Голубой ангел Овалов Лев

6. Нашла коса на камень

Зайцева разбудил монотонный шорох, несшийся с улицы. Он спрыгнул с кровати и подошел к раскрытому окну. Дворники подметали площадь. С шелестом вылетала вода из шлангов, точно змеи, извивающиеся на мостовой. Народу на улице было еще мало, и дворники работали легко и спокойно. Зайцеву было как-то не по себе. Ему тоже захотелось поскорее взяться за работу, но было еще очень рано. Вероятно, в управлении еще только собирались уборщицы, и его просто не пустили бы в зал для заседаний, где специально для Зайцева поставили чертежный стол. Мысленно он мог представить себе каждую деталь своего мотора, но для того чтобы воспроизвести все их на кальке, требовалось время. Зайцеву не терпелось поскорее все вычертить, чтобы на какое-то время забыть и свое изобретение, и такой неудачный приезд в Москву, и непонятное исчезновение Сливинского. Ему говорили, что поиски его товарища продолжаются, но Зайцеву почему-то казалось, что с Володей Сливинским произошло несчастье и ему просто лишь не хотят об этом сказать.

Зайцев взял журнал, купленный накануне в газетном киоске. Он наскоро прочел стихи. Стихи ему не понравились. Он нехотя полистал страницы и вдруг начал читать. Это была статья академика Тарле об адмирале Нахимове. О Нахимове читать было очень интересно. Написана была статья умно и просто, и Зайцеву вдруг показалось, что в судьбе его и Нахимова есть что-то общее. Зайцев взглянул на часы. Было всего семь часов. Но в воздухе уже начинало парить, день обещал быть очень жарким. В небе висело какое-то городское солнце, тусклое и невеселое, точно запорошенное пылью. Зайцев позвонил горничной. Она пришла очень скоро. Должно быть, она сама недавно проснулась и еще не успела забегаться и устать и поэтому была очень приветлива. Веки у нее были еще опухшими от сна, и на выбившихся надо лбом волосах блестели капельки воды. Зайцев попросил принести ему чаю.

— Ой, еще рано! — воскликнула горничная нараспев, но чай все-таки принесла.

Зайцев напился чаю, почитал еще. Сделал на полях журнала несколько пометок. Ему не понравилась обреченность, которую так явственно ощущал в своей судьбе Нахимов. Но, поразмыслив, Зайцев понял адмирала и простил. Ему самому хотелось жить, жить очень долго, удивить мир черт-те знает чем… Он снова посмотрел на часы, было уже восемь.

В это время в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Зайцев.

В комнату вошел незнакомый человек и быстро прикрыл за собой дверь.

Этот невзрачный человек решительно ничем не мог привлечь к себе внимание. Бесцветное лицо с белесыми волосами; туманные голубые глаза; длинный бледный нос; брови, росшие короткими рыжими пучками у самой переносицы; вежливая улыбка на бескровных губах. Одет он был в серое летнее пальтецо, на голову была напялена легкая серенькая кепочка, в руке он держал желтый чемоданчик.

— Вы меня вызывали, — уверенно сказал вошедший, приближаясь к Зайцеву.

И в это же самое время дверь номера без всякого стука и предупреждения неожиданно распахнулась, и в комнату даже не вбежал, а точно впрыгнул невысокий коренастый человек с раскрасневшимся лицом, в зеленоватом коверкотовом пальто нараспашку и в серой шляпе, сползшей у него на затылок.

— А я вас ищу по всем коридорам! — закричал вновь вошедший, приветливо протягивая Зайцеву руку. — Устал даже…

Он без приглашения плюхнулся в кресло и с облегчением принялся обтирать носовым платком потный лоб.

— Позвольте, — растерянно произнес Зайцев, обращаясь к обоим посетителям. — Я не совсем понимаю…

Посетитель с чемоданчиком как-то сразу стушевался, отступил назад к двери и виновато улыбнулся.

— Я подожду, у меня есть время, — торопливо сказал он, сгоняя с губ вежливую улыбочку и кивая на незнакомца в шляпе. — Пожалуйста! Разговаривайте с ними.

Но незнакомец в шляпе запыхтел еще громче и очень смешно и добродушно замахал руками и на Зайцева, и на посетителя с чемоданчиком.

— Нет уж, нет уж! Дайте отдышаться! — повелительно выкрикнул он. — Беседуйте. У меня, батенька, астма. У меня дело важное. Отпустите, отпустите его…

Он не кивнул на посетителя с чемоданчиком, не указал на него, но и Зайцев, и посетитель с чемоданчиком смирились и поняли, что переспорить им этого человека не удастся.

— Я парикмахер, — сказал первый посетитель. — Вы меня вызывали?

Зайцев растерянно покачал головой.

— Я? — переспросил он и сконфуженно улыбнулся. — Я бреюсь сам, — добавил он, как бы оправдываясь.

И уже увереннее повторил:

— Нет, я вас не вызывал.

— Назвали ваш номер, — обидчиво возразил парикмахер. — Ошибиться трудно. — Он оглянулся на дверь. — Вот так и ходишь зря.

— Но я ведь не вызывал вас, — виновато сказал Зайцев.

— А может, побреемся? — неуверенно предложил парикмахер.

И добавил:

— Чтоб зря не ходить?

Зайцев невольно провел рукой по щеке, но бриться ему в присутствии незнакомца в шляпе не хотелось, и он решительно отказался:

— Нет-нет. Вы справьтесь у горничной. Возможно, кто-нибудь вас давно дожидается…

Улыбка окончательно сползла с лица парикмахера, он недоверчиво покачал головой — точно сомневался в искренности Зайцева, пытливо взглянул на человека в шляпе и взялся за дверную ручку.

— Конечно… — пробормотал он и вышел в коридор, деликатно закрывая за собой дверь.

Зайцев повернулся ко второму посетителю.

— Надеюсь, вас-то я не вызывал? — с мягкой улыбкой спросил он незнакомца.

— О нет! — Незнакомец добродушно засмеялся и поправил на голове шляпу. — Ведь вы — Григорьев?

— Григорьев? — переспросил Зайцев, начиная уже раздражаться. — Какой еще Григорьев?

— Григорьев, из Тамбова, с письмом от Марьи Федоровны, — убежденно и ласково ответил незнакомец, поддернул вверх рукав пиджака, взглянул на наручные часы и вдруг спохватился. — Ой, простите!

Он вскочил с кресла, прижал почему-то руку к сердцу и так же стремительно, как и появился, выбежал прочь, громко хлопнув дверью перед самым носом Зайцева.

Но Зайцеву визит этот показался достаточно странным. Все последнее время ему приходилось держаться настороже, и сейчас у него было такое ощущение, точно мимо его головы только что просвистела пуля. Он бросился к двери, хотел нагнать незнакомца, но этот астматик уже успел скрыться. Зайцев решил его все-таки догнать, но увидел шедшего по коридору Железнова и невольно остановился.

— Что с вами? — поинтересовался Виктор, глядя на встревоженного Зайцева.

— Да ерунда какая-то, — недовольно ответил Зайцев. — Приходят какие-то люди… Черт в них разберется!

— Какие люди? — спросил Виктор, и глаза его заблестели. — Быстро!

— Парикмахер, которого я не вызывал, — объяснил Зайцев. — Потом еще какой-то субъект. Какую-то Марью Федоровну спрашивал.

— Какие? Какие они из себя? — нетерпеливо закричал Виктор. — Да не тяните же!

Зайцев запнулся.

— Ну, знаете ли, это надо вспомнить. Я не писатель и не следователь…

Но Виктор уже схватил его за руку и повлек вслед за собой. Невольно заражаясь волнением Железнова, Зайцев тоже заторопился и побежал рядом с ним — и по коридору, и вниз по лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек. Ни парикмахера, ни незнакомца в шляпе нигде не было видно. Виктор и Зайцев пронеслись через вестибюль мимо удивленного портье, опередили бросившегося было к двери швейцара и выскочили на тротуар.

— Смотрите, смотрите, — приказал Виктор свистящим шепотом. — Видите вы их где-нибудь?

И Зайцев действительно увидел вдруг зеленоватое коверкотовое пальто.

— Вон! — крикнул он, указывая Виктору.

Парикмахер успел уже скрыться, но незнакомец стоял еще по ту сторону площади и махал кому-то рукой. Виктор побежал к нему. Но в это время к незнакомцу подъехал автомобиль, и он почти на ходу сел в машину. Виктор оглянулся. На стоянке стояли такси, он бросился обратно.

— Скорей! — крикнул он шоферу, опускаясь на переднее сиденье и смотря вперед через стекло. — К углу! Не разворачивайтесь, я отвечаю перед милицией.

К счастью, постовой милиционер вообще не заметил нарушения правил уличного движения, и автомобиль с незнакомцем не успел скрыться из виду.

Впрочем, машина двигалась медленно, точно незнакомец в шляпе никуда не спешил и ни от кого не пытался скрыться. Виктору приходилось даже сдерживать шофера такси, не видевшего смысла в медленном продвижении.

Они проехали вдоль одной улицы, вдоль другой, вдоль третьей…

Наконец, преследуемый автомобиль остановился, незнакомец в шляпе выскочил из машины, пересек тротуар и скрылся за какой-то дверью.

Виктор толкнул шофера. Тот рванул машину, и минуту спустя они поравнялись с преследуемым автомобилем. Это тоже было такси. Виктор сунул шоферу деньги и подошел к другой машине.

— Кого вы привезли? — спросил он шофера. Тот недоумевающе на него посмотрел. Виктор понял, что шофер ничего не знает.

Виктор взглянул на дверь, за которой скрылся незнакомец. Это была парикмахерская. И вдруг в его памяти мелькнула мысль о том, что именно в эту парикмахерскую заходил вчера муж Основской. Виктор вошел в парикмахерскую и взглянул на вешалку. Коверкотовое пальто там не висело. Он вошел в мужской зал. Незнакомца там не было. Виктор вернулся к швейцару.

— Куда прошел человек в зеленом пальто? — спросил он швейцара.

— Не проходили-с, — любезно ответил швейцар.

— В зеленоватом пальто? — переспросил Виктор.

— Никто не проходили-с, — повторил швейцар. Виктор бросился в служебные помещения.

Там сидели уборщицы.

— Здесь прошел кто-нибудь? — спросил он.

— Да отсюда и ходу нет, — лениво ответила одна из уборщиц.

Виктор заглянул в другой зал. На него сердито прикрикнули:

— Гражданин, здесь дамы…

Незнакомца в зеленоватом коверкотовом пальто не было нигде.

7. Перемена квартиры

Это была одновременно и удача, и неудача. Неудача заключалась в том, что преступника Виктор упустил, а в том, что это был преступник, Виктор не сомневался. Удача заключалась в том, что в своих поисках он вторично попал в одно и то же место. В случайные совпадения Виктор не верил, и сразу мысленно связал несколько рассыпанных звеньев одной цепи: перепечатку документа, в котором говорилось о дальнейшей работе Зайцева; посещение Основским парикмахерской; появление парикмахера в гостинице…

В голове Виктора ясно рисовалась картина всего происшедшего: Основская сообщила мужу содержание документа, он известил об этом кого-то, кто прячется под личиной парикмахера, и этот человек явился сегодня утром к Зайцеву для того, чтобы убить его так же, как до этого был убит Сливинский. Эти люди любили чистую работу! Они не только похитили важнейшее изобретение, они хотели помешать его восстановлению.

Смущало Виктора появление незнакомца в зеленоватом пальто. Но, поразмыслив, Виктор и тут нашел объяснение. Изобретение было слишком выдающимся, чтобы за ним одновременно не пытались охотиться разведки враждебных друг другу капиталистических держав. Может быть, только потому, что нашла коса на камень, Зайцев остался сегодня утром в живых!

Виктор понял, что совершил оплошность, и почувствовал себя виноватым. Ему отчетливо вспомнились наставления Пронина, и он с особой остротой почувствовал, какая громадная ответственность возложена сейчас на него. Раскрыть преступление — найти чертежи и поймать преступника — было для него делом чести. Но не менее важным делом было обеспечить Зайцеву безопасность. Самая большая трудность заключалась в том, что Зайцева нельзя было спрятать, он должен был находиться на виду у тех, кто за ним охотился. Только при этом условии можно было надеяться задержать преступников, и в то же время Виктор понимал, что он ни на секунду не смеет рисковать жизнью Зайцева.

Виктор вернулся в гостиницу. Шел уже десятый час. Зайцев собирался в управление.

— Ну что? — спросил Зайцев. Виктор невесело покачал головой.

— Ничего.

— Не догнали?

— Нет.

Они помолчали.

— Ну я пойду, — сказал Зайцев.

— Знаете что? — вдруг решительно остановил его Виктор. — Вам понятно, что произошло утром?

— Да, я догадываюсь. Продолжается история с чертежами?

— Безусловно. Вы хотите, чтобы они были найдены? — спросил Виктор.

— Конечно, хочу. Но чертежи я могу восстановить. Я гораздо больше хочу, чтобы нашли Сливинского.

— А вы смелый человек? — спросил вдруг Виктор.

— Во всяком случае, не очень трусливый, — ответил Зайцев. — А что?

— Так вот, если вы нетрусливый, я прошу вас в течение ближайших дней во всем меня слушаться, — сказал Виктор.

— Говорите, — коротко произнес Зайцев. — Что я должен делать?

— Притвориться трусливым, — предложил Виктор. — Не оставаться одному. И нигде не бывать, не предупредив меня, поселиться там, где вам предложит товарищ Евлахов. И больше ничего не делать.

— А чертежи? — спросил Зайцев.

— Чертежи вы должны восстанавливать, кто об этом говорит, — сказал Виктор. — А теперь я вас провожу.

Они пешком дошли до управления, и Зайцев направился в зал для заседаний к своим чертежам, а Виктор пошел к Евлахову рассказать об утреннем происшествии.

— Да вы понимаете, что это такое? — взволновался Евлахов. — Мы немедленно переселим Зайцева за город, в закрытый санаторий, пусть там живет и работает, и никто об этом не будет знать.

— А я вас попрошу этого не делать, — мягко возразил Виктор. — Так мы ничего не найдем, и мотор наш будет стоять на вражеских самолетах…

— Поймите, жизнь этого мальчика дороже многих заводов, — перебил его Евлахов.

— Товарищ Евлахов, за жизнь Зайцева я отвечаю своей жизнью, — тихо и внятно сказал Виктор. — Мы его переселим, но не в санаторий.

— Вы поселите его у себя? — догадался Евлахов.

— Нет. Вызовите Основскую, вашу машинистку, и попросите ее приютить Зайцева, — посоветовал Виктор. — У нее отдельная квартира, живет она только с мужем и ребенком, ей нетрудно будет уступить на месяц одну комнату. Попросите ее. Объясните, что Зайцев восстанавливает чертежи, что в гостинице ему жить рискованно, что вы ей доверяете и просите на время устроить Зайцева.

— Что ж, Основская хорошая женщина, — согласился Евлахов. — Не понимаю только, зачем стеснять людей. Хотите, я устрою его у себя?

— Нет, не хочу, — твердо сказал Виктор. — Поверьте, ему у Основской будет лучше.

— Вижу, у вас какие-то особые соображения… — Евлахов поморщился. — Но если вы думаете, что так будет лучше, я поступлю по-вашему.

— Разумеется, предложите ей денег, — продолжал Виктор. — Оплатите комнату. Это никогда не помешает.

— Дело не в оплате, — сказал Евлахов. — А если она откажется?

— Ну, знаете ли, — это не такая большая жертва, на какую человек не мог бы пойти в интересах дела.

Евлахов вызвал Основскую и попросил ее об одолжении.

— Помогите нашему управлению, — сказал он. — Инженера Зайцева нам надо поместить в какой-нибудь тихой семье. Он занят военным изобретением, и ему лучше поменьше встречаться с посторонними.

Основская замялась:

— Я хотела бы спросить мужа…

Она позвонила к нему тут же из кабинета, передала просьбу Евлахова и с облегчением сообщила начальнику управления, что ради такого дела муж ее согласен временно потесниться.

Зайцева познакомили с Основской. Она понравилась инженеру тихостью, и приветливостью, и слабым грудным голосом, и особой женской уступчивостью, чувствовавшейся в ее движениях и словах.

— Там тебе лучше будет, Костя, — сказал Евлахов. — Анна Григорьевна женщина добрая, у нее тебе будет хорошо.

Предупрежденный Виктором, Зайцев переехал бы куда бы ни предложил ему Евлахов, но это предложение пришлось ему даже по душе, и с помощью Железнова он охотно перебрался к вечеру на новую квартиру.

8. Будни Виктора Железнова

Потянулись самые монотонные и напряженные дни, какие только бывают в жизни людей, в деятельности которых преобладает творческое начало. Кто из людей искусства или науки не знает мучительных мгновений, длящихся иногда бесконечно долго — днями, неделями, месяцами, когда где-то на дне души созревает мысль, решение, чтобы в определенный момент вспыхнуть, вырваться наружу и осуществиться всем на удивление. Так математик не слышит будничных вопросов окружающих, странствуя в мире бесконечных цифр, прежде чем отдаст предпочтение немногим и составит формулу, открытие которой раздвигает наши горизонты. Так живописец бесцельно слоняется и смотрит на все пустыми глазами, пока не замрет перед каким-то серым пятном, в котором увидит сочетание красок, тщетно отыскиваемое сотнями художников. Так полководец мучает молчанием подчиненных, пока не отдаст приказ, поражающий простотой и смелостью. В творчестве всегда есть нечто иррациональное, и дни, когда ощущения не могут еще оформиться в мысли, бывают самыми мучительными.

Обо всем этом Виктор, может быть, и не думал, беседуя с Зайцевым, посещая злополучную парикмахерскую или коротая вечера у Основских, но ощущение тяжести от невозможности решить задачу, не решить которую было нельзя, у него не проходило. Иногда он даже отчаивался и давал себе обещание пойти к Пронину проситься на другую работу, более соответствующую его силам. Он мог бы стать инженером или историком, здесь он успел бы больше, думал Виктор. Пронин сумел внушить ему чрезмерно высокое представление о работе разведчика. Работа эта требовала напряжения всех духовных способностей человека, требовала высокой культуры, непрерывного совершенствования. Пронин называл имена Пржевальского и Вамбери, Лоуренса и Певцова, людей знаменитых и безвестных, говорил об их талантливости и героизме, и с каким-то внутренним удовлетворением и горечью повторял, что работа эта неблагодарна и внешне бесславна, но что нет ничего выше, как служить Родине на таком незаметном и тяжелом посту. Да, это было творчество, и поэтому и Виктор, и Пронин знали огонь вдохновения и холод отчаяния, горечь поражения и радость победы.

Виктор давно не испытывал такого прямо-таки физического томления, как в эти дни. Может быть, это было даже состояние, какое испытывает боксер, вступая в решительную схватку. Драка еще не началась, но он уже видит своего противника, оценивает его, выискивает слабые места, с трепетом думает о собственной уязвимости, напрягает все силы и, не жалея себя, готовится ринуться, сокрушить, растерзать силу, ему противодействующую…

Жизнь шла своим чередом. Зайцев был погружен в работу. Чертежи приходилось восстанавливать по памяти, а человеческая память — ненадежный союзник. Но у него был ясный и молодой ум, и контуры мотора с каждым днем делались яснее и четче. Вставал Зайцев рано, завтракал и уезжал в управление. Там работал до сумерек и возвращался усталый, ко всему равнодушный, пустой как выжатый лимон. Вечера проводил дома, об этом его просили и Виктор, и Евлахов, и развлекался тем, что вслух читал Саше, сыну Основских, книжки, решал кроссворды или помогал раскрашивать картинки. Виктор тоже каждый вечер проводил у Основских. Он приносил с собой пирожные, пил чай, смешил Анну Григорьевну, рассуждал с Основским о фотографии и сделался у них своим человеком.

Это была бы самая обыкновенная милая семья, если бы не нервная напряженность, которая чувствовалась в отношениях между мужем и женой. Неопытный наблюдатель, возможно, ничего бы и не заметил, но Виктору по роду своей службы приходилось быть и психологом.

— Смотри, Аня, ляг сегодня пораньше, не опоздать бы тебе завтра на службу, — ронял Основский за чаем, казалось бы, совсем невинную фразу.

Но после этих слов голос у Анны Григорьевны начинал почему-то дрожать, и через несколько минут она вдруг вызывающе говорила:

— Ну и прогуляю!

И с какой-то сдержанной запальчивостью тут же обращалась к Виктору:

— На сколько месяцев сажают в тюрьму за прогул, Виктор Петрович?

Виктор не скрывал от Основских ни места своей службы, ни того, что ему поручено охранять Зайцева. Поэтому в отношении к нему установилась та естественность, которая позволяла людям не держаться перед ним настороже.

Парикмахерскую, в которой исчез незнакомец в коверкотовом пальто, Виктор тоже посещал ежедневно, и уже на третий день его стали там считать завсегдатаем, мастера с ним здоровались и интересовались его мнением о международном положении, а Виктор знал всех по имени.

Каждый раз, открывая тяжелую дубовую дверь, Виктор с надеждой поглядывал на вешалку, но ему ни разу так и не пришлось увидеть на ней памятное коверкотовое пальто.

Работал здесь и парикмахер, приходивший в гостиницу. Его нетрудно было узнать по описанию Зайцева: бесцветное лицо, голубые глаза, рыжие брови, белесые волосы. Звали его Захаров. Он был тих и неразговорчив, но товарищи с ним считались и не отпускали на его счет шуток. Чувствовалась в нем уверенность в себе; его методичность, сдержанность и неторопливость внушали уважение и мешали обращаться с ним запанибрата.

Захаров не только не понравился Виктору, но и был ему почему-то противен. Любить врагов вообще было не за что, толстовские чувства были чужды Виктору, но во всех преступниках, с которыми приходилось Виктору сталкиваться, а сталкиваться приходилось немало, даже в самых грубых и неприятных, было что-то человеческое. Были у них какие-то привязанности и симпатии, самого закоренелого что-то могло взволновать и вывести из равновесия, билось в их груди все-таки обычное человеческое сердце, и текла в их жилах обычная горячая кровь. А Захаров казался Виктору холоднокровным, скользким, бесчувственным, напоминал пресмыкающееся, Виктору потребовалось бы большое усилие воли, чтобы заставить себя сесть к Захарову в кресло и позволить ему прикоснуться к себе мясистыми бледными пальцами. И тем не менее именно из-за него заходил Виктор каждый день в эту парикмахерскую.

Однажды он столкнулся в дверях с Основским. Тот почему-то смутился.

— Вот зашел, дома никогда так чисто не выбриться, — принялся он зачем-то оправдывать свое посещение парикмахерской.

Но Виктор знал, зачем здесь бывает Основский, и поэтому сам постарался придать встрече случайный характер.

— Тут неподалеку приятель у меня живет, вот он и рекомендовал мне это заведение…

Виктор внимательно прислушивался ко всем сплетням, ходившим в парикмахерской. Он знал о том, что Файвилович считает себя сердцеедом и любит франтить, по нескольку дней не обедая и экономя деньги на покупку заграничной шляпы кирпичного цвета. Знал о том, что Сидоров съедает в день два килограмма моркови, считая морковь тем самым эликсиром жизни, который сохранит ему долголетие. Знал, что Кукушкин готовится сдать экстерном экзамен за среднюю школу и поступить в медицинский институт, а Рабинович хочет жениться на маникюрше Поповой и не может из-за отсутствия комнаты. Знал, что Захаров собирался купить жене шубу и дважды хотел продать свой патефон, но так и пожалел с ним расстаться…

Виктор узнал жизнь парикмахерской во всех подробностях, но смешные и печальные эти подробности мало продвигали его по пути к раскрытию преступления.

Тогда он начал задавать самому себе сотни детских «почему». Почему Основская раздражается против своего мужа? Почему она согласилась выдавать служебные тайны? Почему Основский стал врагом Советской власти? Почему Захаров пошел утром в гостиницу? Почему он все-таки не убил Зайцева? Почему в гостиницу не пошел Основский? Почему они так спокойны? Почему не совершат какой-либо оплошности, которая позволила бы Виктору догадаться о месте нахождения чертежей?

Да, Виктору очень хотелось, чтобы кто-нибудь из них совершил хоть какую-нибудь оплошность! Но оплошностей никто не совершал, жизнь шла своим чередом, люди казались теми, кем хотели казаться, и Виктор топтался на одном и том же месте.

Тогда он принялся изучать прошлое этих людей, пытаясь хоть в нем найти ответ на одно из своих «почему» — почему эти люди стали врагами Советской власти?

Основская была дочерью мелкого служащего и ничего не могла потерять вследствие революции. Правда, машинисткой она могла стать и прежде, но теперь она получала путевки в санатории, сын ее бесплатно учился в школе, она не зависела от произвола начальников, и много-много других обстоятельств внесла революция в ее жизнь мелкой служащей, наличия которых она почти не ощущала, но потерю которых восприняла бы как несчастье.

Основский был сыном владельца модной в прошлом московской фотографии. Этот при некотором желании мог считать себя обиженным. Правда, занимался он все тем же ремеслом и зарабатывал много денег, но неудовлетворенные чувства хозяйчика способны были тревожить его воображение. Власть над двумя ретушерами могла ему представляться настоящей властью, а возможность распоряжаться собственной кассой — истинным богатством. Но он был не очень умен и находчив, чтобы ринуться по собственному почину в политическую борьбу.

Захаров был опаснее. Но и этому нечего было терять при советском строе. Сын местечкового обывателя из каких-то Озериков, он раньше и мечтать не мог попасть в Москву, в которой припеваючи теперь жил. Он был сравнительно молод, было ему всего тридцать четыре года, и даже развратиться не мог он успеть в старом обществе. Семь лет назад прибыл он в Москву, имея в кармане лишь машинку для стрижки волос, — Павел Борисович Левин, бедный молодой человек, жаждущий всяких земных благ. И он их приобрел: женился на симпатичной женщине, достал комнату, нашел доходное место… Что могло не нравиться ему в советской стране? Может быть, он был врожденным авантюристом? Но на авантюриста Захаров был не похож. Остановило было на себе внимание Виктора то обстоятельство, что при женитьбе Левин взял себе фамилию жены, но и в этом не было ничего предосудительного: мало ли местечковых молодых людей переменили за эти годы свои фамилии. Нет, несмотря на всю свою антипатию, Виктор не находил социальных обоснований для преступного поведения Захарова.

9. Детская картинка

Люди нетерпеливые и не умеющие владеть своими нервами меньше всего годятся для разведывательной работы. Рассказывают, что в одной из лучших иностранных школ, готовящей политических разведчиков для работы за границей, каждый обучающийся перед окончанием курса проходит такое сложнейшее испытание. Испытуемого сажают в пустую комнату, в которой отчетливо слышно биение метронома. Здесь он проводит некоторое время и по выходе должен лишь сказать, сколько секунд отсчитали часы. Секрет заключается в том, что часовой механизм пускается с различной скоростью, и только очень внимательные и волевые люди способны выдержать это испытание. Таким испытаниям Виктору подвергаться не приходилось, и он не был уверен, способен ли он его выдержать, но и в его работе наступали периоды, когда приходилось только ждать, — не действовать, а выжидать, и вот именно в это время требовалась особая выдержка.

Все как бы притаились. Так в степи, после выстрела, прячутся в свои норы суслики. Нигде никого и ничего. То ли это ветер качнул травинку, то ли зверек на мгновение высунул свою мордочку, чтобы посмотреть, не грозит ли ему откуда-нибудь опасность… Тишина, безмолвие, неподвижность.

Каждое утро заходить в парикмахерскую, каждый вечер пить чай у Основских и ждать, ждать…

Вот почему Пронин заставлял Виктора еще в детстве решать, казалось бы, ненужные для будущей работы труднейшие головоломки и часами в морозы, в непогоду ходить по лесу на лыжах!

Что ж, эта тренировка давала себя знать, и Виктор оживленно рассказывал Анне Григорьевне, как его мать варит варенье из крыжовника, и глубокомысленно расхваливал посредственные снимки Основского.

Вот опять пронесся по комнате тонкий надоедливый свист! Это закипел электрический чайник. Основский очень гордился свистком, который он где-то раздобыл, нацепляющимся на носик чайника и свистящим от врывающегося в него пара.

— До чего дошла за границей техническая мысль! — в сотый раз восторженно воскликнул он, едва только чайник начал свистеть. — Нет, долго еще нам придется догонять эту технику!

— А вот вы достаньте еще тостер, — в тон ему поддакнул Виктор. — Это такая машинка, поджаривать хлеб…

Основский с любопытством повернулся к Виктору.

— А у вас ее нет? — спросил он.

— Нет, — огорченно признался Виктор. — Чудо техники. Хлеб так и хрустит на зубах.

— Да, — вздохнул Основский. — Командировали бы меня в Америку…

— А я хотел бы поработать в Америке простым рабочим, — сказал Зайцев. — Мы любим всех учить, а в нас самих еще много отсталости. Только слава что инженеры.

— Да уж чья бы корова мычала, а ваша молчала, — шутливо заметила Анна Григорьевна. — Евлахов только и знает, что вас всем в пример ставит. Вот попомните мое слово: вам скоро орден дадут.

— Так мне орден не за хорошую работу дадут, — сказал Зайцев с усмешкой. — За порыв, за выдумку. Этим у нас все богаты. Такое иногда выдумаем, что весь мир ахнет. А вот изо дня в день, минута в минуту, одно и то же, сегодня как вчера, это мы еще слабы, не привыкли…

— Ну а ты, Саша, что по этому поводу думаешь? — спросил Виктор сына Основских.

— А я рисую, — ответил восьмилетний Саша, переводя дух и царапая карандашом по бумаге.

— Э, милый, это жульничество! — воскликнул вдруг Зайцев. — Что же это за рисование под копировку.

Зайцев вытянул из-под руки мальчика картинку, вырезанную из какого-то журнала, на которой были изображены скачущие всадники, и прислонил ее к сахарнице.

— Вот как надо срисовывать, — сказал он, комкая листок копировальной бумаги и бросая под стол. — Никогда не своди картинок, такты не научишься рисовать. Давай сюда карандаш…

Несколькими штрихами инженер набросал на бумаге лошадь.

— И непохожа, — сказал Саша, сравнивая набросок с картинкой.

— А и не надо, — возразил Зайцев. — На картинку непохоже, а на лошадь похоже. Давай нарисуем папу…

Они вдвоем принялись рисовать Основского.

— К копировальной бумаге и не думай прикасаться, — повторил Зайцев. — Своим глазам надо верить, а не сводить.

— А у меня ее много, — похвалился Саша.

— Откуда же она у тебя? — поинтересовался Виктор.

— А это я со службы приношу, — торопливо пояснила Анна Григорьевна. — Использованная. Которая для работы уже не годится. — Она глазами указала на мужа. — Затемняем лабораторию от света.

Она не дала Саше даже заикнуться, как-то явно поспешив со своим ответом, вполне правдоподобным ответом, точно он давно был у нее приготовлен для такого случая.

Виктор подошел посмотреть на рисунок и наступил ногой на скомканную копирку.

— Намусорили мы тут, — сказал он и поднял копирку. — Куда бы это бросить, Анна Григорьевна?

— Да в кухню, — сказала она. — Давайте, я выброшу.

— Да я сам выброшу, — сказал Виктор и пошел в кухню…

Листок этот он тщательно изучил дома, рассматривал его и так и этак, и на свет, и против зеркала, но прочесть на нем было нечего, был он совсем новый, и только контур лошади, неряшливо обведенный карандашом Саши, отчетливо вырисовывался на листке.

Лошадь эта даже приснилась Виктору ночью. Она насмешливо ржала, хотела его лягнуть, Виктору очень хотелось ее поймать, но она так ему и не далась.

Проснувшись, Виктор никак не мог забыть кривую лошадку, точно была она нарисована гениальной рукой Рембрандта. Вдруг его осенило: дело тут не в лошадке. Если листки копировальной бумаги, использованные при перепечатке важных документов, сдавались в секретную часть, то ведь чистые листки никем не учитывались! Что стоило Основской вместо одного листка прокладывать между белой бумагой сразу по два? Сейчас не было необходимости устанавливать, каким именно способом передавала Основская служебные тайны мужу, но Пронин всегда добивался в расследовании дел точности.

Виктор хотел заглянуть и в лабораторию Основского. Слова Анны Григорьевны должны были иметь реальное подтверждение, она не стала бы ими бросаться. Основские не могли не позаботиться о полной видимости правды.

Виктора никто не ожидал, но и никто не придал его приходу какого-нибудь значения. Он мог наблюдать обычную картину беспорядочного утра в одной из многих столичных семей. На обеденном столе остывал алюминиевый чайник, стояли стаканы с недопитым чаем, валялись неровно нарезанные ломти хлеба, рядом с пустой масленкой лежало размазанное по бумаге масло, скатерть была усыпана крошками, из стакана торчал окурок. Все спешили, никому ни до кого не было дела.

Саша ушел в школу. Анна Григорьевна торопливо одевалась. Собрался было с ней и Зайцев, но Виктор удержал инженера. Основский возился дольше, заряжал в лаборатории фотографический аппарат, искал какие-то снимки, чертыхался, ругал редакцию и Анну Григорьевну… Может быть, никогда люди не обнаруживают так свою сущность, как в тот момент, когда они очень спешат. Наконец, собрался и Основский. Он на ходу попросил у Зайцева папиросу, взял их целый десяток: «Спешу, некогда будет купить», — и убежал.

Виктор усмехнулся.

— «Гарун бежал быстрее лани», — продекламировал он, кивая на хлопнувшую дверь. — Энергичная личность!

— Так-то оно так, — неопределенно отозвался Зайцев. — Только уж очень много энергии тратит он на то, чтобы жену дергать…

— А вам он не мешает? — поинтересовался Виктор.

— Я в студенческом общежитии вырос! — Зайцев рассмеялся. — В зверинце могу работать!

— Скажите, Константин Федорович, — вдруг спросил его Виктор. — Вы не очень соскучитесь, если я дня на три уеду?