Красный замок Дуглас Кэрол
– В апреле.
– Значит, Келли мог приехать в Париж уже после…
– Нелл, все-таки сложно представить, чтобы человек по имени Келли принимал участие в позорном ритуале, прерванном солдатами. Они нашли там кощунственную вариацию на темы Богородицы с Младенцем: молодая женщина и новорожденный в яслях. Вот только к ним явились не волхвы со своими дарами, а безумцы: они проткнули сердце ребенка и выпустили из него всю кровь на глазах у матери. Солдаты так и не нашли виновных: злодеям удалось скрыться в подземелье. Подобно крысам они бросились врассыпную по проходам, зная каждый поворот, как змея знает все изгибы своего тела. Так называемая мать осталась лежать с телом ребенка на руках. Вокруг стояли керамические кувшины и чаши со странной жидкостью. Были найдены неопровержимые доказательства, что сектанты пили кровь младенца.
– И эти каннибалы сбежали?!
Годфри кивнул:
– Солдаты были слишком ошарашены увиденным. Закаленные в боях ребята буквально окаменели от ужаса. Так что все, чем они располагали, – это мать, которая утверждала, будто она Дева Мария, и белое как полотно бездыханное детское тело. Младенцу было всего несколько дней от роду.
– Ужасно! – воскликнула я. – Даже в Париже не случалось ничего подобного. Как ты полагаешь, Годфри, возможно ли, что слухи о евреях правдивы? Издревле говорят, будто они убивают христианских детей. Вдруг действительно существует тайный иудейский обряд, призванный лишить младенца Иисуса божественного статуса?
– Мать была жительницей Моравии, не еврейкой. Сбежавшие с места преступления люди были одеты в подпоясанные мантии с капюшонами, так что трудно сказать, евреи они или арабы… или друиды, если на то пошло. Слухи о том, будто иудеи убивают христианских младенцев, ни разу не подтверждались, однако часто приводили к массовому уничтожению еврейских мужчин, женщин и детей в многочисленных гетто. Представители барона Ротшильда уверяют, что ни один из иудейских ритуалов, кроме самых древних, не предполагает жертвоприношений, да и тогда речь идет исключительно о животных.
Я в недоумении покачала головой. Разве могла я ожидать, что услышу о злодеянии еще более страшном, чем кошмар в подземелье под Всемирной выставкой? Да еще так скоро? Неужели весь мир заполонили безумие, жестокость и бессмысленные зверства? Похоже на то…
Годфри неохотно продолжил, поневоле выступая свидетелем по делу, с которым ему пришлось столкнуться:
– Женщина-мать, хотя она была еще почти девочка, не могла или не хотела ничего сказать, кроме того, что она Дева Мария. Она тоже пострадала. – Годфри отвернулся. – Некоторые… части ее тела были изуродованы.
– Какие конкретно?
– Нелл, я предпочел бы не уточнять.
– Я должна знать, Годфри.
– Не существует способа описать подобное в рамках приличий.
– Ты же адвокат, – напомнила я. – Надеюсь, ты сумеешь передать смысл в максимально приличных терминах.
– Мы никогда не говорили о подобных делах, как и подавляющее большинство мужчин и женщин.
– Подавляющее большинство мужчин и женщин не оказываются в заключении вместе с цыганами, кошками и крысами в пустынном замке, затерянном посреди Карпатских гор. Пойми, Годфри: мы с Ирен прервали столь же жуткую и неподобающую сцену в Париже. А вдруг здесь есть связь? Выкладывай.
– Бедная девочка. Ей удалили… определенные атрибуты женственности, по-видимому, несколько месяцев назад. Еще до рождения ребенка.
– Какие атрибуты?
– Те, которые считаются самыми женственными.
Я вроде поняла, о чем речь, но хотела удостовериться:
– Ты не мог бы поконкретнее?
– Мог бы, но…
Мне еще не случалось видеть, чтобы Годфри был так смущен, не в силах подобрать слова. Наконец он сделал большой глоток вина, а затем внезапно заговорил с бесстрастностью хирурга:
– У нее отсутствовала левая грудь.
Я ахнула.
– Вот видишь, Нелл! – сокрушенно воскликнул он. – Мне следовало молчать.
– Ты не понял, Годфри: меня ужасает не столько жестокость содеянного, прости господи, сколько сходство преступлений. Именно поэтому Красный Томагавк и метнул топор. Он хотел остановить человека, который отсек женщине грудь, чтобы тот не совершил еще более ужасного злодеяния. Мне видится только одно объяснение. Я говорила о демонах и ведьмах, пытаясь описать сцену в парижском подземелье и все те преступления, расследуя которые, мы облазили весь так называемый Город Света от края до края. Но теперь у меня есть лучшее определение: поклонники дьявола. Такого рода злодеяния – дело рук сатанистов.
– Ты же не хочешь сказать, что Джек-потрошитель приносит жертвы сатане?
– А что? Почему бы и нет? Его действия, расчлененные тела… существовала версия, что он… внедрялся в тела женщин с единственной целью: чтобы продавать внутренние органы врачам. А вдруг он искал нерожденных детей?
– Нелл! – в ужасе воскликнул мой собеседник. – Как тебе вообще такое в голову пришло? И ты с такой легкостью говоришь об этом вслух!
Но Годфри не был там, где была я, и не видел того, что пришлось повидать мне. Да и читал ли он взахлеб десятки ужасных историй о призраках, которые подкидывали дров в топку моего пылкого воображения?
– Я точно знаю одно: сразу вслед за немыслимым актом расчленения, когда Красный Томагавк, к моей искренней радости, бросился с топором на злодея, терзавшего несчастную женщину, из бесстыдно кривляющейся толпы выскочил еще один человек.
Я увидела, как Джеймс Келли, вырвавшись из группы сектантов в мантиях, мчится прямо на меня; наверное, он запомнил меня с нашей первой встречи. Он хотел убедиться, что я не ускользну от него в очередной раз. – Я передернула плечами, чтобы освободиться от ужасных воспоминаний, которые тенями последовали за мной – как, впрочем, и за Годфри, – в затерянный замок на задворках Европы. – Вскоре после этого меня схватили и привезли сюда. Интересно, что им все-таки от меня нужно. Вряд ли женщина может чувствовать себя в безопасности в их руках.
– Девушка, которую они нашли в Праге, была совсем еще юной, – поспешил успокоить меня Годфри. – Ей исполнилось, возможно, лет шестнадцать, не больше.
– Если ты намекаешь на мой возраст только ради утешения, поспешу заметить, что большинству лондонских жертв Джека-потрошителя было свыше сорока лет, а мне едва минуло тридцать.
Мой обиженный тон подействовал как нельзя лучше: Годфри мигом отвлекся от собственных жутких новостей и от тревоги по поводу того, что мне пришлось слишком многое пережить за последние три недели и я утратила всякую чувствительность.
– Ну что ты, Нелл, я вовсе не хотел сказать, что роль жертвы тебе не по возрасту, – сконфуженно пробормотал он.
– Да уж надеюсь. Смею тебя заверить, что мне также вполне по возрасту найти выход из самой затруднительной ситуации. Я готова позволить тебе испробовать намеченный маршрут по стене замка, но сначала я сделаю канат из постельного белья: так у тебя будет хоть какая-то страховка.
Он с сомнением оглянулся в сторону едва угадывающейся во мраке гигантской кровати с пышным балдахином. В ходе нашего разговора я уяснила, что ни один из нас не намерен задерживаться в замке, пусть пока и пустынном, дожидаясь того, что наши тюремщики захотят с нами сделать по прибытии. А в том, что похитители скоро заявятся всей шайкой, я уже не сомневалась.
– Я полагаю, в твоей спальне стоит нечто похожее? – указала я на свое царское ложе.
Бедный адвокат по-прежнему не понимал, что я задумала. Он кивнул, все еще озадаченный.
– Простыни для этих чудовищных кроватей размером с парус, Годфри. С помощью достаточно острого инструмента их можно разорвать вдоль волокон ткани. Разумеется, нам не принесли никаких столовых ножей, но, к счастью, похитители не заметили или не подумали отобрать мой верный шатлен, который все это время был спрятан у меня в кармане. Один из брелоков, ножницы для вышивки, как раз сгодятся. Я разорву на лоскуты свою и твою простыни, а потом сплету из полосок достаточно крепкую веревку длиной с полпути до Варшавы. Наши тюремщики ни за что не заметят, что под тяжелыми парчовыми покрывалами не хватает простыней, и, насколько я помню по твоим словам, они страшные неряхи, так что и не подумают менять постельное белье.
– Это займет много времени, Нелл, – засомневался адвокат.
– Оставь мне канделябр, и я начну сегодня же ночью. Ты и оглянуться не успеешь, как все будет готово.
Любой, кто владеет искусством вышивки, знает: за первым стежком тянется тысяча других.
Годфри удалился на ночь в свои покои – весело насвистывая, как я услышала, когда за ним закрылась дверь. По моим наблюдениям, мужчины ничуть не лучше мальчишек: запрети им лезть на рожон, и они становятся совершенно неуправляемыми. Но позволь им предаваться своим опасным забавам, используя подходящие для этого сооружения и конструкции, и все будут счастливы.
И тут уж никак не обойтись без мудрой женщины, которая даст им достаточно длинную веревку, чтобы они, как говорится, не свернули шею.
Только теперь я позволила себе оценить всю чудовищность задачи, которую столь лихо перед собой поставила. Простыни были огромными и чрезвычайно плотными. Сложнее всего, как мне представлялось, будет отрезать полосы, сплетать их в канат уже проще.
Я попеременно представляла себя то одной, то другой из сказочных героинь: дочерью мельника, которую заставили всю ночь прясть золотую пряжу из соломы; самоотверженной сестрой, которая выткала рубашки из крапивы, чтобы вернуть братцам-лебедям человеческий облик, и Рапунцель, невероятной длины волос которой хватило на целую лестницу из тюремной башни.
Для начала я стащила с кровати первую простыню. Волокна любой ткани крепко сплетены между собой. Поэтому очень сложно найти направление, где связь слабее всего, то есть линию, вдоль которой ткань порвется быстрее. Мои крошечные ножницы для вышивки грызли кромку полотнища, пока не разрезали ее настолько, что я могла схватиться двумя руками и потянуть изо всех сил. К тому моменту, когда я, стиснув зубы, сделала мощный рывок, как Самсон, раздирающий пасть льва, кончики пальцев уже саднило от жесткой ткани, а фитили свечей плавали в бассейне жидкого воска. Но грубое полотно наконец разъехалось в стороны с таким звуком, словно где-то наступили на хвост кошке.
Тяжело дыша, я смотрела на разрыв длиной всего в ярд, тянущийся вдоль простыни.
Намотав ткань до конца прорехи на кулаки, я сделала еще один могучий рывок. И еще один ярд ткани наконец был преодолен. Потом еще один. И еще…
К рассвету я жутко устала; руки, спиа и ребра нещадно ныли, но из полос ткани в два дюйма шириной образовался целый холм высотой с годовалого барашка. Внешняя сторона запястий и ладоней покрылась ссадинами и мозолями, из которых сочилась жидкость, а у меня даже не было мази. Я обмотала ладони кусками простыни, чтобы Годфри не заметил повреждений, иначе он отчитает меня, как самую глупую шропширскую гусыню! Конечно, надо было раньше сообразить, но уж теперь-то я буду производить свои «разрывные работы» в повязках и уберегу кожу. Пучок готовых полосок я вернула на кровать и разложила так, чтобы они напоминали смятое в беспорядке постельное белье.
Усталая, но гордая, я осмотрела комнату и свои заготовки.
Я ничуть не сомневалась, что ни одна заблудшая душа из тех немногочисленных слуг, которых я видела в огромном заброшенном замке, не станет проводить инспекцию постельного белья.
А кошек и крыс мое гнездо, надеюсь, не заинтересует – разве что я захочу разделить с ними ложе.
Меня передернуло, но я тут же заставила себя успокоиться: лучше компания крыс и кошек, чем поклонников дьявола.
Глава двадцать первая
Королева и я
Если к вам в контору приходит очаровательная девушка и с улыбкой заявляет, что хочет задать несколько вопросов относительно возможности улучшения морального климата в Нью-Йорке, ни в коем случае не вступайте в переговоры. Просто скажите: «Извините, Нелли Блай» – и спасайтесь по пожарной лестнице.
«Пак мэгэзин» (1888)
– Как так получилось, что вас называют Пинк? – спросила королева.
Мы сидели с ее величеством в богато расписанной и отделанной позолотой комнате. Клотильда мастерски управлялась с чайным сервизом размером с целый город в миниатюре. А вскоре я действительно заметила, что почти каждый предмет сервиза украшен виньеткой с видами Праги.
– Для начала хотелось бы узнать, – отозвалась я, – как так получилось, что вы говорите по-английски?
Она покраснела, мгновенно расположив этим меня к себе.
– Мадам Ирен призывала меня выучить чешский, английский и французский, чтобы помогать мужу-королю в его делах. Простите, но ваша манера задавать вопросы и ваша прямолинейность так напоминают мне милую мисс Хаксли.
Мои теплые чувства сразу испарились. Ирен не упомянула, в какой непростой ситуации находится ее подруга, и теперь я понимала причину подобной скрытности. Король едва замечал существование милой Нелл, однако королева была сильно к ней привязана. С чего бы это? Ага, понятно: королева не всегда была королевой. Возможно, Ирен и Нелл познакомились с Вильгельмом до того, как на сцене появилась Клотильда. Но тогда король должен был запомнить Нелл. Сплошные загадки!
– Я считаю свою прямолинейность, как вы ее называете, американской энергичностью, которая куда лучше британского бахвальства.
– Похоже, вы не жалуете англичан.
– Не слишком.
– А вы знакомы с Годфри?
– Боюсь, что нет.
– Он не страдает бахвальством.
– Тогда он исключение.
– О да, – с легким вздохом сказала королева, отчего брови у меня поползли вверх от изумления. – Мой муж не англичанин, но иногда очень хвастлив. Тем не менее я учусь… направлять его.
– Разве это вы только что направили наших… спутников на совместную grande promenade[49]?
Клотильда вновь покраснела:
– Я обязана мадам Нортон за большую личную услугу, которую она мне предоставила. Частично эта услуга состояла в обучении искусству дипломатии, которая мне совершенно не давалась, поскольку ключевым ее моментом, как я понимаю, является притворство.
– Так и есть, – сказала я с улыбкой, потягивая чай из чашки мейсенского фарфора, тонкого и полупрозрачного, как ноготок новорожденного. – Боюсь, я сама не очень дипломатична, хотя могу притворяться во имя благого дела.
– И что вы считаете благим делом, мисс… Пинк?
– Защиту бедных и слабых, кротких и смиренных, женщин и детей, работающих и безработных.
– Батюшки! – совсем по-девичьи всплеснула руками королева. – Вы говорите как анархистка.
– Нет, как американский реформатор. Нас таких много, и мы вполне безобидны, потому что к нам особо не прислушиваются.
– Полагаю, что лично к вам очень даже прислушиваются, – ответила Клотильда, проницательно взглянув на меня небесно-голубыми глазами поверх краев тончайшей чашки.
Странно все-таки, что хрупкий фарфор способен выдерживать кипящую воду и не разрушаться. Мне подумалось, что моя собеседница слеплена из той же глины. К тому же меня порадовало, что я не первая американка, с которой она советуется.
– Меня зовут Пинк, как ребенка, – вдруг вырвалось у меня, – потому что я часто краснею. Вот прозвище и прижилось.
– «Прозвище». Какое интересное слово! – улыбнулась Клотильда. – Оно означает выражение привязанности?
– Я полагаю, да.
– Тогда можно мне звать вас Пинк, пока здесь нет моей дорогой мисс Хаксли? Знаете, вот ее я бы никогда не осмелилась называть по имени, сама не знаю почему.
Я чуть язык не проглотила. Мне и раньше не очень-то хотелось занимать место Нелл, но теперь мне стало невыносимо грустно, что женщина, которая действительно искренне любит нашу глупышку, обращается к ней «мисс Хаксли».
– Зовите меня Пинк, – в конце концов разрешила я, – но позвольте мне говорить вам «ваше величество», потому что я американка и могу иначе без привычки забыть ваш титул, если не буду тренироваться. Кроме того, мы, американцы, втайне побаиваемся титулов, так что уж поверьте: мне не легче произносить «ваше величество», чем вам «Пинк».
Клотильда некоторое время сидела неподвижно, пытаясь перевести и осознать мою длинную речь.
– Как вы, американцы, умеете вдохновлять! Не удивительно, что Вилли… хотя это в прошлом. Но вы должны пообещать, что когда-нибудь тоже дадите мне прозвище. Я бы очень хотела этого.
– Вас никогда не называли уменьшительным именем? – удивилась я.
– Я с рождения была принцессой. Никто бы не посмел.
– Так и быть, придумаю вам прозвище. Но предупреждаю: оно будет американским.
Клотильда засмеялась и захлопала в ладоши:
– Вы даже представить себе не можете, как я хотела бы соприкоснуться с чем-нибудь истинно американским! Кстати, благодаря платьям месье Ворта, я уже наполовину француженка.
– Но я слышала, что он англичанин.
– Уже нет.
– Ну ладно, давайте подумаем. Клотильда. Тильда… Это такой типографский значок, волнистая черта, но это точно не для вас. Знаю! Матильда! Очень по-американски и с французским акцентом: ma Tilde, видите?
– Ма-тиль-да?
– Великолепное имя для покорительницы фронтира. Его обладательнице впору носить гингам и оленьи шкуры.
– Гин-гам?
– Хлопчатобумажная ткань в клеточку. Очень практичная.
– Меня ни разу не называли практичной. Мне нравится! – в восторге заявила королева. – Значит, в клеточку?
– Как мое платье. Клетчатое и практичное.
– И американское?
Мне было неловко признаваться, что я позаимствовала манеру одеваться у Нелл.
– И немного английское, – схитрила я.
– Тогда я буду немного похожа на всех моих друзей, – окончательно развеселилась королева.
Мне стало грустно, что она назвала меня подругой. Репортер может проявлять дружелюбие, но он не имеет права считать героев сюжета друзьями, потому что обязан говорить о них только правду. Странно: если поразмыслить, у меня ведь тоже, как и у царствующей Клотильды, нет друзей, одни персонажи статей.
– Ну что ж, Матильда, теперь, когда у нас обеих есть прозвища, выкладывайте все начистоту: как вам довелось стать королевой Богемии и как вы познакомились с Ирен и Нелл.
– Мне было предрешено судьбой стать королевой Богемии. Мы с Вилли обручились, когда нам было по одиннадцать лет.
Я чуть не проглотила чашку мейсенского фарфора вместе с остатками чая.
– Но встреча с Ирен и Нелл и наши дальнейшие приключения больше похожи на сказку.
– Я вся внимание, – заверила я.
И она поведала мне всё от начала до конца. Разумеется, ей не следовало так откровенничать, но для меня каждое слово было на вес золота.
«Et tu[50], Пинк», – подумалось мне. Но ведь я не собиралась кидаться на друзей с кинжалом, а кому может повредить хорошая газетная статья?
Глава двадцать вторая
Одинокий волк
Но существует множество Джеймсов Келли, которые, без сомнения, совершали подобные преступления, и здесь мы попадаем в ситуацию, где легко совершить ошибку.
Джон Моллер, двоюродный брат Джеймса Келли
Было правильным решением покинуть поезд, раз у нас есть караван, и поручить моим приспешникам присмотреть за багажом по пути до места назначения.
Мы с моим зверем ехали вместе, верхом на лошади, с табором бродячих цыган, половина из которых были венграми, другая половина – казаками, и все до единого – животными. Затем мы сели на другой, менее заметный поезд.
Все эти сложности для наших врагов, следующих по пятам.
О, путешествие весьма утомительно: сырые ночи и малосъедобная, плохо приготовленная еда. Никаких шелков и шербета, и уж точно никаких привилегий.
Но цыгане перемещаются стаями, как волки или собаки, а он жаждет общества других зверей. Я не могу сказать, что он жаждет общества зверей «своего вида», потому что он такой один.
Он знал это, кажется, с самого раннего возраста. Иногда я гадаю, не ищет ли он толпы, чтобы утвердить свое естественное превосходство над ней.
Тем не менее он человек спокойный. Он с жадностью пожирает отвратительную пищу, запивая ее странным крепким пойлом, которое цыгане где-то нашли для него.
Они терпят меня, странную особу с мешками денег. Я оплачиваю их вылазки в караваны и другие таборы, откуда они возвращаются с кусками сырого мяса (что это за мясо, лучше не спрашивать) и тяжелыми глиняными бутылями, которые выглядят так, будто сохранились со времен Крестовых походов.
Они предлагают моему зверю первому начать трапезу.
Он наполовину осушает кувшин одним бесконечным глотком, закинув голову назад, как воющий волк, только мой зверь глотает, а не воет, снова и снова.
Мне никогда не предлагают выпить из этого сосуда, и я не протестую. Я действительно не желаю увидеть зверя в себе – лишь в других. Собственный зверь всегда слишком предсказуем.
Скрипки стонут подобно женщинам в горячке, а большой костер в центре шипит, как паленая шкура.
Ночь прохладна. Скрипки мечутся вверх и вниз, следуя запутанной мелодии. Запахи пролитого вина и рвоты сливаются в диком цыганском таинстве. Ночью мы ненадолго присоединяемся к проходящим мимо караванам. Тогда нас навещают их женщины и девушки, оставляя следы голых ног на ледяной земле, покрытой грязью. Золотые монеты на их запястьях и лодыжках вспыхивают в ночи, словно брызги кипящего масла над раскаленной сковородой.
Смуглые лица усмехаются в угасающем мягком свете костра. Их глаза – черное дерево в перламутре.
Однако у него глаза ясные, светло-голубые, с жутким металлическим блеском.
Примечательно, что у столь темной души могут быть такие светлые глаза.
Внутренняя борьба видна в нем яснее, чем в любом из живущих.
Он полностью поглотил меня – грубый и возвышенный, святой и бесчеловечный. Возможно, виной тому мое наследие из суровых земель, которые, как и он, породили великое богатство и красоту. Меня не оставляет связь со своей землей, со своей грязью, со своей бренностью. У меня крестьянское тело, но душа парит по-королевски. Сквозь подошву обуви ступни не чувствуют жесткую землю, но я слышу, как ее неторопливое ледяное сердце бьется под слегка онемевшими пальцами ног. Это напоминает мне другую музыку, другие танцы.
Я могу остаться здесь. Обернуться камнем. Не слышать этой какофонии звуков, не видеть грубой мешанины видов, воплей и запахов. Я могу стать горой: Альпами, Кавказом или Гиндукушем. Я могу стать изображением, высеченным в камне, божеством. Я могу прославиться в веках.
Когда-то меня так к этому тянуло. Тогда мне казалось, что я принадлежу искусству, а все люди искусства безумны. Или должны быть таковыми. Я знаю эту Женщину. И я не знаю ее. Когда-то она была актрисой, но потеряла этот титул, как свергнутая королева. Потеряла свое королевство. Может ли королева потерять свое королевство? В справедливом мире – да. Но справедливого мира не существует, есть множество миров, которые можно подбрасывать, подкручивать и швырять, как теннисные мячики, из одной вселенной в другую.
Поэтому теперь я Жонглер. И иногда я подбрасываю жизни вместо мячиков.
Хм-м, мячики.
Хорошая метафора. Наш мир всего лишь мячик. Голова всего лишь мячик. Мужественность… тоже мячик, вернее – два.
Все это может рухнуть, если того пожелает Жонглер: мир, ум, сила.
Я здесь: запасной игрок. Король под маской. Королева в отступлении. Все горит холодом. Кожа и иллюзии облезают.
Играйте, цыгане, играйте! Музыка определяет танец, танец диктует сюжет, сюжет несет кульминацию.
Смерть.
Смерть – величайший в истории хореограф, драматург, писатель.
У ангела смерти очень ясные, светло-голубые глаза, и он принадлежит мне.
Глава двадцать третья
Пепельные косы Рапунцель
15 мая.
Я опять видел графа, ползущего как ящерица. Он опустился на добрых 400 футов наискось влево. Затем он исчез в какой-то дыре или окне.
Брэм Стокер. Дракула
Латунная ванна появилась у меня в спальне мистическим образом, и столь же мистическим образом никуда не делась, хотя теперь стояла пустой.
Я догадывалась, сколько сил потратил Годфри, чтобы добыть для меня этот предмет домашней утвари, куда менее громоздкий и куда более удобный, чем сам огромный и пустынный старый замок.
Поскольку редкие слуги едва заглядывали к нам, да и то ограничивались покоями Годфри, я решила хранить длинные жгуты из сплетенных полос простыней в сухой и просторной красновато-золотистой чаше ванны. Годфри неизменно приносил мне еду на подносе, на котором ее нам передавали. Не важно, какое было время суток – утро, день или ночь, – мы завтракали, обедали и ужинали одним и тем же: рагу из неопознанного мяса с неидентифицируемыми овощами. Пить нам давали только вино, сухое, кислое, желтоватого цвета, которое напоминало мне об определенных волчьих следах на снегу.
В качестве ночной развлекательной программы нам служил отдаленный вой этих диких существ. И хоть я официально одобрила планы Годфри по бегству из нашей тюрьмы с целью спасения, меня пугала необходимость покинуть надежную защиту старых камней и попасть прямиком в острые зубы своры волков.
Мы проводили вечера рядом с камином, завернувшись в тяжелые гобеленовые покрывала. По крайней мере, дров было в избытке, как и длинных деревянных спичек размером с хорошую лучину.
– Я думаю, что связующее звено – цыгане, – частенько принималась рассуждать я. – В Париже мы видели табор, который исчез еще до того, как мы обнаружили компанию безумцев в подземелье. И ты говорил, что двор ими кишит.
– Иногда, – поправил Годфри. – Чаще всего земли, окружающие эти стены, не менее пустынны, чем сам замок.
– Но все, кого ты видел в замке, тоже цыгане.
– Они невежественны и ярко одеты, но вряд ли тут их считают цыганами. Здесь я встречал двух мужчин и одну женщину, достаточно сильную, чтобы при желании колоть дрова. Никто не говорит по-английски, хотя мне, если хорошенько постараться, кое-как удается объясниться на смеси немецкого и английского, который в основном представлен жестами.
– Как все-таки странно! Ты приехал в эту дикую маленькую деревню, как тебе велели, но едва кучер доставил тебя в замок, как ты превратился в пленника.
– Фактического пленника, Нелл. Никто меня не связывал, меня просто проводили до комнаты и заперли. Кучер действительно принес мой багаж до того, как снаружи закрылась дверная задвижка. Я даже не понял, что нахожусь под замком, ока на следующее утро не решил спуститься вниз позавтракать.
– Вот бы и меня похитили так же благородно!
– А уж как мне этого хотелось бы, моя дорогая Нелл! Я тысячу раз поменялся бы с тобой местами. Понятия не имею, почему со мной обращались так деликатно. Прямо-таки зло берет!
– Может, в Праге ты чем-нибудь рассердил цыган?
– Мне кажется, Нелл, что цыгане не цель, а всего лишь средство. Пусть они и колоритны, было бы ошибкой не приглядеться к тем, кто стоит за ними.
