочь.

— Система считает, что имя «Кьяра» по-английски пишется именно так. А систему разрабатывали специалисты и утверждали в министерстве, — отвечала она.

— Но, видимо, в министерстве нет специалистов по итальянской орфографии. Это имя итальянского происхождения и пишется через Ch и i. Проверьте по Интернету, если не верите.

— Да что мне Интернет! Мало ли чего там понаписано! — отмахивалась чиновница.

— Послушайте, я понимаю, что ваши коллеги из министерства не обязаны знать все языки мира, — переходила я на вежливо-заговорщицкий тон, — но и вы меня поймите: мою дочь зовут Кьяра, а ваша система предлагает мне называть ее Кярой. Кьяра переводится как «светлая», Кяра — это почти «кара». Чувствуете разницу?

— У нас все автоматизировано, — пожимала плечами моя визави.

— А вы не можете поставить курсор в строчку и напечатать правильно? Пальчиками? — допытывалась я. — Ведь не машины командуют людьми, а люди — машинами.

— Изменить что-то в системе?! — страшным голосом переспрашивала дама. — Нет, что вы, это исключено!

— Давайте я напишу прошение вашему начальнику, разработчику системы, министру или кому еще надо. Я не могу позволить девочке жить под именем Кара.

— Не надо никому ничего писать, — устало отнекивалась чиновница. — Пока письмо до министра дойдет, девочка уже станет совершеннолетней и сможет сама прийти в паспортный стол и поменять имя на какое-нибудь человеческое. А то оригинальничают тут, а потом нам разбираться…

Я выдержала драматическую паузу.

— У нее отец француз, понимаете? С Корсики, есть такой остров между Францией и Италией. Корсиканец — это еще хуже, чем француз. У них до сих пор в ходу кровная месть. Мы две недели не могли договориться об имени. Вот еле-еле нашли компромисс. А вы говорите — «Кара». Да он и ребенка не признает после этого…

Этот аргумент работал безотказно. В официальных инстанциях, узнав, что отец девочки француз, на меня смотрели с сочувствием. Еще год назад эта новость вызывала бы зависть, но история Ирины Беленькой заставила всю нацию жалеть французских жен. «Он француз» — и это сразу снимало вопросы, почему я не замужем, а у дочки в графе «Отец» стоит прочерк.

Лицо чиновницы потеплело.

— А-а… Как же это вас угораздило?..

— Да вот, — неопределенно ответила я, глядя в пол.

— Ну, может, оно и лучше, если не признает.

— Возможно, — вздохнула я. — Но ведь кровная месть…

Паспортистка нервно поправила очки:

— Ладно, вобью я вручную ее имя так, как надо, черкните на бумажке вот тут. C-h-i-a-r-a. Есть. Только обращение к начальнику все-таки напишите. Прошу, дескать, сохранить… написание имени моей дочери…

— Международно принятое? — подсказала я.

— Точно, «международно принятое написание имени моей дочери» и так далее. А теперь давайте в кабинку для фото.

Очевидно, что самым нужным документом в жизни Кьяры будет загранпаспорт. Его необходимо было оформить в кратчайшие сроки — раньше постановки на учет в детский сад и полиса медицинского страхования. Поэтому дочка предстала перед биометрической фотокамерой в три недели от роду. Ее головка безвольно перекатывалась по плечам, а глаза не желали открываться и смотреть в две намеченные на экране точки.

— Ваш палец не должен быть виден на фото, — кричала через стену сотрудница паспортного стола.

— Поняла, — кричала я в ответ. — Уберу по команде.

Я придерживала головку в нужном положении сложной распоркой из большого, указательного и безымянного пальцев и отпускала, когда дама кричала «Снять». Головка заваливалась вбок или назад быстрее, чем успевала мигнуть вспышка. После пятой попытки паспортистка сдалась и снова отступила от протокола: