Не бойся ничего Курас Игорь Джерри

© Игорь Джерри Курас, 2015

© Ирина Терра, дизайн обложки, 2015

Корректор Елена Рипинская

Редактор Анна Агнич

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Автор выражает сердечную признательность

Густаву Малеру за Вторую симфонию

и прочие произведения

Соединение установлено.

Пожалуйста, подождите

Константин, Ульяна, Раиса…

Я потерял с ними связь семнадцать лет назад. С тех пор я никогда больше о них не слышал, но их имена, выстроенные в стройный ряд, всё ещё существуют в моём мозгу, и, признаюсь, мысль о них всё ещё не даёт мне покоя.

Их всегда было пятеро: Константин, Ульяна, Раиса, Алексей и Сергей. Не знаю, как давно они были знакомы с нашей семьёй, но они точно были друзьями ещё моего деда.

Дождливым октябрьским, ещё довоенным утром мой дед произнёс эти имена в приёмном покое родильного дома. Этот ряд, как своеобразный пароль, позволил ему услышать в ответ тайну: у него родился сын. Метрические характеристики младенца с тех пор были утеряны, но это не помешало теперь уже моему отцу через двадцать пять лет точно так же произнести эти заветные пять имён и, в свою очередь, узнать о моём рождении. Когда же, двадцать лет назад, пришла моя очередь, то и я сам, волнуясь, набрал телефонный номер и на поспешную просьбу воспроизвести на свет имена этих дорогих, но незнакомых мне людей ответил с гордостью, как будто повторил священный семейный пароль: Константин, Ульяна, Раиса, Алексей, Сергей. И эти пятеро не подвели меня. На другом конце провода удовлетворённая именами медсестричка открыла мне теперь уже и мою заветную тайну: у меня родилась дочь.

Мосты были разведены, по Неве шли баржи, а я стоял один посередине этого потухшего в своей белёсой бессоннице города, отделённый от едва ещё начавшейся новой страницы моей жизни свинцовым отливом ограниченной гранитом реки.

И невидимые глазу, эти пятеро витали надо мною, как бесплотные духи: Константин танцевал с Ульяной, Раиса с Алексеем, а всегда запыхавшийся Сергей смотрел на танцующих и вытирал платком широкую лысину.

Дед был виолончелистом. Я помню, как он играл, делая гримасы лицом.

Он делал их не для того, чтобы рассмешить меня, как я думал по малолетству, а просто потому, что иначе не умел. Во время игры мышцы его лица не подчинялись ему больше – они находились во власти музыки. Пальцы его левой руки скользили вниз и вверх по грифу, а люди в зале ели мороженое.

Когда-то давно он играл с великими и знаменитыми, но жизнь подвинула его в сторонку, и в старости (а я знал его уже старым) он играл в кинотеатрах перед сеансом.

Он рассказывал мне о своей старой жизни: о войне, о брате-лётчике, отлетавшем всю войну и разбившемся где-то под Гатчиной уже после Победы.

Дед пришёл получать вещи брата и привычно назвал имена наших семейных знакомых: имена Константина, Ульяны, Раисы, Алексея и Сергея. Все пятеро незримо стояли за его спиной в военных гимнастёрках, и дед, обернувшись, показал им всё, что осталось от брата: пару военных орденов и помятый ударом портсигар.

Два-три раза в неделю дед приезжал ко мне, чтобы заниматься с лоботрясом-внуком музыкой. Я учился играть на скрипке, и мои неяркие успехи делали его счастливым. Иногда он брал мою скрипку, ставил её к себе на колени, как виолончель, и брал первые аккорды из Чаконы Баха или из скрипичного концерта Мендельсона. Он хотел быть скрипачом, но стал виолончелистом – тогда я ещё не знал, что означает хотеть одно, а делать другое, – но с годами я это понял, как понял и внезапную грусть, блестевшую в его замутнённых катарактой глазах в эти странные минуты.

Когда его не стало, его не стало совсем. Осталась горстка пепла, поместившаяся в небольшую урну.

Перед тем как выдать мне урну, услужливый клерк опять спросил наш семейный пароль, и я привычно ответил: Константин, Ульяна, Раиса, Алексей, Сергей. Все пятеро стояли за моей спиной, и я отчётливо слышал сухую одышку тучноватого Сергея и короткие всхлипывания Раисы.

Они ездили со мной в командировки, они стояли за моей спиной, когда я диктовал телеграммы домой на убогих провинциальных почтамтах, они открывали передо мной двери больниц, когда я навещал маму.

В последний раз я виделся с ними в Пулково. Человек без эмоций проверял мои документы и попросил меня вспомнить имена, и я произвёл их на свет привычной скороговоркой: Константин, Ульяна, Раиса, Алексей, Сергей.

Я прощался с ними навсегда. Константин обнимал рыдающую Ульяну, Раиса плакала, уткнувшись в плечо Алексею. А всегда одинокий, вежливый Сергей украдкой вытирал платком то лысину, то слёзы.

Я расстался с ними навсегда, что, само по себе, было тяжело и болезненно. Но уже сидя в самолёте, я вдруг остро ощутил, что расстался не только с ними, но и со всем, что было с ними связано: со всеми рождениями, смертями, перемещениями в этом замкнутом пространстве, которое я сейчас покидаю ради другого, незнакомого мне ещё пространства. Туда нельзя было ни Константину, ни Ульяне, ни Раисе, ни Алексею, ни Сергею.

С тех пор я никогда не видел их, но часто о них вспоминаю. Что они делают без меня? Как сложилась их дальнейшая жизнь? Было бы здорово, если бы кто-нибудь из прочитавших это смог передать им от меня привет. Просто скажите Константину, Ульяне, Раисе, Алексею и Сергею, что я помню о них и вряд ли когда-нибудь их забуду.

«Среди чужих людей, вблизи своих деревьев…»

  • Среди чужих людей, вблизи своих деревьев,
  • навязчивый, как дождь, невыездной, как дом,
  • безумный, точно Лир, насмешливый, как Тевье —
  • смотри, как я едва, отметь, что я с трудом.
  • Как мёртвая эмаль старушечьей финифти,
  • холодный небосвод вмонтирован в карниз.
  • Спроси меня: «Куда?» Замешкавшийся в лифте,
  • не назову этаж – не знаю: вверх ли, вниз.
  • Скажи мне, для чего с нас взяли не по чину?
  • Что голос заводной твердит о полпути?
  • Что в этой воркотне? Дай хоть одну причину —
  • и спеть, и жизнь прожить,
  • и поле перейти.

«И вот я заснул, убаюканный ливнем —…»

  • И вот я заснул, убаюканный ливнем —
  • и спал, и приснилось, и было легко:
  • деревья висели над берегом дивным,
  • и воды прозрачны, и дно глубоко.
  • Безмолвные в озере плавали рыбы,
  • бесшумная с ними дружила вода —
  • и мне показалось: мы тоже могли бы
  • как рыбы, прижавшись, уплыть навсегда.
  • Прижавшись, как рыбы в одном водоёме,
  • где гулко всплывают деревьев плоды,
  • мы плыли спокойно – и в этом объёме
  • весь мир отражался, как в капле воды.
  • Проснувшись, пойму и увижу, что пусто
  • и тускло, как за день до первого дня:
  • бессмысленно в комнату свесилась люстра
  • и смотрит глазницей пустой на меня.

«Трубят будильники. В окне резвятся птицы…»

  • Трубят будильники. В окне резвятся птицы.
  • Взметнувшись, прячутся в портьере те, кто снится.
  • Являя признаки вселенской благодати,
  • хлеб на столе: и многомерен, и квадратен.
  • Яйцо раскрыто, как бутон неяркой розы,
  • с ним сыр лоснится со слезой, как срез берёзы.
  • И чайник к чашке наклоняет грустный профиль,
  • и как чума ползёт по дому запах кофе.
  • Звонят мобильники и требуют отдаться
  • делам и замыслам; машины в стаях мчатся.
  • И мир вращается, как бы внутри коробки,
  • как будто кто-то нажимает сверху кнопки.
  • И лишь поэт лежит один в своей кровати,
  • являя признаки вселенской благодати.
  • Царь Соломон – он лепесток огромной розы,
  • Непробуждённые, его блаженны позы.
  • Его лицо запечатлело нам загадку —
  • как будто времени сумел всучить он взятку.
  • Укутан плотно часовыми поясами —
  • который час сейчас, они не знают сами.
  • Он спит, уставший от ночных небесных странствий,
  • Он отражается лицом в ином пространстве.
  • Ведь так решил нажавший кнопки на коробке:
  • «Пусть спит поэт, бедняга, – век его короткий».

«Виолончель на встречной полосе —…»

  • Виолончель на встречной полосе —
  • и струны к небу в тысячу свечей.
  • Вот справа лес, и в нём – виолончель:
  • в лесу трава – смычок висит в росе.
  • Прыжками жиг, роптаньем сарабанд,
  • где вдох, как Бах, а выдох, как полёт —
  • мир приторочен, точно чёрный бант,
  • и заколочен, словно чёрный ход.
  • Ни победить, ни объявить ничьей —
  • смычок в росе искрится и течёт.
  • Какой там счёт, когда виолончель?
  • Мой дурачок, никто не знает счёт.
  • Ветшает слово в гардеробной фраз,
  • луна то в профиль, то опять анфас.
  • Смотри, как странно: с каждой сменой фаз
  • стареет сердце и скудеет глаз.
  • Без лишних слов, без правильных речей
  • виолончели на плече наклон.
  • На миг повиснет и твоя качель:
  • на двух канатах – с четырёх сторон.
  • И, заколочен, точно чёрный ход
  • твой старый мир останется ничей.
  • Твой вдох, как Бах – твой выдох, как полёт.
  • Лети туда, где ждёт виолончель.

«Встань, отключи телефоны и выброси прочь…»

  • Встань, отключи телефоны и выброси прочь;
  • каждую точку экрана закрой, обесточь:
  • всем дочерям иудейским сказали, что ночь —
  • значит, никто не придёт и не сможет помочь.
  • Всем сыновьям иудейским сказали: пора,
  • только никто не услышит шаги у шатра.
  • Кто-то проснётся, а кто-то проспит до утра —
  • но ни один не придёт к пепелищу костра.
  • Я же не флейта! На мне невозможно играть!
  • Все мои клапаны ржавы, попробуй понять, —
  • ржавы, как смытая морем – не в силах догнать —
  • вся фараонская конница,
  • вся его рать.
  • Даже закат этот —
  • бурый, как с пятнами ржи;
  • мост на канатах ржавеет, за ним гаражи,
  • шпили, железные рельсы,
  • домов этажи…
  • Что ты задумал?
  • Оставь это!
  • Брось!
  • Отложи!
  • Что ты задумал – зачем ты суров и упрям?
  • Что сыновьям иудейским
  • и их дочерям?
  • Росчерк еловый отчётлив в окне, и ветвям
  • как распрямиться от ветра за стёклами рам?
  • Встань, отключи телефоны и выброси прочь;
  • каждую точку экрана закрой, обесточь:
  • ты же не флейта, ты знаешь, что ночь – это ночь,
  • значит, никто не придёт и не сможет помочь.

Дождливый экзерсис

  • Ты заметила? – воздух сегодня больной.
  • Моросит над осинами дождик дрянной,
  • в придорожной грязи суетится
  • бестолковая чёрная птица.
  • А над лесом, едва ли понятное нам,
  • шепчет небо надменно округлым холмам
  • настороженно важное что-то,
  • но вникать всё равно неохота.
  • Там, в недельной небритой щетине травы,
  • даже сбившись с пути не сложить головы,
  • даже если совсем постараться —
  • не забыться и не затеряться.
  • Чьё-то имя земное играет со мной,
  • подавая сигналы зелёной волной,
  • призывая, как длинная нота —
  • но вникать всё равно неохота.
  • И суровы осины, и дождь моросит,
  • и тяжёлое небо надменно висит,
  • и не может никак приютиться
  • бестолковая чёрная птица.

«Мой чижик, мой белый пушистый птенец —…»

  • Мой чижик, мой белый пушистый птенец —
  • мой ангел залётный: недолгий, невечный.
  • Не ты ли – коварный и ловкий хитрец —
  • оставил мне в сердце рубец безупречный?
  • А я наслаждался твоею росой —
  • нет, – сладостным мёдом твоим наслаждался,
  • как вдруг обернулся ты яркой осой
  • и звонко звенел, и вонзался, вонзался!
  • Возьми моё сердце, и кровь мою слей,
  • мой ангел, мой чижик, мой птенчик пушистый.
  • Твой смех посреди кукурузных полей
  • влетал в моё ухо неистов, неистов.
  • И шёпот, и стон, и дыханье твоё,
  • мой ангел залётный, мой птенчик, мой чижик,
  • росою и мёдом меня до краёв
  • заполнили, как ядовитою жижей.
  • Я умер, мой чижик, я – пепел внутри.
  • Мой ангел, ты выжег меня без остатка.
  • Раскрой свои крылья – взлети, посмотри,
  • как больно мне, чижик, как сладко, как сладко.

«Мне снился лес: как римскими мечами…»

  • Мне снился лес: как римскими мечами,
  • он весь пронзался острыми лучами,
  • входящими в него наискосок.
  • Лес был прозрачен, строен и высок,
  • и каждая из бесконечных сосен
  • врывалась в ослепительную просинь
  • над головой – и этой синеве
  • не уместиться было в голове.
  • Безумные вокруг метались птицы —
  • и не пойму, к чему такое снится, —
  • но там, в лесу, под каждою сосной
  • стояла ты вселенской медсестрой.

Экклезиаст

  • Экклезиаст (Когелет – говорящий
  • в собрании, Кагале, – все же чаще
  • Экклезиаст) увидел: «На круги
  • своя вернётся», – ветер ли, крутящий
  • потухший лист, ушедшего шаги,
  • день скорби, день веселья: уходящий
  • и настающий. Что же делать мне?
  • Вот ветра круг в первичной вышине —
  • а вот, как ветер, кругом ходит время,
  • и за ночь успевает прорасти
  • колючее зазубренное семя,
  • которое вчера держал в горсти.
  • Потом стемнеет. В странном падеже
  • всё сущее: к наскучившим уже
  • простым предметам не найти вопроса
  • (кто – что? о ком – о чем?) – и безголосо
  • затянет дождь, и думать при дожде
  • легко: вода в последнем вираже
  • свершенья круга, то есть перед носом
  • здесь иллюстрация: круги воды в ведре
  • (замедленно увидим, что внедре-
  • ние воды дождя в другие воды) —
  • последний миг потерянной свободы,
  • короткий миг. Все окна на замке,
  • как на чадре – но дверь открыта. Своды
  • еловых башен видят: в сентябре
  • всё будет так же – сыро или серо:
  • здесь все равно задёрнута портьера,
  • но дверь открыта, а за ней – ведро;
  • и капля, потеряв упругость сферы,
  • становится с другими заодно.
  • Круг завершён. Ударившись о дно,
  • всплывает лист (берёзы, для примера),
  • смывается и тянется к траве,
  • там растворясь, как басма в седине:
  • ржавеет и – теряется. Пока мне
  • не ясно: кто разбрасывает камни?
  • кто соберёт? В первичной вышине
  • кто наблюдает ветер? И в окне —
  • там, за портьерой, как за чёрной ставней,
  • зачем опять приходит день недавний?
  • И в этом дне, – скажи, что делать мне?

«Я вошёл в этот город, как входит пожар…»

  • Я вошёл в этот город, как входит пожар,
  • как победное знамя в расплечины крыши:
  • – Император!
  • Ссутуленным шагом пажа
  • тихий город ко мне переулками вышел.
  • И хлеб-соль куполов положил мне к ногам
  • в ожидании горьком – но полно, мой город,
  • я гордыню запрячу, как прячут наган
  • атаманы,
  • поэты – огонь аллегорий.
  • Я гордыню умерю – как в ножны кинжал:
  • открыванье Америк – пустые прогулки…
  • Я вошёл в этот город как входит пожар —
  • и растаял огнём фонаря в переулке.

«Пепел Помпеи, моя дорогая, пепел Помпеи…»

  • Пепел Помпеи, моя дорогая, пепел Помпеи.
  • Время умеет сделать камнем живое. Время умеет.
  • Вот и рассвет поднимается вроде бы, но каменеет:
  • только светает ещё, а уже темнеет.
  • Что тебе мифы ушедших народов —
  • и возвращённых народов свитки?
  • Что ты пытаешься сделать,
  • сломавшись при первой попытке?
  • Все непутёвы твои путевые заметки, бесцветны цветные открытки —
  • ткани твоих покрывал опостылели так,
  • что простыли до нитки.
  • Что же ты сможешь понять обо мне
  • по обрывкам моих многоточий?
  • по неразборчивым фразам соседей,
  • по выдумкам взбалмошных дочек?
  • по фотографиям глупым (та лучше, а эта – не очень)?
  • по очертаниям каждой бессонной прожорливой ночи?
  • Пепел Помпеи, моя дорогая, пепел Помпеи.
  • Снова пустеют глаза Галатеи, снова пустеют.
  • Голос ещё раздаётся, но он, отзвучав, онемеет.
  • Время сумеет сделать камнем живое.
  • Время сумеет.

«С точки зренья шмеля в середине цветка…»

  • С точки зренья шмеля в середине цветка,
  • изогнувшего стебель дугой,
  • даже этот, ничем не приметный закат
  • зреет каплей нектара тугой.
  • Чтобы только остаться один на один
  • с неразгаданной формулой дня,
  • чтобы тени длиннее: суровых осин —
  • и моя, с точки зренья меня.
  • Под бумажным плафоном, на ощупь, едва —
  • то сплавляла меня, то звала;
  • и мозги мне запудрила напрочь, и два
  • бутафорских прозрачных крыла.
  • И не мог ни взлететь, ни поднять головы,
  • ни подумать: хочу ли ещё?
  • Три листа распластались. Лесные стволы
  • сплетены ядовитым плющом.
  • Как пять пальцев своих я тебя изучил,
  • след росы на руке сладковат.
  • Пусть на ощупь, как шмель – только хватит ли сил
  • сквозь ничем не приметный закат?
  • Чтобы восемь часов на исходе витка
  • потянулись нектаром тугим —
  • с точки зренья шмеля в середине цветка;
  • с точки зренья меня перед ним.

«Приходи…»

  • Приходи.
  • Это не прихоть.
  • Это не вытряхнуть из головы.
  • В комнате тихо —
  • войди, внеси хоть
  • поскрипывание половиц.
  • Чтоб услышать – и не обернуться,
  • только вздрогнуть – и ждать, и ждать,
  • и прижаться, и лбом уткнуться,
  • не дышать.
  • Не дышать, не спугнуть, не сглазить
  • суетливостью слов пустых —
  • только длинные пальцы гладить,
  • дотянувшиеся до моих
  • пальцев!
  • Боже, такая малость:
  • дотянуться, сплестись, врасти,
  • чтобы руки не разжимались,
  • чтобы губы не отвести!
  • Этот город, пустой и блёклый,
  • может, только тем и живёт,
  • что согретые лбами окна
  • ждут того, кто уже не придёт.

«Артур Мирабель покидает пустую обитель…»

  • Артур Мирабель покидает пустую обитель,
  • точнее, она остаётся пустая за ним —
  • поскольку он сам – опустевшей обители житель —
  • стоит на пороге: печальный, доверчивый мим.
  • О, взгляд бесконечный прощанья у двери открытой:
  • не убраны чашки, и всё ещё смята постель.
  • Артур Мирабель выбирает остаться забытым,
  • поскольку остаться не может Артур Мирабель.
  • Всмотревшись, уже не сказать: кто же мим? кто же зритель? —
  • какое движенье руки означает: постой!
  • Артур Мирабель покидает пустую обитель,
  • поскольку она даже с ним оставалась пустой.

Этюд

Читать бесплатно другие книги:

Нет в истории времени, когда один человек не строил бы преступных планов, а второй пытался если не п...
Каждое время богато на события. 19 век не исключение. В нём не только царствовали балы, любовь и пре...
«Город на километровой горе» — образец «мира наоборот», в котором, однако, проступают очертания неко...
Когда-то 29-летний психолог Григорий мог считать себя вполне счастливым человеком. Ведь у него были ...
В тот миг, когда ее мир начал рушиться, в жизнь Оксаны ворвался таинственный незнакомец. Что он скры...
Ищете вторую половинку? Думаете, дело в том, что наша планета такая большая? Нет, не потому так слож...