Супервольф Шишков Михаил
Я решил подвести итог. Если Вилли хотел показать, что способен загнать меня в угол, он добился своего. Выхода у меня не было, разве что маленькая лазейка. К сожалению, вдвоем в нее не проскользнуть. Хуже всего, я никак не мог пробиться сквозь его ментальную защиту. Стоило ему мысленно просвистеть злополучный фокстрот, как я терял силу.
— Я должен подумать. Посоветоваться с Ханни.
— Конечно, дружище.
Я все выложил товарищу Рейнхарду — и про шпика, и разговор с Вайскруфтом. Он невозмутимо выслушал меня и как бы со стороны прокомментировал.
— Прекрасный образчик буржуазной демагогии.
— Это все, что вы можете сказать?! — возмутился я.
— Все уже сказано, товарищ Мессинг. Пора в дорогу.
— Я должен поговорить с Ханни!
— Этого только и ждет от тебя господин Вайскруфт.
— Чего?!
— Что ты приведешь его к Ханне. Вы не должны видеться до самой границы. Встретитесь в Варшаве. У нее будут твои документы, далее вы отправитесь как супружеская пара. Брак зарегистрируете в Москве. Желаю счастья, Вольф.
Была короткая теплая июльская ночь. Я сидел на балконе в плетеном кресле и разглядывал Луну. Искал воду в тамошних морях.
Воды не было. Была Земля, Германия, Берлин, последние трамваи, редкие прохожие, шуцман на углу Фридрихштрассе и Шарлоттенштрассе.
Каким образом Вилли овладел Ханной? Неужели так, как мы занимались любовью? Этот интерес обижал меня. Достойней забыть о словах Вилли. Этого требовали приличия, любовь, благородство и множество других «измов», окруживших меня, пытавшихся успокоить, однако обида не утихала. Еще оскорбительней казалась мысль, что я остался в дураках.
Этот мир оказался не таким простым, каким прикидывался.
Вилли был прав, я люблю драгоценные камни, мне нравится жить в достатке. Я предпочитаю, чтобы моя жена носила в животике моего ребенка, а не партийные документы, но и согласиться на предложение Вайскруфта было откровенной глупостью. Стоит только подписать контракт, и я уже не буду волен над собой. Очень скоро обнаружится, что помимо выступлений в казино, театрах и кабаре, мне придется выполнять кое-какие другие неприятные миссии. Мне будет не за что уважать себя. Это было ясно как день, ведь я уже лежал в гробу и мог с уверенностью, без всякой мистики, различить руны, которые вычерчивались на громадном лунном диске.
Что обещала мне Москва? Место в строю? Чувство локтя, а в перспективе возможность принять участие в грандиозном эксперименте, неизбежность которого я ощутил на собственной шкуре? Но и здесь все было не так просто. Эксперимент экспериментом, но я не мог отделаться от ощущения, что этот таинственный город только и ждал момента, чтобы изменить мне, как изменила любимая женщина. Эта мысль уверенно протаптывала дорогу, и чем глубже я вникал в смутную бездну грядущего, тем откровеннее вырисовывалась незамысловатая истина — чтобы уверенно чувствовать себя в Москве, я должен совершить предательство. Изменить себе. Или себя, что по сути одно и то же.
Что я знал о России, кроме того, что там царствуют большевики, люди там равны, свободны и счастливы, а все неурядицы, моря крови — это болезни роста.
Вспомнился русский матрос, навестивший Гуру Кальварию. Он обладал чудовищной силой, гнул пальцами медные пятаки. Неужели все русские способны гнуть пальцами монеты, пить водку, строить социализм, без жалости расправляться с классовыми врагами и готовить мировой пожар, который скоро будет раздут на горе всем буржуям?
Мне не было никакого дела до русских, но оказаться выброшенным из Германии и не найти приюта в России было страшно. Мне не давали голоса зовущих, каждый старался быть соблазнительным, прельщал. Страшно было поддаться им, ведь в какую сторону ни шагни, сразу угодишь в ловушку — стань таким, как я хочу. Долетел до меня и слабый, тоскливый призыв Ханни. Она думала обо мне, мечтала обо мне.
«Где ты, Вольф? Помнишь ли обо мне, любишь ли?..»
Я мысленно крикнул в ответ — помню, люблю!..
Она не услышала, она была далеко. Интересно, смогу ли я отыскать Ханни в миллионном городе? Предупреждение Рейнхарда относительно подспудного намерения Вайскруфта ко мне не относилось. Остерегаться следует обычным людям — тем, которые шумят, которых видно. Перед Мессингом стояла другая задача — способен ли я стать невидимкой? Хватит ли у меня сил превратиться в не-Мессинга?
Я не удержался от соблазна. Вышел из номера, спустился на первый этаж. Обозревая с площадки лестницы гостиничный холл, обнаружил двух подозрительных субъектов, читавших вечерние газеты. В двенадцатом часу ночи! Что если прикинуться мальчишкой, сопровождавшим гостей и пройти мимо них?
Я задержал дыхание, погрузился в сулонг и двинулся в их сторону. Прошел мимо, обогнул соседний столик и направился к выходу. Никто из низших жрецов полицейского управления не шелохнулся, не скосил глаза, не выдал себя учащенным биением пульса или усиливающимся потоотделением.
Мессинг вышел на улицу, свернул за угол, перевел дух. Эксперимент завершился успешно, можно было возвращаться. С другой стороны, судя по настойчивости, с какой Вилли атаковал меня, трудно представить, что на операцию выделили всего двух человек. Где же другие? Я направился в проулок, осмотрел темный двор. Так и есть, вон он, субчик. Торчит у черного выхода из ресторана? Есть еще и хозяйственный пандус, куда заезжают машины, но его можно и не проверять. Все ясно.
Это называется западня!
Если Вайскруфт и научился чему-то за те годы, что мы были знакомы, к его подчиненным это не относится. Интересно, сумеют ли они обнаружить, что я покинул номер и иду по улице? Если да, вскоре должна последовать суета, телефонные звонки, допрос персонала.
Минут двадцать я торчал возле гостиницы. В гостинице властвовала предсонная тишина, гасли окна. Вывод, полезный и для Москвы, — оказывается, я способен легко ускользнуть от слежки. Это был обнадеживающий итог — если люди Вайскруфта проворонили меня в гостинице, как им отыскать Мессинга в огромном городе?
Это предположение следовало немедленно проверить.
Я двинулся в сторону рейхстага. Никто не преследовал меня, в чем можно было легко убедиться. Улица, названная по имени старины Фрица[32], просматривалась на большое расстояние, прохожих было мало. Признать в них охотников на такую крупную дичь как Вольф Мессинг, по меньшей мере, глупо.
Я ускорил шаг. Мысли Ханни долетали все отчетливее, исходили они с северо-западной стороны, из Моабита[33]. В них не было и следа незримой червоточинки, о которой упомянул Вайскруфт. Это обнадеживало, придавало неодолимую сладость зовущему из-за реки голосу. Перебравшись через Шпрее, я, ни на минуту не теряя бдительности, двинулся по набережной. Здесь было многолюдней, и все равно никаких следов скрытой угрозы.
На набережной я подхватил подвернувшееся такси и, указав направление, более уверенно двинулся на зов. Остановил машину, когда обнаружил, что Ханни где-то рядом. Вышел из такси и, заметая следы, направился в противоположном направлении. Свернув за угол, обнаружил, что ментальный голос заметно ослабел, затем прервался. Я постоял и, убедившись, что такси скрылось из вида, двинулся в обратную сторону.
Мессингу не надо было оглядываться, бросать взор на витрины, наклоняться, чтобы завязать шнурки на ботинках. Я замечал все, что происходило на сотню шагов вокруг. Я был волен делать в этом огромном городе все, что захочу. Даже обнять Ханни.
В Моабите ночные улицы были тусклы и невеселы. Редкие ночные заведения откровенно экономили на электрическом освещении, отчего город превратился в некое подобие кладбища. Очередное падение марки вогнало горожан в уныние, редкие прохожие походили скорее на тени, машины — на катафалки.
Властелином этого погоста был я, Вольф Мессинг, дрянной еврейский мальчишка, отказавшийся от веры отцов; вундерман, прибившийся к тевтонам, пролетариям и прочим научным работникам. Я мог, взяв за руку каждого зрителя, довести его до счастья. Я мог отыскать всеобщую радость и подарить ее всем, ощущавшим себя униженными и оскорбленными. В этом мне не было равных. У меня не было соперников! Где вы, следопыты и загонщики? Зачем вы попрятались, это бесполезно. Я разгляжу вас в любой подворотне, обнаружу в любой щели, усилием мысли заткну ваши грязные пасти. Выходите, не трусьте, покажите себя.
Я не заметил, как мой шаг стал упругим, равномерным. Я ступал в ногу с судьбой, в такт громыхавшей где-то поблизости американской джаз-банде. Не сразу до меня дошло, что я марширую под звуки ненавистного мне фокстрота, название которого напрочь испарилось из памяти. Когда Вольф осознал, под чью музыку марширует, меня охватила ярость — Вольф Мессинг не позволит так поступать с собой. Меня словно ударили ножом в сердце, боль была нестерпимой, и я вошел в неприметную дверь.
Подъезд был обычный, берлинский, какие устраивают в дешевых домах для рабочих. Сразу за вестибюлем обшарпанная стойка, за ней не менее ободранная и заплеванная лестница. За стойкой меня встретила чрезвычайно накрашенная дама, предложившая любые услуги за пятьсот миллионов марок.
Это были даже не копейки, гроши.
