Благодать Горская Наталья

У девушки трогательно задрожал подбородок, глаза наполнились слезами, и она воскликнула голосом обиженного ребёнка:

– Лариса Николаевна! Тут покупатель книгу порва-а-ал! Пья-а-аный!

Откуда-то вынырнула дама с решительным лицом, надо полагать, та самая Лариса Николаевна, и Иван Ильич понял, что влип в нехорошую историю.

– Гражданин! Здесь книжный магазин, а не кабак! – атаковала Лариса Николаевна. – Вот в кабаке и будешь себя так вести, там тебе самое место, алкаш!.. Леночка, вызывай охрану!

Потом Иван Ильич опять что-то кричал, что-то про авитаминоз и заговор жидомасонов, но его никто не слушал. Пришёл милиционер, что-то долго писал, потом Иван Ильич трясущимися руками заплатил сорок пять рублей за порванную книгу, подписал какую-то бумагу об административном взыскании за хулиганство, и, наконец, оказавшись на улице, рухнул без чувств, как подкошенный. В момент падения его измученному сознанию показалось, что на витрине магазина от обложки макета большой книги отделился мужчина с редеющими локонами и в одежде XVI века, прошёл сквозь стекло и, склонившись над Иваном Ильичом, произнёс на безупречном английском:

– What’s in a name? Tat which we call a rose by any other name would smell as sweet.[1]

– Ты кто? Ху а ю? – спросил Иван Ильич, теряя сознание.

– «Хуаю, хуаю», – передразнил незнакомец по-русски. – Хоть горшком назови, только в печку не ставь… Ай’м Роджер Мэннерс, граф Рэтленд. А может быть, и не он…

Очнулся Иван Ильич оттого, что кто-то ласково гладил его по голове. «Мама», – подумал он и открыл глаза. Но это была не мама, а жена Аннушка, а мама Ивана Ильича умерла в прошлом году.

– Ваня, что с тобой случилось? Я не верю: тебя с кем-то спутали. Ты не мог так поступить, – запричитала жена.

Кот Гаврила, как всегда при пробуждении хозяина, радостно замурлыкал, но встретив ледяной взгляд Ивана Ильича, немного опешил, а потом и вовсе ушёл на подоконник. Иван Ильич повернулся на другой бок.

– Дай мне немного поспать, – сказал он жене.

– Да-да, конечно. Врач сказал, что это от переутомления. Это ничего. Я вот тут купила тебе витаминчики, таблеточки…

«Надоела ты мне, – подумал Иван Ильич. – Всё чего-то со мной сюсюкаешься, как с младенцем. Я здоровый мужик, а ты со мной всю жизнь, как с инвалидом».

– Вот я сейчас ещё в магазин сбегаю, и весь вечер буду рядом.

«О Господи, за что?»

Он сделал вид, что спит, чтобы жена ушла. Потом, когда щёлкнул замок на входной двери, повернулся на подушке и начал складывать в общую картину события прошедшего дня. Картина оказалась неутешительная.

«Скандал в книжном магазине наверняка до работы дойдёт, если уже не дошёл, – размышлял Иван Ильич. – И чего я так распоясался, ну что такого ужасного произошло: ведь так недолго и в психушку угодить. Нет, надо решительно взять себя в руки, надо взять абонемент в бассейн: говорят, плавание укрепляет нервную систему. Вот со следующей зарплаты куплю себе абонемент».

Иван Ильич потянулся, сладко зевнул и заснул сном младенца.

И опять приснился ему странный и даже страшный сон, ещё хуже предыдущего: будто он в огромном зале то ли библиотеки, то ли книжного магазина, где над ним возвышаются высоченные стеллажи с книгами, и какую книгу он не откроет, везде написано: «Иван – евр., Илья – евр., Семён – евр.». И Иван Ильич всё вымарывает и вымарывает эти «евр.» и на их место вписывает «рус., рус., рус.». А книг не становится меньше, и вот уже сил совсем не осталось. Он перебирает эти огромные горы книг, смотрит на последний лист каждой книги, где указан тираж и видит огромные числа: 8000 экз., 40000 экз., 250000 экз. И вдруг выходит Леночка-консультант и говорит о том, что в соседнем зале есть ещё книги по интересующей его тематике. А сзади подходит Лариса Николаевна и дышит в самое ухо жарким шёпотом, что это ещё не все книги, что ещё на складе в пять раз больше, чем здесь. Иван Ильич начинает плакать в голос. Он ищет по карманам спички, чтобы сжечь все эти книги, чтобы никто никогда не смог узнать, что его имя еврейского происхождения. И тут он вспомнил, что не курит, поэтому у него нет спичек. И тогда он начинает крушить все эти полки с диким звериным рёвом: «Что в имени тебе моём?..».

– Ваня, Ванечка! Господи, да что ж такое! Я сейчас врача вызову…

«Это сон был. Как хорошо, что это сон, – первое, что подумал Иван Ильич, когда очнулся. – Что ж хорошего: мне надо не во сне, а наяву… Чего тебе надо наяву? Ты опять с милицией хочешь встретиться? Дур-р-рак! Сказал же: взять себя в ру к и».

Иван Ильич встал, вышел в прихожую, где жена пыталась дозвониться до врача, и нажал на рычаг телефона.

– Анечка, не надо врача, всё нормально, – ласково сказал он и прижал жену к себе. – Прости меня, что я тебя напугал. Нервы ни к чёрту стали… Всё будет хорошо. Всё пройдёт и будет хорошо.

Но странный и страшный сон не покидал Ивана Ильича. Он бесцеремонно врывался в его измученную душу каждую ночь. Анна Михайловна не знала, что делать: Иван Ильич съел уже целую упаковку витаминов и ещё кучу разных лекарств, но всё тщетно. Надо отдать ему должное, что он изо всех сил крепился и скрывал свои душевные муки. На его лице теперь, казалось навсегда, застыло выражение какого-то невыносимого страдания, и ему иногда казалось, что если бы выяснилось, что он неизлечимо болен какой-нибудь страшной болезнью, то он страдал бы меньше, чем сейчас, потому что по его мнению было лучше умереть, чем жить после такого ужасного открытия. Ему даже казалось, что он был бы несказанно счастлив, если бы вдруг выяснилось, что его зовут не Иван Ильич, а, скажем, как в одном маленьком чеховском рассказике артиста театров звали Женский Дифтерит Алексеич. Или пусть даже он носил бы вовсе такое невозможное имя, какие так едко придумывал для своих многочисленных героев Александр Островский. Перспектива именоваться как-нибудь типа Отёл Федулыч, Истукарий Стоеросович, Тигрий Львович или Уар Лупыч не так расстроила бы его теперь, когда он узнал такое о своём «нерусском» имени.

Он вспомнил, что в русской литературе есть герои и с его именем, и вот с ними почему-то случаются не самые приятные истории: то скверный анекдот выйдет, то хождение по мукам выпадет вместо нормальной жизни, а то и ещё чего похлеще, вплоть до летального исхода – бр-р! И ещё он вспомнил, как смеялся с женой, когда их старший сын по прочтении «Шинели» Гоголя написал в школьном сочинении, что у человека с именем Акакий Акакиевич Башмачкин не могло быть никакой иной судьбы, потому что невозможно себе представить счастливого и успешного человека с таким «плаксивым и хилым» именем. Он даже согласился бы сейчас принять на себя крест беззлобного маленького чиновника, «затюканного бездушной государственной машиной царской России», чем так страдать.

Может, сменить имя, мучился он, но тут же представлял себе удивление многочисленных друзей и знакомых – ведь в самом деле не поймут. А самое отвратительное было то, что окружающие часто замечали это его страдание и, что ещё хуже, участливо интересовались, могут ли они хоть чем-нибудь помочь Ивану Ильичу. И вот это доводило его до крайнего бешенства, так что многие коллеги по работе стали его сторониться. Но Ивана Ильича теперь это мало беспокоило: ему не было скучно без прежних друзей, без того безобидного трёпа с ними, как это было раньше. В нём словно появился ещё один человек, который повадился постоянно с ним разговаривать:

«В бассейн пойдёшь, говоришь? Ну-ну, ну-ну… Нервишки, говоришь, расшалились. Ну-ну, Иоанн – благодать Божия. Да пойми ты, дурья башка, что речь идёт о всемирном заговоре. И ведь миллионы русских людей ходят и даже не догадываются о таком ужасном положении вещей. Твоя миссия – довести до их сведения…»

«Да иди ты! – отвечал ему внутренний голос Ивана Ильича. – Надоел! И заткнись, вообще: мешаешь работать».

«Ну-ну, ну-ну, работай, русский человек с именем еврейского происхождения, – не отлипал этот кто-то другой. – Ведь ты только посмотри, какая чудовищная насмешка над русским народом! Вот Никодимов сидит: стопроцентный еврей, а зовут его Владимир Богданович. И имя и отчество русского происхождения, а у тебя…»

«Да чтоб ты сдох!»

«Не по одному пункту: ни имя, ни отчество, ни фамилия…»

«Ты заткнёшься или нет?!»

«И у жены твоей Анны Михайловны…»

– Вот падла! – громко вслух говорил Иван Ильич.

Окружающие испуганно оглядывались на него, но он даже не обращал на это внимания.

«И даже до кота твоего сионисты добрались. Гаврююша-а! Кис-кис…»

Иван Ильич в сердцах бросал об пол какую-нибудь рабочую папку, подскакивал к кому-нибудь, кто ближе сидел и обязательно находил, к чему можно придраться.

– Зинаида Олеговна! – орал он, например. – Вы опять всё перепутали в отчёте! У Вас на уме одни магазины, Вы по полдня в них проводите, а работу Вашу кто будет выполнять: я что ли?

– Павел Александрович, – шипел он Клещу, – Вы ещё не устали курить? Если Вам наплевать на работу, то пожалейте хотя бы свои лёгкие.

После таких вспышек гнева он ужасно себя чувствовал, но ничего не мог с собой поделать. Он вёл себя так только для того, чтобы хоть на какое-то время заглушить в себе голос этого другого, которого он не знал, как и величать. Со временем коллеги его привыкли к такому стилю поведения и стали меньше обращать внимания на такие непредсказуемые выпады, хотя за глаза и называли его теперь психом.

Жена Ивана Ильича постоянно плакала, когда он вёл себя с ней подобным образом, и не знала, что делать. Подруги ей говорили, что ничего страшного, что жив-здоров и слава Богу, а то, что кричит много, так на многих жён мужья кричат.

– Может, у него какая-нибудь пассия появилась? – предположила Галина Петровна, лучшая подруга Анны Михайловны. – А что? Нынче это очень даже запросто: мужики наедятся каких-нибудь омолаживающих таблеток и начинают за девками молодыми гоняться. Вон по телеку какие экземпляры показывают…

– Да нет, мой Ваня не такой.

– Да каждая жена думает, что её Ваня не такой, а он ещё ого-го какой! – накаляла обстановку Галина Петровна. – У них всё так шито-крыто в этом плане, что ни одна родная душа не догадается.

– Какой же это он «такой»? – настороженно спросила Анна Михайловна.

– Да видный он мужик, вот что! А девки молодые сейчас знаешь какие? Это не то, что мы в юности были, всего стеснялись, – при этом Галина Петровна посмотрелась на себя в зеркало и поправила свой новый парик. – Они сейчас сами на мужиков вешаются, и просить не надо. Морду дорогой косметикой намажут, сексуяльно оденутся: точнее говоря, всё, что можно с себя снять из одежды, снимут и даже то, что нельзя, и идут на чужих мужей вешаются. А эти дураки и рады стараться, лишь бы их импотентами никто не посчитал. Насмотрятся порнушки по телевизору, а потом пытаются всё это к своей неказистой жизни примерить.

Анна Михайловна была женщиной впечатлительной от природы, и её живое воображение быстро нарисовало колоритную картину, как на её высоком и статном Иване с первыми прядями благородной седины в густой шевелюре повисла какая-то полуголая размалёванная девица развязного поведения. Жена Ивана Ильича горько заплакала, а Галина Петровна, увидев, что перегнула палку, принялась её успокаивать.

Иван Ильич только что вышел из кабинета техотдела, и все с облегчением вздохнули.

– Уф, совсем дёрганный стал, как комок нервов, – вытирала слёзы Зина. – А эти заразы на рынке сказали, что тушь водоустойчивая, а какая же она водоустойчивая, если течёт, – быстро переключилась она.

– Так то не вода, а слёзы, – попытался рассмешить её Паша.

– Нет, совершенно невозможно стало с ним работать: он каждый день кого-нибудь доводит до слёз, а больше всех меня, – сморкалась в кружевной платочек Зинаида Олеговна.

– А Вы, Владимир Богданович, что молчите? Вы же начальник, в конце концов.

Товарищ Никодимов неотрывно продолжал смотреть на экран компьютера. Было видно, что ему самому это всё надоело, но он не знает, как быть.

– Ну может у человека проблемы в семье, мало ли что, – неопределённо сказал Паша. – Ты бы, Зинаида, действительно, поменьше в магазинах торчала и побольше бы на рабочем месте сидела.

– Нет, вы только послушайте, и этот туда же! – обиженно воскликнула Зина. – Ты сам-то по пять часов в день куришь на пожарной лестнице с девчонками из бухгалтерии.

– Какие пять часов?! Два раза в день сбегаешь покурить…

– Ага, два раза по два часа каждый!

– Ну хватит вам! – раздражённо сказал Никодимов и хлопнул ладонью по столешнице. – Не хватало только нам всем теперь меж собой переругаться. Я с Семёновым потом поговорю.

Вдруг зашла лаборантка Машенька. Она несла в руках тарелку с яблоками.

– Маша, ты всегда напоминаешь мне приход весны, – осклабился Паша.

– А где же Иван Ильич? Я хотела угостить его фруктами, – пропела своим серебряным голосом Машенька.

– И протянула ему Ева яблоко из райского сада, – произнёс на манер библейских сказаний Паша.

– Не понимаю, как тебе охота с ним общаться, – удивилась Зинаида Олеговна, – с этим психом?

– Как Вы так можете говорить! – возмутилась Маша. – Просто он душой болеет за работу. Он очень хороший.

– Ага, очень хороший! Вот, опять сегодня орал, как с цепи сорвался.

– Может у мужика климакс начинается, – предположил Паша.

– До чего же Вы, Павел Александрович, любите скабрезности разные говорить, – сказала Машенька. – Нехорошо так о человеке отзываться, тем более в его отсутствие.

– Ах, ах, ах! Какие мы деликатные! Ты, Маша, только тогда и замечаешь меня, когда я говорю что-нибудь похабное.

Повисло какое-то неловкое молчание. Машенька попросила, чтобы кто-нибудь передал Ивану Ильичу угощение, но все категорически отказались: мол, желающих общаться с ним нет, сама принесла – сама и передавай.

Маша села за стол Ивана Ильича и стала с интересом разглядывать всё, что на нём было. Она улыбнулась, когда увидела фото в рамочке, где была запечатлена жена Ивана Ильича с большим белым ангорским котом. «Какой он всё-таки хороший, этот Иван Ильич, – подумала она. – А это что такое? Именослов, надо же, как интересно!» – Машенька принялась листать маленький буклет.

– Что Вы здесь делаете?! – вдруг разразился гром над Машиной головой. – Кто Вам позволил копаться в моих вещах?!

Машенька не сразу поняла, что случилось. А случилось вот что: Иван Ильич отправился было в аккумуляторный цех, но на полпути вспомнил, что треклятый Именослов он оставил на столе. Обычно он запирал его в стол, и сам не понимал, что мешало ему его выкинуть. Должно быть, мысль о том, что кто-нибудь найдёт его и прочитает ужасную, с точки зрения Ивана Ильича, правду.

Он вернулся в техотдел и ещё в дверях увидел, что Машенька сидит за его столом, что само по себе ему было даже лестно, и внимательно читает, при этом очаровательно шевеля губами, не что-нибудь, а… Сердце у Ивана Ильича упало куда-то вниз, он в два шага подлетел к своему столу и вцепился железной хваткой в буклет.

Что происходило дальше, толком никто объяснить так не смог. С точки зрения Зинаиды Олеговны, у Ивана Ильича взыграла далеко не платоническая страсть к Машеньке: он хватал её за руки, кричал ей в лицо, что она, Мария, госпожа всей его жизни, что им грозит страшное разоблачение, тряс её за плечи и несколько раз падал на колени. Паша Клещ сразу выскочил из техотдела от греха подальше, а интересующимся по поводу шума говорил, что идёт совещание.

Больше же всех досталось товарищу Никодимову: когда он попытался оттащить Ивана Ильича от несчастной лаборантки, тот плюнул ему в лицо, обозвал жидом и выкрестом, который не имеет права носить своё имя. Какое именно имя не имел права носить Владимир Богданович он не объяснил, но товарищ Никодимов решил, что речь идёт о его звании начальника техотдела.

– Ах, вот оно что! Вот, значит, кто строчит на меня анонимные жалобы начальству! – воскликнул он обиженно.

– Да ты даже отношения на работе выясняешь по-жидовски! – взревел Иван Ильич. – Всё какие-то кляузы да компроматы тебя интересуют, вместо того, чтобы сразу по харе съездить той контре, которая рядом же с тобой сидит, и расставить все точки над «i»!

И тут Иван Ильич заехал своему начальнику в ухо, потому что все, кроме самого Никодимова, в техотделе знали, что жалобы на него строчит Клещ, так как Владимир Богданович отказался повысить ему категорию. И эта его то ли недогадливость, то ли тонкая дипломатия ещё больше разозлила Ивана Ильича. Потом же, когда Машенька лишилась чувств, он бережно усадил её на стул и, рыдая, начал собирать с пола клочки разорванного буклета.

Владимир Богданович воспользовался этой заминкой, взвалил лаборантку себе на плечо, решив, что Иван Ильич хочет её убить за невыполнение каких-то обязанностей по работе, и выскочил в коридор, схватив на выходе за шкафом швабру и подперев ею дверь с другой стороны. Он сам не понимал, откуда у него в предпенсионном возрасте взялись такие силы и быстрота реакции. Иван Ильич стал колотить в дверь и кричать, чтобы Никодимов вернул ему Машу, что он её им, жидам, не отдаст, потому что они и так уже всех поимели.

У дверей техотдела собралась толпа приличных размеров, и после последних слов заводские дамы во главе с Зинаидой Олеговной пришли к выводу, что Иван Ильич и Владимир Богданович вступили друг с другом в конфронтацию из-за Машеньки.

– Счастливая Машка! – восклицал чей-то восторженный женский голос. – Вот если бы за меня мужики так сражались… Ну, хотя бы один раз в жизни почувствовать себя женщиной!

– Да-а! – мечтательно вторил ей другой голос. – Это ж надо, ну прямо как в мексиканской мелодраме!

– А Машка-то, Машка такой тихоней прикидывалась, а сама-то, сама-то!..

– Ага!.. А эти-то, эти-то! Два старых коблея!

– Да ни таких уж и старых, раз такие дела творят.

– Ну, ваще! Чудны дела Твои, Господи!

– А чё тута у вас так шумят? Аванс, что ли, дают?

Тем временем товарищ Никодимов и вышестоящее начальство решали, как быть.

– Может быть, не всё так плохо? А? – с надеждой вопрошал начальник Завода Максим Викторович. – Может, рассосётся всё само собой?

– Да В-вы ч-ч-что? – заикался и ужасался Владимир Богданович. – Он ж-же меня ч-чуть не убил!

– Он в последнее время вообще очень агрессивно себя ведёт, – угрюмо подтвердил Паша, несколько сожалея, что Иван Ильич не довёл начатое дело до конца.

Когда открыли дверь техотдела, Иван Ильич сидел за своим столом, закрыв лицо руками.

– Иван Ильич, потрудитесь объяснить, что здесь произошло, – сказал как можно нейтральнее Максим Викторович.

– Ничего, – с непроницаемым лицом ответил Иван Ильич, потому что он и сам не понимал, как это всё могло произойти.

– К-к-как это ничего, к-как ничего? – заверещал Никодимов. – И это называется «ничего»? Если это – «ничего», то что же тогда «чего»?!

– Подождите, Владимир Богданович, – начальник попытался приостановить поток его возмущения. – Дайте объясниться Ивану Ильичу.

– Да он и не собирается ничего нам объяснять! – ещё больше возмутился Никодимов. – Вы только посмотрите на него: наорал на всех, мне по уху съездил, – голос его задрожал, и он потёр ушибленное ухо, которое уже приобретало пунцовый цвет. – А теперь сидит, как ни в чём не бывало!

– Простите меня, – голос Ивана Ильича тоже дрогнул.

– А вот не прощаю! – распалялся пуще прежнего Владимир Богданович. – Я требую товарищеского суда на этим… затаившимся шовинистом!

– Вова, прости! Если хочешь, то ударь меня тоже…

– Да пошёл ты! Жидом меня обозвал… А какой я жид: у меня бабушка по отцовской линии была еврейкой, дед – поляк, а мать – русская, – зло втолковывал всем присутствующим Никодимов. – Я даже если в Израиль уеду, меня там никто евреем считать не будет. Здесь я – жид, а там – русский.

– Вова, прости пожалуйста! Сам не знаю, как это получилось, – вдруг вскочил Иван Ильич, и все, кроме Никодимова, резко отпрянули к дверям.

Владимир Богданович стоял на месте и с вызовом смотрел прямо в глаза Ивану Ильичу, но тот подошёл к нему – в этот момент все зажмурились, – обнял и снова сказал: «Прости Вова».

– Да ничего страшного, Ваня…

– Да я, Вова…

– Да ладно, Ваня…

– Вова…

– Ваня…

Все вздохнули с облегчением, что их дорогой Иван Ильич вновь стал прежним: таким, каким его знали уже много лет.

– Ну, я вижу, что товарищеский суд не потребуется, – обрадовался Максим Викторович, который очень не любил такие вот внезапные конфликты между подчинёнными, и, честно говоря, не умел их разрешать, потому что в годы его обучения в вузах будущие руководители изучали всё что угодно, но только не психологию и основы общения. – Товарищи, давайте будем внимательно друг к другу относиться, короче говоря, не будем мотать нервы друг другу. Ведь испортить отношения всегда легче, чем их наладить, поэтому давайте будем вести себя как взрослые люди.

Начальник Завода экспромтом прочёл эту короткую сентенцию и удалился, хотя на душе у него было неспокойно.

– Ваня, если тебе нездоровится, то поезжай домой, – предложил Ивану Ильичу Никодимов.

– Да, мне действительно как-то нехорошо.

– Вот и поезжай.

– Да нет, Вова, я тут ещё не доделал один отчёт…

– Я сам его доделаю, Ваня.

– Ну, тогда я поеду.

– Поезжай. Береги себя.

Иван Ильич шёл к автобусной остановке и ужасался тому, что произошло: «Как я мог так поступить? Нет, я определённо схожу с ума, я болен и сам не знаю чем. Ведь никогда ещё я не испытывал такой ненависти к людям».

«Ну, ничего-ничего: у тебя ещё всё впереди», – вдруг ожил кто-то другой в душе Ивана Ильича.

«Как я завтра им в глаза посмотрю? А Маша?.. Ужас!» – старался не обращать на него внимания Иван Ильич.

«Да-а, хороша Маша, но почему-то до сих пор ещё не наша», – мечтательно произнёс тот другой.

«А-а, это опять ты, сволочь?»

«А ты как думал?»

Иван Ильич мучительно застонал и начал что-то напевать, чтобы заглушить в себе этот ужасный голос. Но тот не унимался и, вместо того, чтобы замолчать, начал подпевать. Иван Ильич испугался, так как до сего дня этот метод действовал. Тогда он решил пойти на таран.

«Ну что тебе от меня надо? – кричал он про себя, опасаясь, чтобы не заорать вслух. – Чего ты прицепился ко мне? Я вот не знаю, как завтра на работу показаться. Я таких дел натворил, что стыдно сказать!»

«А ты пока ещё ничего стоящего не натворил, – совершенно спокойно, и даже как-то холодно, сказал тот другой. – Ну, поорал малость, как баба. Эка невидаль».

Иван Ильич до сих пор не знал, как этот голос внутри себя обозначить, как его назвать.

«Так я и есть ты! – незамедлительно ответил ему голос. – Да пойми же ты, наконец, дурья твоя башка: ты – это я, а я – это ты. Мы с тобой связаны навеки, мы с тобой таких дел можем натворить, что аж дух захватывает!»

– Но я не хочу! – простонал измученный Иван Ильич видимо вслух, потому что несколько прохожих изумлённо посмотрели в его сторону.

«Не хочешь – заставим, не умеешь – научим! Хе-хе-хе! – измывался над ним несносный внутренний голос. – А что касается того, как тебе меня называть, то зови меня Анти-Иваном».

«Почему именно Анти-Иваном?» – заинтересовался Иван Ильич.

«Ой, да не бойся ты так: в каждом человеке живёт его противоположность… А ты уж про Антихриста подумал, пугливая ворона? Но ты-то не Христос, а «анти» в переводе с греческого – ты же у нас почти полиглотом стал, изучая антропонимику, хе-хе-хе – означает «против».

«Против кого?» – насторожился Иван Ильич.

«Да ни кого, дур-р-рак! – разъярился Анти-Иван. – Вот ты смотришь на себя в зеркало: с одной стороны – ты, а с другой – кто? Правильно – я! Ну и кто здесь против кого? Просто то, что для тебя право – для меня лево, что для тебя правда – для меня ложь и наоборот. Вот я тебе и толкую, что нам надо объединиться…»

«А где же ты раньше был?» – допытывался Иван Ильич: ему становилось интересно.

«Я всегда прихожу, когда тебе трудно. Вот сейчас я с тобой, и тебе уже никакой авитаминоз не страшен, потому что вместе мы – такая сила, которая всё сметёт на своём пути! Помнишь, тебе в детстве родители запретили кататься на коньках по льду на речке, ну тогда ещё ближе к весне? Вспомнил? Они всё ныли, что ты провалишься, что лёд такой тонкий, сю-сю-сю, ся-ся-ся…»

«Да, помню».

«А ты всё равно пошёл, и смотрел на этот тонкий лёд, и даже уже надел коньки…»

«Но я тогда не стал кататься. Я испугался».

«Да зна-аю я! Но кто тебя туда привёл? Кто сделал так, что ты как заворожённый смотрел на этот лёд и разрывался, решая: пойти – не пойти, пойти – не пойти?»

«Ты?»

«Ага! Я вёл тебя к действию, а ты испугался. Э-эх!»

«Но ведь надо думать, прежде чем действовать».

«Да что тут думать-то? Ай, ну ладно: потом поймёшь… Смотри: автобус пришёл, давай садись! Да оттолкни ты эту бабку… Ну ещё место ей теперь уступи! Да куда ты, куда?.. Вот и стой теперь, как памятник собственному идиотизму, посреди сидящих-то!.. Эх, Ваня-Ваня, мне над тобой ещё работать и работать».

Автобус мгновенно наполнился пассажирами. На улице шёл противный мокрый снег. Люди в салоне стряхивали его с себя, толкались, ругались. Иван Ильич не обращал на это внимания: его до того очаровал этот Анти-Иван, что если бы пришлось сейчас умереть, если бы автобус попал, например, в страшную аварию, то он бы так и умер с этим выражением нездорового очарования на лице.

«Надо же, подействовало: только я попытался с ним заговорить, и он уже не кажется мне таким ужасным», – думал Иван Ильич, повиснув на поручне.

«Да какой же я ужасный? – обиженно воскликнул Анти-Иван. – Я же твой самый верный друг! Я же тебе только добра желаю! Ты пойми, что теперь ты не такой, как все: ты стал сильнее в два раза».

«А зачем мне быть сильнее в два раза? – наивно поинтересовался Иван Ильич. – Я и так всегда был сильным».

«Тебе теперь очень много сил понадобится, потому что ждут нас с тобой, Ваня, великие дела!»

«Какие это дела?»

«Потом расскажу, а сейчас я помолчу, а то ты уже вслух начинаешь со мной говорить, – зашептал Анти-Иван. – Ещё подумают, что ты безумен, да в психушку упекут, ха-ха, а нам некогда, потому что нас ждут великие дела. Хотя многие великие люди попадали в дурдом, но это оттого, что людям не хватает понимания, с каким гением они общаются. И ты не слушай никого, кто скажет, что ты – безумен. Ты теперь умней любого умного».

Автобус остановился на следующей остановке, и народу стало ещё больше.

«Зря я место уступил, – думал Иван Ильич, – так бы сидел сейчас, да в окно смотрел. Надо же! Мне даже без этого Анти-Ивана скучно стало. И чего я его так боялся?..»

– Вот всю жизнь вкалываешь, как пруклятая, и ездишь на автобусе, как килька в бочке, – вдруг воскликнула женщина средних лет, которая так же, как и Иван Ильич, стояла в проходе, только в руках у неё были две тяжеленные авоськи. – Все лучшие годы жизни ушли на авоськи да стояние в очередях.

– Да-а, – глубокомысленно вторил ей сидящий поблизости мужчина с газетой, – ничего другого русскому народу нынче не светит.

– Нет, правда, ну ведь как рабы какие-то, – оживилась женщина, – работаем задарма, а кто-то шикует. Вон сколько иномарок по улице едет, автобусу негде прошмыгнуть.

– Так это всё бедные беженцы с Кавказа: только с ишаков слезли, а ужо «мерседес» им подавай! – откликнулся старик с моложавым лицом и живым бодрым взглядом. Несколько человек засмеялось в ответ на шутку.

– Да причём здесь кавказцы? Это всё хохлы: кто наш лес вырубает – хохлы, кто от нас за бесценок газ и нефть получает – тоже хохлы, – воскликнул почему-то с малоросским выговором мужик.

– А ты не отдавай за бесценок! – начал наступление старик.

– Так это не я отдаю, а наши кремлёвские мечтатели, – возмутился мужик. – А ты, дед, чего за них заступаешься? Ты, может быть, сам из хохлов?

– Да сам ты хохол! Вон у тебя и выговор соответственный.

– Это оттого, что у нас в ПээМКа все начальники – хохлы! Вот я от них и заразился, – нашёлся, что ответить мужик.

– Среди начальства только ткаченки-бондаренки-карпенки и иже с ними. Ни одной русской фамилии!

Иван Ильич весь сжался.

«А чего ты так съёжился? – вдруг обнаружил себя Анти-Иван. – Вот послушай, что люди говорят. Ты ведь сам точно так думаешь».

«Я так не думаю», – ответил Иван Ильич.

«Вот тебе на, не думает он!»

«Точнее не совсем так думаю».

«Ну вот, уже ближе к истине, – с облегчением вздохнул Анти-Иван. – Я же тебя как облупленного знаю».

– Да что вы ей-Богу, так нервничаете, – сказал мужчина, читающий газету. – Даже если Россия будет за очень большие деньги раздавать всем налево и направо свои топливные ресурсы, то до нас-то всё одно ни копейки не дойдет: всё пойдёт на зарплаты господам депутатам.

– И их гаремам, – ядовито добавил старик.

– Действительно. А то сказал тоже: хохлы во всём виноваты. Да чем они тебе так насолили? – вступила в разговор дородная женщина. – У меня отец – украинец. И что же: меня теперь за это убить надо.

– Я же не сказал, что убить надо…

«А можно было бы и убить, – прошептал Анти-Иван.

– Понаехали тут, панимашь…»

«Да ты что! Это же женщина», – оторопел Иван Ильич.

«Ну и что ж, что женщина? – удивился Анти-Иван. – Теперь и штык в землю?»

– Я говорю, что поезжайте к себе на Родину, там и живите, – резюмировал мужик из ПМК.

– Но моя-то Родина здесь! – возмутилась женщина.

– Ну при чём здесь хохлы? Что хохлы, что москали – разницы никакой! – перебил чернявый мужик. – Кто хуже всех, так это молдаване! Вот им сто рублей покажешь, и они какую угодно работу за эти сто рублей выполнят, прямо удавятся за копейку, потому что в ихней Молдове денег вообще никому не платят. Вот наше начальство ситуацию пронюхало и нанимает их на работу. А мы требуем нормальной – не большой даже, а нормальной – оплаты труда, но наши чиновники ничего для нас делать не хотят, а вместо этого нанимают на работу этих голодранцев.

– Ну что вам плохого сделали молдаване? – вступила в эту ораторию женщина лет шестидесяти, которая стояла рядом с Иваном Ильичом. – Приятный и весёлый народ. Вот хуже грузин никого нет! Вот у нас в поликлинике всех русских врачей поувольняли, а на их места набрали одних грузинов. Вы представляете, – вдруг обратилась она к Ивану Ильичу, – каково это идти на приём к гинекологу-грузину? Ужас!

– Да, действительно, – понимающе кивнул Иван Ильич.

– Нет уж, позвольте с Вами не согласиться, – вступил в полемику мужчина с волжским оканьем. – Вот я недавно был за Уралом: так там русских почти не осталось, а живут одни китайцы. Они ж, сами знаете, расплодились как кролики, вот и не умещаются уже все в своём Китае, поэтому едут к нам. Так и говорят: «У нася естя добрый соседа – Рассея».

– Так это всё оттого, что наша власть предала свой народ, – пробился, наконец, сквозь галдёж старик с моложавым лицом. – Напустили в Россию всякий сброд эти… жиды, – как-то неожиданно добавил он.

– Верно! Во всём жиды виноваты, – подхватил мужик из ПМК.

Ещё несколько голосов подтвердили правильность этого суждения.

«А ты чего молчишь? – спросил Анти-Иван Ивана Ильича. – Скажи своё слово».

«Что сказать-то? – несколько растерялся тот. – Просто усталые люди едут с работы, просто люди сейчас не нужны никому, государство ничего для них не делает, они обозлены, поэтому ищут виноватых».

«Ну вот, сказал, как в лужу сделал по большой нужде… Ах, Ваня, а тебе доверили донести до сознания русских людей такую тайну!»

«Какую тайну?»

«Да что с тобой говорить… Как ты сам думаешь: ты случайно узнал то, что у русских даже имён своих не осталось?»

«Так это все знают».

«Знают, да видать не доходит, – зашипел Анти-Иван. – А ты должен донести это до сознания людей, пока не поздно».

«Так что надо делать?»

«Крикни хотя бы: «Бей жидов!» Давай смелее! Это тебе зачтётся, как тест на профпригодность».

«Я… я не смогу», – упавшим внутренним голосом сказал Иван Ильич.

«А ты ничего не можешь, – насмешливым и в то же время каким-то ледяным тоном констатировал Анти-Иван. – Ты вообще ни на что не способен! Тебе вот лаборантка Маша уже пять лет нравится, а ты выдумал какую-то платоническую любовь. Простейший поступок, и тот ты не можешь совершить. Я не знаю, почему именно тебе доверили эту миссию…»

Анти-Иван говорил ещё что-то, что-то очень обидное, но Иван Ильич не мог расслышать ничего из-за того гвалта, что царил вокруг.