Напролом Фрэнсис Дик

Глава 7

С Айсбергом у меня проблем не было. Он брал препятствия правильно, но без энтузиазма, ровным галопом прошел финишную прямую и пришел вторым, скорее благодаря удаче, чем чему-то еще.

— Ах ты, старая черепаха! — гордо сказала принцесса в загоне, где расседлывают лошадей, поглаживая его морду. — Ты у нас настоящий джентльмен!

Авария случилась в следующем заезде. Мой конь был опытным, но не слишком умным. На втором барьере лошадь, шедшая впереди и немного справа, задела препятствие на прыжке и при приземлении покатилась кувырком. И мой дурень аккуратно сделал то же самое.

Падение было не слишком тяжелым. Едва коснувшись земли, я покатился кубарем — искусство, которому обучается каждый жокей, участвующий в скачках с препятствиями, и остался лежать, сжавшись в комок, ожидая, пока пройдут остальные лошади. Вставать на ноги посреди скачущего табуна — самый верный способ получить серьезную травму, поэтому первое, чему учат любого жокея, оставаться лежать на земле, чтобы лошади могли перескочить через тебя. Но падать близко к старту барьерных скачек плохо потому, что лошади идут быстрее, чем в стипль-чезе, и не успевают растянуться. Поэтому они часто замечают лежащего человека, когда он уже под ними, так что им просто некуда наступить, кроме как на него.

Я уже давно привык к синякам в форме копыта. После того как лошади пронеслись и стало тихо, я медленно и неуклюже поднялся, добавив к своей коллекции еще несколько штук, и увидел, что второй жокей тоже поднимается.

— Ты в порядке? — спросил я.

— Ага. А ты?

Я кивнул. Мой коллега высказал самое нелицеприятное мнение о своем коне, и тут подъехала машина, чтобы забрать нас и отвезти в травмпункт, где нас должен был осмотреть дежурный врач. В былые времена случалось, что жокеи участвовали в скачках даже с переломанными костями, но теперь медицинский контроль ужесточился — не столько ради покалеченных жокеев, сколько ради тех, кто на них ставит. Главное — угодить публике.

Но синяки не в счет. Врачи никогда не запрещают жокеям участвовать в скачках из-за синяков. Тем более, когда синяки совсем свежие, их не видно. Я доказал доктору, что у меня сгибается все, чему положено сгибаться, и не сгибается ничего, что сгибаться не должно, и меня сочли пригодным к дальнейшему участию в скачках.

В дверь постучали. Одна из двух добровольных помощниц отправилась посмотреть, кто там, вернулась несколько озадаченная и сообщила мне, что меня спрашивает женщина, которая называет себя принцессой.

— Да, конечно, — сказал я, поблагодарил доктора и повернулся, чтобы уйти.

— Это что, правда? — недоверчиво спросила девушка.

— Что она принцесса? Да. Вы часто бываете на скачках?

— Сегодня в первый раз.

— Она три раза была лучшим владельцем за прошлые шесть сезонов. Любимица публики.

Девушка улыбнулась.

— Просто голова идет кругом!

Я вышел и увидел, что любимица публики весьма озабочена. Увидев меня, она очень обрадовалась. У нее не было в обычае приходить в травмпункт справляться о моем здоровье, и сейчас она, конечно, тревожилась не о моем состоянии, а о том, смогу ли я отвезти ее племянницу на работу.

Племянница тоже была здесь. Она обрадовалась и посмотрела на часы. Я сказал, что только переоденусь и буду готов, и принцесса поцеловала племянницу, похлопала меня по руке и ушла, сказав: «До завтра». Мы должны были увидеться в Ньюбери.

Я переоделся. Племянница ждала меня у весовой. Я повел ее к своей машине. Она не находила себе места от волнения. Впрочем, волнение ее несколько поутихло, когда она увидела, что у меня «мерседес». Но она тотчас вновь забеспокоилась, увидев, как я поморщился, садясь в машину.

— С вами все в порядке? Вы не можете потерять сознание или что-нибудь в этом духе?

— Да нет, вряд ли.

Я завел мотор и выбрался с забитой машинами стоянки. Одновременно с нами со стоянки выезжало еще несколько машин, но не так много, чтобы забить выезд на дорогу. Доедем без помех — разве что случится что-нибудь непредвиденное.

— Я думала, вас затопчут насмерть, — сказала племянница без особых эмоций. — Как человеку удается выжить в таком столпотворении?

— Везет, — коротко ответил я.

— Тетя явно вздохнула с облегчением, когда вы встали.

Я хмыкнул в знак согласия.

— Я тоже.

— Зачем вы этим занимаетесь? — спросила она.

— Скачками?

— Угу.

— Нравится.

— Нравится, когда вас топчут копытами?

— Нет. Это бывает не так часто.

Мы съехали с верескового холма и спокойно двинулись по дороге, которая в летнее время вечно бывает забита машинами отпускников. Но сегодня на дороге не было ни перегруженных фургонов, ни остановившихся на обочине машин с детишками, которых укачало, ни несчастных жертв кораблекрушения, мрачно ожидающих прибытия помощи. В ноябре девонширские дороги были пустынными и свободными и без помех вели нас к большим трассам, по которым мы без проблем доберемся в Чизик.

— Нет, скажите честно, — настаивала она, — зачем вы занимаетесь этим?

Я посмотрел на нее и увидел в ее лице интерес, вполне уместный для работника прессы. Еще я увидел большие серые глаза, тонкий прямой нос и решительно сжатые губы. «Красивая, породистая, ухоженная», — подумал я.

Репортеры уже сто раз задавали мне этот вопрос, и я дал стандартный ответ:

— Я занимаюсь этим потому, что родился для этого. Я вырос в конюшне. Я не помню времен, когда не умел ездить верхом. И я не помню времен, когда не хотел быть жокеем.

Она слушала, склонив голову набок и глядя мне в глаза.

— По-моему, мне раньше никогда не приходилось встречаться с жокеями, — задумчиво произнесла она. — В Америке вообще скачки с препятствиями распространены меньше, чем в Англии.

— Да, пожалуй, — сказал я. — В Англии скачек с препятствиями, пожалуй, даже больше, чем гладких. Во всяком случае, не меньше, это точно.

— Так все же, зачем вы этим занимаетесь?

— Я же вам ответил.

— Ага, — сказала она и отвернулась, глядя на проносящиеся мимо поля.

Я дал волю фантазии. Я подумал, что для меня скачки — все равно что для кого-то другого — игра на скрипке. Я тоже извлекаю мелодию из сочетания тренированных мускулов и интуиции. Я стал жокеем потому, что общение с лошадью заполняет мою душу совершенным ритмом и высоким восторгом объединения с конем; но разве этакую чушь можно сказать вслух?

— Когда я верхом, — сказал я, — я чувствую, что по-настоящему живу.

Она снова обернулась ко мне и чуть заметно улыбнулась.

— Тетя говорит, что вы умеете читать их мысли.

— Это умеет любой, кто близко общается с лошадьми.

— Но некоторые делают это лучше других?

— На самом деле не знаю.

Она кивнула.

— Да, это похоже на правду. Тетя говорит, что вы и мысли людей тоже читать умеете.

Я коротко взглянул на нее.

— Похоже, ваша тетя вам много чего наговорила.

— Моя тетя, — пояснила она ровным тоном, — видимо, хотела, чтобы я поняла, что если я поеду с вами, со мной не случится ничего дурного.

— Великий боже!

— И я вижу, что она была права.

— Хм.

Я подумал, что если с Даниэль де Бреску случится что-то дурное по моей вине, для меня это будет самый верный способ потерять работу. Хотя, возможно, в других обстоятельствах и при ее согласии я бы не отказался… Она была стройной и длинноногой, двигалась со сдержанной грацией и смотрела на мир ясными глазами. И если я находил блеск и запах ее волос и кожи свежим и приятным, что ж, это всего лишь превращало путешествие из нудной обязанности в удовольствие.

Между Эксетером и Бристолем, пока день клонился к вечеру, Даниэль рассказала мне, что провела в Англии три недели и ищет себе квартиру, но пока живет у дяди с тетей. Она приехала, потому что государственное агентство новостей, где она работает, направило ее в Лондон. Она работает координатором лондонского бюро, и, поскольку она всего вторую неделю как приступила к работе, ей очень важно не опаздывать.

— Не опоздаете, — заверил я ее.

— Да, пожалуй… Вы всегда ездите со скоростью восемьдесят миль в час?

— Нет, только если никуда не тороплюсь.

— Ничего себе!

Она рассказала мне, что Ролан де Бреску, муж принцессы, — старший брат ее отца. Ее отец в молодости эмигрировал из Франции в Калифорнию и женился на американке. Даниэль была их единственной дочерью.

— По-моему, когда папа уехал, произошел семейный скандал, но в чем там было дело, он мне никогда не рассказывал. Однако он все время посылает им поздравительные открытки — видимо, тоскует по родным корням. Во всяком случае, он сообщил дяде Ролану, что я еду в Лондон, и принцесса пригласила меня в гости. Я раньше с ними никогда не встречалась. Я вообще первый раз в Европе.

— Ну и как вам здесь нравится?

Она улыбнулась.

— Вам бы, наверно, тоже понравилось жить в особняке на Итон-сквер с кухаркой, горничными и дворецким. И еще с шофером. Всю прошлую неделю меня на работу возил шофер, и он же забирал меня после работы. И вчера то же самое. Тетя Касилия говорит, что после полуночи в подземке ездить опасно, так же как в Нью-Йорке. Она беспокоится еще больше, чем моя мама. Но я у них долго не проживу. Они оба очень добры ко мне, и тетя мне нравится, и мы с ней очень подружились, но мне все равно нужен свой угол, и где-нибудь поближе к офису. И еще мне нужна машина. Наверно, придется купить.

— Вы долго пробудете в Англии? — спросил я.

— Не знаю. Наверное, года три. А может, и меньше. Компания может перевести меня в другое место.

Она сказала, что мне незачем много рассказывать о себе — она и так достаточно знает обо мне от тети.

Она сказала, что знает, что я живу в Ламборне, что я из старой семьи лошадников и что у меня есть сестра-близнец, которая замужем за тренером скаковых лошадей из Ньюмаркета. Она сказала, что знает, что я не был женат.

Последнее замечание повисло между нами, как знак вопроса, и я ответил на незаданный вопрос:

— Я и сейчас не женат. И девушки у меня нет. Раньше были.

Я почувствовал, что она улыбается.

— А у вас? — спросил я.

— То же самое.

После этого мы довольно долго ехали молча, задумавшись. Я думал о том, что скажет или подумает принцесса, если я приглашу ее племянницу пообедать со мной. Это могло несколько изменить близкие, но сдержанные отношения, которые сложились между нами за эти годы, и я боялся, что они изменятся не в лучшую сторону.

Между Бристолем и Чизиком, когда я включил фары и мы на полной скорости понеслись по магистрали М-4, Даниэль принялась рассказывать мне о своей работе. По ее словам, работа эта состояла в основном в материально-техническом обеспечении: она должна была отсылать съемочные группы и репортеров туда, где что-то случалось.

— Половину времени я занимаюсь тем, что смотрю на расписания поездов и дорожные карты и рассчитываю, каким путем надо ехать, чтобы добраться как можно быстрее. И судя по тому, где мы находились, я была уверена, что мы опоздаем. — Она взглянула на спидометр. — Мне и не снилось, что мы поедем на скорости девяносто миль в час!

Я снизил скорость до восьмидесяти восьми. Нас без труда обошла другая машина. Даниэль покачала головой.

— Да, наверно, мне потребуется время, чтобы привыкнуть, — сказала она. — И часто вас штрафуют за превышение скорости?

— За десять лет — раза три.

— Это при том, что вы всегда ездите с такой скоростью?

— Довольно часто.

Она вздохнула.

— А у нас, в старых добрых Штатах, семьдесят миль в час считается смертным грехом! Вы там не бывали?

— В Америке? — Я кивнул. — Бывал. Два раза. Я однажды участвовал в скачках на Охотничий кубок Мэриленда.

— Это же любительская скачка, — осторожно, заметила Даниэль, видимо не желая обидеть меня недоверием к моим словам.

— Ну да. Начинал я как любитель. Я хотел сперва проверить, гожусь ли я в жокеи, прежде чем посвятить этому свою жизнь.

— А если бы оказалось, что не годитесь?

— Я поступил в колледж.

— И бросили? — недоверчиво спросила Даниэль.

— Бросил. Я начал выигрывать. А это было то, чего мне хотелось больше всего. Я и в колледж поступал только на всякий случай, если не получится стать жокеем. Для страховки.

— А на какую специальность?

— На ветеринара.

Даниэль была потрясена.

— Вы хотите сказать, что бросили ветеринарный колледж ради того, чтобы стать жокеем?

— Ну да, — сказал я. — А почему бы и нет?

— Но… но…

— Ах да, конечно! — сказал я. — Все атлеты, спортсмены и так далее, дожив до тридцати пяти, оказываются на улице совершенно не приспособленными к жизни… Ничего, у меня впереди еще есть лет пять.

— А потом?

— Ну, потом я, видимо, стану тренером. Буду тренировать лошадей для новых жокеев. Впрочем, до этого еще далеко.

И я пожал плечами.

— Сегодня это оказалось достаточно близко, — заметила Даниэль.

— На самом деле нет.

— Тетя Касилия говорит, что спускаться в бочке по Ниагарскому водопаду, возможно, опаснее, чем участвовать в скачках с препятствиями. Возможно. А возможно, и нет.

— Спуститься в бочке по Ниагарскому водопаду — значит заработать себе славу и натерпеться страху на всю жизнь. Это не профессия.

— А вы пробовали?

— Нет, конечно. Это же опасно.

Даниэль рассмеялась.

— Неужели все жокеи такие, как вы?

— Нет. Жокеи все разные. Так же, как и принцессы.

Она вздохнула полной грудью, словно вбирала морской воздух. Я ненадолго отвлекся от дороги, чтобы еще раз рассмотреть ее лицо. Что бы ни говорила ее тетя о моей способности читать мысли, с женщинами мне это никогда не удавалось — кроме Холли… И я знал, что хочу этого, что без этого моя любовь будет казаться мне несовершенной. Наверно, если бы у меня не было Холли, я бы женился на одной из тех двух девушек, которые нравились мне больше других; но мне не хотелось жить вместе с ними.

Я не хотел жениться на Холли, я не хотел переспать с ней, но моя любовь к ней была более глубокой. Похоже, секс и мысленное общение во мне не уживались. Но пока я не добьюсь этого, я, скорее всего, останусь холостяком.

— О чем вы думаете? — спросила Даниэль. Я натянуто улыбнулся.

— О том, что не знаю, о чем думаете вы.

Помолчав, она сказала:

— Я думала о том, что понимаю, что имела в виду тетя Касилия, когда сказала, что вы — человек необычный.

— Что-что она сказала?

— Что вы — человек необычный.

Я спросила ее чем, но она только вежливо улыбнулась и сменила тему.

— А… а когда это было?

— Сегодня утром, когда мы ехали в Девоншир. Она все время звала меня на скачки, с тех пор как я приехала, и вот сегодня согласилась поехать, потому что она договорилась, что меня отвезут в Лондон. Сама она осталась ночевать у Инскумов — у них сегодня какой-то грандиозный прием. Наверно, она надеется, что я полюблю скачки так же, как она. Вам не кажется, что ей бывает одиноко ездить на все эти дальние ипподромы с одним только шофером?

— Я не думаю, что она чувствовала себя одинокой, пока не появились вы.

— Да?

Она на некоторое время умолкла. Наконец я прозаично сказал:

— Через три минуты будем в Чизике.

— Как, уже? — ее голос звучал несколько разочарованно. — В смысле, я очень рада. Но эта поездка доставила мне такое удовольствие…

— Мне тоже.

Тут я внезапно ощутил присутствие Холли, и перед моим внутренним взором встало ее измученное и встревоженное лицо. Я резко спросил у Даниэль:

— Рядом с вашим офисом есть телефон-автомат?

— Да, кажется, есть… — казалось, она была несколько озадачена моим встревоженным голосом. — Хотя вы можете позвонить и от меня. Вы что, забыли что-то важное?

— Нет… я… это… — Я понял, что объяснить логически это невозможно, и сдался. — У меня такое чувство, — неуклюже сказал я, — что мне надо позвонить сестре.

— Чувство? — с любопытством переспросила она. — У вас был такой вид, словно вы по меньшей мере забыли про встречу с президентом.

Я покачал головой.

— Вот и Чизик. Куда нам надо?

Следуя ее указаниям, я подъехал к зданию, похожему на склад, и поставил машину на стоянке, у въезда на которую висела табличка «Только для персонала». На часах было двадцать минут седьмого — еще десять минут в запасе.

— Идемте, — сказала Даниэль. — Предоставить возможность поговорить по телефону — это самое меньшее, что я могу сделать для вас.

Я неуклюже выбрался из машины, и Даниэль виновато сказала:

— Наверно, мне не следовало заставлять вас вести машину всю дорогу…

— Ну, это немногим дальше, чем до моего дома.

— Наглое вранье. Мы проехали поворот на Ламборн пятьдесят миль назад.

— А, пустяки!

Она смотрела, как я запираю дверцу машины.

— Нет, серьезно, с вами все в порядке?

— Ничего такого, чему не могла бы помочь горячая ванна.

Она кивнула, повернулась и повела меня в здание. У здания были стеклянные входные двери, а за ними — холл, уставленный креслами и растениями в кадках. У регистрационного стола сидел охранник в форме. Она назвала мое имя, охранник записал меня в книгу, выдал мне пропуск на прищепке и указал на тяжелую дверь, которая открывалась по звонку.

— У нас тут как на военной базе, вы уж извините, — сказала Даниэль.

— Компания сейчас панически боится террористов.

Мы прошли коротким коридором и оказались в большом офисе, где стояло штук семь столов. Сидевшие за ними люди по большей части собирались уходить домой. Еще в комнате было море зеленого ковра, с десяток компьютеров и, вдоль длинной стены, ряд телеэкранов на уровне выше человеческого роста. По всем экранам показывали разные программы, но звук был выключен.

Даниэль и прочие обитатели офиса обменялись непринужденными приветствиями. Про меня никто не спросил. Она провела меня через комнату к своим владениям. Это были два письменных стола, поставленных под прямым углом друг к другу, и между ними — удобное вращающееся кресло, которое позволяло сидеть за обоими столами. На столах находились несколько ящиков с карточками, компьютер, пишущая машинка, пачка газет и телефон. За креслом на стене висела большая таблица, на которой можно было писать фломастером, а потом стирать. Графы таблицы были озаглавлены: «СОБЫТИЕ», «ГРУППА», «МЕСТО», «ВРЕМЯ», «ФОРМАТ».

— Садитесь, — сказала Даниэль, указывая на кресло. Она сняла трубку и нажала на светящуюся кнопку на телефоне. — О'кей. Звоните.

Она обернулась, чтобы посмотреть на таблицу.

— Так, ну-ка глянем, что произошло в мире, пока меня не было.

Она просмотрела графы. В графе «Событие» кто-то написал большими черными буквами: «Посольство».

— Хэнк! — окликнула Даниэль. — Что там за история с посольством?

Ей ответили:

— Кто-то написал красной краской на дверях американского посольства: «Янки, убирайтесь домой!», и охрана устроила шухер.

— Беда какая!

— Тебе нужно будет дать дополнительное сообщение в «Ночную линию».

— Да, конечно… А у посла интервью уже взяли?

— Нет, до него пока еще не добрались.

— Надо будет попробовать еще раз.

— Конечно, детка! Это теперь твои проблемы! Вперед!

Даниэль весело улыбнулась мне, и я с некоторым удивлением понял, что ее работа куда важнее, чем я думал, и что она тоже чувствует, что живет по-настоящему, когда приходит на работу.

— Звоните, звоните! — повторила она.

— Ага.

Я набрал номер, и Холли сняла трубку после первого же звонка.

— Кит! — напряженно крикнула она в трубку.

— Да, — сказал я.

Холли крикнула так громко, что ее голос долетел до ушей Даниэль.

— Откуда она знала? — удивилась Даниэль. Потом ее глаза расширились.

— Она ждала вашего звонка! Вы знали…

Я коротко кивнул.

— Кит! — говорила Холли. — Где ты? С тобой все в порядке? Твоя лошадь упала…

— Все отлично. Я в Лондоне. Что стряслось?

— Все стало еще хуже! Все ужасно! Мы… мы потеряем конюшню… все…

Бобби куда-то ушел…

— Холли, — сказал я, — запиши мой телефон. — Зачем? Ах, из-за «жучков»? Да плевать мне на «жучки»! С телефонной станции обещали прийти завтра утром, поискать. Но теперь уже все равно. Мы погибли! Все кончено…

— Казалось, она измотана до предела. — Ты не мог бы приехать? Бобби просит. Ты нам нужен. Ты нас поддерживаешь…

— Что случилось? — спросил я.

— Это банк. Новый директор. Мы сегодня ходили к нему, и он говорит, что у нас нет денег даже на то, чтобы в пятницу выдать зарплату работникам, и что они намерены заставить нас продать конюшню… Он говорит, наше имущество стоит меньше, чем мы им должны… и что мы скатываемся все ниже, потому что наших доходов не хватает даже на то, чтобы уплатить проценты на те деньги, которые Бобби занял на покупку жеребят. Ты знаешь, сколько он с нас хочет содрать? Еще семь процентов сверх первоначальной ставки! Значит, всего семнадцать процентов! А они еще начисляют проценты на проценты… долг растет, как снежный ком… это чудовищно… это просто нечестно!

«Бардак! — подумал я. — Впрочем, банки никогда не были благотворительными заведениями».

— Он признался, что это все из-за статей, — плачущим голосом продолжала Холли. — Он сказал, как неудачно… — неудачно! — что отец Бобби не хочет нам помочь ни единым пенни… Это все из-за меня… Это я виновата, что Бобби…

— Холли, прекрати! — сказал я. — Ты городишь чушь. Сиди спокойно. Я сейчас приеду. Я в Чизике. Часа через полтора буду.

— Банкир говорит, что мы должны раздать лошадей владельцам. Он говорит, Бобби не первый и не последний тренер, который прогорел… говорит, такое случается сплошь и рядом… такая жестокость! Я готова была его убить!

— Хм… — сказал я. — Ладно, ты, главное, пока ничего не предпринимай. Выпей. Свари мне шпинату или чего-нибудь такого, а то я голодный как волк. Я выезжаю. До встречи.

Я положил трубку и вздохнул. На самом деле мне вовсе не хотелось ехать в Ньюмаркет, когда все тело ныло от ушибов и в животе бурчало от голода, и мне вовсе не хотелось разбираться со всеми этими проблемами семейства Аллардеков. Но договор есть договор. Мой близнец, моя неразрывная связь, и все такое.