Супердвое: версия Шееля Шишков Михаил

Глава 3

Из воспоминаний Н. М. Трущева, объединенных под общим названием «АНЕКДОТЫ»:

«…Если учесть, что, помимо провала с Геленом, как раз в эти дни что-то пронюхавшие англичане взорвали над наполовину прорытым туннелем несколько десятков килограммов взрывчатки и всех, кто в тот момент находился под землей, завалило насмерть, в Москве решили, что наступил момент внести необходимые коррективы в оперативное руководство «близнецами». С этой целью в Берлин была послана комиссия ЦК, которой было поручено расследовать причины провала.

Возглавлял ее генерал-майор Анисимов из МГБ, оказавшийся старым знакомым Густава Крайзе. Еще в бытность подполковником Анисимов активно вербовал Оборотня послужить «делу освобождения рабочего класса Германии от оков фашистского режима».

Его умению за пару лет обзавестись генеральскими погонами можно было только позавидовать. По-видимому, непоколебимая верность идеалам марксизма-ленинизма, острейший политический нюх, позволивший ему вовремя сменить Судоплатова на Абакумова, и незаурядная пробивная сила получили у нового начальства самую высокую оценку.

На допросе старый знакомый напомнил обер-гренадеру, как в сорок четвертом, в лагере военнопленных в Красногорске, решительный выбор в пользу мирового пролетариата помог ему не только сохранить жизнь, но и занять достойное место в рядах борцов за «светлое будущее».

– Надеюсь, вам понятно, товарищ Крайзе, что лично вас никто не обвиняет в случившемся. Мы с товарищами надеемся, что вы не откажетесь помочь нам отыскать причины провала. Будьте предельно искренни, постарайтесь вспомнить, какие приказы отдавали ваши начальники и не было ли в них каких-либо несуразностей, свидетельствующих о невнимательном, если не сказать халатном, отношении к порученному делу?»

«…от меня и вызванного следом за мной на ковер Закруткина потребовали более обстоятельных объяснений. Мои оправдания, что, мол, никто не застрахован от ошибок и что у нас нет информаторов в английской военной контрразведке, члены комиссии во внимание не приняли.

– Так, товарищ Трущев, – заявил Анисимов, – можно объяснить любой промах. А не было ли с вашей стороны элементарной недоработки, а может, и чего похуже?

– Чего похуже?

– Здесь вопросы задаю я! – отрезал Анисимов. – Мы приехали в Берлин не для того, чтобы выслушивать всякого рода отговорки. Не надо юлить перед партией, товарищ Трущев! Нас послали выяснить, по какой причине провалился «Ответный ход», и, будьте уверены, мы выясним, почему вам до сих пор не удалось проникнуть на внутреннюю территорию тюрьмы. Попрошу дать письменный ответ по существу заданных вопросов, а также предоставить тексты всех шифровок, которые вы послали в Центр.

– У меня приказ не оставлять никаких письменных свидетельств, касающихся проведения операции «Ответный ход», а оперативную переписку я могу представить только по распоряжению особой группы.

– Вы упомянули о приказе. Чей это приказ?

– Бывшего народного комиссара НКВД, Берии Лаврентия Павловича, а также бывшего министра МГБ Меркулова Всеволода Николаевича. Его подтвердил и первый заместитель Комитета информации Федотов Петр Васильевич.

– Меркулов и Берия давно уже не министры и ссылаться на их распоряжения не имеет смысла. Это же касается и Федотова. Перед партией все равны. Партия поручила нам провести проверку и мы проведем ее.

– Это чей приказ, товарищ генерал-майор?

– Министра государственной безопасности товарища Абакумова.

– Предъявите его!

Анисимов хмыкнул.

– Приказ был отдан в устной форме. И какая, собственно, разница, Трущев?! Вы что, не доверяете нашей комиссии? В ЦК нам доверяют, а вы, значит…

И пошло-поехало: «…не позволим игнорировать волю партии…», «…развели тут, понимаешь, нелегальщину», «в тот самый момент, когда мировой пролетариат поднимается на борьбу за свои священные права», «…выведем на чистую воду».

Я слушал этого фуфло, стоя навытяжку, и все не мог понять – зачем эта комиссия? Обычно в таких случаях следовал вызов в Москву, где мне не только втыкали по полной, но и помогали исправить ошибку».

«…В конце предварительного разговора Анисимов заявил:

– Смело ведете себя, полковник. Впрочем, мы и не таких ставили на место. Даю вам два дня на написание объяснительной, в которой необходимо точно, по датам, расписать все отданные вами приказания, а также как осуществлялся контроль за их исполнением.

– Только после предъявления письменного распоряжения, товарищ генерал-майор.

– Будет тебе распоряжение! Обязательно будет!..

После паузы Анисимов неожиданно перешел на доверительный тон:

– Скрытно ведешь себя, Николай Михайлович!.. Вместо того, чтобы помочь разобраться, в чем был допущен промах, попробовать совместно отыскать ошибку, ссылаешься на давным-давно отмененные приказы.

– Кем отмененные? – поинтересовался я.

– Жизнью, – не моргнув глазом ответил Анисимов. – Нам, например, многое известно о твоих шашнях с врагами – например, с заядлым реакционером и американским наймитом Геленом, его подручным Штромбахом, с военным преступником, штурмбаннфюрером Ротте, которого ты персонально доставил в Союз…»

«…Я едва не потерял дар речи.

Что творится в Москве?

Из какого источника этот прощелыга мог узнать о моих «шашнях» с Геленом и Штромбахом? По какой причине Анисимов получил такие права, которых не было даже у заместителей министров? Как я мог ответить на вопрос о «шашнях», не раскрывая Шееля?! В наличии у нас двух взаимозаменяемых квалифицированных специалистов состоял главный секрет «близнецов»! Почему, наконец, в комиссии ЦК нет представителя Комитета информации? Почему молчит Федотов?

Приказ Берии, точнее, Петробыча о строжайшем сохранении тайны в отношении похищения Гесса, тоже был отдан в устной форме, но до этого момента это распоряжение ни разу не подводило меня. Одно только упоминание о запрете на информацию по этим разработкам охлаждающе действовало на любого ревнителя партийной чистоты, пытавшегося прибрать к рукам судьбы проверенных профессионалов, а таких было немало.

Какую промашку я допустил?

Может, ветры в Москве подули с другой стороны?

Времена сменились, и ту информацию, которую раньше добывали с помощью ударов в ухо, теперь извлекают посредством комиссий, свято блюдущих «идейную чистоту» и «верность идеалам»?

Эту версию как единственно приемлемую, не противоречащую здравому смыслу, поставила под сомнение внезапно мелькнувшая догадка – при чем здесь Ротте?

Тут меня стукнуло – может, здесь и собака зарыта? Кто в последний раз упоминал о Ротте?

Абакумов!

В какой связи?.. Во время разговора обмолвился: «…о Ротте мы поговорим в следующий раз».

Неужели «этот раз» уже настал? Но зачем Абакумову какой-то Ротте?.. Неужели ему неизвестно устное распоряжение Петробыча сузить круг лиц, допущенных к тайне «близнецов»?

– …о недопустимом разгильдяйстве и беспечности, проявленной твоими подчиненными.

– Кем именно?

– Капитаном Закруткиным. С ним мы побеседуем отдельно».

«… мне даже не дали перекинуться с Толиком парой слов. Развели в приемной и, когда я вышел в коридор, Закруткина сразу пригласили в кабинет. С него тоже потребовали объяснительную, однако Анатолий был уже не тот безрассудный комсомолец и пламенный активист, каким был в сорок первом. Ему хватило соображалки понять – оставлять письменные свидетельства ни к чему.

Он сослался на мой запрет.

– У вас, как я погляжу, настоящая круговая порука! Не надейтесь, капитан, мы выведем вас на чистую воду. Особенно по части ваших посещений местной барахолки. У нас есть письменные свидетельства, что вы не брезговали спекуляцией!

– Я выполнял задание командования.

– Вот и напишите, какие именно задания вы выполняли и как совместить их выполнение с торговлей водкой и офицерским обмундированием.

– Не мог же я бродить по барахолке с пустыми руками! А писать без распоряжения моего непосредственного начальника, полковника Трущева, не буду».

«…Вопрос о рейхстаговке, на которую Закруткин якобы отправился спекулировать армейским обмундированием, не столько встревожил, сколько успокоил меня.

Настроил на боевой лад.

Это был момент истины. Пугающее недоумение по поводу вопросов, которые осмелился задавать мне Анисимов, сменилось достаточно веским предположением – если конечной целью этого прохиндея являлись «близнецы», это уже было государево дело, и для его защиты хороши любые средства. Если же дело было в чем-то другом, будем считать, что своей настырностью и неумеренным усердием Анисимов развязал мне руки».

«…не буду рассказывать, как мне удалось прорваться на пункт связи штаба одной из армий и с помощью Клименко послать Федотову шифровку в Москву».

«…ни меня, ни Закруткина в комиссию не вызывали. Когда наконец пригласили, Анисимов взял другой тон:

– Вы нас неправильно поняли, – как ни в чем ни бывало заявил генерал-майор. – Мы вовсе не требовали от вас раскрывать смысл вашего задания…

– Странно! Закруткин именно так понял ваш вопрос насчет спекуляций на барахолке. Ему запрещено не то что писать на эту тему, но и вообще отвечать на подобные вопросы. Более того, согласно инструкции в подобных случаях он обязан немедленно проинформировать руководство.

– Вы отдаете себе отчет, товарищ полковник?! – не удержался Анисимов.

Один из членов комиссии, которого я шапочно знал по Лубянке – он работал в особых отделах у Абакумова, – поморщился.

– Николай Михайлович, не надо нагнетать страсти. Нам поступил сигнал насчет капитана Закруткина. Никто не предлагал вам давать письменные объяснения…

Я ушам своим не поверил. Вот оно как выходит!..

Никто не давал!!

Затем хладнокровие все-таки восторжествовало – тебе, Никола, подсказывают, как следует вести себя, а ты ерепенишься. Зачем тебе скандал? Лучше прикинь, о чем можно и о чем ни в коем случае нельзя говорить, и как это выполнить?

О Шееле – молчок, даже с применением физического воздействия. Самым надежным спасательным кругом для нас с Анатолием являлось молчание.

Если бы не этот проклятый Гелен!..

Действительно, его запрет на переброску Шеелей мог произвести неблагоприятное впечатление не только на Абакумова, но и на других участников группы, курирующей «близнецов». Отказ Генерала мог свидетельствовать, что в Пуллахе Шеелю не доверяют. Возможно, там известно что-то такое о Алексе, о чем мы даже не слыхали. Эта версия на корню подрубала всю операцию «Троянский конь».

Такое не прощается!

Но при чем здесь Анисимов?!

Факт отказа Шеелю в помощи, безусловно, являлся тревожным сигналом, но можно ли решить оперативную проблему на заседаниях парткомиссии?»

«…Меня буквально заколдобило, соавтор!»

«…я не мог найти себе место. Прикидывал и так, и этак, и чем дальше тем сильнее убеждался – секрет парткомиссии в чем-то другом. Абакумов, пользуясь своим растущим на глазах авторитетом, решил воспользоваться весом ЦК для поиска и захвата какой-то другой, более важной добычи».

«…Неужели все-таки Ротте?!

Эта версия просто не укладывалась в голове. С какого бока к нашим промахам можно привязать рядовую операцию по выемке нацистского преступника? Их в ту пору в Германии вылавливали десятками, если не сотнями. К доставке борова в Москву я тоже официально не имел никакого отношения. Никто не сможет доказать обратное, кроме человека в пенсне. Мы случайно оказались в одном самолете. Кажется, его охранял какой-то сержант внутренних войск – обычный сопровождающий. Я с ним общался?

Не помню.

Вроде бы нет, разве что предложил поделиться чаем из термоса. Ротте тоже помалкивал. В полете он пытался заснуть или изображал спящего, следовательно, в одном самолете мы оказались случайно.

Неужели Берия сдал меня?! В это невозможно поверить, тем более, что Анисимов вдруг сменил гнев на милость и принялся по-дружески уговаривать – расскажи да расскажи, какого-такого эсэсовца ты, Николай Михайлович, привез в Москву?

Чье это было указание?..»

«…Хрен вам, а не вечер воспоминаний! Мне жизнь дорога, полковничьи погоны тоже не помешают.

Для пенсии, например».

«…вечером перед сном я еще раз прокрутил предложение Анисимова».

«…Ну, боров! Ну, гад!.. Одни неприятности из-за него. Что они в нем нашли? Глупый вопрос, правильней спросить – что они в нем ищут? Уж не канал ли связи с Люцифером?

Никола, в своем ли ты уме? Неужели на самом верху хотят установить дипломатические отношения с преисподней?

С самим Fhrer der Welt?!»

Все, что Трущев отважился изложить насчет Sohn des Lichts, уместилось на двух писчих листах. Нижняя половина второго листа была аккуратно, по линейке, оторвана.

Эта часть воспоминаний являлась наглядным свидетельством, подтверждавшим, до какой степени профессионального безумия можно дойти, когда каждый твой поступок рассматривается не столько с оперативной стороны, сколько с политической – не имел ли ты, гад, умысла на теракт? Или на уклон? На присмиренчество, наконец?..

У меня уже поднакопился кое-какой опыт в попытках отыскать согласие. Первым условием успеха в этом поиске можно считать решительное устранение политической составляющей из повседневного, делового, личного общения между людьми.

Не надо «измов», увертливых «стей», способных развести даже очень близких друг к другу товарищей. Есть конкретная проблема, есть пути ее решения – вот их и надо согласовывать, а для этого необходимо воспользоваться инструкцией по составлению полноценных симфонианов и двигаться вперед.

К тому же мне претило заниматься цензурой собранных Николаем Михайловичем материалов, пусть даже из самых благородных побуждений! Эти исторические свидетельства, соображения, догадки, вплоть до надоевших призывов умело заниматься воспитательной работой, настойчиво требовали права голоса.

Трущев это заслужил.

Он внес свой вклад в победу.

Я был обязан дать ему слово, хотя бы в качестве благодарности – этой натужной, дряблой антимонии, доживающей свой век в ряду таких же устаревших «чуйств», как служение долгу, любовь к земле, на которой вырос, к людям, которые не только способствовали твоему появлению на свет, но и помогли тебе дорасти до попытки сочинить чужие воспоминания.

Даже «выкрутасу» насчет Люцифера я должен был попытаться отыскать место на этих страницах.

Накладывать ограничения имели право только стилистика и интересы читателей – этого требовало согласие с самим собой. Только воспитание и требования формы, настаивающие на необходимости завязки, развязки, чувство вкуса при использовании литературных спецэффектов могли поставить проницаемый барьер перед словоизвержением, которым порой злоупотреблял Николай Михайлович.

В истончившейся папке, например, лежал протокол допроса Ротте. На первом листе не было указано, кто его проводил, когда это случилось. Скорее всего не Трущев. По крайней мере, об этом свидетельствуют комментарии, помещенные на полях – вполне здравые и логичные, если бы не исступленный настрой на опасность, не ежесекундная оглядка – не подкрадывается ли враг, не заносит ли окровавленную руку, чем за годы службы напрочь пропитался Николай Михайлович.

В папке также помещались пронумерованные приложения, относящиеся к делу Гесса. Судьба нацистского преступника даже в последующие годы оказалась небезразлична его биографу из НКВД. Вынужденный когда-то заняться этим вопросом по приказу начальства, Трущев, даже выйдя из тюрьмы, продолжал собирать документы по этой тематике.

Из протокола допроса Ротте Франца Ксавьера, штурмбаннфюрера СС:

«… утверждаете, что лично встречались с Люцифером. Кстати, Люцифер – это кличка? Оперативный псевдоним?

– Нет, это одно из его имен. Всего их у Fhrer der Welt более двухсот.

– Предположим. Итак, на прошлом допросе вы утверждали, что лично встречались с Люцифером. Когда и где?

– Это случилось в двадцать восьмом или девятом году (уточнять дату не следует. – Н. М. Трущев). В Баварских Альпах, неподалеку от озера Тегернзее, я проводил серию испытаний по поиску источника радиоэха. К тому моменту я успел закончить два курса Высшей технической школы в Берлине.

Расположился в лесной сторожке, примерно в десятке километров от небольшого городка Гмунд. Мой дядя служил в тех местах лесником.

Всю ночь я ловил сигналы, которые посылал мой ассистент из Дюссельдорфа. Слышимость была отличная. Первый сеанс не дал результатов, во втором повторы пошли один за другим, причем с четко фиксированным периодом. То же случилось и во время следующих серий.

Задремал я только под утро и проснулся от жуткого холода. Когда открыл глаза, оцепенел – в щель под входной дверью проникали клочья мертвящего, тускло-серого, с зеленоватым отливом тумана, будто кто-то снаружи продавливал внутрь помещения отвратительную смесь водяного пара и адских испарений.

Я попытался встать, однако какая-то необоримая сила прижимала меня к кровати, выдавливала посторонние мысли, оставляя в душе осадок чего-то гадкого, прилипчивого припахивающего скверной. Я заставил себя подняться, с трудом передвигая ноги добрался до двери, но выйти не смог».

«…Ощущения были томительно-жуткие…»

«…Дверь не поддавалась. То ли ее заклинило, то ли замок сломался – точно не помню. Я попытался выбраться через окно – рама не отворялась, к тому же за окном сгустился тот же сизый, с прозеленью, пропитанный влагой туман, полностью сглотнувший видимость».

«…далее, господин следователь,начались кошмары!

Когда за окном внезапно очертился чудовищных размеров человечий глаз – зрачок был размером с окно – я испытал подлинный ужас. Глаз приблизился к стеклу, уставился на меня.

Я невольно отбежал в глубь комнаты. Здесь спрятался за шкафом, попытался взять себя в руки. Затем бросился к двери, попытался открыть ее. Створка с трудом отодвинулась на полступни и вдруг, будто кто-то сильный толкнул ее снаружи, с силой захлопнулась.

Я торопливо набросил щеколду, бросился к рации. На передней панели горела контрольная лампочка. Я точно помню – аппаратура была выключена.

Неожиданно стрелка на шкале дернулась. Я лихорадочно надвинул на голову наушники…

Господин следователь, что вы думаете я услышал? Треск, перемежающееся пиканье, короткие сигналы?..

Как бы не так!

Я услышал шепот.

Слова звучали глухо, но вполне ясно.

Я попытаюсь по памяти передать разговор с таинственным собеседником.

«Wer sind Sie? Warum nannte?»

– War hat angerufen?

«Keine Eile. Antwort».

– Daraut ant worten?

«Keine Eile».

– Кто звал?

«Не спеши. Ответь».

– Что ответить?

«Не спеши».

Я наложил на себя крест, прочел «Патер Ностер»[71], затем взмолился – отъиде, дьявол, от храма и от дому сего, от дверей и от всех четырех углов. Нет тебе, дьявол, чести и участия, места и покою. Здесь крест Господень, здесь Дева Мария…

Между тем обозначившийся в окне человеческий глаз проникал прямо в душу, пытал, мучил.

Я потерял сознание.

Когда очнулся, обнаружил, что лежу на полу, на спине. Некоторое время тупо и бессмысленно вглядывался в потолок, на котором вырисовывался желтоватый прямоугольный оттиск – отсвет фонаря на крыльце. Вокруг – дощатые стены, стол, на котором стояла отключенная аппаратура, разбросанная кровать».

«…скажи, соавтор, можно ли поверить в этот бред?!

Однако не спеши пренебрегать признаниями Ротте. Верить Борову или не верить – решать тебе, дружище, и твоим современника, но в любом случае не смей поддаваться на удочку самых реакционных предрассудков. Вспомни, о чем мы с тобой беседовали, на чем настаивал Карл Маркс: религия – опиум для народа!

С другой стороны, если покопаться, в этих ответах можно отыскать много интересного. Зафиксируй эти откровения как пример безумия, которое охватило верхи нацистского государства в ожидании окончательного разгрома».

Глава 4

«…Комиссия просидела в Берлине до того самого дня, пока ошалевший от радости Штромбах не потребовал по телефону немедленной встречи со своим связным из военной контрразведки.

Штромбаху явно не терпелось обрадовать большевиков радостной вестью – его шеф в Пуллахе внезапно сменил гнев на милость и потребовал от Артиста незамедлительно помочь Шеелям. Это распоряжение не было обставлено никакими требованиями, кроме распоряжения – «по выполнению доложить».

Вечером я получил шифрограмму за подписью Федотова, в которой черным по белому запрещалось в любой форме и не важно по чьему-либо требованию раскрывать Второго и его супругу.

В телефонном разговоре Петр Васильевич особо подчеркнул необходимость соблюдения режима секретности в общении с комиссией.

– Соответствующее распоряжение в Берлин уже отправлено. Все вопросы, которые тебе зададут, должны быть оформлены в письменном виде и фиксироваться подписями. Ответы на них пришлешь мне».

«…Федотов при личной встрече, как всегда, невозмутимо, не без занудства, поделился со мной своими соображениями насчет дальнейших перспектив «Троянского коня».

– …собственно, эта операция задумывалась для того, чтобы впоследствии иметь точную информацию о положении дел в верхушке возрождавшейся «демократической» Германии. Следовательно, главную тайну всего замысла – наличие двух взаимозаменяемых разведчиков – следует соблюдать неукоснительно. При попытке кого-либо потребовать просветить этот вопрос, немедленно докладывать по инстанции.

Тут же без перехода Петр Васильевич добавил:

– Лаврентий Павлович поручил мне подготовить служебную записку о том, как наши люди сумели подобрать ключики к адвокату Шахта и насколько быстро мнение супербанкира по этому вопросу было доведено до сведения Гелена.

После паузы Федотов с нескрываемым ехидством процедил:

– Не терпится доложить… А то, что эту записку прочитают непосвященные лица, его не волнует.

Он помолчал и признался:

– Трудно стало работать, Михалыч!»

«…Такие дела, дружище!»

«…тайну создания комиссии, направленной в Берлин по линии ЦК, мне поведал в тюрьме бывший коллега по Второму управлению и Комитету информации.

Более анекдотический повод трудно было выдумать.

На одном из заседаний Политбюро Сталин вновь упомянул о Гессе. Упомянул случайно, безотносительно к проводимой операции, исключительно в качестве примера подлых приемов, которыми не брезгуют империалисты в борьбе со Страной Советов. Как раз в те дни СССР разорвал дипломатические отношения с США, обвинив власти этой страны в том, что они насильно удерживают двух наших педагогов[72]. Однако этого упоминания хватило, чтобы уже через пару недель в Берлин примчался Анисимов и начал копать по полной относительно провала операции «Ответный ход». А тут еще подвернулся донос на Закруткина, якобы спекулировавшего на «рейхстаговке».

Мне бы посмеяться, но в тюрьме обычно не до смеха. В чрезмерном усердии, лихорадочной активности, желании как можно скорее отрапортовать о достигнутых успехах, особенно мешающих профессиональной деятельности, таилась какая-то необъяснимая загадка, будто бы появление Ротте не только навлекло пристальное внимание Fhrer der Welt к нашей несчастной родине, но и послужило таинственным приглашением вновь посетить Россию. Как известно, однажды он уже появлялся у нас[73].

