Хевен, дочь ангела Эндрюс Вирджиния Клео
Кошмар продолжался и в церкви.
- Безмерна милость…
- Сладок звук…
Все благоговейно пели. Стоя рядом с Китти в своем лучшем наряде, я никак не могла избавиться от потрясения. Мы так красиво стоим, такие мы богобоязненные и верные христиане… А из головы не выходит милый маленький хомячок. Кто мне поверит, если рассказать?
Мимо проносили поднос для пожертвований, и Китти положила туда деньги, Кэл тоже. Я взглянула на блюдо, потом на вкрадчивое выражение лица дьякона, носившего блюдо. Я не положила ни гроша.
– Ты тоже положи, – прошептала мне Китти, больно толкнув локтем. – Не хватало мне, чтобы подруги думали, что ты у меня безбожница, не можешь поблагодарить за благословение.
Я встала со скамьи и покинула церковь, слыша за своей спиной перешептывания. Ненормальность Китти окрашивала для меня все вокруг, я стала смотреть на людей и спрашивать себя, какие же они на самом деле.
Китти и Кэл остались в церкви, а я быстро пошла по улице. Но не прошла я и двух кварталов, как сзади подъехала машина Кэла. Китти высунулась из окошка и закричала:
– Не дури, детка. Куда ты уйдешь, когда у тебя не больше двух долларов в кармане, да и они принадлежат Богу. Давай садись в машину. Я сегодня себя хорошо чувствую. И голова светлая сегодня. А ночью и рано утром мне досталось.
Что она хочет сказать мне? Что она не знала, что делала, когда убивала Толстушку?
Я неохотно села в машину. Действительно, куда я уйду с двумя долларами в кошельке?
Весь путь до дому я размышляла, что мне делать. У нее была потребность убить Толстушку. Только люди с садистскими наклонностями способны на такое. И как я смогу объяснить гибель Толстушки, когда встречусь с мистером Тэйлором?
– Не говори ему, – посоветовал мне Кэл, когда мы оказались одни. Китти в это время опять спала, потому что ее снова одолел сильный приступ головной боли. – Представь это так, будто Толстушка умерла от родов…
– Ты защищаешь ее! – гневно перебила я его.
– Я верю тебе, но я также хочу, чтобы ты закончила среднюю школу. Удастся ли тебе это, если мы пойдем в инстанции и попытаемся добиться, чтобы ее признали невменяемой? Она просто так не сдастся, и нам надо будет собрать серьезные доказательства. А ты же знаешь, что ее самые скверные качества проявляются только в отношении тебя и меня. Ее «девочки» считают, что Китти чудесная, щедрая, не жалеет себя. Священник ее обожает. Надо убедить ее, чтобы она сама пошла к психиатру. А до тех пор нам надо играть свою игру. Я же тем временем начну откладывать деньги, чтобы у тебя было с чем бежать из этого ада.
Я подошла к двери и, остановившись, произнесла спокойным голосом:
– Я помогу себе сама, по-своему и в свое время.
Кэл постоял некоторое время в растерянности, точно заблудившийся мальчик, а потом вышел в другую дверь, тихо притворив ее за собой.
Спасительное милосердие
После гибели Толстушки наша жизнь в Кэндлуике приобрела неожиданный оборот. Мистер Тэйлор наивно принял мои извинения насчет смерти Толстушки при родах. Прошел один день, и в клетке, которую я принесла обратно в школу, появилась другая хомячиха, тоже беременная и внешне почти не отличавшаяся от той, которую убила Китти, и ее тоже назвали Толстушкой. Я с болью отметила про себя, что жизнью больше, жизнью меньше – не имело значения.
Я сказала себе, что не полюблю этого зверька. Мне надо быть очень осторожной и стараться никого не любить, пока Китти присутствует в моей жизни.
После случившегося Китти стала погружаться в длительное, упорное молчание, словно ей было стыдно за убийство животного. Она часами просиживала в спальне, глядя в никуда и постоянно расчесывая волосы расческой и щеткой, так что они становились у нее совсем прямые. Это занятие повторялось так часто, что можно было только удивляться, как это она вообще не лишилась волос.
В ней произошла и значительная перемена личности. Из шумной и грубой Китти сделалась задумчивой и очень спокойной, напомнив мне чем-то Сару. Вскоре она перестала причесываться, красить ногти и делать макияж, став безразличной к тому, как выглядит. Я видела, что она выбрасывает самое лучшее белье, в том числе дюжины дорогих бюстгальтеров. Китти то плакала, то снова впадала в оцепенение и считала, она заслуживает того, что с ней происходит.
Целую неделю Китти под любыми предлогами не ходила на работу, не вставала с постели, сидела и смотрела в бесконечность. Чем больше она отстранялась от всего и вся, тем меньше Кэл был похож на прежнюю абстракцию в доме. Он избавлялся от погруженности в свои мысли, приобретал вид уверенного в себе человека. Впервые он стал хозяином положения, а Китти тем временем не контролировала и свою жизнь.
Я не переставала дивиться тому, что происходит возле меня. Что лишало Китти смелости встретить новый день – вина, стыд, унижение? О Господи, дай ей измениться в лучшую сторону.
Занятия в школе закончились, началось жаркое лето.
Температура поднималась выше тридцати градусов, и Китти вела себя как ходячий зомби. В последний понедельник июня я пошла проведать, почему Китти не встает и не собирается идти управлять своим владением – салоном красоты. Китти лежала в постели. На меня она не взглянула и на свое имя не реагировала. И лежала, будто парализованная. Кэл, когда вставал, считал, должно быть, что она еще спит. Он пришел из кухни, когда я позвала его и сказала, что Китти серьезно больна. Кэл вызвал «скорую помощь», и Китти отвезли в больницу.
В больнице она прошла все мыслимые в медицине проверки. В первую ночь без Китти я чувствовала себя в доме крайне неуютно. У меня имелись все основания подозревать, что Кэла влечет ко мне и он хотел бы стать моим любовником. Я судила об этом по тому, как он смотрел на меня, по долгому неловкому молчанию, которое то и дело возникало между нами. Пора легких и простых взаимоотношений улетучилась, и я почувствовала от этого пустоту и растерянность. Я держалась от него подальше, стараясь так строить распорядок дня, чтобы мы оба побольше уставали в работе и каждую свободную минуту проводили в больнице у Китти, где она лежала в отдельной палате. Я там бывала каждый день и помогала, чем могла, но Китти ко всему испытывала равнодушие и только шептала время от времени:
– Домой. Хочу домой.
Пока рано, говорили врачи.
Теперь дом был в моем распоряжении, и я могла делать там все, что заблагорассудится. Я могла бы выбросить эти сотни растений, которые так отравляли мне жизнь, могла бы вынести на чердак яркие керамические фигурки, но ничего такого не сделала. Продолжала следовать во всем наставлениям Китти – готовила, чистила, убирала, пылесосила (даже если падала от изнеможения), зная, что, работая не покладая рук, спасаю себя от греха. Я ругала себя за то, что возбуждаю в Кэле желание. Я действительно грязная, как обычно говорила про меня Китти. Вот оно, кастиловское, выходит наружу. Но тут же говорила себе: нет! Я дитя моей мамы, я наполовину бостонка. Но… но… – на этом мои доводы заканчивались.
И все-таки моя вина была. Я сама навлекла на себя такое.
Как Фанни не могла быть иной, так и я.
Конечно же, я, девочка, десятью годами моложе Кэла, давно догадывалась о его тлеющей страсти ко мне. Я не понимала Китти и, возможно, никогда не пойму, но с того страшного дня, когда она сожгла мою куклу, его желание возросло десятикратно. Других женщин он не видел, да и жены у него по-настоящему не было, а он наверняка был нормальным мужчиной, нуждавшимся в определенного рода расслаблении. Если я буду его все время отталкивать, не отвернется ли он от меня и не останусь ли я совершенно одна? Я и любила, и боялась его. Мне хотелось сделать ему приятное и в то же время оттолкнуть его.
Кэл мог теперь чаще выезжать со мной вечерами в город. Китти лежала в больнице под наблюдением целой армии докторов, которые, однако, ничего пока не могли обнаружить. И Китти ничем не наводила их на след своего загадочного заболевания.
Однажды в больничном кабинете команда врачей беседовала с Кэлом и со мной, ища разгадку, но никто из нас не знал, что им сказать.
В течение всего пути из больницы Кэл не произнес ни слова. Я тоже. Я понимала его переживания, его расстройство, его одиночество и знала, что и я этому причина. У нас обоих было разное прошлое и разная борьба за жизнь, но мы оба получили боевые шрамы в сражении с Китти. В гараже он открыл мне дверь, и я бегом направилась в свою спасительную комнату, где переоделась в красивую ночную рубашку. Я очень хотела бы запереть дверь, но никаких замков и задвижек в доме Китти не было, кроме как в ванных. С беспокойством улеглась я в постель, пугаясь мысли, что он поднимется наверх, заговорит со мной, пристанет ко мне… И тогда уж я его возненавижу! Возненавижу, как ненавидела отца!
Но ничего такого он не сделал.
Я слышала, как он включил внизу стереопроигрыватель и поставил свою музыку, которую, в отличие от Китти, любил. Это была испанская мелодия. Интересно, он сейчас танцует под нее? Меня охватила жалость к Кэлу и чувство вины перед ним. Отложив книгу, я встала, надела халат и осторожно направилась к лестнице. При этом говоря себе, что не могу устоять перед музыкой.
Бедный Кэл, он в жизни ничего не видел, никуда не ездил и женился на первой попавшейся женщине. Влюбившись в меня, он совершил еще одну ошибку, я это точно знала. Я и жалела его, и любила, и не верила ему. Я путалась в собственных мыслях, не понимая, что же мне нужно, в чем я виновата и чего я боюсь.
Музыка продолжала наигрывать, но Кэл не танцевал в одиночестве. Он просто стоял, уставившись на восточный ковер, и вряд ли видел его, судя по выражению глаз. Я вошла и остановилась рядом с ним. Он не обернулся ко мне, и не заговорил, и вообще не подал признаков того, что он знает о моем присутствии. Он продолжал смотреть вниз, будто разглядывал свое будущее с Китти, ненужной ему женой, уход за которой ляжет на него тяжким бременем. А ведь ему было только двадцать семь.
– Что это за песню ты поставил? – спросила я тихим, испуганным голосом, заставив себя дотронуться до его руки, чтобы как-то успокоить его мысли.
Кэл не стал отвечать мне, он сделал лучше – тихо запел, и проживи я хоть двести лет, никогда не забуду сладкой мелодии этой песни и выражения его лица, с каким он смотрел на меня, напевая песенку о страннике в раю.
Он взял мою руку и заглянул мне в глаза, и его глаза загорелись светом, которого я никогда у него не видела, и был в них свет луны и звезд; и я мысленно увидела в Кэле Логана, моего замечательного задушевного друга, который будет любить меня всю жизнь, каждый день этой жизни, и так, как я хочу, чтобы меня любили.
Думаю, это музыка, пение и нежный взгляд Кэла подействовали на меня так. Мои руки непроизвольно поднялись и обняли его за шею, хотя я им этого не приказывала. Одна рука сама осталась на шее, и ее пальцы спрятались в волосах, а другая нежно наклонила его голову так, чтобы он мог найти мои губы, которые жадно захотели его поцелуя. Нет, просто так вышло. Ни я, ни он не были виноваты. Виноват был лунный свет, заблудившийся в его глазах, музыка, разлившаяся в воздухе, и сладость наших губ, встретившихся в поцелуе.
Рука Кэла, нежно поглаживающая мои волосы, соскользнула на спину, обняв меня, потом опустилась на бедро и, поколебавшись, обошла меня ниже талии сзади, затем нежно погладила мои груди, как бы вновь узнавая меня. При этом его губы пытались разбудить во мне желание.
И тут я оттолкнула его.
– Перестань! – выкрикнула я и дала Кэлу пощечину. – Нет, нет и нет!
С этими словами я взбежала по лестнице и захлопнула дверь в спальню, снова подумав о необходимости замка, о том, что мне не хватает естественности Фанни, и презирая себя за одну мысль об этом. Потому что теперь я его полюбила.
Я полюбила его так сильно и глубоко, что мне сделалось нехорошо от воспоминания о том, как я ударила по этому любимому лицу. Ребята из Уиннерроу назвали бы меня «динамисткой» или того хуже. Мне хотелось крикнуть: «Кэл, прости меня!» Хотелось встать и пойти к нему в спальню, но меня останавливали слова Китти, которыми она давала мне понять, какая я грязная, дурная, непутевая.
И снова какая-то сила вынесла меня за дверь. Я посмотрела вниз: Кэл по-прежнему стоял там, словно вросший в пол, играла та же музыка. Я медленно спустилась по лестнице, охваченная романтической тягой к самопожертвованию ради его удовлетворения. Он не повернулся ко мне и не заговорил. Моя рука осторожно спряталась в его руке и крепко сжала пальцы Кэла. Он не ответил.
– Я прошу прощения за эту пощечину, – прошептала я.
– Не стоит, я заслужил ее.
– У тебя очень грустный голос.
– Вот стою здесь и думаю, какой я дурак, сколько глупостей я натворил за свою жизнь. И самая большая из них – я позволил себе думать, что ты любишь меня. Но ты же не любишь меня. Тебе просто нужен отец. Я ненавижу Люка, как и ты, за то, что он не смог стать тебе поддержкой, когда ты в нем так нуждалась. И тогда, может быть, у тебя не было бы такой огромной потребности в другом отце.
И я снова обняла его, запрокинув голову, закрыла глаза и стала ждать его поцелуя… На сей раз не собираясь убегать. Я поступала нехорошо и понимала это, но чувствовала себя перед ним в таком долгу, за который никогда не смогу расплатиться! Я больше не буду дразнить его, а потом вырываться с криком «нет», как это в течение многих лет делала Китти. Я люблю его и хочу его.
Он подхватил меня на руки, отнес в свою спальню, положил на кровать и стал делать пугавшие меня вещи. И только тогда я поняла, что наделала, но было поздно его останавливать. Лицо Кэла выражало само блаженство, глаза пылали, пружины скрипели вовсю от его движений, меня подбрасывало, а груди метались от его чисто животной силы. Так вот что это такое! Все эти движения, горячая иссушающая боль, которая то приходила, то отступала. И если мое сознание пребывало в шоке и не знало, как отвечать, то мой природный инстинкт помогал его движениям – словно в другой жизни я проделывала это тысячи раз с другими мужчинами, которых любила. Когда все закончилось и Кэл, лежа на боку, крепко сжимал меня в своих объятиях, я не могла еще прийти в себя оттого, что все это произошло. Слезы текли у меня по щекам и скатывались на подушку.
Китти сожгла лучшую часть меня, когда бросила в огонь мою куклу. Оставив только темную сторону ангела, приехавшего в горы и умершего там.
Кэл разбудил меня ночью еле слышным поцелуем. Он целовал мое лицо, обнаженную грудь и спрашивал меня, можно ли. «Нет, нет, нет!» Я почти слышала, как Китти выкрикивает эти слова, когда Кэл задавал ей подобный вопрос. Я кивнула и обняла его, и снова мы превратились в одно целое. А когда мы закончили, я снова лежала, ошеломленная, неприятно поражаясь своему слишком активному соучастию в его действиях. «Грязная деревня!» Я ясно слышала, как Китти выкрикивает мне эти слова. «Эти паршивые Кастилы!» – раздавались у меня в ушах слова обитателей Уиннерроу. Что еще ожидать от меня, выходца из семейства Кастил?
Шли дни и ночи, а я не могла освободиться от стыда и чувства вины. Кэл отметал все мои возражения. Он говорил, что глупо винить себя перед Китти, что она заслужила это, что я поступаю не хуже других девушек моего возраста, что он любит меня, по-настоящему любит, и он не просто какой-то проходимец, решивший воспользоваться случаем. Но ничто из сказанного им не уберегало меня от чувства стыда, от сознания того, что я занимаюсь с ним нехорошим делом, совсем нехорошим.
Так Кэл провел со мной две недели, которые, кажется, сделали его очень счастливым, а я все боролась со своими чувствами. Однажды утром Кэл поехал за Китти и привез ее домой. Я убрала комнаты так, что они блестели, украсила их цветами. А Китти лежала на кровати, глядя в никуда, и, похоже, даже не узнавала, где она. Она тогда говорила, что ей хочется домой. Может, потому, что здесь она могла постучать палкой по полу, чтобы позвать нас. О, как мне надоел стук этой палки по полу, который был и потолком гостиной.
Раз в неделю к Китти приезжала мастер из ее салона красоты, мыла ей голову, делала прическу, маникюр и педикюр. Пожалуй, Китти была самым красивым больным в городе. Иногда меня трогала беспомощность женщины, лежащей на кровати в своей красивой розовой ночной рубашке, с длинными пышными и уложенными волосами. «Девочки» были, видно, преданы Китти. Они часто приезжали посидеть с ней, поболтать, посмеяться, а я приносила им угощение на фарфоровых тарелках, потом торопилась убраться по дому, помочь Кэлу в его бухгалтерии и, пользуясь чековой книжкой Китти, оплатить счета по дому.
– Ей не понравится, что этим занимаюсь я, – с беспокойством обратилась я как-то к Кэлу, нервно покусывая кончик шариковой ручки. – Это следует делать тебе, Кэл.
– У меня нет времени на это, Хевен.
Он взял стопку счетов со стола Китти и положил их в ящик.
– Посмотри, какой прекрасный сегодня день. Уже почти месяц, как Китти здесь и мы ухаживаем за ней. Надо серьезно подумать, что делать дальше: платить медсестрам, которые помогают тебе, – дорогое удовольствие. А когда ты пойдешь в школу, потребуется еще одна медсестра для круглосуточного дежурства. Ты ничего не получала от ее матери?
– Я написала ей и сообщила, что Китти очень больна, но она пока что не ответила.
– О’кей. Когда она пришлет ответ, я позвоню ей и поговорю. Она в большом долгу перед Китти. И возможно, пока у тебя не начались занятия, мы найдем какое-нибудь решение. – Он подписал какую-то бумагу, потом взглянул на Китти. – По крайней мере, ей хоть телевизор нравится смотреть. – Я никогда не видела Кэла таким несчастным, как в этот момент.
Что это, наказание для Китти? Заслужила ли она такой удар судьбы? Она сама напрашивалась на это, и Бог воздал ей одному Ему известными путями. Я чувствовала себя измотанной и с удовольствием ответила «да» на предложение Кэла поехать в Уиннерроу, чтобы передать Китти на попечение ее матери. У меня появится возможность увидеть Фанни, навестить дедушку. И поискать Тома. Не говоря уж о том, чтобы увидеть Логана. Без этого невозможно. Но как я посмотрю Логану в глаза?
Наконец пришло письмо от Ривы Сеттертон, матери Китти.
– Мне противно снова ехать туда, – сказал Кэл, прочитав короткое письмецо, в котором не чувствовалось особой озабоченности здоровьем дочери. – Они считают, что я женился на ней из-за денег. Но если мы не побудем у них, то они станут думать, что у нас с тобой какие-то особые отношения.
При этом он посмотрел на меня. Но я и без того почувствовала тоску и желание в его голосе, и опять меня обуяло чувство вины. Я проглотила слюну, поежилась и постаралась не думать о его намеках.
– В конце концов, тебе тоже надо сделать передышку. Ты слишком много работаешь, прислуживаешь Китти, даже когда здесь сиделка. Надо бы отделаться от этих сиделок, на них уйма денег уходит. Но и нельзя позволить, чтобы ты бросала школу ради ухода за ней. Самое скверное в том, что у нее, кажется, ничего нет. Ей просто хочется сидеть дома и смотреть телевизор.
– Вернись к жизни и люби его, пока не поздно, – посоветовала я Китти в этот день, пытаясь дать понять, что она теряет мужа. Это она толкнула его ко мне своей холодностью, жестокостью, вообще неспособностью отдать себя людям.
Когда Кэл пришел домой, я осторожно обратилась к нему:
– Кэл, Китти не хочет оставаться там безвыездно, если это не будет продиктовано состоянием здоровья.
– Я приставил к ней лучших врачей страны. Они провели все исследования, которые только можно придумать, и ничего не нашли.
– Ты помнишь, когда доктора ставили диагноз, они признали, что иногда организм представляет собой для них такую же загадку, как и для нас? Даже если невропатологи сказали, что Китти кажется совершенно здоровой, они все равно не знают, что творится у нее в голове, правильно?
– Хевен, заботясь о ней, мы ломаем собственную жизнь. Я хотел бы, чтобы тебя у меня было гораздо больше, чем сейчас. Вначале я подумал, что ты – это замаскированное благословение. – Кэл рассмеялся. – Надо отправить Китти обратно в Уиннерроу.
Я растерянно смотрела ему в глаза, не зная, что ответить.
Китти лежала в кровати в ярко-розовой ночной рубашке, поверх которой был надет такого же цвета пеньюар с оборками. Волосы у нее отросли, сделались совсем длинными и выглядели весьма ухоженными и здоровыми.
Мышцы не казались такими дряблыми, как некоторое время назад, и глаза не были апатичными и безжизненными. Когда мы с Кэлом вошли, она спросила вяло, без всякого интереса:
– Где вы были?
Пока мы выбирали, кому из нас отвечать, она уже заснула. Меня охватила жалость к такой сильной, здоровой женщине, обреченной провести в постели все оставшиеся дни своей жизни.
Я испытывала и волнение и облегчение в связи с предстоящей поездкой в Уиннерроу, словно и не перенесла там столько страданий.
– Кэл, временами мне кажется, что она идет на поправку, – сказала я после того, как мы вышли из комнаты Китти.
Кэл нахмурился:
– По каким признакам ты судишь?
– Не знаю. Вовсе не по тому, что она делает и чего не делает. Просто, когда я убираюсь в комнате, протираю вещи на ее столике, я чувствую, она наблюдает за мной. Однажды я поймала ее взгляд и могу поклясться, в нем промелькнули эмоции, а не та безжизненность, которую она обычно демонстрирует.
В глазах Кэла появилась тревога.
– Это лишняя причина действовать побыстрее, Хевен. Любовь к тебе помогла мне понять, что я никогда не любил ее. Просто я был одинок и пытался заполнить пустоту в моей жизни. Ты мне очень нужна, и я так тебя люблю! Не устраняйся от меня, не заставляй меня думать, что я вынуждаю тебя…
Он коснулся моих губ и попытался передать мне свою страсть, а руки делали все, чтобы вызвать во мне возбуждение, которого он добивался так легко. Почему меня не отпускало ощущение того, что я топлю себя? Оно посещало меня каждый раз, когда мы занимались любовью.
Я чувствовала себя во власти его тела, его воли, его желаний в такой степени, что это стало меня пугать, как когда-то меня пугала Китти. Нет, физической боли Кэл не доставлял мне никогда… А вот мысленно и нравственно я страдала безмерно. Не желая того, я влюбилась в него, и во мне появилось чувство голода по его нежным ласкам.
Если я съезжу домой, то это спасет меня, спасет его, спасет Китти – так я убеждала себя.
Я нашла бы Тома, увиделась бы с дедушкой, с Фанни, с Кейтом и Нашей Джейн. Это стало у меня вроде заклинания, которое я повторяла снова и снова. Я сделала для себя из Уиннерроу этакое убежище, которое, как мне казалось, решит все проблемы.
Часть третья
Возвращение в Уиннерроу
Семейство из Уиннерроу
За несколько дней до тридцатисемилетия Китти, в чудесный солнечный день мы вместе с Кэлом уложили ее на заднее сиденье, загрузили наши чемоданы в багажник и тронулись в путь. Уже два месяца Китти была в полной прострации, и, судя по всему, в ее состоянии не должно было произойти перемен.
За день до отъезда ее «девочки» вымыли ей голову, сделали завивку, маникюр и педикюр, а утром я протерла ее влажной губкой, надела на нее красивый розовый лифчик и нарядила в новый летний брючный костюм розового цвета. Я попробовала сделать ей приличную прическу, и она получилась весьма неплохой, а после макияжа Китти стала совсем красавицей. Но впервые за все время поездки она не произнесла ни слова – просто лежала, как неживая, как та кукла, которую Китти так безжалостно сожгла.
Все те слова, которые мы с Кэлом должны были сказать друг другу во время моего возвращения в Западную Виргинию, остались невысказанными. Я сидела вместе с Кэлом на переднем сиденье, где нас разделяло расстояние достаточное, чтобы посадить еще и Китти, если бы она могла туда пересесть. Скоро Китти и Кэл окажутся в лоне ее семьи, и Кэл больше не сможет обращаться ко мне со своими запросами. Остается только молить Бога, чтобы Сеттертоны никогда не проведали о том, что вышло между нами. Все это давило на меня, самочувствие было отвратительное. Интересно, а Кэл себя так же чувствовал? Жалел ли он о словах любви, с которыми обращался к девушке из горной деревушки?
Это был наш момент истины – или он скоро должен был наступить. Глаза Кэла были прикованы к дороге, а я смотрела на проплывающие мимо пейзажи. Через несколько недель начинались занятия в школе, а до этого нам предстояло решить, как поступить с Китти.
Я невольно сравнивала эту летнюю поездку с той, которая состоялась зимой, два года назад. Все, что тогда производило на меня впечатление, теперь казалось банальным. Меня больше не занимали золоченые арки «Макдоналдса», а гамбургеры я перестала считать за вкусную еду, особенно после посещений лучших ресторанов Атланты. Как теперь Кэл собирается вести себя со мной? Сможет ли он отказаться от своей любви и страсти, как Китти смогла отказаться от себя самой? Вздохнув, я заставила себя думать о том будущем, когда смогу жить своей жизнью. Я уже сдала квалификационные экзамены по педагогическому профилю и подала заявления на поступление в шесть различных университетов. Кэл сказал, что тоже поедет со мной и, пока я буду учиться на первых курсах, успеет получить ученую степень.
Когда мы проехали полпути до Уиннерроу, я поняла, почему мисс Дил приехала в наши горы: она хотела отдать свой талант тем, кто в нем больше всего нуждался. Мы жили в самом заброшенном и забытым богом угольном районе. Давным-давно я как-то в шутку сказала Тому, что пойду по стопам мисс Дил, и теперь, глядя по сторонам, я точно знала, что хочу быть именно такой одухотворенной учительницей.
Теперь, когда мне исполнилось семнадцать, Логан, должно быть, учится в колледже, сейчас приехал на летние каникулы и скоро собирается уезжать. Догадается ли он по моему лицу о моей вине и моем стыде? Поймет ли он, что я потеряла невинность? Бабушка всегда говорила, что способна отличить чистую девушку от «нечистой». Я не смогла бы рассказать Логану о Кэле, как не смогла бы рассказать и никому другому, даже Тому. Словно придавленная тяжестью своего позора, я продолжала отрешенно сидеть.
Проносилась миля за милей. Началось предгорье, и дорога стала извиваться и подниматься вверх. Расстояние между бензозаправочными станциями увеличивалось. Пропали крупные мотели, пошли мелкие постройки, ютящиеся в густых тенистых лесах. Вот в стороне от разбитой дороги показался и вскоре остался за спиной городишко с неприглядными некрашеными домиками. В Уиллис не ведут автострады. Как мрачно воспринималось сейчас это название!
Местность предстала передо мной в том же виде, как ее могла наблюдать семнадцать лет назад моя родная мама. Ей исполнился бы сейчас только тридцать один год. Ох, какая же жалость, что ей выпало умереть такой молодой. Нет, она не должна была умирать. Ее убило невежество и глупость обитателей этих гор.
Как это у матери хватило ума выйти за Люка Кастила? Какое помешательство заставило ее уехать из такого высокоразвитого города, как Бостон, и обосноваться здесь, где всегда презирали образование и культуру, а общепринятые принципы отношения к жизни выражались во фразах: «Да кому это надо», «Жизнь коротка», «Хватай что можешь и быстрей сматывайся». Здесь все пытались сбежать от бедности, скотства и жестокости, но безуспешно.
Я оглянулась и посмотрела на Китти. Похоже, она спала.
Впереди показалась развилка. Кэл свернул направо, и это увело нас в сторону от грязной грунтовой дороги, которая поднималась к нашей крошечной и жалкой лачуге высоко в горах. Как знакомо мне все здесь было, будто никогда и не уезжала. На меня нахлынули воспоминания, ноздри защекотало знакомыми запахами жимолости, земляники и спелой малины.
Я почти что услышала звуки банджо, услышала скрипку дедушки, увидела бабушку в ее кресле-качалке, носящегося по траве Тома, снова услышала плач Нашей Джейн и голос стоящего рядом с ней Кейта, с любовью посматривающего на сестренку. Среди всего этого невежества и глупости появлялись дары Божьи – дети, вовсе не отягощенные дурной наследственностью, как можно было бы подумать, а даже благословенные во многих отношениях.
С каждой пройденной милей я становилась все более нетерпеливой, все более возбужденной.
Вскоре показались аккуратные фермы предместий Уиннерроу, на просторных зеленых полях которых созрел летний урожай и скоро начнется уборка. Потом пошли дома бедняков из долины, которые жили немногим лучше нас, горного отребья. Чуть повыше расположились сараюшки шахтеров, а среди них затесались халупы тех, кто промышлял самогоноварением.
Самый низ долины находился во владении зажиточного населения. Там оседала самая богатая земля, смывавшаяся со склонов гор обильными весенними ливнями, чтобы попасть затем в сады богачей Уиннерроу, чтобы обеспечить плодоносной почвой тех, кто в ней меньше всех нуждается, чтобы цвели сады и цветники богатых и они могли окружать свои особняки красивейшими тюльпанами, нарциссами, ирисами, розами и прочими цветами, призванными подчеркнуть достоинства викторианских строений. Неудивительно, что городок назвали Уиннерроу[5]. Удачливые люди городка жили на главной улице, а неудачники – в горах. В прежние времена владельцы угольных шахт, а также золотодобытчики, которые давно свернули свою деятельность, понастроили тут роскошные дома. Теперь в них жили владельцы текстильных фабрик и их управляющие.
Кэл не спеша ехал по главной улице Уиннерроу мимо окрашенных в пастельные цвета домов богачей и уступающих им размерами домов людей из среднего класса, тех, которые занимали руководящие должности на шахтах. Уиннерроу был также благословлен или проклят тем, что в нем находились прядильно-ткацкие фабрики, выпускавшие бельевую ткань, скатерти, толстые узорные покрывала, ковры и дорожки. Фабрики, где хлопковая пыль проникала в легкие рабочих, которые, как горняки, рано или поздно отхаркивали свои легкие с кашлем, и тем не менее никто никогда не пробовал судиться с хозяевами фабрик или шахт. Считалось, что это в порядке вещей и бороться с этим бесполезно. Нужно было зарабатывать на жизнь, а дальше – как повезет.
Предаваясь этим мыслям, я разглядывала красивые дома, которыми так восхищалась в детстве. В некотором смысле, надо признать, они и сейчас производили впечатление. «Ты смотри, какие террасы, – возникал в моей памяти голос Сары. – Нет, ты только посчитай по окнам этажи: первый, второй, третий. А башенки какие, гляди. На некоторых домах даже по две, по три, по четыре. А дома какие красивые – как на открытках!»
Я обернулась посмотреть, как там Китти. На этот раз ее глаза были открыты.
– Китти, ты как, нормально? Тебе что-нибудь нужно?
Она перевела на меня свои бледные водянистые глаза:
– Хочу домой.
– Ты почти дома, Китти, почти дома.
– Хочу домой, – повторила она как попугай, который знает только одну фразу.
Я в смятении отвернулась. Почему я ее по-прежнему боюсь?
Кэл притормозил и свернул на извилистую дорожку, которая вела к изящному особняку, выкрашенному в нежно-желтый цвет с белой отделкой по краям. Построенный где-то на рубеже века, этот похожий на узорчатый пряник величественный дом имел три этажа с открытыми верандами на первом и втором этаже и балкончиком на третьем, видимо чердачном, этаже. Кэл пояснил, что веранды окружают дом с четырех сторон. Он остановил машину, вышел и открыл заднюю дверь. Подняв Китти с сиденья, он понес ее к ступенькам веранды, где в ожидании гостей молча собралось семейство Китти.
Почему они не поспешили навстречу дочери? Почему стояли кучкой и наблюдали, как Кэл нес ее на руках? Китти рассказывала мне, что они были рады, когда Китти убежала из дома и в возрасте тринадцати лет вышла замуж. «Они никогда меня не любили, никто», – вспомнила я слова Китти, которые она не раз повторяла. Судя по тому энтузиазму, с которым они встречали Китти, радости от ее приезда, тем более больной и беспомощной, никто не испытывал. Но разве я смогла бы упрекнуть их? Если она со мной выделывала такое, то почему она не могла так же вести себя и в отношении родных? С их стороны и так было довольно благородно согласиться вновь принять ее в свой дом, более чем благородно.
Я неподвижно сидела в машине, не испытывая желания расставаться с ее прохладой и уютом.
Кэл с Китти на руках преодолел пять широких ступенек веранды и остановился между двумя белыми балюстрадами. Семья молча разглядывала Китти, и тут я наконец решила, что Кэл нуждается в какой-то помощи, которую, похоже, никто, кроме меня, предложить ему не собирался.
Это было как в том рассказе бабушки. Она говорила, что они с дедушкой молча встретили моего отца с молодой женой, которую он называл своим ангелом и которую они не приняли – поначалу. О мама, какую же боль ты тогда перенесла! И как больно это может быть для Китти!
Я бросилась вдогонку, и тут же их взгляды обратились ко мне – не дружелюбные, но и не враждебные. Все четверо встречавших пристально наблюдали за происходящим, будто Кэл привез какого-то чужака. Было ясно, что им не хотелось принимать Китти, но все же они пошли на это и будут присматривать за ней – «пока это не закончится, так или иначе».
Крупная женщина, в которой обнаруживалось явное сходство с Китти, была, по-видимому, ее матерью Ривой Сеттертон. В платье из тонкого ярко-зеленого шелка с одним рядом крупных золотых пуговиц, тянувшихся до самого подола, туфлях такого же зеленого цвета – вот что произвело на меня, глупую, впечатление.
– Куда можно отнести ее? – спросил Кэл, меняя положение рук, в то время как сама Китти равнодушно смотрела на мать.
– Ее прежняя комната готова и ожидает ее, – ответила женщина, изобразив подобие улыбки, а потом протянула мне свою сильную, красноватую руку в вялом рукопожатии. Каштановые волосы матери Китти пронизали серебряные пряди, словно ментоловый леденец растаял в волосах. Рядом с ней стоял невысокий полный мужчина, розоватую лысину которого обрамляла подкова седых волос.
– Отец Китти, Хевен, – представил Кэл Портера Сеттертона и затем обратился к родителям Китти: – Я сразу же отнесу ее в комнату. Поездка выдалась утомительная. Китти было неудобно, она еле помещалась на заднем сиденье. Надеюсь, моих денег будет достаточно, чтобы обеспечить ее всем необходимым.
– Мы сами способны позаботиться о своих родных, – ответила мать Китти, снова бросив на дочь неприветливый, презрительный взгляд. – Она вовсе не похожа на больную, по крайней мере с этой штукатуркой на лице.
– Мы потом об этом поговорим, – бросил Кэл, направляясь в дом.
Я тем временем разглядывала сестру Китти, Мейзи – бесцветную имитацию Китти, когда той было семнадцать лет. От меня не отрывал глаз прыщеватый блондин по имени Дэнни. На мой взгляд, ему было около двадцати.
– Вы наверняка видели нас не один раз, – сказала Мейзи, приблизившись ко мне и стараясь выглядеть дружелюбной. – Мы-то часто видели вас и вашу семью. Кто же не знал Кастилов.
Я всматривалась в Мейзи и Дэнни, стараясь хоть что-то о них вспомнить, но на память ничего не приходило. Кого я могла заметить в церкви, кроме преподобного Вайса, его жены и самых красивых девчонок и симпатичных ребят? Ну, еще мисс Дил… Вот, пожалуй, и все. Хорошо одетые прихожане также привлекали мое внимание, потому что мне хотелось так же красиво одеваться, как они. Но теперь я носила одежду куда лучше той, которую когда-либо видела в единственной церкви Уиннерроу.
Дэнни все еще не проронил ни слова.
– Мне нужно идти помочь Китти, – сказала я, оглянувшись на машину. – Все наши вещи там, в багажнике, они потребуются для ухода за ней.
– Я принесу, – предложил Дэнни, наконец стронувшись с места, а я, сопровождаемая Мейзи, прошла в дом вслед за Ривой, в то время как мистер Сеттертон направился вместе с Дэнни к машине Кэла.
– У вас очень необычное имя, – заявила Мейзи, поднимаясь за мной по лестнице. – Хевен Ли. Очень красиво. Мама, а почему ты дала мне такое глупое имя – Мейзи? Неужели у тебя нет воображения?
– Закрой рот и скажи спасибо, что не назвала тебя Дурой.
Смешавшись, Мейзи покраснела и опустила голову. Вероятно, россказни Китти о кошмарном детстве, которые слышал от нее Кэл, все-таки были правдой.
Те помещения, через которые мы проходили, выглядели просторными, прибранными и довольно привлекательными, и вскоре меня привели в спальню. Китти распласталась на больничного вида кровати, одетая в простенькую розовую ночную рубашку. Кэл прикрыл ее простыней, глянул на меня, улыбнувшись, и обратился к матери Китти:
– Рива, я вам очень благодарен за ваше предложение приютить Китти и сделать для нее все возможное. Мне приходилось платить сиделкам за круглосуточное дежурство. Но если вам удастся обходиться только ночной сиделкой, я буду присылать чек в оплату ее услуг и других затрат по уходу.
– Мы не такие и бедные, – заявила Рива. – Я уже сказала, что мы сами способны позаботиться о своих родных. – Она обвела взглядом комнату. – Девочка, ты можешь называть меня Ривой, – обратилась она ко мне. – Китти и прежде жила в этой комнате. Не такая уж она и плохая, правда? А Китти все время представляла дело так, будто мы ее держим в свинарнике. Она называла ее тюрьмой. Не терпелось скорее подрасти и сбежать с мужчиной, первым, кто ее возьмет. А теперь посмотрите на нее. Вот к чему ведут грехи, нежелание жить праведно…
Что я могла возразить на это?
Через пятнадцать минут я уже закончила протирать Китти влажной губкой и переодела ее в чистую красивую сорочку. Сонно, с каким-то удивлением в рассеянном взоре, она уставилась на меня, а потом быстро заснула. Я почувствовала облегчение, когда эти странные глаза закрылись.
Сидя внизу в приятной гостиной, мы все слушали объяснения Кэла насчет необычного заболевания Китти, которое не мог определить ни один врач. Губы Ривы Сеттертон презрительно скривились.
– Китти с малолетства на все жаловалась. Что бы я для нее ни делала – ничем не могла угодить. Она никогда не любила ни меня, ни отца, ни кого другого, кроме мужчин, да посмазливее. Может быть, на этот раз я возмещу ей свои прошлые неудачи… Теперь, когда она не сможет возражать мне и выводить из себя.
– Это точно, – поддержала мать Мейзи, прилипшая ко мне, как репей. – С Китти одно беспокойство, когда она сюда приезжает. Что мы ни делаем, что ни говорим – все ей не нравится. Уиннерроу она ненавидит, всех нас ненавидит, но приезжать продолжает…
Мейзи еще долго развивала эту тему, увязавшись за мной в мою комнату и наблюдая, как я разбираю багаж, но скоро у нее перехватило дыхание, когда она увидела извлеченное из чемоданов дорогое нижнее белье и потрясающие платья, пополнившие мой гардероб после того, как Китти стала слишком больной, чтобы следить за тем, сколько Кэл на меня тратит.
– Клянусь, с ней невозможно ужиться, – заявила Мейзи, плюхнувшись плашмя на желтое постельное покрывало и глядя на меня восторженными зелеными глазами. Мейзи не обладала тем, что было характерно для Китти, – живостью и жесткостью. – Китти мне вроде как и не сестра. Она уже давно сбежала и вышла замуж, когда я начала что-то соображать. Ей никогда не нравилось, как мама готовила. А теперь, нравится или не нравится, будет есть что дадут. – Мейзи фыркнула, как довольный кот. – Что делаем, что говорим – ну ничего не нравится. Странная она, наша Китти. Но мне все же жаль ее, что она лежит там в постели и не может двигаться. А с чего это у нее?
Это был хороший вопрос. Именно этим вопросом неоднократно задавались врачи.
Когда Мейзи ушла, я опустилась в мягкое кресло, обитое желтым набивным ситцем, и глубоко задумалась. С чего все-таки началось? После того как она убила Толстушку? Сосредоточенно вспоминая, я пыталась найти хоть малейший намек. Может, это началось в тот день, когда Китти примчалась домой, взбешенная тем, что половина клиенток пришли позже назначенного времени?
– Черт бы побрал этих баб! – бушевала тогда Китти. – Они, видно, считают себя выше меня и потому могут заставить себя ждать, будто у меня других дел нет! Ух, есть хочу, никогда не было такого аппетита! А все равно худею. Несмотря на то что ем, ем и еще хочется.
– Спешу как могу, – отвечала я, суетясь между раковиной и плитой.
– Пойду искупаюсь, а у тебя чтобы все было готово, когда выйду.
И высокие каблуки застучали по лестнице.
Я и сейчас представляла, как Китти срывает с себя в ванной розовую униформу своего салона и бросает на пол, снимает нижнее белье и тоже бросает на пол. Потом мне предстояло собрать эту одежду, выстирать, привести в порядок. Я и сейчас слышала, как наполняется водой ванна, слышала, как Китти громко поет ту же самую песню, которую всегда пела, принимая ванну.
- Помню доли-ину, и вечер по-оздний,
- и тот дале-екий гудок парово-озный…
И так раз за разом. Надоедливая песня въелась мне в память. Эти две строчки повторялись и повторялись, хотелось даже заткнуть уши ватой.
И вдруг крик – длинный, страшный.
Я взлетела наверх, представляя себе, что Китти поскользнулась в ванне и ударилась головой… Но я увидела, что Китти стоит голая перед зеркалом и широко открытыми глазами рассматривает правую грудь.
– Рак. У меня рак груди.
– Мама, тебе нужно сходить к врачу. Это, может быть, доброкачественная киста или доброкачественная опухоль.
– Что это еще за «доброкачественная»?! – воскликнула она. – Отнимут – и все, иссекут своими скальпелями, изуродуют… Ни один мужчина меня после этого не захочет! И буду я однобокой полуженщиной, а ведь у меня не было ребенка! Я никогда не узнаю, что значит кормить своего собственного ребенка! Они мне говорили, что нет у меня никакого рака. Но я-то знаю, что есть! Я-то знаю!
– Ты уже была у врача… мама?
– Да, черт возьми, да! Да что они понимают?! Когда уже будешь при смерти, тогда они определят!
Китти бушевала как сумасшедшая, и я вынуждена была позвонить Кэлу и попросить, чтобы он приехал, а когда снова поднялась наверх, то застала Китти лежащей на кровати и уставившейся в потолок.
После того как мы в первый раз отведали еды в доме Сеттертонов, которая оказалась очень вкусной, я помогла Риве и Мейзи вымыть посуду, а потом мы втроем вышли к мистеру Сеттертону на веранду. По-прежнему думая о своем, я поговорила с Кэлом о том давнишнем дне, а Рива Сеттертон в это время находилась наверху, стараясь заставить дочь поесть.
– Она все съела, – объявила Рива, вернувшись от Китти и опустившись в плетеное тростниковое кресло-качалку. – В моем доме никто не умрет голодной смертью.
– Рива, несколько месяцев назад Китти сказала, что нашла уплотнение в груди. И еще она сказала, что ходила к врачу и врач сообщил ей, что у нее нет злокачественного образования. Но откуда нам знать, действительно ли она ходила к врачу? Однако когда она две недели пробыла в больнице, то ее там тщательно обследовали, но ничего тревожного не нашли.
Мать Китти почему-то неожиданно встала с качалки и ушла с веранды в дом.
– И это все? – спросила Мейзи, широко раскрыв свои зеленые глаза. – И чего так долго прятаться? Все равно узнаешь. Впрочем, она наверняка гордилась грудью, поэтому ее можно понять, что она старалась не знать.
– Мейзи, – вступил в разговор Кэл, который сидел рядом со мной, – но ведь врачи всю ее обследовали.
– Для Китти это не имеет никакого значения, – сказала Мейзи с непонятным удовлетворением. – Рак груди в нашей семье – наследственная болезнь. Это старая история. Матери отняли обе, она носит теперь искусственные. Поэтому она и ушла. Она не переносит, когда говорят на эту тему. А ведь не подумаешь, правда? У бабушки по матери тоже одну удалили. Бабушке по отцу тоже удалили одну, а другую не успели, она умерла. А Китти до смерти боялась потерять свою гордость. – Мейзи задумчиво посмотрела на свои маленькие груди. – У меня не много этого, но все равно не хотелось бы терять ни одной, а придется.
Неужели это все так просто объяснялось?
Об этом ни врачи, ни я, ни Кэл даже не задумывались. Это был ее секрет, из-за которого она так переживала. По этой причине Китти полностью замкнулась в себе, хотя никакого рака у нее не было.
Прошло два часа, и тут я поняла. Теперь, когда Кэл оказался в доме родителей Китти, он стал каким-то другим. Между нами возникла дистанция. Я не вполне отдавала себе отчет, в чем это выражалось, однако почувствовала облегчение оттого, что у него нет ко мне прежней тяги. Может, так проявлялась его жалость к Китти. Эта жалость смягчала его взгляд, когда он сидел у постели и брал ее за руку. Я задержалась в дверях и понаблюдала, как он пытается успокоить Китти, а потом повернулась и вышла.
Случившееся между мной и Кэлом останется моей самой постыдной и ужасной тайной.
Когда я спустилась вниз и вышла на веранду, размышляя, что делать дальше, то снова вспомнила о Томе. Может быть, этот день будет днем радостной встречи с ним и с Фанни?
«О Логан, когда я тебя увижу? Узнаешь ли ты меня? Обрадуешься ли моему приезду? Или так же отвернешься, как в последний раз, когда ты был со своими родителями?» – мучили меня эти вопросы. Ведь Логан так ни разу и не попытался объяснить свои действия, словно думал, что я ничего не заметила.
В первую ночь после приезда я спала вместе с Мейзи в ее комнате, а Кэлу дали раскладушку, чтобы он мог устроиться в комнате Китти. На следующее утро я встала очень рано и была при полном параде, когда все еще спали. Я уже стала спускаться по лестнице, когда сзади меня окликнул Кэл:
– Хевен, ты куда направилась?
– Навестить Фанни, – ответила я шепотом, боясь обернуться и встретиться с ним взглядом, испытывая в Уиннерроу в тысячу раз большее чувство стыда, чем в Кэндлуике.
– Разреши мне пойти с тобой, пожалуйста.
– Кэл, – взмолилась я, – если ты не против, я хотела бы пойти одна. У нас с Фанни всегда были сложные отношения. При тебе она не будет откровенной, а мне хочется услышать от нее правду, а не ворох вранья.
Кэл сказал хрипловатым голосом:
– Как быстро ты сбегаешь, очутившись в родных местах. Уж не от меня ли? Ищешь предлог избавиться от моего общества? Тебе нет необходимости искать предлог, я тебе не хозяин. Иди, а я останусь ухаживать за Китти и договариваться с родителями насчет ухода за ней. Но я буду скучать без тебя.
Больно было слышать обиду в его голосе, но все же я испытывала радость выйти из дома и все оставить позади. Каждый шаг, который отдалял меня от особняка Сеттертонов, делал меня моложе, счастливее.
Я скоро увижу Фанни.
Мои ноги сами выбрали путь, позволяющий мне пройти рядом с аптекой Стоунуолла. Мое сердце учащенно забилось, когда я приблизилась к знакомому заведению. Я просто хотела пройти мимо, вовсе не рассчитывая увидеть Логана, хотя и думала о нем, пытаясь представить, как он теперь выглядит. Взглянув внутрь сквозь широкую витрину (сердце у меня при этом чуть не выскочило), я с сожалением заметила, что Логана там не было. Я вздохнула и тут вдруг почувствовала пристальный взгляд синих глаз молодого человека, выходящего из синего спортивного автомобиля. Я замерла, узнав… Логана Гранта Стоунуолла.
О боже!
Кажется, мы переживали одни и те же чувства, глядя друг на друга и не веря в происходящее.
– Хевен Ли Кастил – это ты или мне это снится?
– Это я. А это ты, Логан?
Его лицо сразу засветилось, он подскочил ко мне, крепко взял меня за руки и, глядя прямо в глаза, глубоко вздохнул:
– Как ты выросла… Повзрослела, стала такой красивой. – Он вспыхнул, запнулся, а затем улыбнулся. – Хотя чему удивляться, я всегда знал, что ты, когда вырастешь, станешь еще красивее.
Я смутилась, запутавшись в паутине, которую сама же и сплела, хотя мне хотелось броситься в объятия Логана, навстречу его протянутым, манящим к себе рукам.
– Логан, спасибо тебе, что ты отвечал на мои письма… Большинство писем.
Он казался разочарованным, ожидая, очевидно, от меня другого.
Читать бесплатно другие книги:
