Не бойся ничего Курас Игорь Джерри
© Игорь Джерри Курас, 2015
© Ирина Терра, дизайн обложки, 2015
Корректор Елена Рипинская
Редактор Анна Агнич
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru
Автор выражает сердечную признательность
Густаву Малеру за Вторую симфонию
и прочие произведения
Соединение установлено.
Пожалуйста, подождите
Константин, Ульяна, Раиса…
Я потерял с ними связь семнадцать лет назад. С тех пор я никогда больше о них не слышал, но их имена, выстроенные в стройный ряд, всё ещё существуют в моём мозгу, и, признаюсь, мысль о них всё ещё не даёт мне покоя.
Их всегда было пятеро: Константин, Ульяна, Раиса, Алексей и Сергей. Не знаю, как давно они были знакомы с нашей семьёй, но они точно были друзьями ещё моего деда.
Дождливым октябрьским, ещё довоенным утром мой дед произнёс эти имена в приёмном покое родильного дома. Этот ряд, как своеобразный пароль, позволил ему услышать в ответ тайну: у него родился сын. Метрические характеристики младенца с тех пор были утеряны, но это не помешало теперь уже моему отцу через двадцать пять лет точно так же произнести эти заветные пять имён и, в свою очередь, узнать о моём рождении. Когда же, двадцать лет назад, пришла моя очередь, то и я сам, волнуясь, набрал телефонный номер и на поспешную просьбу воспроизвести на свет имена этих дорогих, но незнакомых мне людей ответил с гордостью, как будто повторил священный семейный пароль: Константин, Ульяна, Раиса, Алексей, Сергей. И эти пятеро не подвели меня. На другом конце провода удовлетворённая именами медсестричка открыла мне теперь уже и мою заветную тайну: у меня родилась дочь.
Мосты были разведены, по Неве шли баржи, а я стоял один посередине этого потухшего в своей белёсой бессоннице города, отделённый от едва ещё начавшейся новой страницы моей жизни свинцовым отливом ограниченной гранитом реки.
И невидимые глазу, эти пятеро витали надо мною, как бесплотные духи: Константин танцевал с Ульяной, Раиса с Алексеем, а всегда запыхавшийся Сергей смотрел на танцующих и вытирал платком широкую лысину.
Дед был виолончелистом. Я помню, как он играл, делая гримасы лицом.
Он делал их не для того, чтобы рассмешить меня, как я думал по малолетству, а просто потому, что иначе не умел. Во время игры мышцы его лица не подчинялись ему больше – они находились во власти музыки. Пальцы его левой руки скользили вниз и вверх по грифу, а люди в зале ели мороженое.
Когда-то давно он играл с великими и знаменитыми, но жизнь подвинула его в сторонку, и в старости (а я знал его уже старым) он играл в кинотеатрах перед сеансом.
Он рассказывал мне о своей старой жизни: о войне, о брате-лётчике, отлетавшем всю войну и разбившемся где-то под Гатчиной уже после Победы.
Дед пришёл получать вещи брата и привычно назвал имена наших семейных знакомых: имена Константина, Ульяны, Раисы, Алексея и Сергея. Все пятеро незримо стояли за его спиной в военных гимнастёрках, и дед, обернувшись, показал им всё, что осталось от брата: пару военных орденов и помятый ударом портсигар.
Два-три раза в неделю дед приезжал ко мне, чтобы заниматься с лоботрясом-внуком музыкой. Я учился играть на скрипке, и мои неяркие успехи делали его счастливым. Иногда он брал мою скрипку, ставил её к себе на колени, как виолончель, и брал первые аккорды из Чаконы Баха или из скрипичного концерта Мендельсона. Он хотел быть скрипачом, но стал виолончелистом – тогда я ещё не знал, что означает хотеть одно, а делать другое, – но с годами я это понял, как понял и внезапную грусть, блестевшую в его замутнённых катарактой глазах в эти странные минуты.
Когда его не стало, его не стало совсем. Осталась горстка пепла, поместившаяся в небольшую урну.
Перед тем как выдать мне урну, услужливый клерк опять спросил наш семейный пароль, и я привычно ответил: Константин, Ульяна, Раиса, Алексей, Сергей. Все пятеро стояли за моей спиной, и я отчётливо слышал сухую одышку тучноватого Сергея и короткие всхлипывания Раисы.
Они ездили со мной в командировки, они стояли за моей спиной, когда я диктовал телеграммы домой на убогих провинциальных почтамтах, они открывали передо мной двери больниц, когда я навещал маму.
В последний раз я виделся с ними в Пулково. Человек без эмоций проверял мои документы и попросил меня вспомнить имена, и я произвёл их на свет привычной скороговоркой: Константин, Ульяна, Раиса, Алексей, Сергей.
Я прощался с ними навсегда. Константин обнимал рыдающую Ульяну, Раиса плакала, уткнувшись в плечо Алексею. А всегда одинокий, вежливый Сергей украдкой вытирал платком то лысину, то слёзы.
Я расстался с ними навсегда, что, само по себе, было тяжело и болезненно. Но уже сидя в самолёте, я вдруг остро ощутил, что расстался не только с ними, но и со всем, что было с ними связано: со всеми рождениями, смертями, перемещениями в этом замкнутом пространстве, которое я сейчас покидаю ради другого, незнакомого мне ещё пространства. Туда нельзя было ни Константину, ни Ульяне, ни Раисе, ни Алексею, ни Сергею.
С тех пор я никогда не видел их, но часто о них вспоминаю. Что они делают без меня? Как сложилась их дальнейшая жизнь? Было бы здорово, если бы кто-нибудь из прочитавших это смог передать им от меня привет. Просто скажите Константину, Ульяне, Раисе, Алексею и Сергею, что я помню о них и вряд ли когда-нибудь их забуду.
«Среди чужих людей, вблизи своих деревьев…»
- Среди чужих людей, вблизи своих деревьев,
- навязчивый, как дождь, невыездной, как дом,
- безумный, точно Лир, насмешливый, как Тевье —
- смотри, как я едва, отметь, что я с трудом.
- Как мёртвая эмаль старушечьей финифти,
- холодный небосвод вмонтирован в карниз.
- Спроси меня: «Куда?» Замешкавшийся в лифте,
- не назову этаж – не знаю: вверх ли, вниз.
- Скажи мне, для чего с нас взяли не по чину?
- Что голос заводной твердит о полпути?
- Что в этой воркотне? Дай хоть одну причину —
- и спеть, и жизнь прожить,
- и поле перейти.
«И вот я заснул, убаюканный ливнем —…»
- И вот я заснул, убаюканный ливнем —
- и спал, и приснилось, и было легко:
- деревья висели над берегом дивным,
- и воды прозрачны, и дно глубоко.
- Безмолвные в озере плавали рыбы,
- бесшумная с ними дружила вода —
- и мне показалось: мы тоже могли бы
- как рыбы, прижавшись, уплыть навсегда.
- Прижавшись, как рыбы в одном водоёме,
- где гулко всплывают деревьев плоды,
- мы плыли спокойно – и в этом объёме
- весь мир отражался, как в капле воды.
- Проснувшись, пойму и увижу, что пусто
- и тускло, как за день до первого дня:
- бессмысленно в комнату свесилась люстра
- и смотрит глазницей пустой на меня.
«Трубят будильники. В окне резвятся птицы…»
- Трубят будильники. В окне резвятся птицы.
- Взметнувшись, прячутся в портьере те, кто снится.
- Являя признаки вселенской благодати,
- хлеб на столе: и многомерен, и квадратен.
- Яйцо раскрыто, как бутон неяркой розы,
- с ним сыр лоснится со слезой, как срез берёзы.
- И чайник к чашке наклоняет грустный профиль,
- и как чума ползёт по дому запах кофе.
- Звонят мобильники и требуют отдаться
- делам и замыслам; машины в стаях мчатся.
- И мир вращается, как бы внутри коробки,
- как будто кто-то нажимает сверху кнопки.
- И лишь поэт лежит один в своей кровати,
- являя признаки вселенской благодати.
- Царь Соломон – он лепесток огромной розы,
- Непробуждённые, его блаженны позы.
- Его лицо запечатлело нам загадку —
- как будто времени сумел всучить он взятку.
- Укутан плотно часовыми поясами —
- который час сейчас, они не знают сами.
- Он спит, уставший от ночных небесных странствий,
- Он отражается лицом в ином пространстве.
- Ведь так решил нажавший кнопки на коробке:
- «Пусть спит поэт, бедняга, – век его короткий».
«Виолончель на встречной полосе —…»
- Виолончель на встречной полосе —
- и струны к небу в тысячу свечей.
- Вот справа лес, и в нём – виолончель:
- в лесу трава – смычок висит в росе.
- Прыжками жиг, роптаньем сарабанд,
- где вдох, как Бах, а выдох, как полёт —
- мир приторочен, точно чёрный бант,
- и заколочен, словно чёрный ход.
- Ни победить, ни объявить ничьей —
- смычок в росе искрится и течёт.
- Какой там счёт, когда виолончель?
- Мой дурачок, никто не знает счёт.
- Ветшает слово в гардеробной фраз,
- луна то в профиль, то опять анфас.
- Смотри, как странно: с каждой сменой фаз
- стареет сердце и скудеет глаз.
- Без лишних слов, без правильных речей
- виолончели на плече наклон.
- На миг повиснет и твоя качель:
- на двух канатах – с четырёх сторон.
- И, заколочен, точно чёрный ход
- твой старый мир останется ничей.
- Твой вдох, как Бах – твой выдох, как полёт.
- Лети туда, где ждёт виолончель.
«Встань, отключи телефоны и выброси прочь…»
- Встань, отключи телефоны и выброси прочь;
- каждую точку экрана закрой, обесточь:
- всем дочерям иудейским сказали, что ночь —
- значит, никто не придёт и не сможет помочь.
- Всем сыновьям иудейским сказали: пора,
- только никто не услышит шаги у шатра.
- Кто-то проснётся, а кто-то проспит до утра —
- но ни один не придёт к пепелищу костра.
- Я же не флейта! На мне невозможно играть!
- Все мои клапаны ржавы, попробуй понять, —
- ржавы, как смытая морем – не в силах догнать —
- вся фараонская конница,
- вся его рать.
- Даже закат этот —
- бурый, как с пятнами ржи;
- мост на канатах ржавеет, за ним гаражи,
- шпили, железные рельсы,
- домов этажи…
- Что ты задумал?
- Оставь это!
- Брось!
- Отложи!
- Что ты задумал – зачем ты суров и упрям?
- Что сыновьям иудейским
- и их дочерям?
- Росчерк еловый отчётлив в окне, и ветвям
- как распрямиться от ветра за стёклами рам?
- Встань, отключи телефоны и выброси прочь;
- каждую точку экрана закрой, обесточь:
- ты же не флейта, ты знаешь, что ночь – это ночь,
- значит, никто не придёт и не сможет помочь.
Дождливый экзерсис
- Ты заметила? – воздух сегодня больной.
- Моросит над осинами дождик дрянной,
- в придорожной грязи суетится
- бестолковая чёрная птица.
- А над лесом, едва ли понятное нам,
- шепчет небо надменно округлым холмам
- настороженно важное что-то,
- но вникать всё равно неохота.
- Там, в недельной небритой щетине травы,
- даже сбившись с пути не сложить головы,
- даже если совсем постараться —
- не забыться и не затеряться.
- Чьё-то имя земное играет со мной,
- подавая сигналы зелёной волной,
- призывая, как длинная нота —
- но вникать всё равно неохота.
- И суровы осины, и дождь моросит,
- и тяжёлое небо надменно висит,
- и не может никак приютиться
- бестолковая чёрная птица.
«Мой чижик, мой белый пушистый птенец —…»
- Мой чижик, мой белый пушистый птенец —
- мой ангел залётный: недолгий, невечный.
- Не ты ли – коварный и ловкий хитрец —
- оставил мне в сердце рубец безупречный?
- А я наслаждался твоею росой —
- нет, – сладостным мёдом твоим наслаждался,
- как вдруг обернулся ты яркой осой
- и звонко звенел, и вонзался, вонзался!
- Возьми моё сердце, и кровь мою слей,
- мой ангел, мой чижик, мой птенчик пушистый.
- Твой смех посреди кукурузных полей
- влетал в моё ухо неистов, неистов.
- И шёпот, и стон, и дыханье твоё,
- мой ангел залётный, мой птенчик, мой чижик,
- росою и мёдом меня до краёв
- заполнили, как ядовитою жижей.
- Я умер, мой чижик, я – пепел внутри.
- Мой ангел, ты выжег меня без остатка.
- Раскрой свои крылья – взлети, посмотри,
- как больно мне, чижик, как сладко, как сладко.
«Мне снился лес: как римскими мечами…»
- Мне снился лес: как римскими мечами,
- он весь пронзался острыми лучами,
- входящими в него наискосок.
- Лес был прозрачен, строен и высок,
- и каждая из бесконечных сосен
- врывалась в ослепительную просинь
- над головой – и этой синеве
- не уместиться было в голове.
- Безумные вокруг метались птицы —
- и не пойму, к чему такое снится, —
- но там, в лесу, под каждою сосной
- стояла ты вселенской медсестрой.
Экклезиаст
- Экклезиаст (Когелет – говорящий
- в собрании, Кагале, – все же чаще
- Экклезиаст) увидел: «На круги
- своя вернётся», – ветер ли, крутящий
- потухший лист, ушедшего шаги,
- день скорби, день веселья: уходящий
- и настающий. Что же делать мне?
- Вот ветра круг в первичной вышине —
- а вот, как ветер, кругом ходит время,
- и за ночь успевает прорасти
- колючее зазубренное семя,
- которое вчера держал в горсти.
- Потом стемнеет. В странном падеже
- всё сущее: к наскучившим уже
- простым предметам не найти вопроса
- (кто – что? о ком – о чем?) – и безголосо
- затянет дождь, и думать при дожде
- легко: вода в последнем вираже
- свершенья круга, то есть перед носом
- здесь иллюстрация: круги воды в ведре
- (замедленно увидим, что внедре-
- ние воды дождя в другие воды) —
- последний миг потерянной свободы,
- короткий миг. Все окна на замке,
- как на чадре – но дверь открыта. Своды
- еловых башен видят: в сентябре
- всё будет так же – сыро или серо:
- здесь все равно задёрнута портьера,
- но дверь открыта, а за ней – ведро;
- и капля, потеряв упругость сферы,
- становится с другими заодно.
- Круг завершён. Ударившись о дно,
- всплывает лист (берёзы, для примера),
- смывается и тянется к траве,
- там растворясь, как басма в седине:
- ржавеет и – теряется. Пока мне
- не ясно: кто разбрасывает камни?
- кто соберёт? В первичной вышине
- кто наблюдает ветер? И в окне —
- там, за портьерой, как за чёрной ставней,
- зачем опять приходит день недавний?
- И в этом дне, – скажи, что делать мне?
«Я вошёл в этот город, как входит пожар…»
- Я вошёл в этот город, как входит пожар,
- как победное знамя в расплечины крыши:
- – Император!
- Ссутуленным шагом пажа
- тихий город ко мне переулками вышел.
- И хлеб-соль куполов положил мне к ногам
- в ожидании горьком – но полно, мой город,
- я гордыню запрячу, как прячут наган
- атаманы,
- поэты – огонь аллегорий.
- Я гордыню умерю – как в ножны кинжал:
- открыванье Америк – пустые прогулки…
- Я вошёл в этот город как входит пожар —
- и растаял огнём фонаря в переулке.
«Пепел Помпеи, моя дорогая, пепел Помпеи…»
- Пепел Помпеи, моя дорогая, пепел Помпеи.
- Время умеет сделать камнем живое. Время умеет.
- Вот и рассвет поднимается вроде бы, но каменеет:
- только светает ещё, а уже темнеет.
- Что тебе мифы ушедших народов —
- и возвращённых народов свитки?
- Что ты пытаешься сделать,
- сломавшись при первой попытке?
- Все непутёвы твои путевые заметки, бесцветны цветные открытки —
- ткани твоих покрывал опостылели так,
- что простыли до нитки.
- Что же ты сможешь понять обо мне
- по обрывкам моих многоточий?
- по неразборчивым фразам соседей,
- по выдумкам взбалмошных дочек?
- по фотографиям глупым (та лучше, а эта – не очень)?
- по очертаниям каждой бессонной прожорливой ночи?
- Пепел Помпеи, моя дорогая, пепел Помпеи.
- Снова пустеют глаза Галатеи, снова пустеют.
- Голос ещё раздаётся, но он, отзвучав, онемеет.
- Время сумеет сделать камнем живое.
- Время сумеет.
«С точки зренья шмеля в середине цветка…»
- С точки зренья шмеля в середине цветка,
- изогнувшего стебель дугой,
- даже этот, ничем не приметный закат
- зреет каплей нектара тугой.
- Чтобы только остаться один на один
- с неразгаданной формулой дня,
- чтобы тени длиннее: суровых осин —
- и моя, с точки зренья меня.
- Под бумажным плафоном, на ощупь, едва —
- то сплавляла меня, то звала;
- и мозги мне запудрила напрочь, и два
- бутафорских прозрачных крыла.
- И не мог ни взлететь, ни поднять головы,
- ни подумать: хочу ли ещё?
- Три листа распластались. Лесные стволы
- сплетены ядовитым плющом.
- Как пять пальцев своих я тебя изучил,
- след росы на руке сладковат.
- Пусть на ощупь, как шмель – только хватит ли сил
- сквозь ничем не приметный закат?
- Чтобы восемь часов на исходе витка
- потянулись нектаром тугим —
- с точки зренья шмеля в середине цветка;
- с точки зренья меня перед ним.
«Приходи…»
- Приходи.
- Это не прихоть.
- Это не вытряхнуть из головы.
- В комнате тихо —
- войди, внеси хоть
- поскрипывание половиц.
- Чтоб услышать – и не обернуться,
- только вздрогнуть – и ждать, и ждать,
- и прижаться, и лбом уткнуться,
- не дышать.
- Не дышать, не спугнуть, не сглазить
- суетливостью слов пустых —
- только длинные пальцы гладить,
- дотянувшиеся до моих
- пальцев!
- Боже, такая малость:
- дотянуться, сплестись, врасти,
- чтобы руки не разжимались,
- чтобы губы не отвести!
- Этот город, пустой и блёклый,
- может, только тем и живёт,
- что согретые лбами окна
- ждут того, кто уже не придёт.
«Артур Мирабель покидает пустую обитель…»
- Артур Мирабель покидает пустую обитель,
- точнее, она остаётся пустая за ним —
- поскольку он сам – опустевшей обители житель —
- стоит на пороге: печальный, доверчивый мим.
- О, взгляд бесконечный прощанья у двери открытой:
- не убраны чашки, и всё ещё смята постель.
- Артур Мирабель выбирает остаться забытым,
- поскольку остаться не может Артур Мирабель.
- Всмотревшись, уже не сказать: кто же мим? кто же зритель? —
- какое движенье руки означает: постой!
- Артур Мирабель покидает пустую обитель,
- поскольку она даже с ним оставалась пустой.
Этюд