Я согласен, версия не до конца провентилирована, не продумана в мелочах, но как объяснить обескураживающую ретивость Абакумова, не глупого, в общем-то, человека, отважившегося нарушить запрет Петробыча насчет «близнецов»?

«…меня больше не беспокоили. Никто не вызывал на ковер, не задавал наводящих вопросов.

Словно ничего и не было!

Все усилия Анисимов сосредоточил на проверке утверждения Закруткина, упорно стоявшего на своем – будто бы ношеный офицерский китель и несколько бутылок водки ему были нужны как повод для обеспечения конспиративной встречи на берлинской барахолке.

Для того чтобы вывести Первого на чистую воду, Анисимов решил провести контрольную закупку. С помощью двух солдат из комендантского взвода, которые собаку съели на такого рода мероприятиях, генерал-майор лично посетил злачное место. Для маскировки переоделся в штатский костюм и прихватил с собой кое-какие товары для обмена».

«…с гордостью сообщаю – проверка удалась на все сто. Закруткин действительно использовал водку и ношенное офицерское хламье для прикрытия. Другими словами, занимался спекуляций исключительно в служебных целях. Этот вывод генерал-майор Анисимов подтвердил личным примером. Под стенами Рейхстага ему повезло удачно выменять прекрасный сервиз на двенадцать персон известной фирмы «Голубые мечи», а также несколько ковров ручной работы».

«…в те дни я ночи не спал – столбил маршрут в Швейцарию, расставлял людей, готовил негласных сопровождающих. О каждой мелочи сообщал в Москву. Когда из Центра за подписью Павла Васильевича пришло добро, мы с Толиком отправились к менониту. Простились в подвале – вполне комфортабельном и уютном.

Немцы это умеют – обставлять жилое помещение красивыми вещами».

«… в точно назначенный срок я получил весточку от Шеелей. В телеграмме на имя Радке сообщалось, что барону и его супруге посчастливилось без приключений добраться до Берна, за что они выражают Хайнцу искреннюю благодарность. В пришедшем через несколько дней оперативном отчете командир группы сопровождния докладывал, что на швейцарской территории Вторые без труда оторвались от спутника из Пуллаха. Впрочем, тот особенно не переживал – комиссионные, которыми вознаградил его барон, оказались более чем щедрыми.

Алекс и Магди легализовались в Женеве и уже оттуда через Испанию махнули в Аргентину».

Из воспоминаний Н. М. Трущева:

«…В тюрьме у меня было время поразмыслить над причиной скоропостижного падения Абакумова и его визави, Берии. После признания сокамерника, подтвердившего мою догадку насчет комиссии, цельная картина ожесточенной борьбы за власть, которая с каждым годом усиливалась в Кремле, – сложилась окончательно. Отсюда и оголтелые перехлесты с принятием самых невероятных решений.

На этой картине нашлось место и для Ротте!

Чем иначе можно было объяснить повышенный интерес товарища Абакумова к буржуазному богослову, как не попыткой отыскать хотя бы какой-нибудь – пусть даже самый дешевый! – компромат на своего бывшего начальника?

Логика в этом случае выстраивалась нехитрая.

Не знаю, как Виктору Семеновичу удалось получить конфиденциальную информацию о незаконном ввозе военного преступника на территорию Союза, однако среагировал он на нее на удивление быстро. Тут же бросился в ЦК и сумел организовать по этой линии пустейшую, с точки зрения здравого смысла, комиссию. Теперь я больше, чем уверен – целью Анисимова было выяснить на месте подноготную этой истории.

Бред, который Ротте нес на допросах, Абакумова не интересовал. Дело было вовсе не в Люцифере, а в тонюсенькой ниточке, потянув за которую можно было проникнуть в сердцевину заговора, который якобы сплетал или намеревался сплести вокруг нашего дорогого вождя товарищ в пенсне.

Другими словами, был бы заказ, а заговор найдется – эту нехитрую истину мне пришлось испытать на собственной шкуре, когда сразу после ареста «главного репрессионера страны» меня обвинили в сотрудничестве с английской разведкой.

Донос был составлен полковником ГРУ Закруткиным-старшим и немедленно отправлен по инстанции.

Разобрались с доносом быстро – следователь предложил мне дать показания на Лаврентия «в том, что тот является английским шпионом», и «эту писульку», – он показал мне письмецо грушника, – «я порву на твоих глазах».

Я отказался и на десять лет отправился во Владимирку»[74].

«…в конце сороковых у Виктора Семенович еще не хватало силенок, чтобы в открытую схватиться с человеком в пенсне, однако, по-видимому, готовиться к решающей схватке он начал загодя. И, думается, не без приказа сверху. Об этом можно судить по некоторым косвенным признакам.

В конце сороковых Берию по приезде на дачу Петробыча неожиданно начали обыскивать на предмет оружия. Такого рода проверки были психологически невыносимы для Лаврентия, к тому же это был серьезный удар по его репутации. Тогда же Абакумов арестовал ближайших сподвижников Берии, разбросанных по всей стране – например, министра госбезопасности Белоруссии Цанаву. Одновременно Рухадзе, в 1948 году назначенный Сталиным министром госбезопасности Грузии, активно приступил к сбору компромата по так называемому «мингрельскому делу», в котором самое серьезное внимание уделялось родственникам Берии. Когда Абакумов докладывал Петробычу о ходе следствия, тот постоянно напоминал: «Ищите большого мингрела».

Если исходить из такого рода логики, даже Люцифера можно пришить к делу, если обратить внимание вождя на подозрительные шашни члена Политбюро с нечистой силой».

«…у меня, соавтор, есть собственная версия, по какой причине Петробыч вдруг резко поменял свое отношение к Абакумову и даже отправил его в подвал МГБ к следователю Рюмину.

Она, в общем-то, проста.

Сталин разочаровался в своем любимчике потому, что тот так и не сумел нарыть убойный компромат на «главного мингрела». Человек в пенсне буквально выскальзывал из рук.

Что ему можно было пришить?

Любовницу с улицы Горького? Подготовку заговора против вождя, для чего он якобы ввез в Союз какого-то связанного с Люцифером оберштурмбаннфюрера, а заодно в компании с Маленковым и Хрущевым нагло подставил начальника личной охраны вождя, генерала Власика?

По первому пункту Берия ответит – виноват, исправлюсь.

Правильно ответит, ведь, к сожалению, за любовницу советского человека нельзя наказывать стенкой? Разве что выговором по партийной линии.

А жаль!..

По второму заявит – штурмбаннфюрера вывез ради сохранения безопасности Шеелей. К тому же от него можно получить ценную информацию насчет предрассудков, круживших голову нацистской элите.

Тоже в цвет.

И по Власику полнейшая пустышка – после победы генерал до того распоясался, что гонял в Мурманск Ли-2 за свежей селедкой. Что это как не барские замашки, которые партия обязана пресекать в любом случае?

Вот тут у Петробыча и возник вопрос – почему рыл, рыл и не нарыл? Почему до сих пор не сумел подцепить на крючок «большого мингрела»? Маленьких «мингрелов» сумел, а большого – нет.

Как это понимать?

Может, помешали какие-то иные соображения?

Разве человек, находящий на таком высоком посту, может позволить себе иметь какие-то иные соображения, кроме тех, на которые нацеливает его партия?

Партия нацелила его образцово выполнить задание ЦК. Задание самого товарища Сталина, а он не выполнил.

В чем дело?

Может, Абакумов является тайным подпевалой Лаврентия?

Абакумов вышел из той же системы, что и Лаврентий. Он долго подчинялся ему и мог пропитаться нездоровым «мингрельским» духом. Возможно, нашему контрразведчику трудно переступить через старую дружбу?..