Женские истории пером павлина (сборник) Беспалов Николай

© Беспалов Н. А., 2015

© Написано пером, 2015

От автора

Наверное, каждый из нас однажды задавался таким вопросом: «Как сложилась бы моя жизнь, появись я в другом месте и вокруг меня оказались бы совсем другие люди? Как бы я жил, если бы выбрал другую профессию? Как бы я поступил, если бы попал в критическую ситуацию?.. Некоторые вообще считают, что человеческая личность вовсе не однозначна и состоит из множества разных персон, каждая из которых может проявиться при определенных обстоятельствах. И героиня повестей – Тамара Инина – фактически проживает четыре разные жизни.

Рисунок в тексте принадлежит автору

Квартирный вопрос

– Я тебе так скажу, подруга, никогда я не жила в коммунальной квартире. Моя школьная подружка Наташка Сизова, та – да. И не просто в коммуналке. Папаша ее работал кем-то в военном училище. Они там жили в одной комнате в офицерском общежитии. Спала она за трехстворчатым шкафом. Она мне рассказывала.

– Ты только послушай, Тамарка, – говорила она мне, когда мы в Зеленогорске готовились с ней к экзаменам, – мне двенадцать лет. Мне уже не надо было лапшу на уши вешать, откуда дети берутся. Я лягу на свою раскладушку, а они тут же приступают к выполнению супружеского долга. Разойдутся и ничего не помнят. Папаша матом кроет, а мамаша так рычит, так рычит. Я в зоопарке такое слышала. Так львица рычит. Потом заместитель командира по АХЧ проникся (так мама говорила и при этом усмехалась, как баба гулящая) и дал нам еще комнату. Точнее, не комнату, а коморку…

Пояснение.

Тамаре в этот момент двадцать. Ее же подруге, когда та поселилась в комнатке-коморке, было пятнадцать. Там, в этой комнате, она и стала женщиной. Курсантам пятикурсникам разрешалось ходить в офицерское общежитие. От кого Наташа заразилась палочкой Коха, не установлено. Вылечили Наташу. Полгода она провела в туберкулезной больнице в Озерках. Там познакомилась с молодым инженером. Там дала свое согласие на брак с ним. Но об этом – позже…

С Наташей мы разошлись надолго. Она заболела, я поступила в институт. Завертело, закрутило. Годы студенческие, годы молодые. Бессонные ночи. Походы на Карельский перешеек.

На пятом курсе я поехала в Казахстан на целину. Мама с папой мои очень переживали, как я там буду. Привыкли, что я всю дорогу рядом.

Кстати, о моих родителях. Папа мой – горный инженер, мама – учитель географии. Предмет «не бей лежачего». Не то что история. Там, что ни год, меняй конспекты. То Сталин – преступник, то он уже великий полководец. То Хрущев – самый прогрессивный из всех руководителей партии, то самодур. Нет, география лучше. Волга не потечет вспять.

Когда я пошла в школу, папу отправили на Новую Землю. Там он строил какие-то шахты. Их использовали для атомных бомб. Потом папа поехал на Шпицберген. Заработал кучу денег. Купил «Москвич», отложил деньги на сберкнижку. И жили мы хорошо. Четырехкомнатная квартира в центре города. Нас тогда было пятеро. Папа, мама, бабушка, брат и я. Комнаты большие. Длинный коридор. Потолки под пять метров. Сосед в одной комнате сделал второй этаж и там спал.

Так жили мы до той поры, пока братик мой не привел в дом жену. Все бы ничего, но жена была с «приданым». Годовалая Анечка была чудесной девочкой. Только ни капли не похожей на брата моего.

Мать с первых минут возненавидела невестку. Что та ни сделает, все ей противно. А вроде интеллигентная женщина мама моя.

Папа весь в работе. Он и ГИП, он и парторг отдела. Мой папа вступил в ВКПб еще в 1944 году.

Папе не до дел семейных. В выходные сядет в свой «Москвич» и уедет на весь день за город. То на рыбалку, то по грибы и ягоды.

Мама тоже дома старалась не задерживаться. Она все больше по пригородам. Пушкин, Павловск, Петергоф. Наберет своих оболтусов – и в путь-дорогу. Дом на бабушке. Я ей иногда помогу сходить на рынок. Люблю ходить на рынок.

Ближе всего к нашему дому рынок на Васильевском острове. Если погода была хорошей, мы туда с бабушкой шли пешком. Идем, бабушка мне о своей молодости рассказывает. Моя бабушка человек странный. Так мне кажется. В войну она на себе вынесла с поля боя почти сотни солдат. За это ее наградили орденом Красной Звезды. В сорок девятом году ее арестовали по «делу врачей». Бабка работала в больничке, где лечились всякие начальники. Пять месяцев ее держали в тюряге.

– Не дай Бог попасть туда! В камере нас пятнадцать человек. Спим по очереди. От параши вонь. Бабы сходят с ума без мужицких рук. Сами себя удовлетворяют. Когда меня выпустили, я чуть в обморок не упала. От свежего воздуха.

Вот и пришли на рынок. Бабушка начинает обход. Если ей надо купить квашеную капусту, то она раза два обойдет ряд, прежде купит. Граммов триста. Как орут торговки! Как орут! Мне смешно. Я тоже напробуюсь всего. Дома есть уже не хочу. Это детство. На лето мы с бабушкой уезжали в Териоки. Так она называла Зеленогорск. У нас комната и веранда. У меня еще и беседка. Там мы с подружками устраивали наши посиделки. Кто что врет. Я слушаю. Это мои «университеты». Там я узнала, что такое эрогенные зоны, менструальный цикл.

Бабушка умерла, когда я поступала в институт. Жара стояла неимоверная. Мы, молодые и здоровые, задыхались. Что же говорить о женщине, перенесшей инфаркт. Когда приехала «скорая», бабушка уже не дышала.

Умерла она – и как будто выдернули из нашей семьи некий стержень. Родители будто с цепи сорвались. Папа иногда не ночевал дома. Мама не отставала. Ни тебе обедов, ни завтраков. В институт уходила с одной чашкой кофе в животе. Братик с женушкой отделились. Отдельный стол на кухне, свои ножи, вилки-ложки. Купили себе холодильник и поставили не на кухне, а у себя в комнате. Это маму сильно раздражало.

– Что же она, – и мама делает кивок в сторону их комнаты, – считает, что мы воры и полезем в ее холодильник? Нужны мне ее пельмени сибирские.

Говорит громко. Так, чтобы невестка слышала. Та слышит и тоже кричит: люди вроде культурные, а туда же! Как узнала, что я вчера купила пельмени?..

Ну и пошло-поехало. Как говорит наш дворник дядя Карим, слово за слово и тем самым по столу. Доходило до битья тарелок. Мама бьет ихние. Невестка наши. Я тогда из дому уходила. Гуляла по Невскому. Там витрины красивые. Особенно мне нравилась витрина ателье по пошиву напротив кино «Баррикада». Стою, мечтаю. Вот такой бы костюмчик, да вот такую юбку мне.

В институте математика, теормех и сопромат. Скукотища. Я себя представляю где-нибудь в большом зале. Много света. Все нарядно одетые. Музыка. И все танцуют. Что это такое? Не знаю. Одно знаю: я там самая красивая и важная.

Устану и иду домой. Там тишина. Они тоже утомились. Так и жили. Что ни день, то скандал. Один раз мама с невесткой сцепились в рукопашную. И, что интересно, в этих битвах мама оказывается победительницей. Невестка уползала к себе с расцарапанной физиономией. Ни папа, ни брат в их драчки не вмешивались. Маленькая Анька ревмя ревет. Соседи стучат в стену.

Ну, разве это жизнь? Хуже, чем в коммунальной квартире.

– Отец, уйми свою жену, – это так у нас начинается утро. – Она уже перешла все границы приличия. Это же какой-то Зощенко.

Невестка стоит у плиты, кашу варит для Анечки. По спине вижу, как она переживает. Актриса. Ермолова. Папаша вошел на кухню и спросонья не врубается:

– При чем тут Зощенко? Его партия осудила. И при чем тут я? – Он достает из холодильника поллитровую банку с холоднющей водой и пьет ее большими глотками.

– Павлик, – вступает невестка, – ты что, не видишь – твой папа с похмелья. Он ничего не соображает.

Наш папа, член КПСС, парторг отдела, ударник коммунистического труда, главный инженер проекта, от такого даже поперхнулся.

– Вы, – он не может откашляться. – Вы, Надежда…

Что сказать дальше, он не знает. Не мастак он в кухонных баталиях. Была бы мама, она бы ответила. Достойно. Я молчу. Зачем мне ссориться с братом? Он ведь мужик хороший. Попал под каблук и не может выскочить…

Матери дома нет. Уже год, как я замечаю: у них что-то не так. Прожили они двадцать девять лет бок о бок. То, что прозвано любовью, испарилось. Это естественно. А уважения ни у папы к маме, ни у нее к нему нет. Не нажили. Как и добра большого. Дети – наше добро, говорил папа, когда мама начинала жаловаться. Мы с братом выросли. Я весной диплом получу и пойду работать на «Большевик». Меня уже туда распределили. Я узнала, там молодым специалистам сразу сто двадцать дают. Не то что на других заводах или КБ. Там сто от силы. А что такое в наше время двадцать рублей? Папа бы пересчитал на поллитровки. Это семь «Московских» и еще пачка «Авроры». Я считаю колготками. Четыре пары импортных. Других мне не надо.

Стою в своей комнате. У брата с семьей – две. У мамы с папой одна. Мне выделили ту, где раньше столовая была. Все равно вместе мы не обедаем, так что в столовой нужды нет. Мама отдала мне свой платяной шкаф. Папа купил тахту. Кресло я взяла из столовой. Бабушкин ковер постелила на пол у тахты. Хорошо, что бабушка не видит и не слышит этих ежедневных скандалов. Чего я говорю-то. Грех это.

– Тамара, чайник вскипел, – зовет папа.

Папа смотрит по телику «Время». Мне не интересно, сколько стали выплавил какой-то завод или где уже начали собирать урожай зерновых. Дождусь спорта. Это ничего еще.

Слышу, на кухне началась возня. Невестка вышла. И что они там с братиком моим не поделили. Нюта подключилась. Какофония!

– Прикрой плотнее дверь, дочка.

– Тут прикрывай, не прикрывай. Все равно она перекричит любую шумозащиту.

Только я закончила выговаривать это мудреное слово, как оттуда трах-бабах. Потом звон. Ну, уж это слишком. Так они в запарке и нашу посуду перебьют.

Вот оно что. Это мать наша подключилась. В таком гвалте голосов не различишь. У невестки рожа уже располосована. Она сидит на корточках у плиты и размазывает сопли, слезы и кровь по лицу. Добавьте еще косметику. Картина маслом.

– Это предел, – театрально вскинув руки, возглашает мой братец. – Этого дальше терпеть невозможно!

Диспозиция же такова. Как я сказала, невестка сидит у плиты, мать стоит у нашего стола, он у окна. Ее темный силуэт хорошо просматривается всем, кто в этот момент заглянет к нам на шум. У нас бельэтаж.

Момент – и банка с майонезом «Провансаль» летит в сына, то есть в моего брата и мужа Надежды. Банка пролетает мимо головы братца и разбивается о стену над плитой. Жирное пятно медленно стекает по штукатурке. Оно еще сыграет свою роль подобно ружью по Чехову.

Что тут началось! Или продолжилось. Невестка вскочила. Как чертик из табакерки. Как заверещит. Как ручками замашет:

– Милиция! Убивают!

Мамаша от испуга даже присела. Тут и папа подоспел.

– Кого убили?

Мать и невестка ретировались. Передохнуть после битвы. На кухне остались трое: папа, брат и я.

– Ты видишь, отец, так больше жить нельзя.

– Так и не живи так. Укороти свою жену!

– Это не она начала. Это твоя жена все. Это она, – братца начало трясти.

– Она моя жена, а тебе – мать.

– Мать хуже мачехи.

И опять в ход пошла «артиллерия». В брата полетела пустая бутылка из-под пива. Она не наделала никаких увечий цели и не оставила таких следов на стене, как майонезная банка. Шуму же от нее было больше.

– Размен! – вскрикнул брат и выскочил из кухни.

– Пойдем, дочь, на улицу. Освежимся.

Морозец, легкая поземка. Пусто. Снежинки вертятся, крутятся вокруг фонарей. Красиво. Я взяла отца за руку, и так мы пошли в сторону Невы. У Медного всадника отец остановился, повернул меня лицом к себе.

– Ты как считаешь, меняться нам?

– Конечно. Мне тебя жалко. Сколько ты хлопотал за эту к вар тиру.

– Это жизнь дочка. Пошли спать!..

В ту ночь я спала плохо. То и дело просыпалась.

Утром меня разбудил звонкий крик девочки Ани. Был тот крик не тревожен, а радостен. Так пищат дети, увидав нечто восхищающее их. Дитя верещать перестало, но вступила его мать:

– Иди, умойся, поросенок. Как ты в садике ешь?!

Слышу звонкий подзатыльник. Наверное, и невестку в детстве били по голове. Вот и выбили все мозги.

Уже бьет девочка кулачками в дверь. Стучит и стучит. Надо вылезать. Дверь вышибет.

День начался. Воскресенье, а радости никакой. Телефон свободен. Быстро набираю 005. Это справочная по кино. В «Октябре» идет «Некоторые любят погорячее». Не хочу смотреть второй раз. А вот в «Художественном» то, что надо, «Мужчина и женщина». Французское кино мне нравится больше американского. Мчусь. А то, что не поела, так то пустяк. В кино и поем. Мне мороженого достаточно. Люблю пломбир с шоколадной крошкой.

На Невском народу – не протолкнуться. Как в трамвае. Морозец и яркое белесое солнце. Изо рта пар. Так и идет народ с паром над головами. Иду, и вдруг в нос такой запах, такой. Что-то жареное. У меня еще три рубля. Хватит на перекус в кафе «Север». Там очередь. Небольшая. Подожду.

– Девушка, как вас зовут?

Хмырь белобрысый. Не противный.

– Одри Хепберн. А что?

– Это здорово. А я Грегори Пек. Устроим римские каникулы?

– На три рубля римские не то, что каникулы не устроишь, поминки – и те не получатся.

– Какие мрачные мысли. А вы знаете закон сложения двух масс? Не математический.

– Вы физик?

– Отнюдь. Я учусь на филфаке в универе. Так что я, скорее, лирик. И зовут меня в мирской жизни Андреем.

– Тамара, – руку протянула. Его рука сухая и сильная.

– Я предлагаю сменить место наших гастрономических притязаний.

– Проще можешь? Куда пойдем. Отстояли уже полчаса.

– Рядом есть столовая. Вполне приличная, и цены наши. Студиозные. Ведь ты студентка?

Вот так я познакомилась с тем, кто скоро станет моим мужем. Изгибы, извивы, выкрутасы судьбы.

Долгим было наше застолье в столовой на втором этаже. Мои три рубля и его пятерик – это сумма. Одно скажу, бутылку вина мы выпили. И закусили хорошо. Мне понравился рубленый бифштекс с яичницей.

– Завтра я буду ждать тебя у входа в Публичку.

– Мне там делать нечего.

– Зато мне там есть чего делать.

Ну и парень! Быка за рога взял.

– Ты чего это раскомандовался? Не нанималась.

– Ты не нанималась, я нанялся. Буду теперь образовывать тебя. Вы, технари, все серые, как штаны пожарного. А мне нужна жена образованная разносторонне.

Тут я совсем онемела. Еще и не целовались, а уже – жена. Так и сказала: ты меня даже не поцеловал.

Договорить не дал. Впечатал такой поцелуй, что, думала, умру тут же.

– Никогда не выражай своего сомнения в моих достоинствах. Я этого не люблю.

Что же, думаю, посмотрим на твои «достоинства». Дай срок.

Стемнело, и народу на улице поубавилось. Мы идем рядом, но не в обнимку и даже не за ручки. Так себе идем и все тут.

– Мой автобус. До завтра! – и прыг на подножку.

Кавалер называется. Черт с ним. Так я и пошла на свидание к этому ненормальному!

– Долго гуляла, дочь, – мамаша одна сидит на кухне и курит свои ментоловые сигареты. Как можно курить такое? Что сигарету выкурил, что зубы почистил. Один вкус.

– А тебе-то что? Гуляла долго – лишь бы вас всех не видеть и не слышать.

– Скоро, скоро ты меня не увидишь. Скоро, – и, что бы думали, при мне выпивает стакан водки. И это моя мать. Женщина, которую от одного ее запаха чуть ли не тошнит.

– Если так пить, то и вправду скоро можно окочуриться.

– Не дождетесь. Я вас всех переживу. Развожусь я с твоим отцом, алкоголиком. Квартиру будем менять. От невестки избавлюсь. Хрен ей отдельная квартира достанется. Поживет в коммуналке – поймет, что это такое.

Тут и сама невестка.

– Я-то проживу как-нибудь. А ты, старая стерва, подохнешь в своих хоромах.

Все. Больше не могу. Сбегу от них к этому чудику. Хоть в Публичку, хоть в районную библиотеку.

Ну, вот теперь скажи мне, не судьба ли это. Я в Бога не верю. В судьбу верю…

Итак, что же произошло дальше? Три месяца к нам ходили всякие личности. Не снимая грязной обуви, они шастали по всей квартире. Бесцеремонно заглядывали во все уголки. И каждый обращал внимание на пятно от майонеза над плитой: это что – у вас протечка? Спрашивали и уходили.

– Так на нашу жилую площадь никто не поедет, – резюмировала невестка. – Надо замазать это пятно.

– Тебе надо, ты и замазывай, – отрезала мамаша.

– Это надо же какая наглость! Она швыряется, а мне замазывать.

– Не доводила бы, я бы не потратила майонез. Замазывай! – развернулась и ушла. Забыла моя бедная мамаша, что банку-то швыряла в сыночка. Столько пить – всякую память отшибет.

Время идет. Пятно расплывается. Люди отворачиваются. В квартире перемирие. Лишь поутру скандальчик. Такой маленький, уютненький. Домашненький котик такой.

Но бывают и в наши дни чудеса. Прихожу как-то рано утречком, чтобы никого не встретить, на кухню, а пятна и нет. У художника Малевича есть картина «Черный квадрат». У нас на стене картина неизвестного художника – «Белый квадрат». Кто замазал пятно, осталось тайной. Я думаю, что это сделала Надежда. Она до выхода замуж работала маляром. Очень профессионально нарисован квадрат.

Экзамены и зачеты я сдала. К Публичке все же пришла. И не пожалела. Андрей имел пропуск в зал, где иностранные журналы. Он занимается своими делами, я смотрю немецкий «Шпигель», французский «Пари-матч» и даже американскую порнушку «Плейбой».

Там и буфет хороший. Дешево и сердито. Так бабушка говорила, когда приходила из магазина и приносила колбасные обрезки. Андрей оказался не такой уж урод. Я имею в виду его характер. Так-то он вполне симпатичный парень.

У меня и у него каникулы. Времени вагон и маленькая тележка. До часу мы сидим в Публичной библиотеке. Там и перекусим. Потом придумываем, чем свои ноги, руки и голову занять. О других частях тела я не говорю. Это уже вечером.

Забыла сказать. Андрей живет с матерью в трехкомнатной квартире на Охте. Я там никогда и не была. Слышать слышала, но не бывала. Живут они с мамой на Большой Пороховской, в доме номер 18, на четвертом этаже.

– Отец мой был главным инженером на заводе имени Карла Либкнехта. Ему эту квартиру от завода дали. Нас тогда четверо было. Бабушка жива еще была. Отец умер год назад. Прямо на работе. Он утром в цеха ходил. В цеху и упал. Инсульт. Какой-то то ли столбовой, то ли стволовой. Вмиг умер.

Это он мне рассказывает в той самой столовой на втором этаже. Мне его рассказ есть не мешает. Спрашиваю о матери, и он меняет тон. Такое впечатление, что начинает говорить о девушке любимой. Мама у него и красавица, и умница, каких среди женщин поискать надо. Она так готовит, что объедение. И шьет-то она лучше, чем в первоклассном ателье. Я слушаю и думаю: сейчас начнет расписывать ее сексуальные достоинства. Он допил компот и, что думаешь, так и брякнул:

– Она похлеще Клеопатры в сексе будет.

– Ври, ври, да не завирайся. Бога побойся!

Тут он соображает, что ляпнул лишнее:

– Пошли уж. Погуляем.

Замял для ясности. Ну, пошли. Мороз. Влажность все 90 %. Ноздри слипаются. Кожа на лице скукожилась. Под юбку дует. Ноги мерзнут. И это гуляние? Уж лучше на наше Куликово поле, чем такая гулянка. Кино мы все пересмотрели. «Мужчину и женщину» я, например, посмотрела три раза.

Денег на кафе нет, так что и мороженого не поешь. Дошли до Казанского собора, и тут мой кавалер говорит:

– Пошли в музей атеизма. Очень часто ты что-то о Боге вспоминаешь.

Это привычка такая у меня. Наверное, от бабушки. Она в субботу в церковь ездила. А была, как и папа, членом партии.

В Казанском соборе хотя бы тепло. А лекция, что тетка прочла, в одно ухо вошла, в другое вылетела. Если бы я была верующей, то имело бы смысл убеждать меня в том, что Бога нет.

Отогрелась пташка. Уже и домой не тянет. Смеркается, а мороз отпускает. Это так всегда. К ночи теплеет. Уже не щиплет в носу и кожа разгладилась.

– Поехали ко мне, – прерывает мои мысли Андрей, – познакомлю с мамой.

Поехали. Промерзший трамвай. Гололед на тротуаре в этой Охте. Тут вам не центр. Люди перемещаются по улицам бегом. Мороз крепчает. Вот открылась дверь в какое-то заведение питейное, и оттуда пар.

Андрей, меня не спросив, затаскивает и меня туда. Дымно, но тепло.

– Займи место, – говорит мой жених незваный, а сам к стойке.

Я к окну. Там у полки вдоль стены есть местечко. Юрк – и зажалась, как боец в окопе. Не выковыряешь. Окно в узорах. В небольшое «оконце» в инее видна улица. Засмотрелась и не заметила, как Андрей сделал две ходки. И вот уже на полке два стакана, тарелка. В стаканах водка, на тарелке бутерброды с килькой.

– Отогреемся немного, подкрепимся и пойдем.

Я так понимаю, что дома у них кушать нечего и холодно. Прошла минута, и в моем животике потеплело. Кильку я не доела. Какая-то склизкая она. Ржаным хлебом закусила – и сыта.

В забегаловке не застоишься. Сидячих мест тут нет. Народу набилось. Каждому хочется причаститься. Это я услышала от папы. Придет с работы выпивший. Мама ворчать начнет, а он ей в ответ:

– Нам, коммунистам, в церковь вход заказан, вот так и причащаемся.

– Идти-то долго? – я хоть и согрелась изнутри, а ноги мерзнут все равно. Пошла на свидание форсу ради не в теплых сапожках, а в легких полусапожках.

– Уже пришли.

Дом семиэтажный. Четыре подъезда. Мы зашли в третий. Удивительно: там чисто. Мочой не воняет. Почтовые ящики не сломаны, и лифт работает. В лифте надпись «Маша + Миша = любовь». Наверное, под воздействием ее Андрей стал целовать меня в рот. Слюняво и торопливо. Хорошо, ехать нам только на четвертый этаж. Иначе не знаю, чем бы это кончилось. Может быть, врезала бы ему по физиономии и не стали бы мы мужем и женой. Я же говорю: судьба.

За дверью великолепная женщина. Это я вам серьезно говорю. Без приколов. Высокая, грудь впереди ее на метр. Шутка. Глаза зеленые, брови черные.

– Проходите, коли пришли.

Ну и голос! Ей бы на плацу командовать.

– Тамара, знакомься, это моя мама. Виолетта Геннадьевна.

– Андрей у меня человек творчества и потому далек от этикета. Он должен представить вас мне, а не наоборот. Так как вас звать?

– Тамара, моя мама долго работала в представительстве МИД. Это оттуда.

Мне плевать, где работала его мамаша, но одно я вижу. Никакая она ему не мамаша. Он белобрыс. Она черна, как цыганка. У нее кость широкая и рост гренадера. Он хоть и тоже высок, но тонок в кости.

– Значит, Тамара, вы решили обрести это чудо? Большую ответственность на себя берете, милочка.

– А я не милочка. Я скоро выхожу на диплом и буду работать на «Большевике». Инженером-конструктором.

Вижу, Виолетта Геннадьевна начинает покрываться краской цвета побежалости. Но сдержалась. Улыбнулась так, что мурашки по спине.

– Что же это мы в прихожей? Проходите на кухню!

Все у них красиво. Чистота невероятная. Так нормальные люди не живут. Ни пылинки, ни соринки.

Отступление.

Сообщим здесь то, что в данный момент Тамара знать не может. Как и Андрей. Родители Андрея погибли в экспедиции, когда ему было три года. Оба они были геологами, что называется, от Бога. Их стихия – работа в поле. Каждое лето, скорее, с ранней весны они отправлялись на поиски руд редкоземельных металлов. В тот год река Северная Сосьва разлилась быстро и бурно. В ней и утонули отец и мать Андрея. Остался мальчик на попечении тетки отца. Так бывает. Тетка была старше племянника, то есть отца Андрея, на три года. В памяти мальчика она укоренилась как мама…

Ужин был тоже какой-то стерильный. Слабый чай с бутербродами. Сыр сухой и соленый. Я молчу. Чего мне? Мне бы поскорее домой. Устала я от Андрея. Виолетта Геннадьевна как будто почувствовала:

– Андрей, Тамаре пора домой. Проводи девушку до трамвая. Я буду ждать.

Такая вот у меня будущая свекровь. Не до дома проводи. До трамвая и все. Скорее под юбку к ней. Андрей ни одним словом не перечит. Послушный мальчик.

На улице пусто. Потеплело, и небо заволокло тучами. До остановки трамвая мы шли молча.

В трамвае я решила. Больше с Андреем не встречаюсь. Что-то неестественное было у них. У него и его мамаши. Все-таки у меня дома лучше. Пусть скандалят, пусть не так красиво и чисто. Но естественно. Просто по-людски. Не спросила, чем эрзац-мамаша занимается сейчас. Андрей сказал, раньше работала в каком-то представительстве. А теперь?

– Девушка, а девушка, – какой-то тип сел впереди и дышит перегаром в лицо.

– Отвали, сажа! Морду искровеню!

Испугался. Алкоголики – трусы. Они чуть что – в штаны напустят. Андрей много пьет. Может стать алкоголиком. Они все импотенты. Мотаю, мотаю мысли, и все они сходится к одному – бросать надо Андрюшу, маменькиного сыночка.

Вожатый будто проснулся и как заорет в переговорник: «Угол Садовой и Ломоносова!» Мамочки! Чуть не проехала.

Дома тепло и тихо. Отгремели бои местного значения. Светится белый квадрат над плитой. В окне – желтый свет фонаря у моста. Никого. Открою форточку и покурю. Болгарские сигареты «Опал» я стала курить недавно. Раньше курила наши. Дешевле.

Выкурила почти всю сигарету. Глаза привыкли к полумраку за окном. Старый деревянный мост снесли и на его месте строят новый. Каменный. С нашего берега строители уже навели один пролет. Везде снег, а на нем нет. Серый горб без перил изогнулся и торчит. Что-то там валяется. Тряпка, что ли, такая большая. Докурила сигарету до фильтра и пошла спать. Вот такая скукота. Что Андрей? Тоже скука.

Закрыла глаза, натянула до подбородка одеяло. Лишь бы эта Виолетта не приснилась.

В восемь утра я вылезла из-под одеяла. С надеждой никого уже не встретить на кухне. Накинула халат – и мигом в ванну. Душ. Зубочистенье. Швырк гребешком по волосам. Все, я готова.

Отец сидит у окна и курит. Это допустимо. Кухня в моем распоряжении.

– Как дела?

Америкашки задают свой вопрос How are you просто так, не ожидая ответа. У нас ждут.

– Тебе развернутый ответ на часик с небольшим или ограничимся сокращенным вариантом?

– Все шуткуешь. А у нас такие тут дела. Такие дела.

– А тебе чего – на работу сегодня не надо?

– У меня местная командировка. Не тороплюсь я. А все умотали. Даже мать твоя ушла.

Странно. Мать работает в ателье. Оно открывается в одиннадцать.

– На мосту нашего дворника убитым нашли.

Так вот что, вернее, кто там лежал ночью. Отец закуривает новую папиросу и продолжает:

– Участковый сказал, что это так называемое бытовое убийство. Дико звучит: бытовое убийство. Будто чайник вскипятить. Чик ножиком по горлу – и всего-то. Еще говорят, они с сыном очень не ладили. Сын как из армии пришел, так стал требовать себе отдельную комнату. Жениться надумал. Отец ни в какую. У него там мастерская. Обувь починяет без лицензии.

Я уже сварила овсянку и теперь ем ее с сыром и чаем.

– А у нас вечером опять скандал был, – продолжает отец. – Метры делили. Мать говорит, что им полагается одна треть. Надежда кричит, она с матерью иначе разговаривать не может. Что половина… А про дворника говорят, что у них в подвале тоже крик был.

– Что же, сын таким образом решил свою жилищную проблему. Теперь и жениться можно.

– Ты думаешь, это он отца-то?

– Ничего я не думаю. Нам бы самим тут друг дружку не поубивать. Больно вы все экспрессивные. Чуть что за посуду хватаетесь, а то и банками швыряетесь, – показала я на белый квадрат и пошла к себе. Наводить марафет на рожу. Реснички, веки, бровки, губки. Кажется, все. А что? Вполне приличная рожица. Мама говорила о себе так: мое лицо лишено классических норм, но весьма привлекательно и обаятельно. Чем я хуже? Вполне обаятельная. Впрочем, лицо не главное. Главное в женщине – ее тело, то есть фигура. Слышу, отец хлопнул входной дверью. Странно это. Он всегда кричит мне: «Пока!»

Прошла минута. Нет. Не ушел отец. С кем-то разговаривает. Второй голос мужской. Еще раз смотрюсь в зеркало. Можно выходить «в свет».

– Тамара, – зовет отец, – Тамара, с тобой хочет поговорить товарищ.

Никакого товарища я не жду, но иду. Товарищ этот – милиционер незнакомый. Участкового мы все хорошо знаем. А то как же! Соседи вызывают, когда у нас разборки особо громкие.

– Вот товарищ лейтенант хочет задать и тебе несколько вопросов.

И началось. Что вы видели, когда это было? Вспомните еще чего. Чего я видела? Тряпку какую-то на стройке. Вот чего я видела ночью. Мне что больше всех надо рассматривать что-то в темноте, да среди ночи? Он не отстает: а что вы делали ночью на кухне и когда пришли домой?

– Это я его зарезала. Не понравился мне, и зарезала.

Тут уж он разошелся:

– Откуда вам известно, что зарезали? И чем он вам не нравился, дворник?

Я просто так сболтнула, а он прицепился. Я рот раззявила и молчу. Мой папа вступился. Врет и не краснеет:

– Дочка полночи провела рядом со мной. Я гипертоник. Давление зашкалило. Вот Тамара и не отходила от меня. Можете поинтересоваться в нашей клинике, – и даже фамилию врача называет.

Милиционер стушевался и стал составлять протокол.

Через месяц мы с папой узнали, что сынишка отмазался. У него алиби. Он в ту ночь провел в вытрезвителе.

Скоро он привел в дом молодую жену. Отремонтировал квартиру, и она стала ничем не хуже других. Свадьбу гуляли цыгане три дня. Умеют они веселиться. Квартирный вопрос решился.