Я облокотился локтями на стойку и спросил.
— Фрау, подскажите, как называется фокстрот, который исполняют музыканты?
Дама посмотрела на меня как на сумасшедшего.
— Господину угодно танцевать? Ему нужна партнерша?
— Нет, всего-навсего, название фокстрота?
Из бокового прохода выскочила, стриженая под мальчика девушка и, высоко подобрав юбку, торопливо полезла вверх по лестнице.
Дама окликнула ее.
— Лили, что они наяривают?
Девушка вздрогнула, замерла, затем торопливо, не опуская юбку, полезла вниз. Мы с ней были примерно одного роста, возможно, поэтому она не обратила на меня внимание у стойки. Поправив прическу, Лили с ходу бросилась в атаку.
— Мужчине скучно? Мужчине не спится? Пойдем, дорогой, я утешу тебя. Лили готова утешить всякого, кого мучает бессонница.
Она схватила меня за рукав. Я отшатнулся, вырвался.
— Я не страдаю бессонницей. Я страдаю оттого, что не могу вспомнить название этого фокстрота. Эта мелодия завязла у меня в мозгах.
Лили подозрительно глянула на меня.
— Ты не хочешь подняться наверх? — спросила она.
Я отрицательно качнул головой.
— Тогда вали отсюда, бродяга! — решительно заявила Лили. — Если тебе негде переночевать, не надо думать, что здесь живут дурочки. Название фокстрота узнаешь, когда заплатишь.
В расстроенных чувствах, под басовитый раскатистый хохот красавицы, сидевший за стойкой, я выскочил на улицу. Музыканты, словно насмехаясь надо мной, грянули во всю мощь. Из окон третьего этажа обрушилась такая лавина звуков, что я зажал уши и бросился наутек.
Отступать было поздно и горько. Скоро я замедлил бег, двинулся степенным шагом, стряхнул невидимую пылинку с добротного костюма, поправил шляпу. Восстановив душевное равновесие, нехотя прикинул — не напустить ли на посетителей этого паскудного заведения толпу призраков. Пусть они, черепастые, костлявые, окружат стойку и посмеются над бандершей, а кто-то из очевидных паранормальных мертвецов составит компанию Лили.
В этот момент меня вновь окликнула Ханни. Ее голос проклюнулся на противоположной стороне улицы. Удачным месторасположение явочной квартиры не назовешь. От звуков музыки можно сойти с ума, но это были такие пустяки по сравнению с тем, что она была рядом, она помнит обо мне, она скажет, как называется этот проклятый фокстрот.
Свернув за угол, я обнаружил дом, откуда доносился ее зов. Мрачная пятиэтажная громада в общем строю других таких же громад, более похожих на коммунальные гробы.
Пятый подъезд.
Некоторое время я постоял под арочным проходом. Вынюхивал, высматривал, изучал. Пошли они к черту, этот Рейнхард вкупе с Вайскруфтом! Пусть охотятся друг за другом. Мессинга им все равно не поймать. Неужели я не могу побыть часок с любимой женщиной?
Я поднялся на третий этаж.
Позвонил.
Дверь открыла Ханни. Она вздрогнула, на ее лице начертался ужас.
— Что ты здесь делаешь?! Немедленно отправляйся в гостиницу!
Я попытался объяснить, что меня изводит уныние, что меня неотступно донимает проклятый фокстрот.
Ханни захлопнула дверь.
Я постоял возле двери. На что я рассчитывал? У Ханни был сильный характер — такой, какой мне требовался. Она ни за что не откроет дверь. К тому же партийная дисциплина запрещала ей подвергать опасности товарища, пусть даже это был милый друг. В этом упрямстве была своя логика. Я быстро спустился по лестнице, вышел во двор.
Во дворе было тихо, разве что вдали странного вида старичок прогуливал терьера.
На вокзал я прибыл часа за три до отправления поезда.
Слишком рано, но оставаться в гостинице не было больше сил. Утром, подписав бумаги о расторжении контракта с Цельмейстером, я вернулся в номер. Достал чемоданы, распахнул их, начал собирать вещи. Потом впал в оцепенение и некоторое время разглядывал пустые полости двух прямоугольных, из хорошей кожи, бегемотов, с которыми ездил на гастроли. Спросил себя — что я делаю? Не сошел ли с ума, собирая эти тряпки? Появиться в Москве с грудой костюмов, с французской парфюмерией, до этого надо было додуматься. Затем выбрал небольшой чемоданчик, уложил самое необходимое, надел лучший костюм и, прикрыв его домашним атласным халатом, вышел в коридор.
Пусто.
Направился к хозяйственной лестнице, спустился в подвал. Издали затуманил глаза прикорнувшему у двери шпику и без всяких помех вышел на улицу. Скинул халат и сунул его в мусорный бак, затем дворами выбрался на соседнюю улицу. На такси добрался до Северного вокзала.
