Сонька. Продолжение легенды Мережко Виктор

Изюмов помолчал, склонив голову к столу, вдруг резко вскинул ее.

— Я влюблен!.. Понимаете, влюблен! Бездарно, безответно, бессмысленно!.. Догадываетесь в кого?

— В мадемуазель Бессмертную.

Артист удивленно посмотрел на незнакомца, сокрушенно повел головой.

— Похоже, это у меня на лбу уже написано… Да, в мадемуазель Таббу. Прекрасную и восхитительную. Я, низкая и гнусная тварь, влюблен в самую сияющую женщину!.. Знаете, почему я так себя презираю, сударь?

— От беспомощности, — с пониманием усмехнулся пан.

— Именно так!.. Все верно!.. От беспомощности я даже пошел на предательство!.. Я предал ее, господин хороший!.. Я стал шпионить за ней! Чтоб знать все! Чтоб наблюдать!.. Чтоб отомстить! За нелюбовь отомстить! А потом докладать!.. Как самый последний шпик!.. Как дешевый филер! И презираю себя за это!.. Презираю, дрожу, ужасаюсь и снова хочу!.. Потому что мстить, мстить, мстить!

— Может, следует остановиться? — подсказал Тобольский.

— Поздно!.. Уже поздно!.. Заигрался! К тому же она поведала свою самую-самую большую тайну, а я взял и выложил все!.. После этого только в петлю! Или убивать, убивать, убивать!.. Всех подряд убивать! Может, этим смою позор и стыд!

— Ступайте в церковь, может, легче станет.

— Боюсь. Не дойду. В реку брошусь. — Изюмов перегнулся через стол, зашептал: — Она ведь дочь воровки!.. Соньки Золотой Ручки!. Сама созналась в этом!.. А я, тварь никчемная, донес. Разве можно это пережить?

— Зачем призналась? — осторожно полюбопытствовал пан. — Думаете, душу облегчить?

— Может быть, может быть… — задумчиво произнес артист. — Мать ведь приходила к ней!.. С дочкой приходила!.. А она их не приняла! Изгнала!.. Чтоб тень на нее не падала!

Возник половой, поставил на стол чайник, воду и удалился. Изюмов крикнул ему вслед:

— Водки на этот стол!

— А с кем приходила мать? — с нескрываемым интересом спросил поляк.

— Сказал же, с дочкой. Тоже воровкой.

— И их не задержали?

Изюмов расхохотался, повертел пальцем у виска.

— Как возможно задержать, если они прибыли в свите самого господина полицмейстера?!

Пан Тобольский ничего не понимал.

— Как это могло случиться?

— А это не нашего ума дело, сударь!.. — развел руками артист. — Полицмейстер ведь дальний родственник покойного князя Брянского! И у покойника было бриллиантов о-го-го!.. — И неудачно пошутил: — Может, у них с Сонькой там общая малина!

— Значит, Соню можно найти в доме князя Брянского? — задумчиво произнес поляк.

— Я этого не говорил, — поднял руки Изюмов, — вы не слышали!.. Иначе мне голову сразу сзаду наперед! — И с силой захлопнул собственный рот ладонью.

Снова подошел половой, поставил на стол две рюмки, бутылку водки, рыбную закуску.

Артист налил в обе рюмки, поднял свою.

— Выпейте, сударь, за заблудшую душу раба божьего Николая. Авось на небе услышат и не дадут закончить мою поганую жизнь под забором!

Пан Тобольский также поднял рюмку, чокнулся с растирающим по физиономии пьяные и жалостливые слезы артистом Изюмовым.

В кабак не спеша вошел филер, с достоинством огляделся и занял один из ближних столиков.

На него тут же отреагировал артист.

— Видали?.. Шпик!.. Это по мою душу! Куда ни сунься, они следом. — Он тяжело поднялся, натыкаясь на столы, двинулся в сторону филера. Остановился перед ним и вдруг заорал во всю актерскую глотку: — Встать, сволочь!.. Встать, если вам приказывают!

— Вернитесь на место, иначе я вызову полицию, — негромко и спокойно предупредил шпик, продолжя сидеть.

— Полицию?! Вы решили испугать меня полицией? Меня, артиста императорского театра!

— Оставьте меня в покое, сударь.

— А я не оставлю! Вы, сударь, оскорбили меня!.. Меня, артиста Изюмова! Вы знаете такого артиста?

— Не знаю и знать не желаю.

— Вста-ать! — снова заорал возмущенный Изюмов и ухватил шпика за лацканы плаща. — И марш за мной в полицию!.. Сейчас вы узнаете, кто такой Изюмов.

Между ними завязалась бурная потасовка, Изюмов пытался выволочь шпика из-за стола, тот упирался и отбивался.

Пан Тобольский, воспользовавшись скандалом, поднялся из-за стола и быстро направился к выходу.

Филер заметил это и немедленно бросился следом. Но его перехватил артист, они упали, и единоборство продолжалось на полу.

Пан тем временем выбежал из кабака, махнул поджидавшему его извозчику, тот немедленно подкатил, и поляк запрыгнул внутрь.

Пролетка на всех рысях понеслась прочь.

Шпик, сопровождаемый пьяным артистом, все-таки умудрился выбраться на улицу, увидел уносящийся экипаж, в злобной беспомощности заметался по улице.

— Черт, упустил!.. Уехал! — И тут уже сам вцепился в валявшегося на земле Изюмова. — В участок! Немедленно в участок! Сейчас вы ответите по полной!

Офицерский полицейский чин, проводивший дознание, чиркал что-то в бумагах, бросая внимательные взгляды в сторону задержанного. Изюмов несколько пришел в себя, поэтому хмуро и с удивлением переводил глаза с полицейского на нахохлившегося на табуретке шпика.

— Должен предупредить о том, — произнес он, еле ворочая языком, — что являюсь лицом неприкосновенным, так как имею особое поручение от департамента полиции.

— Поэтому набросились на тайного сотрудника и помешали ему работать? — усмехнулся полицейский.

— Они тоже мешали мне… работать.

— Сейчас все и объясните. — Полицейский отложил ручку, посмотрел на артиста. — Что послужило причиной рукоприкладства по отношению к данному господину?

— Он мне мешал.

— В чем?

Артист замолчал, демонстративно отвернувшись к стене.

— Я к вам обращаюсь, господин Изюмов.

Тот продолжал молчать.

— Господин Изюмов, вы испытываете мое терпение.

— Прошу немедленно пригласить сюда господина Гришина, — наконец изрек тот, продолжая смотреть в стену.

— Господина следователя?

— Именно.

— И что вы желаете конфиденциально ему поведать?

— Это он поведает вам, что я есть за персона!.. И вы не только выпустите меня, но и попросите прощения!.. Оба!

Шпик и полицейский переглянулись, усмехнулись. Изюмов заметил это, с неожиданной агрессией заговорил путано и непонятно:

— Сонька Золотая Ручка… воровка… а у нее дочка!.. Прима нашего театра!.. Вместе с господином полицмейстером навестили в больнице… И хоть бы кто-нибудь подумал. А подумать есть тут о чем!.. О-го-о! Потому как скандал и прочее!.. Огромный скандал, вплоть до погон!.. А кому это нужно?.. Никому, господа!.. Поэтому прошу немедленно освободить и сообщить о сказанном господину следователю!

— Белая горячка, — заключил полицейский и позвонил в колокольчик. Когда в кабинет заглянули два дюжих полицейских, он распорядился: — В холодную!

Полицейские подхватили артиста под руки и потащили к выходу. Он упирался, кричал, отбивался, но силы были очевидно не равны.

Вор Кабан который день совершал свой ежедневный «променад» по самым шумным улицам Петербурга в надежде натолкнуться на кого-нибудь из воров или, не приведи господи, на Соньку.

Сегодня ему повезло. Только он вышел на Невский, сильно прихрамывая и волоча правую ногу, и прошел всего лишь от Екатерининского канала до Думы, как вдруг увидел шествующего навстречу вора Артура — как всегда элегантного, с тростью, в длинном пальто.

Артур тоже увидел Кабана и даже обрадованно двинулся навстречу, но товарищ неожиданно округлил глаза и повел головой назад.

Там, шагах в ста от него, неспешно шагали два филера, по виду беспечные, по цепким взглядам — внимательные, отслеживающие.

Артур прошел мимо Кабана и филеров, на всякий случай оглянулся, и в этот момент Кабан оглянулся тоже.

Наместники Мамая в Питере, воры Артур, Улюкай, Резаный и Безносый, проводили «качку» на дальней хате, в пригороде, и вели доверительный, трудный базар о том, что Кабана рикишнули и теперь только сам бог, если он, конечно не фраер, знает, как дальше поведет себя задымленный, если его как следует прессонет легавка.

— Не должен Кабан зашухерить, как бы его ни ломали, — предположил наивный Улюкай. — Вор все-таки. Товарищ…

— Товарищ… — усмехнулся Безносый. — Это смотря как будут ломать. Ежли пальцы станут менять местами, может такое запеть, что даже нам тут не усидеть.

— А вот зачем они его выгуливают по Невскому? — спросил Резаный.

— Как зачем? — удивился Артур. — Чтоб упасть на кого-нибудь из нас.

— Мы-то для них рыбешка — что корюшка на Ладоге, — пожал плечами Резаный. — Для них главная — Сонька.

— Как они ее могут выследить, если даже мы, воры, ничего о ней не знаем?! — удивился Улюкай.

— И хорошо, что не знаем, — усмехнулся Артур. — Напоролась бы на Кабана — и ручки в браслетах.

— Они долго Кабана водить не станут, — сказал Безносый. — Надоест… Станут головы ломать над чем-нибудь другим. И обязательно придумают.

— Что, к примеру? — удивленно посмотрел на него Улюкай.

— А пес их знает. Они хоть и дубаки, но вертожопые.

— Жалко Кабана, — усмехнулся Резаный. — Ему лучше сейчас курносую принять, чем вот так по Невскому шастать. Все одно они его не отпустят.

— Может, заглушить его? — вдруг предложил Артур. — Для его и нашего спокойствия?

От такого предложения все вдруг оцепенели, и Резаный негромко промолвил:

— Шуткуешь, Артур, или кумпол совсем поехал?

— Не шуткую и кумпол не поехал, — серьезно ответил тот. — Кабан хоть, считай, уже зажмуренный, а все одно вреда принести еще может.

— Это даже не по-скотски, — заметил Улюкай. — По-звериному.

— По-звериному будет, когда каждого из нас будут подвешивать за ребра!

— Ну и чего мы добьемся, если загасим его? — не сразу спросил Резаный.

— Сам пораскинь мозгами.

— Я тебя спрашиваю.

— Меня?.. — Артур оглядел притихшую напряженную компанию, уселся поустойчивее. — Ладно, слушайте… Первое. Облегчим ему остаток дней. Второе. Отведем от нас возможную беду. И третье. Сонька… Снегири кинутся разбираться с мокротой, а воровка, если она отсиживается в Питере, сообразит и нырнет куда-нибудь. Если мы зевнем ее, Мамай этого не простит. Сгноит каждого.

Было тихо, все молчали, усваивая доводы Артура, наконец подал голос Улюкай:

— Ну и кто пойдет на мокрое против нашего товарища?

— Сейчас узнаем.

Воры напряженно следили, как Артур взял лист бумаги, разорвал его на четыре части, на одной поставил карандашом жирный крест и опустил все листочки в свой цилиндр.

— Берите.

Воры с опаской по очереди стали засовывать руки в цилиндр, доставать рваные куски бумаги.

— Так и знал, — произнес Улюкай, вытирая взмокший лоб. — Ежли что-то дурное, то обязательно на меня. — Сунул листок в карман, посмотрел на Артура. — И как все это будет проходить?

— Вот над этим мы сейчас и подумаем, — кивнул Артур.

Следователь Гришин сидел в кабинете директора оперетты, наблюдал за Гаврилой Емельяновичем спокойно и даже с некоторым интересом.

— Разговор трудный, Егор Никитич, — решился наконец директор, сел за стол, сцепив пальцы под подбородком, уставился на следователя. — Трудный и конфиденциальный. — Помолчал снова, не решаясь произнести самые важные слова. — Вам известно, где находится знаменитая воровка Сонька Золотая Ручка?

От подобного вопроса следователь даже откинулся назад, встряхнул головой.

— Гаврила Емельянович, что это с вами, любезный?.. Какие, однако, мысли теснят вашу светлую голову!

— Мысли самые насущные, Егор Никитич, — усмехнулся тот. — Вся полиция Санкт-Петербурга ищет воровку, а она, оказывается, совсем недалеко. Рядышком!

— Рядышком?

— Не просто рядышком, а даже под крылышком.

— Под каким крылышком?

— Под высокочиновничьим, дорогой Егор Никитич!

Гришин ровным счетом ничего не понимал. Поднялся, налил из графина воды, выпил, вернулся на место.

— Вам доктора не следует вызвать? — полушутливо спросил он.

— Следует. Но не мне. Возможно, даже вам. Если соизволите дослушать до конца.

— Попытаюсь. Излагайте, Гаврила Емельянович.

Он с усилием вытер ладонью большой скользкий лоб, с иезуитской улыбкой посмотрел на следователя.

— Вы наблюдали даму с молодой девицей, которую весьма трогательно опекает наш уважаемый Василий Николаевич?

— Наблюдал, и не однажды.

— И вам ничего не бросилось в глаза?

— Бросилось.

— Что именно?

— То, что господин полицмейстер слишком увлечен француженкой!

— Увлечен. Но не француженкой, а Сонькой Золотой Ручкой.

Гришин смотрел на директора как на сумасшедшего.

— Простите, Гаврила Емельянович, но вы повторяете бред, который нес ваш сумасшедший артист.

— Согласен, артист идиот. Но сведения, полученные им, требуют самого тщательного подхода. Гибель князя, какая-то французская родственница с дочкой, немедленный контакт с полицмейстером. Разве это вас не настораживает?

— Заметьте, и мадам, и мадемуазель весьма пришлись ко двору князя! — ехидно заметил Егор Никитич. — И дочь князя просто без ума от них!

— Именно. Именно, Егор Никитич, — развел ручками директор.

— Бред. Понимаете, идиотизм! — закричал возмущенный Гришин. — Знаменитая аферистка под ручку не с кем-нибудь, а с полицмейстером Санкт-Петербурга!.. Вы хоть представляете себе эту дикость?!

— Не дикость. Реальность.

Следователь вскочил, забегал по кабинету.

— Допустим!.. Предположим, что это так и есть!.. Страшный, кошмарный сон!.. И что? Вы предлагаете мне подойти к господину полицмейстеру и вдруг заявить: ваша дама сердца — это та самая знаменитая аферистка, которую вы ловите?!. Это вы предлагаете?

— Мне сложно давать вам совет, но на вашем месте я бы принял к сведению мои соображения.

— Хорошо, приму, учту, намотаю на ус, — успокоительно произнес Гришин, подошел к комоду, по-хозяйски налил две рюмки водки. — Давайте беречь нервы, Гаврила Емельянович. Все болячки от них, окаянных!

Выпили, улыбнулись друг другу.

— Госпожа Бессмертная когда выписывается из больницы? — спросил следователь.

— Завтра. А через три дня дает первый спектакль.

— Отлично. Нынче я проведаю мадемуазель. Для успокоения наших с вами душ.

Били в пыточной Кабана умело и беспощадно, чтобы все кровоподтеки и синяки уходили в тело, а не на лицо. Затем подвешивали за руки под потолок, привязав к ногам по пудовой гире.

Вор стонал и кричал, молил пощады и терял сознание.

Полицейский чин, молоденький и щеголеватый, с непонятным удовлетворением смотрел на пытки, ковырялся в зубах палочкой, самодовольно поглядывал на младшего полицейского чина Феклистова у двери, укоризненно качал головой.

— Не желаешь, Ваня, работать с нами. Никак не желаешь.

Вор стонал, с трудом понимая, что ему говорят.

— Ведь очевидно, что видел кого-нибудь из своей кодлы. Видел, а признаваться не хочешь. Нехорошо, Ваня. Вот за свою несговорчивость теперь и страдаешь. Они на воле водку пьянствуют да девок щупают, а ты тут страсти Христовы терпишь. Терпи, раз сам выбрал такую судьбу.

Палачи прибавили еще вес на ногах, Кабан дико закричал и потерял сознание.

Полицмейстер Агеев Василий Николаевич сидел в роскошном кабинете за своим рабочим столом, листал толстую папку с материалами о Соньке Золотой Ручке, изучал доносы, рапорты, протоколы допросов, ранние снимки воровки.

Дотянулся до колокольчика, позвонил.

В кабинет тут же вошел помощник, вышколенно вытянулся, прижав руки к бокам.

— Слушаю, ваше высокопревосходительство!

— Ну-ка, любезный, наведи справки о двух француженках, остановившихся в «Европе».

— Извольте, Василий Николаевич, назвать имена дам.

Агеев черкнул на бумаге: «Матильда и Мари Дюпон», протянул листок помощнику.

— Постарайся проделать это в самое ближайшее время.

— Будет исполнено, ваше высокопревосходительство!

Табба была крайне удивлена, когда в сопровождении полицейского в палату вошел следователь Гришин с цветами и тонкой папочкой в руках.

Катенька, настороженная и испуганная, приняла букет, по знаку следователя покинула палату, а он подошел к приме, галантно поцеловал руку.

— Как здоровье, сударыня?

— Спасибо, хорошо.

— Знаю, что завтра вас выписывают, поэтому счел возможным навестить вас здесь, а не в вертепе по имени театр.

— Как мудрено вы выражаетесь, — улыбнулась прима, не сводя с Гришина настороженного взгляда.

— Это от бескультурья! — развел руками тот. — Куда нам, баклажанам, как нас обзывают, до вашей изысканной богемы?!

Табба пропустила реплику незваного посетителя, не сводила с него вопросительного взгляда.

— Понимаю, — кивнул Гришин. — Лежать надоело, а тут еще некий тип с сюрпризом. — Он принялся развязывать тесемки папочки, желая что-то извлечь оттуда. — Перейдем сразу к делу, сударыня. — Вынул из папки фотографию, показал Таббе. — Вам знакома эта дама?

Девушка не ответила, продолжала смотреть на снимок.

— Знакома или нет?

— Да, знакома.

— Где вы ее видели?.. С кем?

— Видела с господином полицмейстером. В театре и здесь.

— Она была одна?

— Нет. С двумя девочками.

— С двумя?.. Кто же они?

— Я не особенно вникала. Одна подарила мне медальон, — прима показала подарок. — Вторая… вторая, кажется, француженка.

— Значит, вы считаете, что эта дама не кто иная, как француженка, родственница князя Брянского?

— Полагаю, да.

Егор Никитич спрятал снимок в папочку, цокнул языком.

— Нет, мадемуазель. Это не француженка. Это совершенно другая особа.

Горло Таббы снова пересохло.

— А кто же это?

— На снимке — знаменитая воровка Сонька Золотая Ручка.

— Как… воровка?

— Вот так. Воровка с дочкой.

Табба была растеряна.

— Но ведь они с господином полицмейстером!.. Вместе!.. Разве это возможно?

— Пока не понимаю, — развел руками следователь. — Для меня сейчас это самая большая загадка. Но я ее разгадаю. Непременно разгадаю! Дайте время.

— Но я ничем не могу вам помочь. — Прима от волнения даже села на постели. — Прошу, больше не беспокойте меня.

— Обещаю, — склонил голову следователь. — Но позволю всего лишь один вопрос. — Помолчал, внимательно глядя на девушку. — Вы ведь, госпожа Бессмертная, родная дочь Соньки Золотой Ручки.

Табба вспыхнула.

— С чего вы взяли?

— Из архивных документов. Там все записано. — Гришин бросил взгляд с раскрытую папку. — Табба Ароновна Блювштейн. Верно? Именно под таким именем вы значились в детском приюте. А сестра ваша — Михелина Михайловна Блювштейн. Тоже росла в приюте, теперь с матерью. Теперь вы блистаете на сцене, а сестра ворует. С матерью. Такие вот судьбы.

Прима была в состоянии обморока.

— Что вы от меня хотите?

— Помощи.

— В чем?

— В поимке воровки.

— То есть матери? — Взгляд Таббы был жестким.

— Именно. Если вы считаете воровку матерью.

Табба помолчала, подняла красные от напряжения глаза.

— Что взамен?

— Ваша карьера. Жизнь. О нашем разговоре никто не узнает, обещаю.

— Об этом знают другие.

— Например?

— Гаврила Емельянович, например. Или тот же господин Изюмов.