Мы, народ… (сборник) Столяров Андрей

– Манайская? – спросил майор, прищурившись на желтую этикетку.

– Манайская, – слабым, как у чумного, голосом подтвердил Пиля. Он примирительно улыбнулся. – Где другую возьмешь? Автолавка у нас когда в последний раз приезжала?..

– А говорят, что если манайскую водку пить, сам превратишься в манайца, – сказал студент. Ему мешал камешек, впивающийся в отставленный локоть. Студент нашарил его пальцами, выковырял из дерна и лениво отбросил. Теперь под локтем ощущалась слабая пустота, уходящая, как казалось, в земные недра. Оттуда даже тянуло холодом.

Он передвинулся.

Пиля вроде бы обрадовался передышке.

– Чего-чего? – спросил он, как клоун, скривив тряпочную половину лица. – Чтобы от водки – в манайца? Сроду такого не было! Ты хоть на меня посмотри… Вот если колбасу их синюю жрать, огурцы, картошку манайскую, кашу их, тьфу, пакость, как твоя Федосья, три раза в день трескать…

– И что тогда?

– Тогда еще – неизвестно…

Он отдышался, поплотнее прижал бутылку к груди, скривил вторую половину лица, так что оно приобрело зверское выражение, свободной рукой обхватил пробку, залитую желтой фольгой и крутанул – раз, другой, третий, с шумом выдыхая накопленный в груди воздух.

Ничего не помогало. Пальцы лишь скользнули по укупорке, как будто она была намазана маслом.

Дай сюда, – грубовато сказал майор.

Это был крепкий, точно из железного мяса, мужик, лет сорока, судя по пятнистому комбинезону, так внутренне и не расставшийся с армией, совершенно лысый, не бритый, а именно лысый – гладкая кожа на черепе блестела, как лакированная, лишь щепоть жестких усов под носом, которую он иногда, забываясь, пощипывал, непреложно доказывала, что волос у него расти все-таки может. Чувствовалось также, что делает он все основательно. Вот и теперь, он не говоря лишнего слова, забрал у Пили бутылку, без малейших усилий свинтил тремя пальцами тускло-лимонную жестяную пробку, поставил перед каждым толстый стакан – твердо, уверенно, как будто врезал на сантиметр в травянистый дерн, взвесил бутылку в руках и, прищурясь, видимо, чтобы взгляд не обманывал, разлил в каждый ровно по семьдесят грамм.

Его можно было не проверять.

– Вот так.

Все уважительно помолчали. И только студент, если, конечно, правильно называть студентом кандидата наук, человека двадцати восьми лет от роду, четыре года уже старшего научного сотрудника отделения реставрации Института истории, полушутливо-полусерьезно сказал:

– Сопьюсь я тут с вами…

Майор будто ждал этого высказывания. Он повернулся к студенту – всем корпусом, с места тем не менее не вставая, и вытянул, будто собираясь стрелять, твердый, как штырь, указательный палец.

– А потому что меру надо во всем знать, товарищ старший лейтенант запаса!.. У нас в училище подполковник Дроздов так говорил. Построит нас на плацу, после праздников и выходных, сам – начищенный, морда – во, фуражку подходящую для него не найти, и говорит, так что полгорода слышит: Тов-варищи, будущие офицеры!.. Есть сведения, что некоторые из вас злоупотребляют. Тов-варищи, будущие офицеры!.. Ну – не будем, как дети! Все пьют, конечно. Ну – я пью. Ну – вы пьете… Но, тов-варищи, будущие офицеры! Выпил свои пол-литра, ну – оглянись!..

Он обвел всех ясным немигающим взглядом. Выдернул из земли стакан, и остальные тоже, точно по команде, подняли.

– Ну, за то, чтобы вовремя оглянуться!.. За единство и равенство всех социальных сословий!.. Крестьянства, – он поглядел на Пилю, который немедленно приосанился. – Рабочего класса, – Кабан одобрительно хрюкнул. – Нашей российской интеллигенции, – взгляд в сторону терпеливо ожидающего студента. – И российской армии, которая была и будет советской!.. Чтобы никакой дряни на нашей родной земле!..

С этими словами, майор, видимо, еще раньше высмотрев то, что ему мешало, двумя пальцами выщипнул из горячего дерна кривоватую маленькую «желтуху» – не распустившуюся пока, всего с четырьмя яркими листиками, взбирающимися по стеблю, и, брезгливо покачав ею две-три секунды, отбросил росточек в сторону.

Все посмотрели, как он упал среди трав.

– Прирастет, – жизнерадостно сказал Пиля.

И действительно, «желтуха» лишь мгновение лежала поверх елочек кукушкина льна, а потом, как червяк, изогнулась и просунула тоненький корешок вниз, к влаге, к земле.

Тогда майор, побагровев всем лицом, снова нагнулся, взял «желтуху» за усик, точно какое-то насекомое, и перебросил ее на каменную тропу, которая спускалась к дороге.

– Не прирастет теперь!..

Попав на каменное изложье, «желтуха» вновь судорожно изогнулась, повела нитчатым корешком вправо-влево, ища за что закрепиться, не нашла и, вероятно, исчерпав силы, замерла под утренним солнцем. Листья ее вдруг обмякли, стебель прильнул к вытоптанной земле. Миг – и она расплылась в мутную узкую лужицу, которая, на глазах высыхая, неразличимой лимонной корочкой, прильнула к песку и кремню.

Студент, хоть уже не раз видел такое, замотал головой.

Пиля – поежился.

Даже Кабан как-то негромко хрюкнул.

– З-зараза, – сказал майор с чувством. – Ну, ничего. Праздника они нам не испортят…

Первая прошла как всегда. Студенту она легла внутрь едкой пахучей тяжестью, готовой от любого движения вскинуться и выплеснуться через горло наружу. Пилю вообще передернуло: выбросило вперед руку и ногу, как будто они сорвались со стопора. Он так и повалился на землю. Даже майор не выдержал – сморщился, сдавленно жмекнул, осторожно втянул воздух ноздрями. Сощурился так, что глаза его превратились в темные прорези. Стакан он, впрочем, вернул точно на место. И только Кабан был словно из дерева: запрокинул голову, спокойно вылил свои семьдесят грамм в жаркий рот, пожевал язык, кивнул несоразмерно большой, в твердых выступах головой и выдохнул одно слово:

– Нормально…

Ничего другого от него никто никогда не слышал.

С пригорка, где они расположились, была хорошо видна вся деревня: десятка полтора изб, окруженных покосившимися заборами; причем выломанные пролеты их кое-где уже повалились, и перейти с одного двора на другой не составляло труда. Не лучше, впрочем, выглядели и избы – тоже перекосившиеся, вросшие хотя бы одним углом в бугристую землю; походили они на корни сгнивших зубов, в беспорядке торчащие из омертвевающих десен. Впечатление усиливали сизые от дождей струпья на бревнах, и провалы крыш, кое-как залатанные жестью или фанерой. Толку от такого ремонта было немного. В федосьином доме, скажем, где студент обитал, сполз целый угол, защищающий дальнюю комнату, при дожде на вытертых половицах образовывались настоящие лужи, а потом они просачивались в подвал и превращали земляной пол его в жидкую грязь. Хотя в подвал Федосья уже давно не заглядывала. И что мне тама, милый, хранить?.. Нечего мне тама хранить… В доме из-за этого чувствовалась неприятная сырость.

Тем сильнее выделялись средь запустения фазенды манайцев. Несмотря на обилие травяного пространства, манайцы предпочитали строиться поближе друг к другу. Сказывалась ли в том боязнь перед непредсказуемостью местного населения, или, действительно, как рассказывали, в самом Манае свободной земли уже почти не осталось, с чего бы иначе манайцы тронулись с места, но только игрушечные, всего в одно окно домики, больше похожие на собачьи будки, тесно-тесно лепились друг к другу, образуя посередине деревни единый массив. Набраны они были из тоненьких планочек, связанных между собой ветками ивы, и потому издали казались сделанными из бамбука. Непонятно было, как там манайцы помещались внутри. Хотя что манайцу? Ни жены, ни детей у него не имеется. Бросил на пол циновку, сплетенную из травы, и ложись. Неизвестно, впрочем, есть ли там даже циновки. К себе, внутрь поселка, манайцы никого из местных не звали. А просто так, без приглашения, тоже не попадешь: по всей границе поселка, как изгородь, отделяющая свое от чужого, тянула вверх листья багровая манайская «лебеда». И хоть выглядела она, на первый взгляд, вполне безобидно: те же зубчатые, гладкие листья, только почему-то темно-вишневого цвета, однако даже прикасаться к ней было опасно. Студента предупредили об этом в первый же день. Уже через минуту почувствуешь на коже сильное жжение, а через час вся ладонь будет обметана громадными волдырями. Кожа потом слезет с нее, как перчатка. Самим же манайцам, видимо, никакого вреда. Шастают туда и сюда, не обращая внимания. Жаль, конечно. Студенту очень хотелось бы рассмотреть поближе манайские огороды: диковинные, хрупкие на вид конусы, сквозь плетенку которых свешиваются громадные ярко-синие вытянутые плоды. Местные жители называют их «огурцами». Там же – крепкие «тыковки», размерами не больше детского кулака, и совсем уже ни на что не похожие мягкие сиреневые «метелки», осыпанные продолговатыми семенами. Внутри каждого семени – сладкая мякоть; говорят, съешь такую, взрослому человеку хватает на весь день.

И вот что самое удивительное. Речка от манайского поселения довольно-таки далеко, здесь она как раз делает изгиб в сторону леса, землю, когда манайцев селили, выделили тоже, конечно, не самую лучшую, прямо скажем – песок, глина, россыпи валунов, высовывающихся из почвы каменными залысинами, ничего на такой земле, казалось бы, расти не должно, а вот, пожалуйста, полюбуйтесь, чуть ли не настоящие джунгли. На участке у Пили, который всего лишь через дорогу, три-четыре квелых грядки картофеля, расползшиеся до корней, непонятно, что Пиля соберет с них на зиму, а тут – буйство зелени, красок, изобилие рвущейся к жизни растительности. Правда, манайцы и относятся к этому иначе, чем Пиля: где-то уже с пяти утра носят воду с реки в маленьких серебристых ведерках, непрерывно что-то окучивают внутри огородов, постригают, подвешивают, одни ветки направляют сюда, другие вытаскивают наружу, чтобы впитали летнее солнце. Островерхие соломенные панамки то и дело высовываются из листьев.

А где Пиля? Пиля – вот, вытянулся на пригорке, хрупает водянистой зеленью огурца. И ведь рожа – довольная, расплывающаяся, ничего больше Пиле не надо.

– Пиля, – прикладывая от света ладонь к бровям, поинтересовался студент. – А что это манайцы с твоего огорода колесо покатили?

Все повернули головы в ту сторону.

Пилин участок отличался от всех других тем, что прямо посередине его, загораживая проход к избе, склеванный угол которой был, по традиции, подперт двумя кольями, возвышалось громадное, вкопанное примерно на треть железное колесо, выпирающее изнутри ржавыми ребрами. Откуда оно там появилось, известно никому не было. Говорили, что дед Пили прикатил его еще в конце гражданской войны, чуть ли не отвинтив с паровоза самого товарища Троцкого, и вместе с сыновьями водрузил на подворье – вроде как знак того, что теперь начнется новая жизнь.

А может быть, все было совершенно иначе.

Только представить себе Пилин участок без колеса было нельзя.

Такая местная достопримечательность.

И вот теперь пять или шесть манайцев, отсюда не разглядеть, копошились вокруг него, сгибаясь и подкапывая что-то маленькими лопаточками – вдруг облепили, как ушлые муравьи, все враз, и медленно, явно опасаясь железной тяжести, покатили куда-то в сторону речки.

Утопить, что ли, задумали.

– Действительно, покатили… – сказал майор.

Теперь все посмотрели на Пилю. Под этими взглядами Пиля первоначально смутился, но все-таки дожевал огурец, проглотил его, так что длинно прошел по хрящеватому горлу вниз-вверх острый кадык, а затем безнадежно махнул рукой:

– А… пропадай теперь все…

Тогда майор сел на колени и отчетливо, точно вбил, прихлопнул по ним широкими растопыренными ладонями.

– Так… – невыразительным голосом сказал он. – А я все думаю, откуда это у Пили бутылка взялась? Вроде бы неоткуда взять Пиле бутылку… Так ты что это, гад, выходит, Родину за бутылку продал?..

Наступила неприятная тишина. Слышен был только треск кузнечиков, вылетающий из травы, до еще снизу, от притихшей деревни, тоненькими призрачными паутинками допархивали мяукающие голоса манайцев.

Словно попискивали котята.

– Судить тебя будем народным судом, – сказал, наконец, майор. Не отводя глаз от Пили, который, казалось, забыл дышать, он протянул руку вбок, пошарил ею под стелющимися по земле лопухами и, почти сразу же нащупав, вытащил из густой их тени продолговатый предмет, тщательно завернутый в тряпку, напоминающую бывшую скатерть. Как-то особенно тряхнул ее, дернул, и в руке его оказался автомат с выгнутым чуть вперед, ребристым рожком.

– Становись вон туда!..

Пиля, как во сне, встал и сделал два шага назад – к низкой иве, вывернувшей от жары замшевую изнанку листьев.

– Не я ж первый… – опомнившись, пробормотал он.

Майор его будто не слышал.

– Будем тебя судить от имени Российского государства… За предательство, за крысиную трусость… За сдачу родной земли торжествующему противнику!..

Он передернул затвор.

На шутку это больше не походило. Майор был весь – как пружина, которая сейчас распрямится. Студент вдруг понял, что еще секунда-другая – раздастся очередь, рубашку Пили перечеркнут кровавые дырочки; он согнется, схватится за живот, повалится мятым лицом в переплетение дерна.

Уже никогда больше не станет.

– Товарищ майор!!! Василий Игнатьевич!.. Вася!.. – Руки сами вцепились в ствол автомата и пригнули его к земле.

– Ты – что?..

– От-ставить!..

Это подал голос Кабан.

Майор мгновение бешено смотрел на него, а потом сразу будто обмяк – опустил автомат, сел, бросил его на тряпку.

Сказал ровным голосом:

– Приведение приговора откладывается на неопределенное время…

Пиля тем временем лихорадочно разливал остатки. Бросил пустую бутылку и втиснул майору стакан в сведенные пальцы.

– Скорее, Вася, скорее…

На траву упала длинная тень.

Высокий тощий манаец, облитый эластичным трико, так что коричневатая ткань казалась вырастала из кожи, от уха до уха растянул бледные губы.

Видимо, это означало приветствие.

– Холосо? – спросил он кошачьим голосом.

Майор скрипнул зубами. А Пиля, сидящий на корточках, тоже растянул резиновые бледные губы.

– Холосо, все холосо. Иди отсюда…

Мгновение манаец, не меняя выражения улыбчивого лица, смотрел то на майора, то на него, что было заметно по изменению блеска под веками, а потом отвернулся и, не говоря больше ни слова, начал спускаться по тропинке к деревне.

– Вот, с кого начинать надо, – сказал майор. – Вот с кого… И начнем, придет наше время…

Пиля тут же переместился, так чтобы заслонить собой коричневую фигуру, обеими руками обнял пальцы майора, сжимающие стакан, и, как ребенку, ласково придвинул его край ко рту.

– Ты пей, пей, Вася. Главное – выпей… – заботливо сказал он.

Некоторое время они без интереса смотрели, как манайцы опустошают пилин участок. Сначала был разобран забор, причем не просто разломан, а с нечеловеческой тщательностью разъят на отдельные досочки. Досочки эти были уложены четырехугольными колодцами на просушку: манайцы иногда зажигали внутри своих огородов небольшие костры, и дым, поднимаясь вверх, окутывал «джунгли» непроницаемым одеялом. Затем они сдернули дранку с крыши, которая, впрочем, едва ее тронули, начала осыпаться сама, прогнила, наверное, до трухи за последние десятилетия. Пиля-то когда еще чинил свою крышу. Пиля, если честно, лет двадцать пальцем к ней не притрагивался. Дранка тоже была собрана в аккуратные штабельки. А потом манайцы, изгибаясь, как гусеницы, словно кости у них были не твердые, а резиновые, начали снимать с избы венец за венцом, тут же распиливать на принесенных с собою кургузых козлах, слышен был утомительный звук «вжик-вжик-вжик», а короткие деревянные плахи, которые из этого получались – тук-тук-тук – сразу же расщеплять топориками. Прошло, видимо, не более часа, и на подворье, опустевшем, как после нападения саранчи, остались лишь камни, обозначавшие бывший фундамент, и довольно неглубокая яма, ранее бывшая пилиным погребом. Камни манайцы, впрочем, тоже выворотили, яму же забросали мусором и принесенной с ближайшего пригорка землей. И студент вяло подумал, что вот на следующий год взойдут на этой земле сорняки, потом отомрут осенью, весной взойдут снова, года через три – через четыре никто уже и не вспомнит, что здесь когда-то стоял Пилин дом. Как не помнят о тех домах, которые были разобраны в прошлом году, и в позапрошлом, и годом ранее. Ведь сорок пять изб стояло в деревне, если верить майору. А сколько теперь осталось? Всего ничего. Если, конечно, считать за избу двухэтажный барак правления, который манайцы почему-то не трогают.

Да и кому будет помнить? Тем древним старухам, что высыпали сейчас на улицу, каждая у своей калитки, и, точно идолы, сложив на животе руки, молча наблюдают за происходящим.

Может быть, к следующему лету этих старух тоже уже не будет.

И еще студент с легкой тоской подумал, что за две недели, проведенных в деревне, он так ничего и не сделал. Ну, конечно, сфотографировал здешнюю церковь во всех ракурсах, ну, конечно, внес в табличку параметры некоторых обмеров. Скоро можно будет писать акт о техническом состоянии. То есть, если отчитываться, то какая-то работа произведена. Но ведь неизвестно еще, что получилось из фотографий. Надо бы добраться до города, найти мастерскую, сделать пробные отпечатки. Сколько раз уже было, что половина из них идет в мусор. Отпечатки следует проверять, любой первокурсник знает. Только ведь до города – семь верст пехом. И к тому же солнце, как проклятое, всю дорогу будет светить в глаза. Туда – утреннее, горячее, от которого не укроешься, обратно – вечернее, красное, однако не утомительное. Главное же – кому и зачем это нужно? Ну, закончит он техническое описание, ну, приложит к нему фотографии, панорамные даже, если, конечно, удастся грамотно склеить. Ну, поставят потом на полку с «культурным наследием». Лет через тридцать кто-нибудь случайно откроет, перелистает страницы. Ни от церквушки этой, ни от деревни уже и названия не останется.

– Неужели ничего нельзя сделать? – ни к кому особо не обращаясь, спросил он. – Городские, что ж, ваши не хотят взять эту землю? Места-то какие – лес, речка, грибы, ягоды…

– Городским асфальт нужен, – сказал Пиля, дожевывающий очередной огурец. Насколько можно было судить, питался он исключительно этим овощем. Другого, во всяком случае, студент у него не видел. – Дорога чтобы проведена была, электричество чтобы – горело. Кто тут будет по нашему проселку ломаться?..

– У городских под городом земли – мордой ешь, – заметил майор. – Ту еще который год освоить не могут. Мэр себе особняк отгрохал на три этажа. Еще пара коттеджей – с бассейнами, между прочим, гады, возводят… Ну, там – огородничества, садоводства, конечно, всякие… Хрен с ним, тут копать требуется с другого места. Вот сидит в мэрии, в аппарате какая-то кучерявая с-сука и штемпелюет им всем справки о временном проживании. Никаких законов не нарушают. У каждого манайца – справка, что он тут временно обитает. Попробуй его потом отсюда выковырять. Справка у него есть? Есть! Налоги платит? Какие надо и какие не надо! С Пили-то, например, что возьмешь? А у губернатора заместители знаешь кто? Два манайца… Оказывается, коренная народность нашего региона. Вот увидишь, и губернатор на следующих выборах тоже будет манаец. Хотя для вида, конечно, могут назначить и русского. Все равно, против манайцев никто слова не скажет. А вот Дубровки и Озерцы, – майор потыкал пальцем вправо и влево, – уже пустые стоят, ни одного русского человека… Нет, тут, ребята, другой подход нужен…

Насчет подхода он, правда, объяснить не успел. За тушей барака, за взметами многолиственного боярышника, который скрывал собою чахлую площадь перед правлением, возник низкий рык, как будто проснулся зверь, дремавший с сотворения мира, и далее выбрался в поле зрения старенький мордастый грузовичок, вплоть до кабины заваленный нагромождением скарба. Пополз, пополз по дороге, вскарабкиваясь на пригорок, глазастый, как жук, упорно переваливаясь на ухабах. До самого пригорка, впрочем, он добраться не смог: дорога здесь расширялась и, несколько проседала, образовывая громадную лужу. Причем, хоть за последние две недели и не выпало ни единой капли дождя, она ничуть не уменьшилась – все тем же грязевым толстым зеркалом отсвечивала с пригорка. Объехать ее было нельзя. С одной стороны пролегал длинный скат, где грузовик, да еще тяжелый, несомненно, перевернулся бы, с другой – высовывались из земли лысые валуны, и были они таких размеров, какие не одолеть даже не танке. Все с любопытством наблюдали, что будет. Водитель, конечно, приблизившись к луже, заранее переключил скорость на первую, взял влево, как можно сильнее, так что горбатые шины взвизгнули, проехав по камню, но этого, видимо, было все-таки недостаточно, где-то посередине машина дернулась и просела сразу сантиметров на десять; задние колеса вращались, выбрасывая жидкую грязь, однако с каждым безнадежным рывком погружались все глубже и глубже. Мотор наконец заглох. Из кабины, придерживаясь рукой за дверцу, спрыгнул в черную топь всклокоченный потный мужик, одетый несмотря на жару в теплые штаны, ватник, фуфайку. Он сумрачно посмотрел на майора, который этот взгляд игнорировал, на Пилю, замершего с огурцом, не донесенным до рта, на студента, на равнодушного Кабана, ничего не сказал, как будто на пригорке никого не было, приволакивая в грязи сапоги, обогнул машину и также сумрачно уставился на колесо, выше оси утонувшее в комковатой жиже. Сверху, ранее невидимая из-за серванта, перегнулась девка в спортивной кепочке, охватывающей голову до ушей, и раздраженно спросила:

– Ну что, папаша?

– Сели, – мрачно подытожил мужик.

– Вот, я вам говорила, папаша, верхней дорогой – лучше. Нет, вам всегда надо по-своему…

– Помолчи, – мрачно сказал мужик.

– Всегда – в самую грязь…

– Помолчи!

Мужик судорожно вдохнул и выдохнул. Точно воздух, который попал ему внутрь, обжег легкие.

– Подтолкнуть? – быстро спросил студент.

– Не надо, – сказал майор таким голосом, что студент сразу же опустился обратно.

Крепко сжал пальцы, чтобы больше не вмешиваться.

А сам майор, переместившись чуть-чуть на локтях, обозрел всю картину и с опасной приветливостью поинтересовался:

– Уезжаешь, Федор?

– Уезжаю, – не поворачивая головы, ответил мужик.

– Насовсем уезжаешь?

– Выходит, что – насовсем…

– Ну и желаем успехов на новом месте трудоустройства!.. – радостно прокричал Пиля. – Не забывайте, пишите!.. Счастья вам в личной жизни!..

На этот раз мужик обернулся. И хоть ничего не ответил, но Пиля в ту же секунду выронил недоеденный огурец – попятился, споткнулся о камень, с размаху сел, ужасно расставив острые переломы коленей, и так, не вставая, помогая себе руками, начал мелко-мелко, как гусеница, отползать к дощатому углу церкви.

Мужик между тем, с трудом переставляя в грязи сапоги, вернулся к кабине, вскарабкался на подножку, едва выдающуюся над водной поверхностью, весомо потопал по ней, чтобы стекли самые комья, а потом вновь уселся за руль и включил мотор.

Студент не заметил, что у лужи скопилось уже десять или двенадцать манайцев. Они подошли так тихо, что он ничего не слышал. Как будто вместо ботинок были у них кошачьи лапы. Вдруг все, будто по неслышному свистку, шагнули вперед и прильнули к машине тощими коричневыми телами. Мотор взревел, так что, казалось, сейчас надорвется, борт хлипкого грузовика качнулся из стороны в сторону, чуть не вывернув вещи, чавкнули выдирающиеся из топи колеса, и в образовавшийся на мгновение узкий провал хлынула земляная вода.

Машина, оставляя следы, выползла на дорогу.

Однако перед тем, как дверца кабины с треском захлопнулась, из нее высунулась рука в задранном руке ватника, и поставила на кремнистую насыпь бутылку с желтой наклейкой.

Пиля во мгновение ока очутился между нею и грузовиком. Сначала посмотрел на бутылку, и даже вскинул ладони, пальцы на которых восторженно зашевелились, затем посмотрел на машину, удалявшуюся в сторону леса. Опять – на бутылку. Опять – на удаляющуюся машину. Чувствовалось, что в душе его происходит отчаянная борьба. Разум все-таки победил. Пиля, как петух, которому наподдали, подскочил на месте и, придерживая штаны, побежал по грунтовке.

– Эй-эй!.. Меня захватите!..

Видно было, как он отчаянно заскочил на подножку, чуть не сорвался от спешки, вцепился в дверцу, чтоб укрепиться, растопырил кривоватые ноги и, вероятно, почувствовав себя немного увереннее, почти до пояса втиснулся в боковое окно.

– С-сука, – нейтральным голосом сказал майор.

Кабан по обыкновению промолчал.

Грузовичок свернул и исчез за плотными елями.

Мелькнул еще кусочек борта – и все.

Студент лишь тогда почувствовал, как ноют у него сведенные напряжением пальцы.

Сперва выпили за упокой души раба божьего Федора, чтобы на новом месте у него действительно все было в порядке, затем – за упокой души раба божьего Пили, чтоб, где б он ни лег, земля бы везде была ему пухом. Студент, правда, усомнился, что за упокой души можно пить, если человек еще жив, но майор на него только коротко посмотрел, Кабан хрюкнул, и противная теплая водка сама полилась в горло.

– Для нас уехал – все равно что умер, – ставя на место стакан, объяснил майор. Он с хрустом переломил крупный пупырчатый огурец, одну половину сунул в руки студенту, а от другой откусил так, что вылетели изнутри брызги семечек. – Да… А ведь еще три года назад жили не хуже других. Магазин работал, девки туда-сюда шастали, каждый праздник – обязательно мордобой… Крепкая была деревня… Церковь вот собирались восстановить. – Майор дернул лысым затылком назад, где за спиной его, на вершине пригорка, словно напоминая о том, чего больше не будет, сквозила дырчатыми куполами церковь, ссохшаяся от времени и непогоды. Заворачивались чешуйки краски на стенах. Серые доски отслаивали от мякоти лохмотья волокон. Через открытую дверь виден был земляной пол, трещины на штукатурке. – И никаких манайцев тогда духу не было. Помнишь, Кабан?.. Киргиз один жил, это еще из прежних переселенцев, латыш Палкис с Алдоней, ну латыши – они все равно что русские. Про Жменю из Белоруссии я уже и не говорю. Слышишь, Кабан?.. Никто ничем перед другими не выставлялся…

Он прищурился.

Кабан неопределенно хрюкнул.

– Дело-то всего – взять две роты, – вдумчиво сказал майор, – оцепить деревню, чтобы ни одна сволочь не выбралась, час – на сборы, всех в товарняки, пускай укатывают в свой Манай. Небось, потом не вернутся.

– Угу, – высказал Кабан свою точку зрения.

Они помолчали.

– Вы лужу почему не засыплете? – спросил студент. – Сейчас лето, и то к вам не доберешься, сломаешься… А если осенью?.. А весной?..

Майор с досадой рубанул ладонью по воздуху.

– Хрен с ней, с лужей!.. Кому надо, проедет… А вот две роты сюда, и чтоб ребята такие, которые с манайцами уже дело имели. Чтоб ни секунды не сомневались… Слышишь, Кабан?..

Манайцы тем временем выползли со своих огородов и по два-три человека стягивались на площадку у бывшего магазина. Стоптана она была до беловатого грунта. Пара бетонных скамеек обозначала автобусную остановку. Манайцы, плотно прижимаясь плечами, выстроились на площадке в громадный круг, подняли к небу ладони с костлявыми, растопыренными, очень тонкими пальцами, запрокинули головы, так что чудом не послетали с них соломенные панамки, и вдруг разом начали приседать, разводя и сводя жилистые колени. Одновременно они тоненько запищали; причем писк с каждой минутой усиливался, словно перемещали рычажок громкости, истончался, вытягивался, бледнел, перебираясь в какие-то уже запредельные области диапазона, сверлил уши, пронизывал, казалось, каждую клеточку, превращался в невыносимый, закручивающийся в пустоту дикий визг, как будто завопила от ужаса целая банда кошек.

– С-суки, – сказал майор, хватаясь за уши. – Ну вот, попробуй тут жить, когда три раза в день – вот такое… У меня сейчас мозги потекут…

Он взялся было за автомат – разжал пальцы, опять тронул гладкое дерево, сомкнутое с железом, – опять отпустил. Вдруг бешено распрямился, словно его ударило изнутри, и едва не задел студента, крутанулся на месте.

Неслышимый за визгом манайцев, подкатил к самой луже новенький, как будто только что купленный мотоцикл, правда уже чувствительно забрызганный грязью вплоть до сиденья, однако явно не из дешевых, с протертым, по-видимому недавно, ярким православным крестом на капоте. За рулем находился парень в десантном комбинезоне, из-за плеча его предупредительно высовывалось дуло накинутого автомата, а все пространство коляски, словно сделанной именно под него, заполнял собою священник; тоже – с громадным сияющим православным крестом на груди.

Он, не торопясь, сведя пышные брови, выпростался наружу, солидно одернул рясу, приоткрывшую тяжелые тупые носы армейских сапог, перекрестился на сквозящие купола, осенил широким благословением молча разглядывающих его Кабана, студента, майора (никто из них даже не шелохнулся в ответ), а затем, одной рукой подхватив широкогорлый сосуд со святой водой, а другой сжав метелочку, скрепленную потрепанной изолентой, сказал, ни к кому не обращаясь: «Ну, с Богом!» и деловито зашагал вниз, к визжащему кругу манайцев. Метелочку он при этом окунал глубоко в сосуд и мерно разбрасывал перед собой брызги воды.

Тогда майор, в свою очередь, вразвалку подошел к мотоциклу, осмотрел его по-хозяйски – справа и слева, точно собирался купить, осмотрел также десантника, точно не человек это был, а пластмассовый манекен, и лишь потом спросил начальственным хрипловатым голосом:

– Откуда?

– Оттуда, – в тон ему ответил десантник.

– И как там?

– Хреново, – сказал десантник. Он все время поворачивал голову вслед за майором. С мотоцикла впрочем не слез и ладоней с прорезиненных рукояток руля не убрал. – В поселок заводской вчера заезжали. Ни одного человека больше нет в поселке…

Последовала короткая пауза.

Майор выдернул из земли сухую былинку и переломил ее пополам.

– А что бы вам не собрать десяток ребят, – сказал он, покусывая суставчатую жесткую ость. – Десяток нормальных ребят, крепких таких, у вас будет? Вот, приехали бы, поговорили как люди… Объяснили бы, строго так, кому эта земля спокон века принадлежит… Кстати, рыбы в здешних местах – пропасть…

– Пробовали уже за рыбой, – хмуро сказал десантник.

– Ну и что?

– А то, что с рыбалки этой никто не вернулся. В Больших Липах, знаешь? кстати говоря, пробовали. До Лип-то они доехали, это по следам ясно, на двух джипах махнули, а дальше – ни ребят, ни машин, ничего… Следственная группа потом работала. Утром примчались – вечером уже бумажки подписывали. Болота вокруг Лип знаешь какие?..

– Понятно, – сказал майор.

Что ему тут было понятно, объяснить мог только он сам.

Оба они повернули головы.

Пение манайцев, по мере того, как священник к ним приближался, становилось все тише. Руки, обращенные к небу, двигались все медленнее и медленнее. Круг в ближней точке неожиданно разомкнулся, давая проход, но не распался совсем – края его разошлись, образовав нечто вроде коричневой чаши. Священник оказался как раз в ее фокусе. Метелочка замерла в воздухе. Но потом все-таки опустилась в сосуд и резким движением выбросила оттуда веер продолговатых капель.

Студент видел это собственными глазами.

Сверкающие, будто из золота, брызги неторопливо поплыли к манайцам, те в свою очередь подтянулись и выставили перед собой ладони. Ни произнесено было ни одного слова. Но капли вдруг зашипели в воздухе и длинными струйками пара рванулись вверх.

Десантник тут же потащил с плеча автомат, перехватил его и положил дулом на руль.

Все это, однако, без лишней спешки.

Майор сделал два шага назад, опустился на корточки, и тоже – нащупал рукой приклад.

Ничего страшного, впрочем, не произошло.

Священник бросил метелочку внутрь сосуда, повернулся и, даже не ускоряя шагов, возвратился к коляске. Здесь он привычно закрепил сосуд в особую ременную петельку, накрыл его крышкой, которую, чтоб не съезжала, защемил двумя скобами. Снова перекрестился на сквозящие синевой купола.

– Дай вам Бог, православные!..

– И вам того же, – после некоторого молчания, не убирая руки с приклада, отозвался майор.

Когда мотоцикл исчез все за теми же плотными елями, когда треск его растворился в лесу, а ветер унес запах душного выхлопа, Кабан, точно дожидавшийся именно такого момента, покряхтел и как-то по частям поднялся со своего лежбища.

Был он на удивление невысоким, коротконогим, тулово, словно вытесанное из кряжа, почти влачилось по дерну; громадная голова выдавливала из шеи жирные складки. Странно было, как он умудрялся сквозь них дышать.

– Ладно, пойду, собираться надо…

Он выдержал огненный взгляд майора, который немедленно вскинул лицо, проверяя – уж не ослышался ли, и равнодушно, будто речь шла о бане, добавил:

– К вечеру машина вернется. Утром – погрузимся…

Больше он ничего не сказал. Пошел – без дороги, продавливая каждом шагу верхний слой почвы.

Земля его держала с трудом.

Майор только прищурился.

– Вот, а президент все на лыжах съезжает, – не очень понятно прокомментировал он. – Все переговоры ведет на высоком уровне. Тут не переговоры нужны, тут надо сразу – за горло брать. – Он вдруг громко, как полированной сталью, скрипнул зубами. – Что мы, русские, за народ, и жить не хотим, и умирать страшно…

– Архетип такой, – неожиданно ответил студент. Он не хотел говорить. Вырвалось как-то само собой. – Земли много. Всегда можно куда-то уйти.

Теперь майор перевел взгляд на него. И от этого раскаленного, прицельного взгляда хотелось скрыться.

– Это ты верно сказал. Уйти есть куда…

Несколько мгновений они сидели в безмолвии. А потом майор тоже встал и ,не прощаясь, двинулся в сторону леса. Шел он через цветастый луг, начинавшийся сразу за церковью, и в отличие от Кабана ступал пружинисто и легко, будто вовсе не пил.

Он ни разу не обернулся.

Автомат он нес так, что в траве его видно не было.

Студент дремал на пригорке, подложив руки под голову и сквозь тени слипающихся ресниц смотрел в солнечные просторы. Лежать ему сейчас, конечно, не следовало бы. Ему следовало бы трудолюбиво, как муравью, копошиться внутри темноватой, пахнущей разором и запустением, унылой церкви, ползать по скрипучим стропилам, тревожа слой пыли, растягивать вдоль перекрытий жестяную ленту рулетки. Собственно, за этим он сюда и приехал. Акт о техническом состоянии писать все равно придется. Делать ему, однако, ничего не хотелось: город, институт, кафедра были призрачными, как будто почудившимися в сновидениях. Казалось совершенно невероятным, что где-то ходят сейчас по гладкой тверди асфальта, ездят на транспорте, может быть, открывают зонты, опускаются, как сомнамбулы, в мраморные подземные вестибюли. Ему казалось, что в действительности ничего этого нет, а есть только пустоши, вечная комариная тишина, простершиеся на сотни и тысячи километров леса, полные древесного зноя. Редкие деревеньки, где из конца в конец не встретить ни одного человека, пересвист непуганых птиц, зарастающие травой проселки…

Он видел, как манайцы убирают последний мусор с очищенного пилиного участка. Заметны были еще присыпанные землей ямы от кольев, вытоптанная, мертвая плешь, где у Пили не выдерживала ни одна былинка, Пиля хвастал как-то, что специально поливает ее бензином, остатки разоренного огорода… Завтра манайцы примутся, вероятно, за участок Федора, а еще через день – через два – за крепенькую избу Кабана. Здесь им, наверное, повозиться придется: дом у Кабана – как он сам, забор из толстенных брусьев выглядит несокрушимым. Сколько сил надо, чтоб разобрать этакое страшилище. Ничего манайцы с ним справятся, возникнет опять на месте жилья земляная рыхлая пустота, жаркий воздух, терпеливое копошение насекомых… Жизнь пойдет, как будто человека никогда не было…

Он также видел, как потянулись старухи в полю манайской пшеницы. Длинный, неестественно желтый прямоугольник ее вытянулся меж речкой и бывшей деревенской околицей. Как будто положили на землю толстый ломоть сыра. И подравняли края: откусывай – не откусывай, останется то же самое… Пшеницу манайцы не охраняли; напротив – любой мог нарвать себе сноп ярких колосьев. Далее из них вылущивались крепкие, продолговатые зерна, заливались водой, и уже через десять минут каша была готова. Ее не нужно было даже варить: зерно само разбухало и превращалось в клейкую сладковатую массу. Федосья, у которой студент снимал комнату, ела ее три раза в день. Денег с него поэтому не брала. Зачем мне деньги, милок, куда их тут тратить? А к тем продуктам, которые студент привез из города, даже не прикасалась.

Студент вытянул слегка затекшую ногу. Раздался писк, из-под кроссовки, которой он придавил лист лопуха, выскочил небольшой чемурек, наверное, уже давно там упрятавшийся, и, встав в мягкий столбик, ощерился опасными мышиными зубками. Был он желтовато-коричневый, как все, что жило или росло у манайцев, размером с крысу и опирался на крысиный же голый розовый хвостик, когтистые лапки его были нацелены на студента, а бусинки непроницаемых глаз возмущенно подергивались. Кто это посмел ему помешать?

– Брысь… – лениво сказал студент.

Чемурек мгновенно исчез.

И в этот момент со стороны леса раздался выстрел.

Правда, на выстрел он был совсем не похож. Просто – легкий хлопок, от коего из кустарника, вдающегося мыском в бывшее колхозное поле, словно хлопья костра, метнулись к небу испуганные то ли грачи, то вороны.

Тем не менее, один из манайцев, тащивших жерди с пилиного участка, вдруг подпрыгнул на месте, будто его хватили прутом по пяткам, нелепо выбросил локти, как птичьи кости без крыльев, и брякнулся во весь рост на каменистую твердь дороги.

Пару раз дернулся, будто пытаясь встать, и застыл – прижав к телу руки и ноги.

Студент тут же сел.

У него как-то глубоко-глубоко провалилось сердце.

– Что же это такое? – растерянно сказал он.

Надо было, видимо, куда-то бежать, где-то прятаться.

Вот только – куда и где?

На дороге тем временем происходило нечто странное. Манайцы, находившиеся поблизости, окружили лежащего редким кругом, всего, наверное, из семи-восьми человек, выставили к нему растопыренные ладони, сомкнув их в венчик цветка, и начали делать такие движение, как будто накачивали в мертвое тело воздух. Одновременно все они громко выдыхали: Ух!.. Ух!.. Ух!.. – и чуть приседали, как прежде, разводя костяные колени. От этого распластанное на дороге тело начало конвульсивно подергиваться, скрести пальцами по земле, терять очертания, расплываться, как то растение, которое давеча выдрал майор, превращаться в бесформенную студенистую массу, вздувающую из себя множество тут же лопающихся пузырей. С пригорка, где находился студент, все было видно достаточно хорошо. Продолжалось так, вероятно, минуты три или четыре. Счет времени он потерял, лишь мелко-мелко подергивал вокруг себя листики дерна. А потом, масса, вытянувшаяся на дороге, сгустилась, успокоилась, приобрела характерную светло-коричневую окраску, судороги и пузырение прекратились, выполнив, вероятно, свое назначение, и от нее отделились две пары тощих, будто из тростинок, ладони. Двое манайцев, более похожие на скелеты, поднялись и, пошатываясь, вознесли над собой пронзительно тонкие руки. Остальные перешли с уханья на кошачье затихающее мяуканье, круг распался, и новорожденные, медленно переставляя конечности, двинулись в сторону огородов.

Никто их не сопровождал.

Напротив, манайцы, которых за это время стало значительно больше (подтянулись, видимо, те, которые были внутри поселка), развернулись в шеренгу, слегка загибающуюся по краям, и опять выстроили фигуру, напоминающую разрез чаши. Эта живая «чаша» синхронно поворачивалась, будто сканируя окружающее пространство, и когда фокус ее скользнул по студенту, тот ощутил в сердце горячий толчок.

Хотелось вскрикнуть, но он сдержался.

А манайская «чаша» остановилась, уперев невидимое свое острие именно в клин кустов, откуда прозвучал выстрел, и затем очень плавно, растягиваясь вправо и влево, пошла к нему через поле.

Раздался еще один выстрел, но, видимо, никого не задел.

Затем – еще один.

С тем же успехом.

Крикнула птица, имени которой никто не знал.

И наступила обморочная тишина.

– Да что же это?.. – срывающимся, некрасивым голосом сказал студент.

Через полчаса, собрав свои вещи, то есть торопливо покидав их в рюкзак и туго перетянув клапан, он выскочил из дома Федосьи, которая, к счастью, отсутствовала, и прикрыл за собой калитку, царапнувшую по земле кривым низом.

Тем не менее, он опоздал.