Сонька. Конец легенды Мережко Виктор

— Она бежала!

— А может, она бежала от ужаса?! Чтоб ее тоже не кокнули!

— Поверьте мне, так от ужаса люди не бегут. Так бегут убийцы.

— После Бессмертной вы были в комнате, где случилась бойня?

— Нет, не рискнула.

— Вот видите?.. А утверждаете черт-те что!

— В таком случае мне сказать вам больше нечего, — обиженно произнесла мадам. — Всего доброго.

Пролетка укатила. Миронов постоял в некотором раздумье и замешательстве, садиться в авто не стал и направился вновь в управление.

Был вечер. Город постепенно расслаблялся, готовился к отдыху. Проносились пролетки с барышнями и кавалерами, их обгоняли нагловатые автомобилисты, пугающие лошадей и прохожих дикими звуками клаксонов.

Напротив въезда во двор дома Кудеяровых стояли две крытые пролетки, в каждой из которых находилось по два агента сыскного отдела. Они наблюдали за воротами уже пару часов, однако со двора никто пока не выезжал, поэтому от безделья приходилось лениво болтать о всяких пустяках, курить, лузгать завалявшиеся в карманах семечки.

Привратник у ворот тоже скучал, сидя на табуретке. Осовелыми глазами он осматривал улицу, дефилирующих дам и господ, зевал широко распахнутым ртом.

Вдруг агенты заметили, как привратник вскочил и бросился открывать ворота.

В глубине двора зарычал мотор, затем к открытым воротам подкатил шикарный автомобиль, при виде которого привратник вытянулся в струнку.

В машине сидел Константин Кудеяров.

Агенты спешно спрыгнули на землю, едва ли не бегом двинулись в его сторону.

Как только автомобиль выкатился из-под арки, ему немедленно перекрыли дорогу все четыре агента.

От такой наглости Константин даже привстал.

— В чем дело, господа?

— Это значит, что вы, граф, приглашаетесь в следственное управление Департамента полиции для беседы, — ответил старший из агентов и продемонстрировал соответствующую книжицу. — Просим оставить автомобиль и последовать с нами!

— Как вы смеете?.. Кто вам позволил подобное самоуправство?!

— У нас, граф, есть соответствующее решение прокурора Санкт-Петербурга. Просим в экипаж.

— Иван! — закричал граф привратнику. — Зови дворецкого!.. Весь двор зови! — и с силой оттолкнул агента. — Не смейте же! У вас будут неприятности, сударь!

— Не привлекайте к себе внимания, граф, — посоветовал старший агент и крепко взял его под руку. — В управлении во всем объяснитесь…

С двух сторон Кудеярова подхватили другие агенты и, упирающегося, что-то выкрикивающего, потащили к ближайшей пролетке.

От ворот за происходящим наблюдал весь испуганный и удивленный двор — привратник, прислуга, спешащий от дома дворецкий.

Константина с трудом затолкали в пролетку, кучер ударил по лошадям, и оба экипажа понеслись по Миллионной.

Примерно в то же самое время к Театру оперетты на скорости подкатил тарантас, в котором сидел Гришин.

Следователь заспешил по ступенькам ко входу в театр, в дверях пропустил каких-то господ, увидел на маршевой лестнице того, кто был ему нужен.

— Любезный! — позвал он Изюмова. — Пожалуйте на пару минут ко мне!

Тот немедленно узнал следователя, спустился в вестибюль, с вежливой настороженностью поинтересовался:

— Чего-с изволите, сударь?

— Мне необходим адрес госпожи Бессмертной.

От неожиданности бывший артист даже икнул.

— Госпожи Бессмертной?.. Но они более в театре не служат-с.

— Знаю, курья голова, — раздраженно ответил Егор Никитич. — Но вы-то должны знать, где проживает сейчас мадемуазель.

— И не знаю, и не должен знать, сударь.

Гришин вдруг вцепился в лацкан его сюртука, придвинул к себе:

— Ты все знаешь, сукин сын!.. Все знаешь!.. Называй адрес!

Николай с трудом отцепился от его рук, поправил прическу, отступил на шаг.

— Во-первых-с, не надо «тыкать». Я с вами коз-с не пас. А во-вторых, я не обязан отвечать на подобные вопросы каждому встречному.

— Я следователь следственного управления!.. И вы обязаны способствовать следствию!

— В таком случае пригласите меня в управление и проведите дознание по полагающемуся протоколу, господин следователь, — голос артиста дрогнул. — Вплоть до пыток!.. Я все вынесу-с!

— Значит, так, молодой человек… Как вас по имени?

— Точно как государя зовут — Николай…

— Послушайте, Николай, — Гришин огляделся, понизил голос. — Мадемуазель влипла в крайне неприятную историю. И ее могут ожидать наихудшие последствия. Поэтому ее следует предупредить.

Изюмов приобрел наконец вполне достойный и даже смелый вид.

— Излагайте, я при случае сообщу мадемуазель.

— Не при случае!.. Сейчас, немедленно!.. Ее в любой момент могут арестовать.

— Кто?

— Полиция!

— А вы разве не оттуда?

— Ей нужно помочь!.. Объяснить, предупредить, чтобы она не сделала необдуманных поступков!

Изюмов тоже оглянулся, тоже перешел на шепот:

— Клянусь, господин следователь, я не знаю их адреса. Я боюсь, не имею права знать. Потому как за мной слежка!.. Гаврила Емельянович контролирует каждый мой шаг! — И неожиданно с ехидцей поинтересовался: — А с чего это вдруг у господина следователя подобное расположение к мадемуазель?

— За рюмкой расскажу… Директор у себя?

— Нет, отъехавши… Но скоро будут-с.

— Если вы имеете хотя бы какие-либо чувства к ней, помогите найти Бессмертную.

— Имел, имею-с и буду иметь, господин хороший. Это дама всей моей несчастной жизни.

— Кто знает адрес примы?

— Есть один господин. Некто Глазков… Он недавно передавал письмо мадемуазель.

— Где его найти?

— Как раз возле того дома, в котором сейчас госпожа проживают. Это на Фурштатской. Дом, кажись, двадцать седьмой! Но номер квартиры мне неизвестен. Вы увидите сего господина. Хромой, он все время возле дома, вроде как на службе при госпоже. На скамейке и днюет и ночует! Глазков!

— Глазков?.. Это не тот, который чуть не сгорел в Крестах?

— Он самый. Отбыл, как и я, полагающееся в остроге и вот вернулся. Также влюблен-с в мадемуазель. — Изюмов снова оглянулся. — Вам, господин, следует уходить быстрее, потому как с минуты на минуту здесь будут Гаврила Емельянович.

— О моем визите ему ни слова, — предупредил Гришин. — А уж о разговоре тем более.

— Тверже меня в этом мире может быть только гранит, ваше благородие.

— Гранит, к сожалению, колется.

— Со мной такого не случится. Всего хорошего, сударь! — Николай откланялся и заспешил на свое место.

Егор Никитич поправил шляпу, перекинул через руку трость и направился к выходу.

Отъезжая, он не заметил, как к театру подкатил в автомобиле Гаврила Емельянович Филимонов.

Директор от неожиданности даже привстал, увидев следователя, легко спрыгнул на тротуар и, мурлыча что-то из Кальмана, заспешил наверх.

…При виде входящего в вестибюль театра директора Изюмов побледнел, вытянулся, замер. Гаврила Емельянович измерил его взглядом с головы до ног.

— Зайдите ко мне.

— Когда прикажете?

— Немедленно!

— Слушаюсь.

Бывший артист в растерянности потоптался на месте, хотел что-то еще произнести, но лишь махнул рукой и заспешил следом.

В кабинете Филимонов с ходу приступил к допросу:

— Вы беседовали со следователем?

— Никак нет-с. Они спросили вас и ушли.

— Что значит «спросили»?

— О вашем наличии.

— И больше ничего?

— Больше ничего.

Гаврила Емельянович прошелся по кабинету, затем по своей привычке приблизился к Николаю почти вплотную:

— Врете!.. Врете как редкая сволочь или последний сукин сын!.. Зачем он сюда приходил?

Изюмова качнуло.

— Я вам ответил-с, Гаврила Емельяныч.

Тот подцепил пальцем петельку в его сюртуке, дыхнул прямо в лицо.

— Что его здесь интересовало? Что он вынюхивал?

— Вас.

— По-вашему, я уже пахну?.. Воняю? От меня идет такой запах, что мной уже заинтересовались крысы из следственного управления?!

— У них, Гаврила Емельяныч, нюх особый, — едва слышно произнес Изюмов. — Они чуют даже то, чего здесь нет.

— Что они учуяли?.. Говорите! Чья душа их заинтересовала? — И вдруг заорал: — Говорите же, мать вашу поперек, или завтра же я не только вышвырну вас, но вслед приклею ярлык, с которым вы черта с два куда сунетесь?

— Они интересовались госпожой Бессмертной.

— Что?

— Спрашивали о госпоже Бессмертной.

— Зачем?

— Не могу сказать, Гаврила Емельянович. Не имею права-с, — взмолился Изюмов.

— Говорите!

— Не скажу-с. Буду стоять насмерть! Я люблю-с.

Филимонов оттолкнул его, широкими шагами подошел к столу, вынул из ящика револьвер, вновь вернулся к бывшему артисту.

— Любите?.. Будете стоять насмерть?! — он приставил оружие к его виску. — Я сейчас продырявлю вам башку, и на этом любовь ваша закончится! Зачем нужна была следователю Бессмертная?

Изюмов молчал, глядя в потолок не мигая и еще больше бледнея.

— Сволочь!.. Мразь! Шваль! — директор вдруг толкнул его с такой силой, что тот рухнул на пол, зацепив по пути стул и еще какую-то статуэтку. — Зачем он ее разыскивает?.. Для чего она понадобилась? — Гаврила Емельянович навалился на Николая, прижал к полу, принялся тыкать револьвером в голову. — Говорите… признавайтесь… выкладывайте… — и, услышав всхлипывание, отпустил, поднялся. — Что это с вами, господин Изюмов?

Тот тоже поднялся. Лицо его было в ссадинах, мокрым от слез.

— Вы больше не имеете права меня задерживать. Я покидаю и вас, и театр.

Изюмов двинулся было к двери, но директор перехватил его.

— Остановитесь! — силой заставил вернуться, усадил на стул. — Я был неправ. Погорячился… Простите, — достал из буфета бутылку коньяка, рюмки. — Давайте забудем о глупом происшествии… Все мы смертны. И я смертен, и вы, — налил в рюмки, самолично преподнес одну Николаю. — Без обид. Хорошо?.. Я на вас не обижаюсь, вы на меня.

— А я, Гаврила Емельяныч, никогда на вас не обижался, — попытался улыбнуться тот.

Чокнулись, выпили.

— А вы, Гаврила Емельяныч, иногда бываете даже приятным-с, — заметил Изюмов.

— А вы, любезный, иногда бываете даже хамом, — хохотнул тот.

Налил по новой.

— Я знаете сколько не выпивал? — заявил Изюмов, быстро хмелея. — Даже трудно себе представить!.. Полжизни!

— Значит, по третьей?

— Не стану возражать, Гаврила Емельяныч!.. С вами хоть по десятой!

Филимонов старательно наполнил рюмки, улыбнулся бывшему артисту.

— Персонально за вас, господин Изюмов. За талантливого и достойного!

— Хо-хо-хо! — деланно хохотнул тот и погрозил пальчиком. — Если я такой талантливый и достойный, почему торчу на лестнице и улыбаюсь всяким мордам?.. Почему не на сцене-с?

— Об этом мы поговорим отдельно.

— Я, Гаврила Емельяныч, самый несчастный и самый одинокий человек! — Николай бесцеремонно взял бутылку, сам налил коньяка себе и директору. — Не возражаете?

— Лейте.

— Ваше здоровье.

Выпили. Бывший артист приложил к носу рукав, занюхал.

— Я ведь, Гаврила Емельяныч, переживаю за мадемуазель как за самого родного человека.

— Ей что-либо угрожает?

— Ого-го-го! — снова поднял палец артист. — Еще как угрожает. Смертельно!

— Надеюсь, не вы?

— А вот тут я должен замолчать. Молчу-с!.. Потому как не имею права. Это вопрос политический.

— Следователь ошивался по этому поводу?

— Именно так-с. Выспрашивал, вынюхивал адрес мадемуазель.

— Но вы-то адрес знаете?

— Разумеется. Но не скажу… Даже вам не скажу, Гаврила Емельяныч! Только без обид, ладно?

— Опасность для мадемуазель исходит от господина следователя?

— Ни в коем разе!

— От кого же?

Изюмов приблизился к директору, прошептал:

— От полиции… Мадемуазель влипли-с в какую-то историю, и следователь намерен их предупредить. Очень нервничали, бранились, даже обзывались.

Филимонов сглотнул ком, вставший поперек горла.

— С чего бы это? Она ведь вроде даже не родственница? А может, влюбился?

От такой шутки Николай громко расхохотался:

— Не говорите-с глупости, Гаврила Емельяныч! Он просто добрый и порядочный господин. Под ребрами сердце, а не мешок!.. Давайте за его здоровье!

— С удовольствием.

Гаврила Емельяныч в очередной раз наполнил рюмку Изюмова.

— А как же он найдет мадемуазель, если даже вы адреса не знаете?

— Я не знаю? Что с вами, Гаврила Емельяныч? — выпучил глаза Изюмов. — Я еще как знаю!.. Ого-го! Но сказать могу только самому верному человеку!.. Самому верному и проверенному!

— Такой человек, господин Изюмов, перед вами, — склонил голову Гаврила Емельянович.

Было пройдено уже более сотни верст. Самоед и его собаки давно остались в стойбище. Погоня отстала, тайга час от часу становилась все гуще, силы убывали.

Никита Глебович временами останавливался, сбрасывал винтовку, валился на плотный валежник, старался отдышаться, унять сердце. Но ему тут же начинал чудиться собачий лай, он поспешно поднимался, оглядывался и продолжал движение.

Руки, лицо сплошь покрыли волдыри от укусов мошкары.

Поручик выкрикивал что-то неразборчивое, истеричное, плакал, однако не сдавался и пробирался вперед.

Гостиничка, в которую перебрались Сонька и Михелина после ареста Михеля, располагалась всего в трех кварталах от Приморского бульвара. Номер был двухкомнатный, скромный, по-южному домашний — скрипучая мебель, занавесочки на окнах, кружевные салфетки на столиках и подушках.

Михелина, держа в руке корзинку с купленными на улице сливами и абрикосами, быстро вошла в номер, сбросила в прихожей туфельки, позвала:

— Сонь, глянь, что я купила!

И вдруг, увидев мать, осеклась. Перед ней сидела старая седая женщина, глаза которой были наполнены слезами. Лицо — обрюзгшее, уставшее, измученное. Она смотрела на дочку не мигая, не вытирая мокрых щек.

Миха присела перед нею на корточки, почти шепотом спросила:

— Сонь, что с тобой?

— Ты где была? — спросила та негнущимися потрескавшимися губами.

— На улице, купила фруктов.

— Я просила тебя никуда не выходить… Я ведь просила, Миха.

— Хорошо, больше не буду, — дочка провела ладонью по ее мокрой щеке. — Что-нибудь случилось?

Сонька помолчала, тихо произнесла:

— Устала, Миха… Устала и не могу больше.

— От чего, Соня?

— От жизни… Надоело все. Не хочу бегать, прятаться, бояться. За тебя бояться, за Таббу, за себя. — И спросила жалобно, совсем по-детски: — Почему так, дочка?

— Что?

— Почему они не дают мне пожить спокойно?.. Что я им такого сделала? За что меня гоняют, травят, гнобят, как бешеную собаку? Чем я им опасна?

— Наверно, тем, что Сонька.

— Я уже не Сонька… Уже нет. Я старая, больная женщина. И я правда устала. Хочется просто пожить, никого не боясь, ничего не опасаясь. Не хочу воровать, не хочу обманывать, не хочу чувствовать себя изгоем. Хочу хоть на старости почувствовать себя человеком. Большую часть жизни я уже прожила — что мне осталось?

— Давай сбежим отсюда, скроемся, растворимся. И нас никто не найдет. Я ведь тоже, Сонь, хочу жить по-другому.

— Я думала об этом. Сидела и думала… Только, боюсь, не получится.

— Почему? — искренне удивилась Михелина. — Кто нам мешает собрать вещи и сбежать отсюда? Сегодня, сейчас!

— А как быть с Таббой?

— Таббу тоже возьмем с собой.

— Ты знаешь, где она?

— Узнаем через воров.

— А с Михелем?

— Тоже воры помогут!

— Видишь, опять воры… Никуда от них не денешься. Замкнутый круг. Кругом воры… — Сонька вытерла обеими ладонями лицо, попыталась улыбнуться. — Я которую ночь, Миха, не сплю. Вспоминаю свою жизнь. Вспоминаю, и становится страшно.

— Жалеешь, что не так прожила?

— Нет, жалеть уже поздно. Да по-другому я ее прожить и не смогла бы. Судьба… Судьбу не выбирают, она выбирает тебя. А вот другие люди, не будь они рядом со мной… у них бы все сложилось по-другому. Я ведь загубила многие жизни, Миха… Шелом спился… Пан Лощинский сгинул… Солдатика из смоленской тюрьмы отправили на пожизненную… Кочубчика убили. Видишь, какой страшный список получается?

— Ты про Михеля забыла.

— Не забыла, помню… Он у меня в голове как, может, самая большая вина. Он ведь до сих пор любит меня. Ради меня пошел на убийства. А я предала. Я все время его предавала… Предавала, когда он был на каторге, предала, когда он оттуда сбежал. Не смогла полюбить. Не смогла пересилить себя. Потому и подставила его в ресторане.

— Но может, как-то удастся выдернуть его?

— Вряд ли. Теперь его уже точно не выпустят. Полиция вышла на последний круг охоты. Нам тоже достанется по полной. И мне, и тебе, и Таббе.

— Сонь, что ты говоришь? — отстранилась от нее дочка.

— Я, Миха, пока в полном рассудке. Но начинаю сходить с ума, как только представлю, что ждет вас, моих дочек. Я не хочу больше жить, Миха!.. Я давно бы наложила на себя руки. Но не могу! Потому что есть вы! Только вы держите меня на этом свете!

Михелина обняла плачущую мать, прижала к груди, гладила по голове, приговаривая:

— Все будет хорошо, Соня… Все образуется… Бог помилует нас.

Мать мягко отвела ее руку, подняла наполненные слезами глаза:

— Нет, не помилует. Слишком я грешна.

Помолчали, Сонька повернула лицо дочки к себе, с печальной улыбкой спросила:

— Ты все ждешь своего Гончарова?

Та пожала плечами, усмехнулась:

— Жду.

— Думаешь, ему удастся бежать?

— Конечно. Он ведь любит меня.

Мать с усмешкой посмотрела на Михелину:

— Помнишь Ялту?