Напролом Фрэнсис Дик

Глава 1

Кровные узы часто превращаются в цепи. Они несут с собой заботы, проблемы и обязательства. Тем более узы близнецов, которые куда крепче.

Моя сестра Холли появилась на свет через десять минут после меня. Стояло рождественское утро, над заснеженными полями разносился звон колоколов, и все было еще впереди. С тех пор прошло тридцать лет. Холли была моей соседкой по детской, участником игр и потасовок и лучшим другом. Другом она осталась навсегда.

Холли явилась на скачки в Челтенхем и поймала меня между весовой и паддоком. Мне предстоял трехмильный стипль-чез.

— Кит! — решительно сказала она, отыскав меня в группе жокеев и преградив мне путь.

Я остановился. Прочие жокеи обошли нас, как ручей огибает упавший в воду валун. Я увидел следы тревоги, исказившие ее лицо, обычно столь спокойное, и, прежде чем она успела сообщить, зачем приехала, перехватил инициативу:

— У тебя есть деньги?

— Деньги? Зачем? — машинально ответила она, погруженная в свои мрачные мысли.

— Так есть или нет? — повторил я.

— Да… но я…

— Иди на тотализатор, — сказал я. — Поставь все, что у тебя есть, на мою лошадь. Номер восьмой. Иди!

— Но я не…

— Иди! — перебил ее я. — А потом зайди в бар и на оставшиеся деньги возьми себе тройной джин. Потом разыщешь меня — я буду там, где награждают победителей.

— Нет, я не могу…

— Я не могу позволить, чтобы твои проблемы помешали мне прийти первым, — твердо сказал я.

Она встрепенулась, словно очнувшись от сна. Заметила наконец мой жокейский костюм, оглянулась на удаляющиеся спины других жокеев и поняла, что я имею в виду.

— Хорошо? — спросил я.

— Хорошо. — Она сглотнула. — Ладно.

— Потом, — сказал я.

Она кивнула. Но в глазах у нее стояло горе.

— Я разберусь, — пообещал я. — Но потом.

Она снова молча кивнула и пошла прочь, на ходу машинально расстегивая сумочку, чтобы достать деньги. Даже теперь она во всем слушалась своего брата. И бежала к нему со своими самыми страшными бедами, надеясь, что он поможет. Несмотря на четыре года ее замужества, нам обоим это казалось вполне естественным. Мы выросли без родителей, и я с детства привык ее защищать.

Временами я спрашивал себя, что изменилось бы, будь она старше меня на те самые десять минут. Быть может, она относилась бы ко мне по-матерински.

Наверно, командовала бы мною… Но Холли всегда говорила, что ей спокойнее быть младшей.

Я направился к выводному кругу, заставив себя забыть о том, что дело на этот раз явно серьезное. Начать с того, что она приехала ко мне за сто пятьдесят миль из Ньюмаркета, а Холли терпеть не может водить машину…

Я энергично встряхнул головой. Сейчас надо в первую очередь думать о коне, которого мне придется укрощать через несколько минут. Я сейчас не чей-то брат. Я сейчас Кит Филдинг, жокей-стиплер. В иные годы я становился чемпионом, в другие — нет, делил ежегодные почести со многими другими такими же, как я, радовался, когда оставался цел, и склонялся перед судьбой, когда что-то ломал.

На мне были цвета принцессы — женщины средних лет, происходившей из лишившегося трона европейского королевского рода. Она была необыкновенно женственна. Ее обветренная за день кожа походила на потрескавшуюся глазурь на фарфоре. Она, как обычно, была одета в соболью шубку, ниспадавшую с узких плеч. Блестящие черные волосы уложены в высокую прическу. Простые золотые серьги. Я подошел к ней через паддок, засеянный травой, улыбнулся, поклонился, коротко пожал протянутую руку в перчатке.

— Холодный сегодня день, — сказала она почти без акцента и, как всегда, дружелюбно.

Я согласился.

— Вы выиграете? — спросила она.

— Если повезет.

Она улыбнулась одними глазами.

— Будем надеяться.

Мы смотрели, как ее коня водят по кругу. Его темно-гнедая голова была низко опущена, весь корпус от холки до хвоста укрыт темно-синей попоной с вышитым золотом гербом. Принцесса дала ему кличку Норт-Фейс, в честь горы она любила горы; и конь оказался таким же холодным, суровым и неприступным, как та вершина, чье имя он носил. Упрямый, вредный, нервный, взбалмошный. Я ездил на нем во время его первого выступления — барьерная скачка для трехлеток, а также на барьерных скачках в четыре, пять и шесть лет. Я скакал на нем в его первом стипль-чезе — в семь лет, и в его лучшие годы — в восемь и девять. Он меня терпел, когда был в хорошем расположении духа, а я знал наизусть все его подлые уловки. В десять лет он был все такой же норовистой тварью, как и раньше, и по-прежнему брал препятствия с ловкостью кошки. За эти годы он выиграл тридцать восемь скачек, и тридцать семь из них — со мной. Дважды он нарочно спотыкался в паддоке и, к моей ярости, сбрасывал меня на землю. Трижды мы вместе падали после препятствия, и каждый раз он целым и невредимым поднимался и убегал прочь, не теряя присутствия духа и воли к победе. Я и любил, и ненавидел его. Он был одним из фаворитов.

Мы с принцессой встречались в паддоке столько раз, что уже и счет потеряли: у нее редко бывало меньше двадцати взрослых лошадей, и я постоянно ездил на них в течение последних десяти лет. Наши с ней разговоры ограничивались односложными репликами, но мы понимали друг друга с полуслова. Я успел проникнуться к ней доверием и уважением, и, насколько я понимал, это было взаимным. Она звала меня «Кит», я звал ее «принцесса» (по ее просьбе), и мы были достаточно близкими друзьями. Однако эти отношения кончались у ворот ипподрома. Когда мы встречались в другой обстановке, принцесса держалась куда официальнее.

Нас было только двое. Такое случалось часто. Уайкем Фарлоу, тренер Норт-Фейса, страдал мигренью. Я заметил, что приступы мигрени обычно случались у него в самые холодные дни. Возможно, мигрень действительно как-то связана с погодой, но вероятность возникновения приступов была также прямо пропорциональна расстоянию от кресла Уайкема до места скачки. Конюшня Уайкема находилась к югу от Лондона, и на север, в Челтенхем, он теперь выбирался очень редко. Он старел и не хотел признаваться, что попросту боится ехать домой в темноте, а зимой темнеет рано.

Жокеям подали сигнал садиться в седло, и Дасти, главный конюх, который теперь все чаще и чаще представлял Уайкема на скачках, сбросил с Норт-Фейса попону и ловко подсадил меня.

— Желаю удачи! — сказала принцесса.

— Спасибо! — жизнерадостно ответил я. На скачках никто не говорит «Ни пуха, ни пера» или «Чтоб тебе шею свернуть» вместо «Желаю удачи». Потому что возможность свернуть себе шею более чем реальна.

Норт-Фейс был в самом дурном расположении духа. Я почувствовал это сразу, как только очутился в седле и сунул ноги в стремена. Мысленная связь между мною и этой лошадью всегда была особенно сильной, поэтому я про себя выругал его и приказал ему угомониться и подумать о том, как выиграть эту скачку. Мы направились на продуваемую ветром скаковую дорожку, не прекращая мысленно переругиваться.

Приходилось надеяться, что, когда начнется настоящая борьба, воля к победе возьмет в нем верх над вредностью. Так бывало почти всегда, но иногда энтузиазм просыпался слишком поздно. Вот именно в такие дни, как сегодня, когда он буквально исходил злобой.

На него не действовали ни ласковые слова, ни поглаживания, ни чесание за ухом. Ласки Норт-Фейс не любил. Он искал состязания воли — и во мне он, как правило, находил достойного соперника.

Пока зачитывали список, мы кружили у старта и подтягивали подпруги.

Всего в скачке участвовало семь лошадей. Дождались, пока подойдет время старта — лица жокеев успели посинеть от холода на пронизывающем ноябрьском ветру, — и выстроились в линию без особого порядка (на стипль-чезах не бывает стартовых кабинок), выжидая, пока упадет лента.

Норт-Фейс в ответ на все происходящее опустил голову и взбрыкнул, точно дикий мустанг. Прочие всадники выругались и отодвинулись подальше, а стартер приказал мне отъехать назад.

Эти скачки сулили больше престижа, чем выгоды — приз был невелик. Их спонсоры, владелец и редакторы газеты «Воскресный глашатай», рассчитывали получить достойное зрелище за минимальную цену. Скачки на приз «Воскресного глашатая» происходят ежегодно, и, разумеется, сегодняшние станут гвоздем следующего номера газеты. Скандалы будут вытеснены с первой полосы самовосхвалениями и фотографиями наиболее впечатляющих моментов скачек. Впрочем, фотографии жокея Филдинга, вылетевшего из седла на старте, там не будет. Я обозвал Норт-Фейса ублюдком, гадом и вонючей свиньей. На этой изысканной ноте мы и начали скачку.

Норт-Фейс упирался, как осел, и мы продвигались вперед очень медленно, с первых же шагов отстав на добрых десять корпусов. То, что старт был виден с трибун, а не скромно спрятан где-нибудь в дальнем углу, делу отнюдь не помогало. Норт-Фейс ухитрился еще пару раз поддать задом, чтобы позабавить почтеннейшую публику. Не всякая лошадь способна на такое на подходе к первому препятствию Челтенхема!

Он нехотя взял препятствие, на той стороне едва не остановился совсем и еще раз поддал задом, прежде чем двинуться дальше. Седло и всадник его явно угнетали как телесно, так и духовно.

Впереди — два полных круга. Девятнадцать препятствий. Соперники далеко впереди и уходят все дальше.

— Скачи, ты, ублюдок! — в ярости заорал я. — Давай скачи, а не то я тебя на мясо пущу, своими руками пристрелю, дерьмо! Если ты думаешь, что тебе удастся меня стряхнуть, так ты ошибаешься! Ты от меня никуда не денешься! Так что скачи, ты, гад ползучий! Скачи, ублюдок, гад, тебе ведь это нравится, ну, давай же!..

Такое уже бывало, и не раз, но хуже, чем теперь, не было никогда. У второго препятствия он не обратил никакого внимания на мои посылы и взял его через пень-колоду, а за следующим поворотом попросту отказался идти галопом.

Однажды, когда он был в таком же поганом настроении, я попытался не бороться с ним, а попросту предоставить ему самому разобраться в своих собственных чувствах. И через несколько шагов он взял и совсем остановился. Так что выхода не было: надо продолжать добиваться своего, пока эта дурь из него не выйдет.

Приближаясь к следующему препятствию, он замедлил ход, словно испугался спуска под гору, хотя я отлично знал, что вовсе он не испугался. А после следующей за ним канавы с водой он приземлился с опущенной головой и поддал спиной. Другой жокей почти наверняка вылетел бы из седла, но я слишком хорошо знал все его штучки и потому удержался. Но после всех этих фокусов мы отстали от других лошадей почти на триста ярдов и серьезно выбились из графика.

Я действительно готов был его убить. Опять мы упускаем верную победу, и все из-за его проклятого упрямства! Во всех подобных обстоятельствах я клялся себе, что никогда больше не сяду на эту скотину. Никогда! Ни за что на свете! Я и сам почти верил в это.

И вдруг, словно капризный ребенок, который понял, что зашел слишком далеко, Норт-Фейс пустился вскачь. Он пошел ровным галопом, ярость улетучилась, его охватил прилив боевого духа, как всегда бывало под конец. Но мы уже отстали на полтора фарлонга! Догнать соперников, ушедших вперед более чем на триста ярдов, теоретически означало то же самое, что выиграть с тем же отрывом. Мы потеряли целую милю; на то, чтобы отыграться, оставалось только две. Безнадежно.

Но ведь надежда умирает, как говорится, последней…

Мы пошли на второй круг, ярд за ярдом сокращая разрыв. Но, когда мы повернули к двум последним препятствиям, мы все еще были на десять корпусов позади лошади, устало плетущейся в самом хвосте. Мы обогнали ее у первого из препятствий. Теперь мы не были последними — но что толку? Впереди пять лошадей, еще не вымотанных долгой скачкой, готовых к финишному рывку в гору.

Все они взяли последнее препятствие раньше Норт-Фейса. В прыжке он отыграл, должно быть, футов двадцать. Приземлившись, он поскакал дальше так резво и энергично, словно и не он вовсе только что устраивал мне родео.

Я смутно слышал шум толпы — обычно он сюда не долетал. Норт-Фейс прижал уши и помчался вперед упрямым, кровожадным галопом, стремясь к победе.

Он знал, что победа — его по праву, и, хотя он только что так своевольно пытался от нее отказаться, в душе он все время стремился к ней и только к ней.

Я прижался к его шее, чтобы уменьшить сопротивление воздуха, крепко стиснул повод, напрягся и замер, перенеся весь вес на плечи лошади, подгоняя ее лишь мыслями и легкими движениями повода. Теперь все дело было лишь в том, чтобы дать этому удивительному созданию максимум шансов проявить свою силу.

Другие лошади устали. Подъем их явно утомил. Еще бы! Норт-Фейс вихрем пронесся мимо, и внезапно оказалось, что впереди осталась лишь одна лошадь.

Жокей явно решил, что победа у него в кармане, и ослабил повод.

Жалко его, конечно, но для меня это был подарок судьбы. Норт-Фейс обошел его в нескольких скачках от финишного столба. Я услышал отчаянный вопль жокея.

«В последний момент! — подумал я, переходя на рысь. — Помилование на эшафоте».

Я больше не слышал мыслей лошади — только туманные чувства, которые человек, видимо, интерпретировал бы как самодовольство. Хорошие лошади обычно сознают, что победили. Они гордо вскидывают голову и раздувают ноздри.

Некоторые явно бывают угнетены, когда проигрывают. Чувства вины они не испытывают никогда. Ни вины, ни стыда, ни сострадания они не ведают: в следующий раз Норт-Фейс наверняка снова попытается меня сбросить.

Принцесса встретила нас там, где расседлывают лошадей. Глаза ее сияли, щеки раскраснелись. Глаза блестели оттого, что мы выиграли, а щеки горели от стыда за Норт-Фейса. Я расстегнул подпруги, взял седло на руку и немного задержался перед тем, как идти взвешиваться.

— Вы молодец! — сказала она.

Я слегка улыбнулся.

— А я уж думал, вы будете сердиться.

— Он сегодня особенно строптив.

— И все же великолепен!

— Сейчас будут вручать приз.

— Я выйду, — пообещал я и оставил ее налетевшим репортерам. Репортеры принцессу любили и в целом обращались с ней достаточно почтительно.

Я отправился взвешиваться. У жокея, которого я обошел в последний момент, был пристыженный вид, но, в конце концов, он сам был виноват и прекрасно это знал. Возможно, владельцы лошади дадут ему от ворот поворот. Но больше никто не обращал внимания ни на его промах, ни на мою победу. Это уже в прошлом; сейчас надо думать о следующей скачке.

Я отдал шлем и седло служащему, причесался и добросовестно отправился принимать поздравления.

Ипподром (в лице председателя совета директоров) поблагодарил газету «Воскресный глашатай» за щедрость, а газета «Воскресный глашатай» (в лице ее владельца, лорда Вонли) ответила, что она всегда рада поддержать национальный спорт и его любителей. Щелчки фотокамер. Холли нигде не видно.

Супруга владельца газеты, сухопарая накрашенная добродушная леди, вышла вперед в своем аккуратном костюме «от кутюр», поздравила принцессу, пожала ей руку и вручила приз — позолоченную статуэтку средневекового глашатая в фут высотой. Принцессе вручили также еще одну позолоченную фигурку поменьше, предназначенную для Уайкема Фарлоу. Я же в свою очередь получил улыбку, рукопожатие, поздравления, но, к моему удивлению, золотых запонок с изображением глашатая (это были бы уже третьи) мне не дали.

— Мы боялись, что скачку снова выиграете вы, — любезно пояснила леди Вонли, — и потому в этом году приготовили для вас такую же статуэтку, как и для других.

И она вложила мне в руки позолоченного человечка, заменявшего газету в те времена, когда печать еще не изобрели.

Я от души поблагодарил ее. Запонок у меня уже и так было больше, чем рубашек с манжетами, к которым нужны запонки.

— Какой был изумительный финиш! — с улыбкой сказала она. — Муж был прямо вне себя! Он говорит, вы прилетели из ниоткуда, прямо как стрела!

— Ну, нам повезло.

Я машинально заглянул ей за спину, собираясь поприветствовать ее сына, который всегда посещал эту скачку вместе с родителями — крутился рядом, выполнял какие-то поручения. Услужливый, не особенно умный, но приятный молодой человек.

— А где же ваш сын? — спросил я. Радостное оживление леди Вонли приугасло. Она невольно оглянулась на мужа, который не слышал моего вопроса, и неловко ответила:

— Его сегодня нет.

— Мне очень жаль, — сказал я не по поводу отсутствия Хью Вонли, а потому, что в семье, очевидно, произошло что-то неприятное. Она кивнула и поспешно отвернулась. Я мельком подумал, что, видно, неприятности серьезные и начались совсем недавно, раз она готова разрыдаться при одной мысли о них.

Принцесса пригласила лорда и леди Вонли к себе в ложу, и они с удовольствием приняли ее приглашение.

— И вы тоже приходите, Кит! — сказала она.

— У меня еще один заезд.

— Ну приходите после него!

— Хорошо. Спасибо.

Все оставили свои призы на столике — на них еще должны были выгравировать памятные надписи, — я вернулся в раздевалку, а принцесса и супруги Вонли удалились в ложу.

Принцесса всегда приглашала меня в свою ложу — она любила поговорить о лошадях. Она хорошо знала и любила их всех. Принцесса предпочитала ездить на скачки туда, где у нее были свои ложи: в Челтенхем, в Аскот, в Сандаун и в Лингфилд. На другие скачки она ездила только в том случае, если ее приглашали друзья, у которых там были свои ложи. Ее демократизм не доходил до того, чтобы стоять в толпе на открытых трибунах и орать вместе со всеми.

Я вышел переодетым к следующей скачке, и мне в локоть немедленно вцепилась Холли.

— Выигрыш забрала? — осведомился я.

— Никак не могла до тебя добраться! — сердито пожаловалась она. — Эти служители никого не пускают, и еще вся эта толпа…

— Слушай, извини, у меня сейчас опять скачка.

— Тогда сразу после нее!

— Ладно.

Моя лошадь в этой скачке, в отличие от Норт-Фейса, не представляла ничего особенного. Туповатая, со средней резвостью. Однако мы очень старались, пришли третьими, так что владельцы и тренер в общем и целом остались довольны. Мне будет на хлеб с маслом, они окупят расходы. Рутина скачек…

Я взвесился и поспешно переоделся в уличную одежду. Когда я вышел, Холли уже поджидала меня снаружи.

— Кит! Наконец-то!

— Хм… — сказал я. — Видишь ли, меня ждет принцесса…

— Нет! Кит! — отчаянно воскликнула она.

— Ну это ведь моя работа.

— «Женщина, не суйся в офис», да?

Я сдался.

— Ну ладно. Что стряслось?

— Ты это видел? — Она достала из сумочки и сунула мне под нос страницу из газетки «Ежедневное знамя». — В раздевалке никто ничего не говорил?

— Нет и нет, — ответил я, беря у нее газету и глядя в то место, куда она взволнованно тыкала пальцем. — Я такой дряни не читаю.

— Господи, так ведь и мы тоже не читаем! Но ты взгляни!

Я посмотрел на заметку, жирно отчеркнутую красным карандашом, под рубрикой «Частная жизнь». Всем было известно, что на этой странице печатаются сведения либо устаревшие, либо грязные и, во всяком случае, предназначенные для того, чтобы раздувать скандалы.

— Вчерашняя, — сказал я, поглядев на дату.

— Вчерашняя. Ты читай, читай!

Я прочел заметку. В ней говорилось следующее:

«Поговаривают, что Робертсону (Бобби) Аллардеку (32 года), тренеру скаковых лошадей, сынку финансового воротилы Мейнарда Аллардека (50 лет), пришел каюк. Бобби никогда не был любимцем папеньки (они даже не разговаривают!). А теперь Бобби, скверный мальчишка, купил больше, чем может оплатить. А папаша ему на помощь почему-то не рвется. Ждите новых сообщений на этой полосе».

Робертсон (Бобби) Аллардек, тридцати двух лет от роду, был мужем моей сестры Холли.

— Это оскорбление, — сказал я. — Бобби может подать в суд.

— На какие шиши? — осведомилась Холли. — У нас денег нет. А вдруг мы проиграем?

Я взглянул на ее встревоженное лицо.

— Так это правда? — спросил я.

— Нет. Да. Отчасти. Да, конечно, он приобрел больше, чем может оплатить. Все так делают. Он купил лошадей. Сейчас ведь идут ярмарки годовалых жеребят, черт возьми! Каждый тренер покупает годовичков, на которых у него нет денег. Так принято, ты же знаешь.

Я кивнул. Тренеры покупают жеребят на аукционах в кредит для владельцев, рассчитывая, что те потом оплатят покупку, или в порыве энтузиазма приобретают жеребенка для себя, рассчитывая, что кто-нибудь из владельцев за него заплатит. А владельцы иногда идут на попятную, когда жеребенок уже куплен. А временами тренеры покупают пару жеребят для себя, чтобы вырастить их и потом продать за хорошие деньги. Во всяком случае, во время аукционов часто случается, что люди занимают в банке огромные суммы на короткий срок.

— И много лишних лошадей купил Бобби? — спросил я.

— Само собой, в конце концов он их всех продаст! — стойко ответила Холли.

Само собой. Да, конечно. Быть может.

— Так сколько?

— Три. Трех жеребят.

— И много вы задолжали?

— Больше ста тысяч.

— Банк за них заплатил?

Она кивнула.

— Конечно, в конце концов все будет в порядке, но как эта паршивая газетенка об этом пронюхала? И зачем вообще писать об этом в газете? Какой смысл?

— И что произошло? — спросил я. — А то, что теперь все, кому мы должны, звонят и требуют вернуть деньги. И угрожают. Обещают подать в суд.

— Это ужасно! Вчера весь день… а сегодня утром позвонил торговец кормами и сказал, что не будет поставлять корма, пока мы не заплатим по счету, а у нас три десятка лошадей, и всех надо кормить, а владельцы все время звонят и спрашивают, думает ли Бобби продолжать работать с лошадьми, и прозрачно намекают, что не прочь бы забрать своих лошадей…

— И это все из-за какой-то статейки? — не поверил я.

— Да! — На глазах у Холли внезапно показались слезы. — Кто-то распихал эту газетку по почтовым ящикам половины торговцев в Ньюмаркете, открытую на этой самой заметке, отчеркнутой красным карандашом, — вот так же, как тут. Ее показал мне кузнец. Эту газету подсунули ему. Он пришел перековать нескольких лошадей и заставил нас заплатить ему вперед. Так, вроде бы шутя. Но тем не менее… А многие просто открыто хамят.

— А не можете вы просто заплатить всем, кому должны, и пусть себе заткнутся?

— Ты же знаешь, что не можем! Банк не будет оплачивать наши чеки. Нам приходится платить постепенно. Мы всегда так делаем. Мы всем заплатим, пусть они только подождут!

Бобби и Холли, как и многие люди, жили в кредит; чеки, поступающие от владельцев лошадей, тут же уходили на оплату счетов за фураж, накладных расходов, жалованье конюхам и налоги. А владельцы иногда медлят с оплатой по несколько месяцев, а кормить лошадей и платить конюхам надо вовремя. Так что сводить концы с концами было не так-то просто.

— Ладно, — сказал я, — поди возьми себе еще один тройной джин, а я пока поговорю с принцессой.

Глава 2

Принцесса Касилия, мадам де Бреску (если называть ее полным именем), как обычно, пригласила к себе в ложу на ленч нескольких друзей. Поэтому в ее ложе, кроме нее самой и супругов Вонли, было еще несколько дам, одетых в меха, и джентльменов в твидовых костюмах. Всех их я уже встречал раньше в подобной обстановке.

— Вы ведь знакомы со всеми присутствующими? — спросила принцесса, и я кивнул, хотя половины их я по имени не помнил.

— Чаю? — спросила принцесса.

— Да, пожалуйста.

Та же официантка, что всегда, как обычно, с улыбкой ловко подала мне полную чашку чаю. Без молока, без сахара, с ломтиком лимона.

Принцесса наняла дизайнера, чтобы отделать свои ложи на ипподромах, и все они были одинаковы: стены, обитые бледно-персиковой тканью, кофейного цвета ковер, стеклянный обеденный стол, удобные стулья. Я заходил к принцессе обычно ближе к вечеру, и в это время стол, как и сейчас, бывал отодвинут к стене, и на нем стояли только тарелки с сандвичами и пирожными с кремом, вина и коробка сигар. Друзья принцессы обычно засиживались у нее подолгу после окончания последней скачки.

Одна из дам протянула мне тарелку с крохотными и очень аппетитными пирожными.

— Нет, спасибо, — вежливо ответил я. — Как-нибудь в другой раз.

— Кит такого не ест, — пояснила принцесса своей подруге. — Не искушайте его. Он ведь наверняка голоден.

Подруга принцессы смутилась.

— О господи! Я и не подумала… И он ведь такой высокий.

— Я вообще-то довольно много ем, — сказал я. — Но только не пирожные.

Принцесса, которая имела некоторое представление о непрестанной борьбе, которую я веду за то, чтобы мой вес не перевалил за норму, бросила на меня взгляд из-под ресниц и недоверчиво улыбнулась.

А подругу явно разобрало любопытство.

— А что же вы едите, если не едите пирожных? — поинтересовалась она.

— Омаров, к примеру, — сказал я.

— О боже!

Ее спутник критически взглянул на меня поверх своих пышных усов и крупных передних зубов.

— Поздновато вы стартовали в большой скачке, вам не кажется? — спросил он.

— Боюсь, что да.

— Я все никак не мог понять, что вы там возитесь в самом хвосте. Вы ведь едва не проиграли скачку! Знаете, как волновалась принцесса, а? И мы тоже волновались. Мы ведь все ставили на вас.

— Норт-Фейс очень норовист, Джек, — заметила принцесса. — Я ведь вам говорила. Он слишком своеволен. Иногда его бывает трудно заставить скакать.

— Работа жокея в том и состоит, чтобы заставить лошадь скакать! — в голосе Джека зазвучали воинственные нотки. — Или вы думаете иначе, а?

— Нет, — сказал я. — Я тоже так думаю.

Джек отчасти смутился. Принцесса чуть приметно улыбнулась.

— Зато потом вы его разогрели! — вмешался лорд Вонли, слышавший наш разговор. — Финиш был потрясающий! Из тех, о которых молится любой спонсор.

Запоминающийся. Будет о чем поговорить, будет что вспомнить. «А вы видели, как финишировал Норт-Фейс в скачке „Воскресного глашатая“? Великолепно, не правда ли?»

Джек надулся и отошел. Серые глаза лорда Вонли добродушно смотрели на меня с его широкого доброго лица. Он с искренним одобрением похлопал меня по плечу.

— Третий раз подряд! — сказал он. — Мы вами гордимся. Вы бы не зашли как-нибудь вечером к нам в типографию, посмотреть, как печатается газета?

— Хорошо, — сказал я, несколько удивленный. — С удовольствием.

— Мы бы напечатали фотографию, на которой вы смотрите, как печатают вашу фотографию…

«Нет, — подумал я, — это не просто добродушие. Это мышление профессионального газетчика».

Лорд Вонли получил «Глашатай» в наследство лет в пятьдесят от своего отца, одного из газетных баронов старого закала, которые пробились на сцену в тридцатых годах и принялись поставлять потрясающие новости к завтраку миллионам англичан. Вонли-старший приобрел находящийся на последнем издыхании провинциальный еженедельник и превратил его в великолепную газету, которую читают по всей стране. Он вытащил ее на Флитстрит, сделал ей имя и в нужный момент создал ежедневную версию, которая процветала по сей день, невзирая на саркастические замечания со стороны более новых соперниц.

Старик был колоритной личностью, этаким бизнесменом с пиратскими замашками. Сын его был поспокойнее. Хороший распорядитель с большими способностями к рекламе. «Глашатай», некогда бывший довольно шумной газеткой, в последние десять лет скорее тяготел к солидности.

Сразу стало заметно, что газета перешла в другие руки.

Я подумал о Хью Вонли, сыне нынешнего владельца, наследнике династии: мягкий, слабовольный молодой человек, сейчас к тому же, похоже, не в ладах с родителями. Когда «Глашатай» перейдет к нему, он превратится в нечто плоское, конфетно-карамельное — если вообще выживет.

«Ежедневное знамя», все еще переживающее период крайней беспардонности, было одним из самых резких противников «Глашатая». Недавно, после ожесточенных финансовых интриг, эта газета перешла в руки одного напористого бизнесмена. Про него говорили, что этот человек рвется к власти и к титулу пэра и избрал верный путь, ведущий к тому и к другому. «Знамя» было шумным, суетливым, пронырливым, старательно нарушало все мыслимые табу и каждый день хвалилось новыми подписчиками.

Поскольку мы с лордом Вонли несколько раз виделись на торжественных обедах, где раздавали различные ежегодные призы (лучшему жокею года, ведущему тренеру, владельцу лучшей лошади года и так далее), а у меня из головы не выходило несчастье Холли, я спросил, не знает ли он, кто является ответственным за рубрику «Частная жизнь» в «Знамени».

— Ответственным? — переспросил лорд Вонли с таким видом, словно он святее самого папы. — Вы хотите сказать — «безответственным»?

— Ну безответственным.

— А вам, собственно, зачем? — поинтересовался он.

— Они опубликовали безобразную и, по всей видимости, бессмысленную заметку, направленную против моего зятя.

— Хм… — сказал лорд Вонли. — Это очень печально. Видите ли, друг мой, публика очень любит такие бессмысленные нападки. Сокрушительная критика пользуется спросом, а доброжелательность — никоим образом. Так говаривал мой покойный отец, а он редко ошибался.

— И к черту всякую там справедливость, — заметил я.

— Что поделаешь! Мир жесток. Так было, так есть, так будет всегда. «Христиан бросают на растерзание львам! Спешите занять лучшие места! Кровавое зрелище гарантировано!» Видите ли, дорогой мой, люди покупают газеты, чтобы полюбоваться на то, как терзают жертву. Скажите «спасибо», что хотя бы львам никого не бросают — слава богу, настолько-то мы продвинулись вперед. — Он улыбнулся, словно разговаривал с ребенком. — А «Частную жизнь», да будет вам известно, пишет целая орава репортеров, которые выкапывают жареные факты, да еще множество осведомителей в больницах, моргах, ночных клубах, полицейских участках и прочих менее «горячих» местах, которые сообщают обо всяких грязных событиях и получают за это деньги. Мы в «Глашатае» делаем то же самое. Это делают в любой газете. А иначе, дорогой мой, такие колонки захирели бы очень быстро.

— Я хотел бы знать, откуда взялась та заметка о моем зяте. Кто и кому об этом сообщил. Если вы понимаете, что я имею в виду.

— Хм… — в серых глазах появилась задумчивость. — Редактор «Знамени» — Сэм Леггат. Можете, конечно, спросить у него, но даже если он и узнает, вам он ничего не скажет. Так что, боюсь, мой дорогой, это все равно, что биться головой о стену.

— И вы это одобряете, — сказал я, судя по его тону. — Один за всех, все за одного, не следует выдавать осведомителей, и так далее.

— Если вашему брату причинен реальный ущерб, — вежливо ответил лорд Вонли, — пусть его адвокат отправит Сэму Леггату письмо, угрожая подать в суд за клевету, если они немедленно не напечатают опровержение. Это иногда действует. Если это не поможет, ваш зять может подать в суд и попытаться получить компенсацию за моральный ущерб. Но я на вашем месте посоветовал бы ему этого не делать. На «Знамя» работают самые лучшие адвокаты, и действуют они очень грубо. Они вытащат на свет божий самые невинные секреты вашего зятя и распишут их самыми черными красками. Он пожалеет, что ввязался в это дело. Оставьте это, мой дорогой, я вам как друг советую.

Я рассказал ему о заметке, которую обвели красным и рассовали по ящикам торговцев. Лорд Вонли нахмурился.

— Тогда скажите ему, пусть ищет осведомителя у себя под боком, сказал он. — Такие заметки в колонках светской хроники часто возникают в результате обычных склок с соседями. — Он снова улыбнулся. — Добрая старая склока! Что бы делали без нее несчастные газеты?

— Какое признание! — насмешливо заметил я.

— Да, но при этом мы выступаем за мир, свободу, братство, гармонию, здравомыслие и справедливость, — ответил он. — Смею вас заверить, дорогой мой, что это так и есть!

— Да, — сказал я. — Я уж вижу.

Принцесса коснулась руки лорда Вонли и предложила выйти на балкон, посмотреть последний заезд. Но он ответил, что ему нужно вернуться к гостям «Глашатая», которых он на время оставил в комнате спонсоров. Он забрал жену и удалился.

— Ну, Кит, — сказала принцесса, — теперь, когда все на балконе, расскажите, что там было с Норт-Фейсом.