На вокзале расположился в ресторане, у окна, откуда были виден подземный выход на платформу, куда должны были подать международный состав.
Заказал легкий завтрак. Хотелось разделить его с Ханни, но правила конспирации запрещали это. Мы встретимся в Варшаве — городе, в окрестностях которого я вырос и в котором, дальше Мировских торговых рядов, где отец сбывал посредникам яблоки, никогда не бывал. Жизнь обильно смущает сожалениями всех, кто вырос в нищете, и только с помощью самого прогрессивного в мире учения можно избежать такого рода накладок. Мысль логичная, но не дающая успокоения. Еще несколько часов, и моя жизнь изменится. Скоро я стану полноценным «товарищем», вольюсь в ряды борцов за дело рабочего класса.
Денек выдался пасмурный, в ресторане было малолюдно. Самое время поднять настроение редким клиентам. К роялю, установленному в углу зала под раскидистыми пальмами подошел бледный молодой человек во фраке, сел и заиграл ненавистный мне фокстрот.
Это было слишком.
Я подозвал официанта и поинтересовался, как называется эта танцулька.
— Какая танцулька? — не сразу догадался он.
— Та, которую наигрывает молодой человек.
— Ах эта!.. Фокстрот «Мозамбик», господин.
Конечно, «Мозамбик»!
Как же я раньше не догадался!
С глаз упала пелена, я увидел все и сразу, но, прежде всего, двух, сидевших в черном «Опеле» мужчин. За рулем сидел Зигфрид Кёпенник. Из-под арки вышла Ханни, огляделась и направилась к трамвайной остановке. Она выглядела как вполне буржуазная дама — шляпка с вуалью, бархатный жакет, белая блузка, узкая, по моде, юбка.
Ужас сковал меня. Я мысленно крикнул — вернись!
Спасайся!!
Ханни не услышала меня. Добравшись до перехода, она посмотрела налево, направо и начала переходить улицу. Зигфрид дал газ. Машина с места разогналась до сумасшедшей скорости и настигла Ханни возле самой остановки. Еще шаг, и она стала бы недоступна убийцам, однако ей не хватило этого шага.
Она не успел.
Машина на скорости ударила ее левым бампером. Ханни отбросило на трамвайные пути. Люди на остановке бросились к ней, кто-то побежал к ближайшее кафе к телефону.
Я увидел лицо Ханни. Оно было спокойно, только жизнь почему-то стремительно стекала с него. Ее глаза, мои любимые голубые глаза, теряли выражение и на глазах проваливались в некую недоступную и непонятную бездну.
Я на всю жизнь запомнил этот взгляд. Ее последний взгляд, угасший очень быстро, на руках у какой-то гражданки, придерживающей ей голову.
Официант заметив неладное, приблизился ко мне.
— Что-нибудь желаете заказать?
Я даже не взглянул на него. Я не видел его. Я вообще ничего не мог разглядеть, перед глазами колыхалась зыбкая муть.
— Что с вами? — испугался официант. — Вам плохо?
За моей спиной раздался знакомый голос.
— Не беспокойтесь, сейчас господину станет лучше.
Я прозрел и обнаружил усаживающегося напротив меня Вайскруфта.
Он улыбнулся и поинтересовался.
— Далеко собрался, Вольфи?
— Тебя это не касается.
Тот кивнул.
— Возможно, но я пришел сообщить тебе печальное известие. Только что Ханну сбила машина. При переходе улицы. Несчастный случай. Она скончалась на месте.
Я усмехнулся, мне стало радостно. Теперь я мог отомстить за все сразу, но прежде всего за Ханни.
— Несчастный случай? — переспросил я.
Вилли кивнул.
— Если не считать, что за рулем был Зигфрид.
Вайскруфт не смог скрыть удивления.
— Полиция пока не выяснила, кто был за рулем.
— А я утверждаю, что за рулем был Кёпенник! Знаешь такого? В котелке с усиками. Его, кажется Зигфридом зовут. Теперь ему не отпереться. И тебе тоже?
Вайскруфт быстро пришел в себя.
— Твои свидетельские показания, Вольфи, вряд ли кого-нибудь заинтересуют. Полагаю, расследование придет к выводу, что с Ханни расправились ее сообщники, чтобы на суде в Эйслебене она не обвинила их в заговоре с целью захвата власти насильственным путем.
— Это ты сам придумал, или кто-нибудь подсказал?
Вилли пожал плечами.
— Какая разница.
— Огромная, — ответил я. — Если ты сам придумал, я уничтожу тебя. Помнишь, к нам в Паноптикум привезли экспонат — человека, напоминавшего жабу? У него имелось по два сустава в коленях и локтях, и он мог складывать под собой руки и ноги. Стоило ему присесть, как он становился похож на земноводное, приготовившееся к прыжку. Он, правда, был далеко не слабоумный человек, чего не скажут о тебе. Ты так долго рассказывал мне, какой я даровитый по телепатический части, что теперь я уверился в этом.
Я ударил его мыслью — стоять смирно. Не дергаться. Он сел прямо, затем, пошатываясь встал, спотыкаясь побрел к выходу. Сзади ко мне тут же подскочили два негодяя, один из них ударил меня по голове резиновой дубинкой. Какая-то женщина в ресторане вскрикнула. К моему столику подскочил официант, за ним не спеша двинулся метрдотель. Вилли Вайскруфт, воспользовавшись тем, что я взвыл от боли, воспрянул духом и, показав значок, успокоил публику.
— Не беспокойтесь, все в порядке. Задержан террорист. Прошу сохранять спокойствие.
Тупая боль в затылке мешала мне сосредоточиться. Двое сопровождавших Вилли полицейских в штатском подхватили меня под мышки, заставили встать. Вилли приблизился вплотную и прошептал, гнусно изменив лицо.
— Веди себя прилично. Это для твоей же пользы. Ты меня понял?
Я кивнул.
Боль проходила. Я собирался с силами, а посему вел себя как покорная овца. Я расплатился, мы вышли из ресторана на перрон, дружно направились в сторону подземного перехода. Спустились в переход. В этот момент на вокзале объявили посадку на поезд, следующий до Варшавы.
В переходе я решительно задвигался, потребовал, чтобы меня отпустили. Вилли приказал ослабить хватку. Далее я пошел самостоятельно. Возможно, это помогло мне избавиться от ушиба о пол, который был бы неминуем, если эти остолопы по-прежнему держали меня под руки.
На них напали сзади — ударили металлическими прутьями по головам. Они рухнули как подкошенные. Вилли, на мгновение поддавшись испугу, выхватил пистолет, однако выстрелить не успел. Пуля одного из нападавших настигла его раньше. Вайскруфт рухнул на бетонный пол, а один из тех, кто свалил полицейских, поднял с пола мой чемоданчик, сунул мне его в руку, затем передал сверток и шепнул.
— Документы и билет. Пятый вагон. До свиданья, товарищ. Удачи.
Он вскинул правый кулак до уровня плеча и потряс им. Я ответил им тем же салютом и бросился вверх по лестнице.
В переход спускался какой-то коммивояжер. Еще несколько ступеней и ему откроются три тела, лежавшие на бетонных плитах. Надо поспешить.
Я выбежал на перрон, бросился к составу. Возле вагона я развернул сверток. Сверху лежала фотография Ханни. Это была замечательная фотография, лучше не бывает…
Я протянул билет проводнику. Не теряя присутствия духа, проследовал в вагон. Поднимаясь по ступенькам, поинтересовался.
— Когда будем в Варшаве?
— Ранним утром, господин.
Я многозначительно, с достоинством кивнул, нашел свое купе. Оно было свободно.
Можно было дать волю слезам.
Ранним утром в паровозном дыму, который ветром сносило к составу, я вернулся на родину. Вышел на перрон, некоторое время стоял, прислушиваясь к забытому говору. Родные «до видзення», «дзенькую», «пшепрашем, пан» звучали как приглашение. Я откликнулся на него, обогнул вокзал и вышел на площадь. Взял такси и на вопросительный взгляд шофера в клетчатой пятиуголке, с трудом вспоминая слова, выговорил.
— Пану в Гуру Кальварию. Дорогу знаете?
Шофер кивнул и предупредил.
— Это будет дорого стоить пану.
Я успокоил его.
— Пану по средствам. Гоните.
И я помчался в родные места, в новую жизнь, в которой никогда более не будет ни Берлина, ни Москвы, ни явок, ни оружия.
Ни любви.
Часть II
ПОКОРИТЕЛЬ ТАЙН
Тайна есть величайшее оружие современности. Тайна зовет, она владеет умами, управляет массой, позволяет одним жить за счет других. Тайна всесильна и неподсудна… Тайна — сердцевина надежды и последнее убежище негодяев.
Граф Сен-Жермен
Глава 1
Вернувшись на родину, я обнаружил, что в Гуре мало что изменилось. Было время поспевания яблок, и мой отец все также трудился в арендованном у цадика саду, все также расхаживал босым, все также допекал братьев, правда, двух меньших. Старший, Хаим, успел обзавестись семьей и тоже трудился на местного эксплуататора.
Меня встретили с криками радости, со слезами на глазах, разве что отец, предположив, что я сбежал от своего благодетеля, господина Цельмейстера, некоторое время колебался — заслужил ли я родительское прощение?
— Даже если и так, — ободрил его я, — разве это помешает тебе обнять меня?
Отец смахнул слезу и торжественно произнес.
— Иди ко мне, блудный сын.
Я встал на колени.
Евангельская притча оказалась вполне уместной в семье истового почитателя Талмуда. Даже местный раввин не отверг мой щедрый дар синагоге, правда, в сердцах обругал меня Авессаломом.[34] Спустя годы, оказавшись на высоте четырнадцатого этажа, я никак не могу понять, что общего между мятежным царевичем и отщепенцем с разбитым сердцем, разве что длинные, вьющиеся волосы.
С тех пор в Гуре меня так и называли — Авессаломом или «блудным сыном», а местные ребятишки бегали за мной и кричали: «Мессинг, Мессинг, погадай!»
Я отнесся к подобному признанию как к великой чести. Быть блудным сыном своего народа — великая честь.
Две недели я проработал в саду, отдыхал с лопатой и ведром воды в руках. Никто меня не тревожил, не разыскивал. Из-за границы не было никаких вестей, и в конце августа, когда отец в преддверии субботы, заявил — Вольфа пора женить! — я решил, отдых закончился, и на следующий день отправился в Варшаву. Хотелось посмотреть город, познакомиться с новостями.
Я гоголем прошелся по Маршалковской, свернул на Аллеи Иерусалимские, добрался до Краковского предместья. Посетил Старо място, отыскал Национальную библиотеку. Полистал берлинские газеты, и нигде, даже в самых бульварных, не обнаружил ни единого слова о происшествии в Моабите, а также о покушении на полицейских чинов на Северном вокзале. В рекламном проспекте Винтергартена ни единого упоминания о В. Мессинге. Это и радовало и печалило одновременно.
Вечером я отправился по выписанным адресам, где давали представления местные маги и волшебники. Больше других мне понравился Бен Алли, выступавший в Варшавском цирке. Он ухитрялся ловить руками пули, которые ассистент выстреливал в него из пистолета.
Прежде всего, я отметил, что с точки зрения классовой борьбы это очень полезное искусство. Его очень не хватило Гюнтеру Шуббелю, и, наблюдая за ловкими манипуляциями факира, я с тоской припомнил все, чем была богата моя короткая биография.
Отрезвил меня голос из зала.
Некий офицер — я сразу догадался, что это не подставной, — вышел на арену и предложил фокуснику за пятьсот злотых выстрелить в него из своего пистолета. Такова Польша — в те годы офицер там считался кем-то вроде наместника Божьего.
Бен Алли поклонился и вежливо ответил.
— Пан офицер! Неужели на моем месте вы согласились бы оказаться убитым за какие-то пять злотых в день?!
Героическое прошлое неожиданно отступило в царство былого или, если точнее, в более достоверное пространство никогданеслучавшегося. Ослабли муки, которыми я буквально изводил себя — поступи я так или этак, не случилось бы того или этого. Как жить без Ханни? Что обо мне подумает товарищ Рейнхард и не сочтут ли в Москве меня предателем?
Эти вопросы внезапно обросли бородами и, как ни гнусно это звучит, отодвинулись в область мемуарного творчества. Моя стезя — ловить пули на эстраде или отыскивать их в карманах простаков-зрителей, но никак не перевозить с места на место.
Пора возвращаться на сцену. С этой целью я посетил всех известных в ту пору медиумов и ясновидящих. Взгляд у меня опытный, проницательности хватало, чтобы обнаружить всякую фальшь или подставу, какой пользовались местные телепаты. Удивительно, некоторые из них в числе новомодных штучек-дрючек освоили идеомоторику, а немногие пользовались и гипнотическим внушением, но соединить все эти премудрости в едином порыве, добавить к этому адскому вареву еще и способность погружаться в сулонг, что способствовало чтению чужих мыслей, пока никому не удавалось. Другими словами, на рынке «мистических» услуг обнаружился зазор, куда я мог бы влезть со своими психологическими опытами. Практика, однако показала, что осуществить это начинание в послевоенной Польше было неимоверно трудно.
В ту пору по Европе разъезжали сотни, если не тысячи всякого рода медиумов, магов, «телепатов», «предсказателей судеб», а в возродившейся Речи Посполитой количество такого рода мошенников на душу населения превосходило все разумные пределы. Польша буквально кишела «ясновидцами», «прорицателями» и «экстрасенсами» всевозможных калибров. Их можно было встретить повсюду — от дешевых балаганов и цирков до светских салонов и польского сейма, более напоминавшего берлинский паноптикум, в котором политические «зазывалы» принимали такие законы, от которых у обывателей мороз шел по коже. Главными ответчиками за все неурядицы и беды Польши оказались евреи. Моим соотечественникам ставили в вину и нежелание «ассимилироваться», и чуждый «паньству» дух наживы, и нежелание нести общественные обязанности.
По трезвому разумению, принимая в расчет домогательства конторы, в которой служил Вайскруфт, мне следовало как можно быстрее затеряться в этой толпе. К тому же я не совсем доверял и товарищу Рейнхарду — как бы его дружки не притянули меня к ответу за дезертирство и нежелание познакомиться с самим передовым в мире учением? Кто их, революционеров, знает? Возможно, у них там, в Интернационале, в самом деле обнаружилась отчаянная нехватка колдунов, и тот, на самом верху, вдруг вспомнит о несчастном Вольфе, стукнет кулаком по столу и гаркнет на весь Интернационал — а подать сюда этого самого Вольфа Мессинга!
С возвращением на сцену была связана еще одна трудность, личного, так сказать, порядка. Я всегда стремился стать лучшим в своем деле, иначе не стоит за него браться. Уважение к себе требовало на каждом выступлении отдавать всего себя публике. Но в таком случае я быстро отодвину на задний план всю многочисленную свору доморощенных и понаехавших в Польшу «телепатов».
Так оно и случилось — стоило мне дать пару-другую сеансов психологических опытов, как местные власти, не без наводки со стороны конкурентов, одним махом развеяли мои страхи. В Гуру Кальварию пришла повестка с требованием к Вольфу Гершке Мессингу явиться на сборный пункт и послужить возрожденной Польше. На призывном пункте меня предупредили: «Служить жолнежем Речи Посполитой — великая честь!» — затем обкорнали под ноль и отправили на конюшню ухаживать за кавалерийскими лошадьми.
Стыдно признаться, но в автобиографии, над которой я работал вместе с приставленным ко мне журналистом, я назвался санитаром. Мне показалось, что конюшня — это слишком унизительно для всемирно известного мага.
Но это к слову.
В течение нескольких месяцев я терпеливо ухаживал за лошадьми, как вдруг пришел вызов в штаб, где мне приказали привести форму в порядок. Приказание было более чем абсурдное. Капрал Томашек все эти месяцы утверждал — какую форму ни напяль на Мессинга, даже генеральскую, все равно это будет выглядеть как издевательство над формой. Однако приказ есть приказ, и, вырядившись, начистив сапоги, я вновь явился к начальнику, майору Поплавскому. Тот как увидал меня, так его сразу перекосило. Он выскочил из-за стола и, помянув «холеру ясну», «пся крев» и напоследок «матку бозку Ченстоховску приказал переодеться в штатское и быть готовым оказать услугу «великому человеку».
— Господину Пилсудскому? — поинтересовался я.
Пан Поплавский остолбенел.
— Кто проговорился?! — заорал он.
— Вы, господин майор, — сознался я.
Майор выпучил глаза и некоторое время тупо рассматривал меня. Чтобы снять напряжение, я добавил.
— Вы изволили помыслить, как бы я в присутствии маршала не нанес ущерб вашей чести. Далее вы изволили помыслить, что начальник государства известный самодур, а кто в Польше начальник государства как не господин Пилсудский?
Мою тираду начальник встретил глубокомысленным вопросом.
— Ну?
Пришлось успокоить офицера.
— Ни слова о нашей части! Мессинг никогда и никому не выдаст военную тайну.
Майор несколько расслабился.
— Жаловаться будешь?
— Никак нет, господин начальник.
Дело, каким мне предложил заняться хозяин Польского государства, было настолько деликатного свойства, что даже с высоты четырнадцатого этажа я не сразу решился рассказать о нем. Знаменитые личности вправе надеяться, что после смерти некоторые ненужные детали их частной жизни останутся в тени. Это законное желание всякого исторического человека, но в данном случае я не вижу причин умалчивать о происшествии, тем более что, касаясь других, не менее известных людей, я вынужденно вскрыл такие нелицеприятные для них подробности, так что делать исключения для создателя новой Польши не вижу оснований. К тому же случай со старшей дочерью пана Юзефа ничем не умаляет его честь и достоинство Польского государства. Наоборот, этот рассказ как нельзя лучше характеризует излюбленную мной и заталкиваемую вам, читатель, в мозги идею о том, что всякого рода «измы» не властны над человеком, если только он не поддастся их сладкоголосому пению.
Методы, которыми пользовался Пилсудский, мало чем отличались от тех, с помощью которых Ленин и Сталин основывали республику рабочих и крестьян, а вот результат оказался прямо противоположным. «Сть» социальной справедливости в интерпретации советских вождей рассыпалась в прах, а вот «изм» патриотизма (скорее, несуразного национализма), которым руководствовался пан Юзеф, живет, здравствует и до сих пор сладострастно досаждает Европе гонором и поучениями, а ближайшим соседям неистовым желанием свести счеты за все прошлые, настоящие и будущие обиды.
Действительно, о какой справедливости можно говорить с револьвером в руках? Не лучше ли обратиться к согласию, на основе которого можно добиться понимания даже с поляками, если вести себя достойно.
Вернемся, однако, к пану маршалу.[35] По дороге Мессинг усиленно пытался догадаться, с какой стати его вырвали из конюшни и везут к первому в Польше человеку. Я перебрал в уме всякие возможности, вплоть до участия в доставке оружия на германской стороне, но ответа не нашел. Что касается оружия, меня в таком случае отправили бы прямо в дефензиву[36], а никак не в Сулеювки, где располагалось имение первого в Польше человека.
Я оставался в неведении, даже когда меня ввели в роскошную гостиную. Здесь было собрано высшее, «придворное», общество. Военные были блестящи, дамы роскошны. Хозяин вырядился в подчеркнуто простой полувоенный костюм без орденов и знаков отличия.
Встреча была обставлена как психологический опыт на запоминание цифр, их деление и умножение, на котором я набил руку в Германии.
Перемножив несколько шестизначных чисел и поделив их, я получил в ответе «тринадцать», что вызвало неожиданно бурные и неоправданно долгие аплодисменты.
Затем меня проводили в кабинет, где маршал предложил мне сесть и расспросил о моем прежнем и нынешнем времяпровождении. Насчет службы в армии он отозвался в том смысле, что быть «жолнежем великой Польши — великая честь для всякого, рожденного на нашей земле», и многозначительно глянул на меня. Я горячо поддержал его в этой убежденности, тем самым открывая возможность для дальнейшего разговора.
С заоблачной высоты клянусь, что прочитать его мысли мне не удавалось — пан Юзеф был крепкий в отношении своих мыслей человек. Это был старый волк, вставший на путь революционной борьбы еще в позапрошлом веке. Вместе со своим старшим братом Брониславом и Александром Ульяновым он участвовал в покушении на Александра III. Ульянов был казнен, Бронислав пошел на каторгу, а пан Юзеф, «по малолетству» проходивший на процессе как свидетель, отправился в ссылку. Набравшись опыта в террористических «боевках», он, как рыба в воде, чувствовал себя в океане политических интриг. Влюбившись в детстве в цифру «тринадцать», Пилсудский был верен ей до гроба. Он был убежден, судьбы людей решаются на небесах и, следовательно, их можно прочесть. Надо только обратиться к опытному астрологу или провидцу. Из всех вождей, с которыми мне довелось встречаться, а их, поверьте, было немало, Пилсудский отличался редкой, я бы сказал, гневливой, бескомпромиссностью в отношении врагов. Даже Виссарионычу было далеко до него. Виссарионыч редко давал волю чувствам и уничтожал противников в силу «исторической необходимости», или «в назидании другим». Пан Юзеф почти всегда действовал под влияние чувств, а более высокого чувства — или горизонта, — чем стремление увидеть Польшу «от можа до можа» он не знал. Суровая реальность — с одной стороны возрождавшаяся Германия, с другой — набиравший силу Советский Союз, — сводили желание к мечте, но кто сказал, что мечта — это блажь? В любом случае, вследствие нехватки реальных возможностей, Пилсудский был более других склонен выслушивать мнение специалистов, разбирающихся в пространстве невозможного.
Даже в балаганном варианте, которого придерживался Гитлер!
Поверьте, попытка разобраться в том, что обычные люди называют чертовщиной, это, скорее, один из способов как можно более точно учесть возможности непознанного, схватить то, что под маской «вероятного» обычно ускользает от объятий анализа. Мало кому известно, что не только Гитлер или Пилсудский прибегал к советам «ясновидящих», но и Уинстон Черчилль занялся политической деятельностью только после совета с известным ясновидящим графом Гаммонэ. Не чуждался мистики и Виссарионыч,[37] ученик небезызвестного Георгия Гурджиева[38], однако выверт его мышления заключался в том, что и в запредельном Виссарионыч, прежде всего, искал подвох, направленный лично против него, Иосифа Джугашвили. Он не доверял никому и ничему, порой даже техническим изобретениям, подозревая, что конечной целью изобретателя является убийство вождя. Удивительно, но такого рода «изм» или «скок» помог ему справиться с кучей всяких других «измов», однако лишил простоты и трезвости ума, особенно необходимых в старости.
Скоро наш разговор заметно потеплел, и маршал поведал мне неприятную историю, в которой оказалась замешана его дочь.
— Или всем нам только кажется, что это неприятная история, — многозначительно добавил пан Юзеф, намекая, на чем именно мне следовало сосредоточить внимание.
— Если вы, — продолжил он, — изволили обратить внимание на развязного молодого человека штатской наружности, который так и лип к моей Малгожате, возможно, вы поможете мне составить мнение об этом субъекте. Предположительно, он прибыл из Северо-Американских штатов. Рекомендации самые наилучшие, от известных и уважаемых людей. Впрочем, и слухи о нем самые добрые — он богат, у него собственная паровозостроительная компания, его дядя сенатор не будем говорить от какого штата. На родину вернулся по зову сердца, а также для выяснения некоторых вопросов, касающихся наследства. И тут на беду, не знаю чью — его или мою — он встретил мою дочь.
Читать бесплатно другие книги:
