Власов: восхождение на эшафот Сушинский Богдан

31

Горный мыс нависал над ущельем, словно нос огромного корабля — над зеленоватой, озаренной жарким июльским солнцем лагуной.

Генерал стоял на его оконечности, будто на вершине холма, возвышавшегося над полем сражения, и наметанным взглядом полководца пытался нащупать уязвимые места мысленно выстроенной в этом ущелье обороны. Местность нравилась ему не столько полудикой красотой, сколько отменной крутизной склонов, на плоских вершинах которых нетрудно было возвести доты, оборудовать пулеметные гнезда и даже расставить зенитки, которые не только могли бы прикрывать этот горный укрепрайон от налетов авиации, но и в упор расстреливать скаты противоположных гор.

Власов знал, как убийственно прореживали ряды наступающих зенитки, выставленные генералом Роммелем в пустыне против английских войск, или советскими командирами на окраинах Ленинграда.

— Это ж на какой такой войне, во главе какого войска вы сейчас пребываете, господин генерал? Смею предположить, что во главе римских легионов времен Цезаря?[46]

Услышав у себя за спиной женский голос, командующий вздрогнул от неожиданности и резко оглянулся. Оказалось, что капитан Штрик-Штрикфельдт куда-то исчез, как умел исчезать только этот пронырливый торгаш-прибалтиец. Вместо него у камня, отгораживавшего выступ от остальной части горного плато, стояла невысокая стройная женщина, облаченная во все строго черное — сапоги, юбка, пиджак — которые, вместе взятые, очень напоминали форму отдыхавших здесь же, в санатории, эсэсовок. Не хватало разве что кокетливо наложенной на гребень взбитых волос пилотки.

— Как минимум во главе дивизии, которой приказано удерживать эту хранимую богами котловину, — изобразил подобие улыбки Власов. — А вы, решусь предположить, — фрау Биленберг, хозяйка этого горного рая?

Они ступили по два шага навстречу друг другу и несколько мгновений испытывали непоколебимость своих взглядов.

— О том, что я вдова эсэсовского офицера, вы уже тоже знаете, — без какой бы то ни было тени скорби напомнила ему Хейди, осматривая склоны вершины. Причем делала это с такой проницательностью, будто и впрямь пыталась разгадать полководческий замысел последнего из генералов-защитников сего уголка благословенной Баварии.

— Было бы странно, если бы не знал.

— И вообще, у меня создается впечатление, что мы уже достаточно хорошо знакомы. Просто вы боялись идти напролом, как это делают некоторые другие генералы. И не только… генералы.

Хейди говорила все это, не кокетничая и не флиртуя. В голосе ее чувствовалась усталость женщины, которая никогда не была обделена вниманием мужчин, — в ее заведении грех было жаловаться на это, — тем не менее чувствовавшей себя одинокой и незащищенной. В последнее время ухажеры уже почему-то доставляли ей куда больше хлопот, чем истинного наслаждения.

— Честно говоря, я не представлял себе, как все это может и должно… произойти.

— И почему вдруг неминуемо должно произойти? — поддержала его Хейди — Причем произойти именно с нами? Вот так вот, прямо посреди войны.

— Вот именно: посреди… войны, — смущенно повторил командарм.

— А во всем виноват этот ваш капитан с дурацкой фамилией Штрик-Штрикфельдт. Это он, со своими бесконечными навеиваниями: «мятежный русский генерал», «славянский Ганнибал». — Она скептически, как показалось Власову, окинула взглядом его рослую, костлявую фигуру, удлиненное, с запавшими щеками, лицо, и снисходительно передернула плечами. — «Будущий правитель свободной России, армия которого избавит народ от коммунистической тирании…» Простите, господин генерал, но неужели все это действительно о вас?

— Спишите на… фантазию закоренелого тыловика, — едва подобрал он слово «фантазию».

Немецкий все еще давался ему с трудом, причем с таким, что во время переговоров Власов благоразумно предпочитал пользоваться услугами переводчика. Благо, Хейди говорила медленно, четко выговаривая слова. Причем генерал пока что не понимал: то ли эта медлительность присуща характеру ее речи, то ли попросту она выполняет установку капитана, предупредившего, что немецким Власов пока еще владеет плохо.

— Так ведь списывать не хотелось бы.

— Это другое дело.

— Наоборот, хотелось бы, чтобы все пророчества оказались правдивыми. Особенно после общения с известной вам госпожой Мелиттой Видеман[47], которая побывала в моем санатории буквально несколько дней назад. Кстати, вашей искренней почитательницей и, я бы даже сказала, поклонницей.

Хейди встревоженно взглянула на командующего, пытаясь угадать, какие воспоминания вызывает у него имя этой вечно молодящейся журналистки.

— Ну, если уж то же самое утверждает и госпожа Видеман, тогда стоит прислушаться, — скованно улыбнулся мятежный полководец. А мысленно добавил: «Очевидно, после разговора с Мелиттой у нее как раз и прорезался настоящий интерес к тебе. Уж кто-кто, а Видеман, эта „роковая женщина“, как ее называют в генеральских и журналистских кругах, умеет убеждать, возвеличивать и низвергать, решительно умиротворять и столь же решительно подстрекать».

Их взгляды снова встретились, сплелись, запутались в чувственных сетях друг друга… В глазах Хейди генерал наткнулся на огонек чего-то большего, нежели обычное женское любопытство, — и сразу же почувствовал, что ему не хочется, чтобы этот лучик интереса угас. По крайней мере, раньше, чем он покинет стены «Горной долины».

— Но мы будем стараться как можно реже прислушиваться не только к мнению недругов, но и пророков, — произнесла Хейди, слегка наклонив голову и игриво, по-девичьи, скосив на него глазки.

Хейди в одинаковой степени трудно было признать и красивой, и некрасивой. Определение женщин такого типа, скорее всего, лежит где-то вне этих категорий восприятия. Загадочно округленное смугловатое личико, на котором все в меру выразительно и так же миниатюрно; глаза — словно две покрытые поволокой вишенки; прирожденная беспечная улыбчивость, как-то незаметно сменявшаяся некстати приобретенной строгостью, плохо совмещающейся с короткой мальчишеской стрижкой.

— Ну, уж к кому — к кому, а к Мелитте невозможно не прислушаться, — едва заметно улыбнулся Власов. — Она обрушивает на собеседника такой словесный водопад… Впрочем, об отсутствующих не будем…

— И тогда окажемся самыми благоразумными людьми этой горной лагуны, — все с той же нарочитой серьезностью согласилась Хейди. — Хотя замечу: именно Мелитта называет вас «русский генерал генералов».

— «Генерал генералов»? Прекрасно. Так меня еще никто не называл.

— Введите этот чин в своей Русской Освободительной Армии, вместо чина генерал-фельдмаршала.

— Предложение следует обдумать. А пока что нас называют здесь «альпийскими счастливчиками». Имею в виду всех нас, кому удалось хотя бы две недельки отсидеться в этом горном Эдеме, в то время, когда вокруг беснуется война.

— Пусть каждый, кто позавидует вам, генерал генералов, испытает в своей жизни хотя бы часть того, что пришлось испытать вам, — неожиданно потянулась виском к его плечу Хейди. Причем получилось у нее как-то слишком уж естественно, доверчиво, по-семейному.

И голос вроде бы не тихий, но какой-то приглушенно-гортанный. Его приятно слышать, к нему хотелось прислушиваться, как к журчанию весеннего ручейка, едва пробивающегося сквозь тающие сугробы.

— Где именно погиб ваш муж?

По тому, как долго Хейди не отвечала, Власов определил, что вопрос явно не ко времени. Он вдруг вспомнил, что моральные устои, царившие в среде эсэсовцев и их семей, требуют, чтобы вдовы погибших хранили верность павшим воинам хотя бы до конца войны.

Генерал уже решил, что благоразумнее извиниться за бестактность и перевести разговор на что-то более понятное для женщины, привыкшей к бездумью курорта, но Хейди довольно холодно объяснила:

— Насколько мне известно, это произошло где-то на Восточном фронте. — Она вопросительно взглянула на русского генерала, словно вопрошала, не его ли солдаты повинны в гибели супруга, и уточнила: — В России.

— Этот проклятый Восточный фронт, — извиняющимся тоном пробормотал командующий.

— Впредь мы не будем говорить ни о фронте, ни о гибели моего мужа, — пришла ему на выручку Хейди. Она едва достигала плеча Андрея. К тому же во взгляде ее, в овале маленькой девичьей головки таилось нечто такое, что эту женщину хотелось погладить, как ребенка, и сочувственно приласкать. Сорокатрехлетнему генералу понадобилось немало твердости, чтобы удержаться от этого инстинктивного порыва.

— Вы правы, Хейди: впредь — ни о фронте, ни о гибели, — согласно кивнул Власов.

Они давно обогнули скалу и теперь медленно брели по кромке плато. Санаторий, с его постройками и озером, они осматривали отсюда, словно из поднебесья, с которого не хотелось спускаться.

32

Храня неловкое молчание, генерал и Хейди достигли гребня, за которым открывался небольшой, с немецкой аккуратностью распланированный городок. Отделенный от санатория каменным валом беззаботности, он жил обыденной провинциальной жизнью. Как и во все остальные города, туда приходили похоронки. Авиация противника, великодушно щадившая санаторное предместье «Горной долины», тоже не раз наведывалась сюда, о чем свидетельствовали черневшие в разных концах города руины.

— Вы живете на одной из этих улочек?

— Можно сказать и так. У нас там небольшой особняк, в котором осталась моя мать. С тех пор как я стала заведовать санаторием, мне отвели номер во флигеле, у второго корпуса. Разве Штрик-Штрикфельдт не говорил вам об этом?

— Обошелся, как видите, без подробностей.

— Странно. Выкрашенный в зеленый цвет двухэтажный флигель, что-то вроде отеля для медперсонала. Как вы думаете, общественное мнение санатория простит нас, если мы с матерью осмелимся пригласить вас к себе? — неожиданно спросила Хейди, на минутку останавливаясь и заглядывая генералу в глаза.

— Ему придется смириться с этим вашим желанием, — ответил Власов, а мысленно добавил: «Как и мне самому».

— Я того же мнения, — осталась Хейди довольна тем, сколь ненавязчиво ей удалось преподнести генералу это свое предложение. — В конце концов, у каждой женщины из обслуживающего персонала, как правило, есть любовник. Такова грешная жизнь святой обители, именуемой «Горной долиной».

— Такова жизнь вообще, где бы она ни теплилась.

В знак согласия Хейди озорно встряхнула неподатливыми кудряшками.

— Из рассказов Вильфрида вы представали куда более суровым и целеустремленным, чтобы не сказать «человеком не от мира сего».

— Подчиненные мне офицеры рассказали бы вам о вещах пострашнее, нежели умудрился поведать капитан Штрик-Штрикфельдт. Он попросту щадил вас, поскольку, как я понял, давно влюблен.

— Давно и безнадежно, — рассмеялась Хейди. — Настолько безнадежно, что даже не способен был вызвать ревности у моего мужа.

— Боюсь оказаться не более чувствительным к его страданиям, нежели ваш муж.

О Восточном фронте и похоронках на время было забыто. Как, впрочем, и о руинах притаившегося в горной котловине городка.

— Не говорите так, мой генерал генералов. Вы должны ревновать меня, должны сгорать от ревности.

— Постараюсь сгореть при первой же возможности, доктор Хейди, — вежливо склонил голову Власов, придавая великосветский лоск своей двусмысленности. — Кстати, я не знал, что капитан так давно знаком с вашей семьей, и уж тем более не догадывался, что он знал вашего мужа.

— Благодаря моему мужу капитан все еще находится в Германии, а не в окопах посреди России.

— Притом, что сам он погиб в тех же окопах, в которых должен был добывать свою воинскую славу Штрик-Штрикфельдт?

Прежде чем ответить, Хейди взошла по едва приметной тропинке на вершину невысокого холма и задумчиво посмотрела вдаль, в пространство, открывавшееся в створе между двумя скалами.

— Сами вы, там, в России, остались бы в тылу, если бы вам представилась такая возможность?

— Нет, — решительно покачал головой Власов. — Это невозможно, я — кадровый военный. Даже если бы по каким-то причинам меня признали негодным к службе, все равно нашел бы способ взять в руки оружие. Ополченцем стал бы, ушел бы в партизаны, сражался бы в подполье, — горячечно убеждал он, забыв при этом, что весь его воинственный порыв направлен сейчас против немецкой армии.

И благо, что Хейди то ли не обратила на это внимания, то ли не придала нюансу особого значения. Помолчав какое-то время, она задумчиво произнесла:

— Вот и мой муж был такого же склада характера. В этом смысле между вами много общего, возможно, поэтому я вот уже несколько дней внимательно наблюдаю за вами, проникаясь все большей симпатией. Да, между вами в самом деле много общего, разве что он был совершенно иного телосложения, — мельком прошлась Хейди взглядом по генералу. — И с более решительными манерами, с более твердым характером.

Штрик-Штрикфельдт показывал Власову армейскую фотографию ее мужа. С нее жестким суровым взглядом смотрел широкоплечий, плотный сорокалетний мужчина, с крупным широкоскулым лицом и темными волосами — то есть с лицом, далеким от арийского образца, но достаточно волевым, чтобы нравиться женщинам.

— Считаете, что мой характер недостаточно тверд? — поиграл желваками Власов.

— Хотелось бы убедиться, что я ошибаюсь, мой генерал генералов. Во всяком случае, я никогда не принадлежала к тем женщинам, которые стараются уберечь своих мужей от фронта.

— Теперь я понимаю, почему Мелитта как-то сказала, что «Хейди — женщина, рожденная для Наполеона». Тогда я не знал вас, поэтому не придал этой фразе какого-то особого значения. Наверное, как всегда, преувеличивает?

— Не то чтобы преувеличивает, а попросту неточна в выражениях, — мило улыбнулась Хейди. — На самом деле я не «рождена для Наполеона», а сама способна породить Наполеона, только бы попался мне под руку подходящий генерал.

Она произнесла это полушутя, однако командующий Русской Освободительной Армией воспринял все значительно серьезнее, чем Хейди могла предположить.

— Значит, я должен считать, что с женщиной мне наконец-то повезло?

— Только не вздумайте сравнивать меня с Жозефиной, я женщина совершенно иного склада характера, и судьбы — тоже.

— С кем угодно, только не с Жозефиной, — почти клятвенно заверил ее Власов. — А ведь до сих пор мне казалось, что таких женщин в мире попросту не существует, — продолжил генерал. — Способных порождать наполеонов.

— Вы хотите сказать, что их не существует в Советской России, — уточнила Хейди и, поджав свои тонкие, но четко очерченные, выразительные губки, воинственно вскинула голову. — Там их попросту не может существовать, поскольку все аристократические роды, в которых они могли появляться, коммунистами истреблены или изгнаны из страны.

— Но я тоже появился далеко не в аристократическом семействе.

— От вас этого и не требуется. Разве род Бонапарта принадлежал к аристократическим? А род вашего Сталина? Важно, чтобы рядом оказалась сильная, целеустремленная женщина. Вы можете возразить, что многого достигли, не видя ее рядом. Так вот, жизненные обстоятельства ваши сложились таким образом, что все то, чего вы на сегодняшний день достигли — всего лишь плацдарм, трамплин.

Они сошли с вершины холма и какое-то время молча брели по тропе, проложенной у подножия извилистой возвышенности, приближаясь к склону плато, по серпантину которого пролегала дорога, ведущая к «Горной долине».

— Но война завершается, — не очень уверенно возобновил прерванный разговор генерал. — И для Германии она вряд ли станет победной.

— Для Гитлера — да, согласна, она вряд ли станет победной. Что же касается Германии, то, даже потеряв часть приобретенных в этой войне территорий, она по-прежнему останется самой могучей страной Европы, единственной серьезной соперницей евразийской России. Впрочем, почему сразу соперницей? Она способна оказаться и надежной союзницей.

Власов прекрасно понимал, что эта женщина может быть очень полезной ему, причем во всех отношениях — в житейском, служебном, политическом.

— Вас не смущает тот факт, что вы — немка, а не русская? Вы понимаете, почему я заговорил об этом?

— Скажу вам то же, что уже говорила капитану Штрик-Штрикфельдту: вы плохо знаете историю России. Иначе знали бы, что женами всех императоров российских были немки. Исключение составляла разве что супруга императора Александра III по имена Дагмара, да и то лишь потому, что она числилась датчанкой. Но тоже с немецкими корнями. Кстати, к началу Первой мировой войны в России проживало более двух миллионов немцев. Во всяком случае, в этом меня уверила Мелитта. Так что не волнуйтесь: если случится то, что мы оба имеем в виду, затевая этот разговор, я в российской истории исключением не стану…

Увлекшись, Хейди даже не обратила внимания, как, сняв очки, Власов нервно протирает их не платочком, а прямо кончиками загрубевших пальцев.

— Вот теперь я по-настоящему начинаю понимать, с кем меня свела судьба, — произнес он, когда Хейди умолкла.

— Не льстите себе, вам это еще только предстоит. Кстати, вас не шокирует, что о наших общих планах я заговорила прямо, откровенно, уже буквально в день нашего знакомства? Я имею в виду — углубленного знакомства.

— Считаю, что вы поступаете мудро.

— Тем более что времени на разворачивание крупномасштабной операции «Русский трон» у нас остается все меньше.

— Впервые слышу о такой операции, — нервно напяливал очки на переносицу генерал.

— Потому что название ее произношу впервые. Можете назвать ее и как-то по-иному, скажем, операция «Бонапарт», «Восхождение на трон», или…

— …или на эшафот, — задумчиво проворчал Власов.

— Операция «Восхождение на эшафот»? А что, такой вариант тоже не исключается, — мгновенно отреагировала претендентка на титул императрицы. — Кто идет к власти, тот должен быть готов ко всему. Вы, лично вы, мой генерал Власов, командующий Русской Освободительной Армией, готовы к такому восхождению, к операции «Русский трон»? Я хочу услышать очень конкретный, твердый ответ.

— Это хотите услышать только вы?

— Почему же? Известная вам Мелитта — тоже. Ваш твердый, уверенный ответ позволит Мелитте так же уверенно вести переговоры с Гиммлером и другими лицами из руководства рейха. И не только рейха. В подробности, в названия стран и в имена мы пока что ударяться не будем. Но поверьте, очень скоро вашим восхождением к трону заинтересуются многие политики. Особенно те, которые сразу же после окончания войны поймут, что они стремились поставить на колени Гитлера, а следовало ставить на колени «вождя всех времен и народов» Сталина.

— Вон оно как все оборачивается! — недоверчиво повел подбородком Власов, с сожалением отмечая, что прогулка их завершается. Как только они ступили на брусчатку, ведущую к «Горной долине», доктор Биленберг тут же попрощалась и, предложив ему не идти вместе с ней, поспешила к главному корпусу санатория.

33

Склоны гор освещались резковатым оранжево-песочным светом — возбуждающе тревожным, предвещающим то ли песчаную бурю, то ли огненный смерч.

— Что вам чудится в этом пейзаже, мой генерал генералов? — Прежде чем раздеться, Хейди задернула плотную штору, да к тому же заставила Власова отвернуться. Но он не удержался, слегка отодвинул коричневатую ткань и засмотрелся на открывшийся ему горный пейзаж, забыв на какое-то время о том, где он, и что рядом с ним находится поглощаемая страстью и нетерпением женщина.

— Пытаюсь вспомнить, где и когда любовался им во дни былые.

— Уверены, что видели? — сомкнула Хейди руки у него на плече, припав оголенным телом к шершавому сукну мундира. — И что видели именно этот?

— Не этот, конечно, поскольку никогда раньше не бывал здесь. Однако, поди ж ты, не могу отделаться от мысли, что уже однажды…

— Разве что в прошлой жизни.

— Вполне возможно. Хотя по поводу именно этого пейзажа у меня иные соображения.

Хейди уже постепенно привыкала к тому, что очень часто Власов отвечал резко и общался с ней преимущественно короткими отрывистыми фразами. Вызвано это было, очевидно, не столько языковыми затруднениями, хотя уже сейчас генерал говорил по-немецки довольно сносно, сколько привычным тяготением к армейской лапидарности. Впрочем, ее муж тоже был офицером, но не кадровым, к тому же — медиком. И может быть, поэтому отличался убийственной велеречивостью и по любому пустяку пускался в длинные рассуждения.

Внешне он выглядел значительно крепче, мужественнее Власова, но характер у него был не воинский, не офицерский. Уже к началу войны это очень раздражало Хейди.

— Коль уж мы заговорили о переселении душ, то у нас в городке есть одна полуведьма, Герда Штимман, большая специалистка по части познания прошлых жизней, кстати, подруга Мелитты Видеман. Так вот, могу порекомендовать вас этой прорицательнице для двух-трех сеансов.

— Кажется, это было не так уж давно, когда моя душа принадлежала совершенно иному человеку, — признался Власов. — И никакого колдовского «переселения» при этом не понадобилось.

— А как быть с чистилищем, в виде фронта, а затем и лагеря военнопленных? Хотя, не спорю, порой переселение души происходит в течение одной жизни, — вынуждена была согласиться Биленберг, — но с обязательным проходом через чистилище.

Они вдвоем опустили штору и, погрузившись во мрак, слились в поцелуе — неумелом, замешанном на стыде.

— По-моему, мы с вами уже забыли, как по-настоящему впадают в грех, — проговорила Хейди в оправдание Андрея. — И дело здесь не столько в наших годах… — вновь потянулась губами к губам, одновременно расстегивая его китель.

— Но и не в войне, — генералу не хотелось, чтобы что-либо из происходящего здесь списывалось на то, на что многие списывают теперь все свои сугубо тыловые грехи. Он старался быть справедливым — насколько это вообще возможно — даже по отношению к войне.

…В последнее время Власов вообще старался быть как можно справедливее. Насколько это, опять же, мыслимо, пока ты мечешься посреди самой лютой из войн, когда-либо происходивших на этой земле. Причиной тому — неугасающее чувство вины перед своей армией, полегшей в болотистых лесах под Волховым. Она все еще взывала к нему десятками тысяч душ, справедливо требуя от командующего или отвести от нее позор поражения, или же присоединиться к своим солдатам. Власов знал, что советская пропаганда, а вслед за ней и злая солдатская молва, обвиняют его в том, что, он предал армию, подвел ее под удар, сдал гитлеровцам; бросил жалкие остатки разбросанных по болотистым островкам Волховского фронта полков на произвол судьбы…

— Вы все еще очень далеки от меня, генерал генералов, — едва слышно проговорила Хейди. Но в голосе ее не было упрека.

Она редко опускалась до встреч с молодыми офицерами, лечившимися в «Горной долине». Но так уж получалось, что оказывалась в объятиях некоторых генералов и старших офицеров СС, которые считали вечерние визиты к «санатор-фюреру», как ее здесь полуофициально именовали, такой же традицией, как и к коменданту местного городка. И она уже привыкла к тому, что многие из них с огромным трудом «возвращались» со своих фронтов и полевых ставок.

— Ты права, Хейди, — на «ты» он все еще обращался к ней крайне редко и настороженно: вдруг отреагирует на это болезненно? Женщина заметила это и потерлась щекой о его плечо, словно он одарил ее невесть каким комплиментом. — Чем больше уходит времени, тем труднее оправдывать все то, чем жил и что содеял там, на Восточном фронте.

— Но ведь вы были настоящим воином, генерал Андрэ. Уж кому-кому, а капитану Штрик-Штрикфельдту я имею право верить. Он не стал бы говорить об этом, если бы…

— Да что он знает, твой капитан? — погладил ее по щеке Власов, явственно ощущая, как предательски дрожат его пальцы. Он догадывался, что это свое, на французский манер произносимое «Андрэ» эсэс-вдова позаимствовала у Мелитты. — Для того чтобы понимать мое состояние, нужно сначала погубить целую армию и прослыть предателем.

— Борьба не только на фронте, но и в политике. И трудно сказать, где ее начало, а где завершение. Так что вы должны быть готовы к любым политическим превратностям, коль уж избрали сей путь.

— Кажется, вы настроены куда решительнее меня.

— Поэтому хочу знать о вас все, — чувственно улыбнулась она, приподнимаясь на носках и с трудом дотягиваясь до его губ. — Вы должны доверять мне.

Власов взял ее на руки, подержал так на весу, вновь ощущая себя молодым и сильным, и понес к широкой низкой кровати, которой суждено было стать их брачным ложем. Выскользнув из рук мужчины, она промурлыкала: «Только после душа», но Андрей продолжал чувствовать себя так, словно Хейди все еще оставалась в его объятиях.

Сегодня он как бы заново осознал, что ему всего лишь сорок три, и что это все еще возраст любви и тайных свиданий, а не только генеральских чинов и должностей. И что никакие фронтовые грехи, равно как и заслуги, не лишают мужчину его возраста права предаваться любви за сотни километров от фронта, посреди чужой, некогда «вражеской» для него земли, с женщиной, которая еще недавно была женой вражеского офицера.

34

Душ за стеной утих, и Власов мысленно представил себе, как, мурлыча под нос какую-то песенку, Хейди священнодействует над своим телом, пользуясь при этом огромным полотенцем. Стройная, с девичьей фигурой, она способна была завлечь кого угодно. Так что можно лишь поражаться тому, что эта саксонка избрала именно его, мятежного генерала, бывшего лагерника, чья судьба так же непредсказуема, и даже пока еще не загадана на небесах, как и судьба Иисуса после второго, еще не состоявшегося, пришествия.

Оказавшись с Хейди в постели, Андрей вдруг почувствовал себя так, словно никогда до этого не был с женщиной. Да и сама она вела себя так, будто он стал первым ее мужчиной — настолько обостренным было у нее ощущение девственности своего тела Столь страстной казалась реакция на каждое его движение. Таким яростным представало стремление Хейди почувствовать себя по-настоящему обладаемой.

Разве там, в болотах под Волховом, и потом, сидя в брошенной хозяином крестьянской избе в деревушке Туховежи, мог он предположить, что страдные пути пленника приведут его в один из самых фешенебельных курортов? И пусть простят его все те солдаты, чьи кости дотлевают сейчас по лесным оврагам и болотным топям бывшего Волховского фронта. Ощутить нечто подобное им уже не дано, даже если все они давно попали в рай. Ибо рай, если он существует, создан для духа. Они же, земные, грешные, привыкли ценить райскую блажь собственного тела.

— Это было изумительно, — с восхищением признался он, когда, обессиленный, затих, все еще погребая конвульсивно вздрагивающее тело женщины под своими огромными, хотя и далеко не атлетического склада, телесами.

— Признаться, я очень старалась, Андрэ. Слишком уж хотелось понравиться.

— Ты и так понравилась мне. Причем задолго до постели.

— До постели — не то! Важно, чтобы в постели, тогда это надолго. Все остальное принадлежит грезам молодости.

— В таком случае следует признать, что у меня это начиналось именно с «грез молодости», — он лег рядом с ней, огромный и сильный, — чувствуя, что способен отстоять свое право на эту женщину.

— Простите, Андрэ, мое любопытство, но… должна ли я верить тому, что образование свое вы начинали не в кадетском корпусе, а в духовной семинарии? — Власов давно понял, что главное в их сегодняшней встрече Хейди видит не в любовных забавах, а в основательном знакомстве. Он уже давно заметил, что интерес фрау Биленберг к нему выходит далеко за пределы чисто женского любопытства.

«Но ведь не работает же она по заданию разведки!» — почти взмолился генерал. Слишком уж ему не хотелось, чтобы все обернулось банальным составлением досье.

— Никакой тайны в этом нет, я действительно учился в духовной семинарии. Но окончить ее не удалось — революция.

— Не могу вообразить вас в роли священника. Такой исход вашей судьбы представляется мне чистым безумием.

— Теперь, после того, как я окончил стрелково-тактические курсы и курсы преподавателей Школы командного состава, эта затея моего старшего брата — добиться, чтобы я стал священником — тоже кажется мне безумной. Но учтите, — вновь незаметно перешел генерал на «вы», — что я был тринадцатым ребенком в семье, и даже то, что я дошел до семинарии, следует воспринимать как подвиг.

— Матерь Божья! — тяжело, вздохнула Хейди. — Тринадцатым! Я бы посочувствовала вам, если бы не знала, что рядом со мной генерал-лейтенант, руководитель Русского освободительного движения. Все зависит от того, как вы поведете себя дальше. Но учтите, — без какой-либо игривости предупредила Биленберг, — я рассчитываю, что в конце концов к власти в России придет правительство генерала Власова. Как, скажем, в свое время в Испании в результате гражданской войны к власти пришло правительство генерала Франко.

От неожиданности, генерал опешил. Он ожидал услышать от Хейди все что угодно, только не это. Даже Штрик-Штрикфельдт — и тот не решался замахиваться на его будущее столь решительным образом.

— Рассчитываете вы лично? — смущенно уточнил Власов. — Или же кто-то настраивает вас подобным образом?

— Никто и ничто не способно заставить женщину видеть в своем мужчине кумира, если она сама не увидит в нем… кумира. Кажется, мне это удалось.

— Не знаю, следует ли радоваться этому.

— Вряд ли. Быть моим кумиром вам будет непросто, слишком уж ко многому обязывает. Однако не поддавайтесь влиянию тех людей, которые попытаются отстранить вас от политики и погрузить в мир беспечного бюргерского бытия. Бюргеров здесь и без вас хватает. Что же касается вашей звезды, то она должна взойти далеко отсюда, на Востоке. У вас появился такой же шанс, какой в свое время появился у Гитлера. Он его, как видите, не упустил, господин командующий пока еще несуществующей армии.

— Согласен, несуществующей, но моей вины в этом нет, — попытался было объяснить ситуацию Власов.

— Есть, есть, — резко перебила Хейди. — И ваша — тоже. Во многих случаях вы проявляете странную нерешительность, робко подступаетесь к высшим чиновникам Третьего рейха, неуверенно включаетесь в пропагандистскую войну со Сталиным. Разве я не права?

— С вашим утверждением, Хейди, так же трудно не согласиться, как и согласиться.

— Лучше соглашайтесь, так будет справедливее. А главное, действуйте, самое время, ибо другого такого случая, как эта война, не представится. Я рождена не для того, чтобы довольствоваться пенсией отставного генерала-тыловика.

Власов знал, что Хейди происходит из очень состоятельной семьи[48], а значит, интересует ее не размер пенсии отставного генерала. Как помнил и слова Штрик-Штрикфельдта, который говорил, что мать эсэс-вдовы настроена в отношении своего будущего зятя еще решительнее, нежели дочь, которую она уже видит правительницей России. Этот был тот случай, когда мать не только не отговаривала дочь от брака с мятежным русским генералом, но и пыталась окружить своего зятя ореолом мессианского мученичества, всячески подталкивая Хейди к сближению с ним.

«Надо бы поближе познакомиться с этой тещей-авантюристкой, — сказал себе генерал, вспомнив об откровениях капитана. — Хотелось бы узнать, каким она видит его путь к российскому трону и насколько убеждена в реальности его маршальского жезла».

— И чем же вы согласны довольствоваться, Хейди? — спросил он, понимая, что вся интрига этого любовного свидания уже исчерпала себя.

— Маршальским жезлом и императорской короной, мой генерал генералов. И только так: жезл и корона. Берите пример со своих предшественников, причем не только русских. Ваш еврействующий обер-коммунист Ленин тоже начинал отсюда, из Германии, но, в отличие от вас, он начинал с нуля, не имея ни армии, ни генеральских эполет, ни опыта военных действий.

35

Когда Власов оделся, чтобы идти к себе, в генеральский люкс, Хейди вновь, уже в который раз, скептически осмотрела его странное одеяние. Прежде всего, ее раздражал китель цвета «мокрого хаки» с широкими отворотами, на котором не было ни погон, ни знаков различия. На тощей костлявой фигуре он топорщился так, словно был с чужого плеча. Ничего генеральского, или просто офицерского, ни в кителе, ни в самой фигуре Власова не просматривалось. Правда, штанины его были вспаханы широкими малиновыми лампасами, которые были нашиты местным портным уже после появления генерала в санатории, однако, при отсутствии генеральских знаков различия, они делали комдива похожим на швейцара. Да и на фуражке странная кокарда, расцвеченная белой, синей и красной полосочками.

— Пожалуй, начнем с вашего мундира, — задумчиво заявила она, совершенно забыв, что продолжает оставаться обнаженной. — Генерал не должен выглядеть музейным смотрителем. Сам вид его обязан впечатлять. И еще, ни в коем случае не пытайтесь подражать Сталину, генерал. Пусть подражают вам. Все, в том числе и Сталин.

Он уже понимал, что Хейди живет в мире иллюзий, созданном образами таких недавно пришедших или еще только рвущихся к власти вождей, как Гитлер, Сталин, Франко, Муссолини, Антонеску, Хорти, Тито, Маннергейм…

А еще Власов помнил, что Хейди тоже родилась в России. Она происходила из семьи русских немцев, которая в начале Первой мировой очень своевременно и спасительно оставила Россию, увезя оттуда Хейди еще девчушкой. И вот теперь эта русская немка намеревалась вернуться на свою вторую родину в ипостаси правительницы.

— Завтра же нужно заказать мундир, чтобы вы представали перед немецкими офицерами в облике генерала вермахта.

— Меня вполне устраивает тот мундир, в котором я сейчас нахожусь.

— То есть вам претит обмундировываться так, как положено?..

— Я — командующий Русской Освободительной Армией.

— Почему же тогда выгладите, как вольнонаемный из вчерашних военнопленных? — заметно окрысилась Хейди. — Тогда уж пошейте себе такой мундир, в каких все еще щеголяют некоторые русские офицеры из белоэмигрантов.

— Я подумаю, не будем ссориться из-за пустяков.

— Это не пустяки. Я забочусь о том, чтобы вы достойно выглядели на любом генеральском собрании рейха.

«Похоже, что, прежде чем допустить эту женщину к моим объятиям, капитан Штрик-Штрикфельдт основательно потрудился и над ее военно-политическим кругозором, и над „мундирным вкусом“, — с легкой ревностью подумал командарм. — Такое впечатление, что сегодня передо мной предстала совершенно иная женщина, абсолютно не похожая на ту, которую я знал с первого дня появления в „Горной долине“».

— Постараюсь оценить вашу заботу, Хейди, но…

Власов не договорил — откуда-то из-за горного хребта до слуха его донесся гул авиационных двигателей. По характерному «подвыванию» моторов генерал сразу же определил, что это идут тяжелые бомбардировщики союзников. Поскольку самолеты прорывались в долину через высокий перевал, возникала иллюзия того, что над санаторием они возникали внезапно, словно материализовывались из вечерних сумерек. На этом участке самолеты появлялись не впервые, но всякий раз их «летающие крепости» проходили в промежутке между санаторием и городком, причем пока что ни одна бомба на санаторные корпуса не упала, и лишь однажды пилоты с какой-то стати набросились на ближайшую, северную, окраину городка.

Сегодня они тоже проходили довольно низко, волна за волной, заставляя само здание содрогаться, а все, что находилось внутри комнаты, — потрескивать и дребезжать, как при небольшом землетрясении, наподобие тех, которые Андрею приходилось переживать во время службы в Китае. Когда наконец прошла последняя волна, генерал обнаружил, что Хейди, укутавшись в простыню, стоит, прижимаясь к нему всем телом.

— Впрочем, знаете, черт с ним, с этим мундиром, — неожиданно произнесла она по-русски, хотя и с заметным немецким акцентом, — ходите, в чем вам хочется, мой генерал генералов, только постарайтесь уцелеть.

«Вот так-то оно лучше! — проворчал про себя генерал. — А то мундир ей не нравится! Бабы — они везде бабы».

Вернувшись к себе в номер, сидя в кресле у окна, за которым опускала бархатный занавес теплая баварская ночь, генерал размышлял о превратностях судьбы, время от времени прерывая мысленные исповеди, чтобы вспомнить о Хейди. О женщине, с которой он познавал сладость райского греха и которая, очевидно, стала единственным человеком, верящим в то, что ее «генерал генералов» способен переломить дарованную ему судьбу пленника и предателя, чтобы предстать перед собственным народом его освободителем.

36

После обеда, когда одни пациенты «Горной долины» собирались подремать, другие — искупаться в озере или позагорать на его каменистых берегах, в санатории появился офицер гестапо в сопровождении троих солдат. Гауптштурмфюрер слишком долго беседовал о чем-то с доктором Биленбергом в ее кабинете, заставив Власова в течение какого-то времени нервно дожидаться очереди в тесноватой приемной, затем приказал вызвать одного из отдыхавших здесь офицеров и, арестовав его прямо на глазах у Хейди, увез в сторону городка.

— Они прошлись по всему списку наших пациентов, — мелко вздрагивая, объяснила потом Хейди, разыскав своевременно скрывшегося в своем люксе Власова. — Это все еще продолжаются аресты, связанные с покушением на фюрера. Безумцы, они покушались на саму Германию и теперь жестоко расплачиваются за это.

— На самого фюрера — так все же будет точнее. А как за это расплачиваются, знаю по сталинским чисткам.

Хейди проглотила какую-то таблетку, запила ее минеральной водой из небольшого кувшинчика и уткнулась Андрею в грудь. Всегда такая решительная, она казалась сейчас генералу маленькой и совершенно беззащитной. Впрочем, как и он сам.

— Этот арестованный, он что, действительно участвовал в заговоре? Гауптштурмфюрер уверен в этом?

— Утверждает, что этот подполковник СС был связан с военным губернатором Франции генералом Штюльпнагелем. Одним из самых опасных и убежденных заговорщиков. — Хейди предложила ему таблетку, но Власов ограничился несколькими глотками минералки прямо из горлышка.

— Мною этот гестаповец тоже интересовался?

— Естественно. Спросил, как ты ведешь себя, встречаешься ли с другими русскими генералами и офицерами.

Власов чуть было не спросил, что она ответила, но вовремя сдержался: это уже не имело значения. Главное, что его не тронули. Обняв Хейди за плечи, генерал усадил ее в кресло, а сам уселся напротив. Почти с минуту они молча смотрели друг на друга.

— Нет, мы не должны сдаваться, генерал, — вдруг решительно тряхнула она волосами. — Лучший способ выжить — это стать недосягаемым. Волна смуты схлынет, и в Берлине, в Ставках фюрера и Гиммлера, опять вернутся к мысли, что с русским фронтом могут совладать только русские.

«А ведь она повторяет слова Штрик-Штрикфельдта», — безошибочно определил генерал. Но от этого они не перестали казаться мудрыми.

— То есть еще до прихода в санаторий гауптштурмфюрер С С знал о том, что я нахожусь здесь? Но получил приказ не привлекать ко мне внимания? — наконец облек Власов мучивший его вопрос в наиболее приемлемую форму.

— Он сказал, что сейчас русским иногда приходится доверять больше, чем некоторым немцам, которые как предатели заслуживают куда более сурового обхождения.

— Возможно, гауптштурмфюрер и прав, — угрюмо признал генерал, вспомнив, что самого его уже давно воспринимают как предателя, причем по обе стороны Восточного фронта. На Западном, кстати, тоже. — Все зависит от того, кого именно он имеет в виду.

Хейди подошла к окну и провела пальцем по запотевшему стеклу. Вряд ли она собиралась проверять таким образом его чистоту: что-что, а чистота в санатории поддерживалась идеальная, даже по немецким представлениям. В этом жесте было что-то по-детски капризное.

— У меня в Берлине брат, — с трудом проглотила она накатившийся комок волнения. — Вы… разве не знали об этом?

— Нет, — соврал генерал. Хотя слышал о нем от Штрик-Штрикфельдта. Штандартенфюрер СС Фридрих фон Биленберг был личным адъютантом-порученцем Гиммлера, поэтому вряд ли ей стоило опасаться каких-либо преследований. — Подозреваете, что его тоже могут ждать неприятности?

— Уверена, что нет, — поспешно ответила Хейди и повернулась лицом к Власову. — Это совершенно исключается. И, прежде всего, потому, что Фридрих никогда не стал бы сотрудничать с заговорщиками. Во-первых, он предан фюреру, идее СС и Гиммлеру. К организации СС он относится с такой самоотверженностью, с какой древние рыцари относились к своему рыцарскому ордену. И потом, никто из нашего древнего рода попросту не простил бы ему отступничества.

— Понимаю вас, истинная приверженка фюрера.