– Или принюхаться! – проворчала я. – Еда, которой нас тут пичкают, подходит разве что сторожевым псам.
– Судя по хору волков, который мы слышим каждую ночь, они сами не отказались бы закусить сторожевыми псами. И все же нас кормят, следовательно, наши тюремщики намерены оставить нас в живых.
– Зачем? Ради еще одного кровавого ритуала? Лучше пусть меня съедят волки.
– Неужели, мисс Красная Шапочка? – Не вставая со стула, Годфри потянулся ко мне и в шутку дернул за косичку, выбившуюся из прически.
Я покраснела с ног до головы. Лишенная даже щетки для волос, я решила, что моей растрепанной шевелюре пойдет на пользу та же процедура, которой подверглось постельное белье. Заплетя косы и завязав их самодельными лентами, я скрутила их в спираль на голове. Годфри заявил, что я похожа на горничную из швейцарской горной деревушки, и действительно, в мутном зеркале в углу комнаты передо мной предстала героиня одной из самых дурацких оперетт, где пела Ирен. Уверена, даже собственный отец не узнал бы меня, вздумай он вернуться из могилы и проверить, чем занимается его единственная дочь.
– Знаешь, мне уже не хочется, чтобы Ирен нас спасла, – объявила я, как только горящие щеки немного остыли.
– Почему? – поразился Годфри.
– Я не вынесу позора, если меня увидят в таком наряде.
– А по-моему, ты выглядишь совершенно очаровательно.
– Ты слишком долго сидел один в этом заброшенном замке, – напомнила я ему суровым, в лучших традициях настоящих гувернанток, тоном.
Адвокат выбрался из покрывала, как бабочка из кокона, и поднялся. На нем были только рубашка и брюки, что не слишком прилично для джентльмена в присутствии леди, пусть она и одета как доярка.
– Шум во дворе утих, – сообщил Годфри. – Я подумываю сегодня ночью испытать нашу веревку.
Мой взгляд метнулся к купели, заполненной жгутами из простыней. Выдержат ли они?
Я тоже вылезла из своего теплого парчового кокона и отправилась исследовать многие ярды бледного самодельного каната, свернувшегося кольцами в ванне наподобие обезглавленной змеи.
– Хватит ли канату прочности? – подумала я вслух.
– Это зависит от узла, которым мы его закрепим в оконном проеме башни. Жаль, что постельное белье недостаточно грязное.
– Жаль?! Вот уж нет.
– Я хочу сказать, что белая веревка слишком заметна на стене замка.
Изъян моего чудесного плана поразил меня сильнее ножа под ребра. Моя хваленая страховка обернется предательской ловушкой, если кто-нибудь заметит нас во время операции!
Представьте, каково чувствовать собственное поражение лишь из-за того, что для работы нашлись только чистые простыни! С горечью разглядывая бесполезное дело своих рук, я услышала, как Годфри за моей спиной шуршит и скребется, как гигантская крыса.
Гигантская крыса. Вполне возможно, что звуки, которые я слышу, издает не мой товарищ по несчастью, а грызун размером с шропширского теленка? Я стремительно повернулась, ожидая самого худшего.
Годфри стоял на коленях подле еще теплившегося огня и рылся в очаге, как собака.
Из-за столь безумного поведения рубашка, волосы и кожа у него покрылись сажей.
Улыбаясь, он повернулся ко мне:
– Если высушить миски из-под рагу, то можно перенести в них пепел к ванне.
– Ты с ума сошел? В ванне должна быть вода, а не пепел.
Годфри поднялся и бережно понес к купели пепел в сложенных ладонях, а затем высыпал его на мои драгоценные белые льняные веревки. Над ними будто разразилась серым ливнем штормовая туча.
Наконец я сообразила, что к чему, после чего мы принялись курсировать взад и вперед с деревянными обеденными мисками, пока веревки не приобрели тусклый оттенок безлунной ночи.
Однако наши вечерние труды только начинались.
Читать бесплатно другие книги:
