Петр Великий. Деяния самодержца Масси Роберт
Здесь Карл смог подвести итоги зимней кампании. Ситуация сложилась тревожная. Сказались морозы, болезни и потери, понесенные в боях; износились сапоги, протерлись, изорвались мундиры. Провизии хватало, но от всей шведской артиллерии осталось всего тридцать четыре пушки, а порох отсырел и попортился. «Кампания эта столь тяжела, а положение наше столь плачевно, – писал своей жене граф Пипер, – что великие бедствия, которые мы терпим, невозможно описать, и тем более трудно в них поверить». Позднее он вновь писал, что «армия пребывает в неописуемо жалком состоянии».
Однако Карл, казалось, не желал ничего замечать. 11 апреля он писал Станиславу Лешинскому: «И я, и вся армия чувствуем себя прекрасно. Неприятель бывал бит и обращен в бегство всякий раз, когда мы имели с ним дело». О неуклонном стремлении короля поддерживать в войсках уверенность, бодрость и высокий боевой дух свидетельствует его беседа с молодым раненым офицером, гвардейским прапорщиком Густавом Пипером. Пипер не позволил хирургу ампутировать ему обе ноги, но все же лишился нескольких пальцев и обеих пяток. Искалеченного юношу везли на обозной подводе, когда поблизости появился король: «Я увидел Его Величество короля Карла XII издалека; со свитой примерно в пятьдесят всадников он скакал вдоль вереницы подвод. Я лежал раздетый, в одной белой нижней рубахе на артиллерийской фуре; наполовину откинутый тент укрывал меня от лучей палящего солнца, оставляя доступ свежему ветерку. Решив, что не пристало смотреть на короля в таком виде, я отвернулся и прикинулся спящим. Но Его Величество, продолжая ехать вдоль цепи подвод, наконец поравнялся и с моей и спросил, кто я такой. Полковник ответил: „Это несчастный гвардейский прапорщик Пипер, у него отморожены ноги“. Тогда Его Величество подъехал ближе и спросил возницу. „Он спит?“ Тот отвечал: „Не знаю. Только что не спал“. Поскольку король задержался рядом с подводой, я подумал, что не подобает лежать к нему спиной, и повернулся. Он спросил меня: „Как ваши дела?“ „Скверно, Ваше Величество, я не могу встать на ноги“, – ответил я. „Вы ведь не полностью лишились ног?“ – спросил он. Я сказал, что мне ампутировали пятки и пальцы. „Пустяки, пустяки, – возразил король и, перекинув ногу через луку седла, сказал, указывая на середину подошвы: – Я встречал людей, которым отрезали стопу вот досюда, но, поднабив сапог [чтобы не оставалось пустого места], они ходили не хуже, чем прежде“. Затем Его Величество обернулся к полковнику и спросил: „А что говорит хирург?“ Полковник ответил: „Надеется, что ему удастся что-нибудь сделать с его ногами“. „Может, еще будет бегать?“ – спросил Его Величество и услышал в ответ: „Пусть благодарит Бога, если сможет ходить; о том, чтобы бегать, мечтать не приходится“. Когда Его Величество отъезжал, он сказал полковнику, который потом передал мне его слова: „Жаль беднягу, ведь он так молод!“»
Самому Карлу в ту пору было двадцать шесть.
Незавидное состояние шведской армии и ее уязвимое положение посреди открытой степи заставило графа Пипера и некоторых офицеров Карла прийти к выводу о необходимости немедленно покинуть Украину и отступить за Днепр в Польшу, чтобы получить подкрепление от Крассова и Станислава. Пополнив свои силы, король мог бы снова вторгнуться в Россию, хотя многие уже сомневались в том, что нескончаемое преследование неуловимого и опасного противника в конце концов приведет к тому блистательному триумфу, с мечтой о котором Карл не в силах был расстаться.
Отступать король отказался наотрез, говоря, что отступление слишком походило бы на бегство и лишь придало бы духу Петру. Недовольным советникам он твердо заявил, что не намерен покидать Украину и продолжит противоборство с царем. Но и он признавал, что в нынешнем состоянии поредевшая шведская армия, даже и с казаками Мазепы, слишком мала, чтобы без поддержки дойти до Москвы. Поэтому надлежит искать подкрепления, не уступая достигнутых позиций. Еще в декабре Карл послал Крассову приказ соединиться с польской королевской армией Станислава и идти из Польши к Киеву, а затем двигаться на восток и присоединиться к основным шведским силам. В дальнейшем он рассчитывал заполучить союзников среди украинских казаков. Мазепа уверял его, что многие из них не прочь будут примкнуть к шведам, как только убедятся, что король и его армия смогут защитить их от царского возмездия. И наконец, у Карла была грандиозная идея: склонить к союзу крымских татар, а возможно, и властвовавшую над ними Оттоманскую Порту, чтобы те разорвали перемирие, заключенное с Россией в 1700 году, и объединились с ним в могучую коалицию. И тогда никакая сила не помешала бы огромной союзной армии под общим командованием Карла, сплотившейся вокруг стального ядра закаленных шведских солдат, пройти с юга до самой Москвы. А уж когда король окажется в Кремле, всем союзникам – и шведам, и казакам, и туркам, и татарам – достанется своя доля добычи и никто не будет в обиде. Но, утверждал король, этот план может осуществиться только при одном условии: если шведская армия, опора и вдохновительница предстоящего великого похода, останется на Украине.
По уверениям Мазепы, союзников можно было найти быстро и неподалеку – за днепровскими порогами на тринадцати островах укрепились своевольные запорожцы. Это братство речных разбойников не признавало никого, кроме своего кошевого атамана Константина Гордиенко. Среди казаков они слыли отчаянными рубаками и славно бились с татарами и турками, когда те посягали на их выпасы и ставили крепости на Днепре, чтобы не пропускать в море запорожские челны. Теперь угроза запорожской вольнице исходила от России, и запорожцы были настроены биться с москалями. Мазепа, который вел переговоры с Гордиенко, знал о настроениях запорожцев, и шведская армия передвинулась к югу в окрестности Полтавы отчасти и для того, чтобы на Сечи не опасались выступить против царя.
28 марта к шведам прибыл Гордиенко с 8000 казаков. Заключенный союз был подкреплен нападением сечевиков на небольшой отряд русских драгун, стоявший в местечке Переволочна – узловом пункте у впадения Ворсклы в полноводный Днепр. Овладев местечком, запорожцы перегнали вверх по Днепру, на север, все свои суда и поставили их на якорь рядами вдоль берега. Эти лодки, на которые разом можно было посадить 3000 человек, имели для Карла гораздо большую ценность, чем вся запорожская конница. Мостов через Днепр не было, и если бы подошли войска Крассова и Станислава, то только на лодках они могли бы переправиться через быструю и широкую реку.
30 марта Гордиенко предстал перед королем с тем, чтобы заключить соглашение со шведами. Договор подписали Карл, Мазепа и Гордиенко. Король Швеции обещал не заключать мира с царем иначе как при условии, что Украина и Запорожье навеки освободятся от русского владычества. Помимо того, Карл обещал всячески избегать разорения Украины и, как только позволит ход войны, вывести шведскую армию с украинской земли. Гетман и кошевой обязались воевать на стороне Карла и поднимать против царя казаков и всех украинских обывателей. По их призыву в шведский лагерь набежало около 15 000 добровольцев, но большинство оказалось невооруженными крестьянами. Лишних мушкетов ни у Карла, ни у гетмана не было, и это пополнение не слишком усилило королевскую армию. Зато пуританской натуре Карла пришлось немало претерпеть от их присутствия, поскольку новобранцы навезли с собой женщин и вскоре «распутные потаскухи» заполнили шведский лагерь.
Однако гораздо губительнее для Карла оказались итоги операции, которую Петр успешно провел спустя всего две недели после подписания договора шведов с запорожцами. В результате было сведено на нет главное преимущество, какое мог получить король от этого соглашения. Петр никогда не полагался на верность Гордиенко и всегда ожидал от него крамолы. Дабы пресечь ее, царь приказал полковнику Яковлеву погрузить в Киеве на суда 2000 солдат и спуститься по Днепру до Переволочны и далее до Запорожской Сечи. Пока Гордиенко и его сотоварищи гуляли в лагере Карла и вели переговоры с королем, Яковлев доплыл до Переволочны и разогнал бывших там казаков. Через несколько недель он добрался и до Сечи. Русские высадились на остров, который тогда был главным оплотом запорожцев, и разрушили до основания укрепленный городок (сечь). Множество сечевой братии перебили, а взятых в плен казнили как изменников. Этот успех был значительным в нескольких отношениях. Во-первых, удалось нанести большой урон недавно еще грозному казачьему воинству; во-вторых, как и в случае с Батуриным, Петр показал, во что может обойтись союз с неприятелем. Это заставило многих казаков и вообще окраинных жителей призадуматься и присмиреть. Наконец, удачная операция на Днепре имела и чисто военное значение. Захватив Переволочну и Сечь, солдаты Яковлева пожгли все казацкие лодки. Плавучий мост Карла через Днепр был разрушен одним ударом.
Хотя неприятель спалил средства переправы и запугал казаков, все это мало бы значило для Карла, сумей он достичь соглашения с куда более сильным союзником, ярым ненавистником Москвы, крымским ханом Девлет-Гиреем. Уже девять лет воинственный хан был связан перемирием, которое заключил с Петром в 1700 году его государь, турецкий султан. Но враждебность Девлет-Гирея к России нимало не ослабла, и в то время, когда казалось, что армия Карла устремляется к Москве, хан настойчиво пытался склонить Оттоманскую Порту не упустить выгодный момент. Весной 1709 года хан получил приглашение от графа Пипера и направил в шведский лагерь двух мурз для ведения переговоров, результаты которых, однако, подлежали утверждению в Стамбуле. Хан выдвигал условие, чтобы Карл не заключал мира с Петром, пока тот не удовлетворит все требования Крыма, равно как и шведов. В других обстоятельствах Карл не стал бы даже обсуждать подобное обязательство. Однако армия его теряла силы, а желание покончить с Петром стало навязчивой идеей, и начало переговорам было положено. Но тут поспела весть о разорении Сечи и обеспокоенные татары поспешили в Крым, чтобы получить указания от хана.
В это же самое время и Карл, и Станислав обращались с предложениями о союзе непосредственно в Стамбул, к султану. Доводы их, по сути, повторяли доводы Девлет-Гирея: можно ли найти более благоприятный момент, чем ныне, когда закаленная шведская армия находится в глубине России, чтобы свести на нет итоги Азовских походов Петра, вернуть Азов, сжечь причалы и флот в Таганроге, прогнать обратно за степи самонадеянного царя и восстановить «чистоту» Черного моря, которое вновь и навеки станет только турецким.
Петр не сомневался с том, что султана будут искушать подобными предложениями как дипломатического, так и военного свойства, и принял свои меры. В 1708 году Головкин направил царскому послу в Турции, хитроумному Петру Толстому, предписание всеми возможными средствами удерживать султана от союза со шведами. В начале 1709 года Толстой доносил, что великий визирь обещал: турки и сами будут соблюдать перемирие и не позволят выступить татарам. Но прошло немного времени, и в апреле из Крыма прибыли новые ханские посланцы, чтобы убедить турок поддержать шведского короля. Толстой пускался на всевозможные хитрости, лишь бы не дать этой миссии увенчаться успехом, повсюду заводил разговоры о крайне плачевном состоянии шведской армии, с одной стороны, и о том, что царский флот в Таганроге значительно усилен, – с другой. Золото, всегда бывшее в чести при османском дворе, щедро раздавалось турецким сановникам и придворным. Мало того, Толстой пустил слух, конечно же ложный, будто Петр с Карлом вот-вот подпишут мир, а то даже что мир уже заключен и на днях будет оглашен, а сестра Петра, царевна Наталья, якобы выходит замуж за Карла и теперь будет королевой Швеции. По части хитросплетений Толстому не было равных, и его деятельность принесла плоды. В середине мая султан направил хану приказ, запрещавший татарам выступать на стороне шведов. Копия этой грамоты была вручена Толстому.
Несмотря на то что, по оценкам Толстого, турки, во всяком случае в ближайшее время, не собирались нарушать перемирие, а изрядно потрепанная армия Карла оказалась в изоляции посреди степи, Петр не верил, что король откажется от мысли о наступлении. Но царь понимал и то, что теперь силы шведов слишком малы, чтобы нанести России сокрушительный удар, а следовательно, главной задачей Петра зимой и весной 1709 года было помешать Карлу получить подкрепление. Еще в декабре царь выделил из состава основной армии немалые силы под командованием Гольца для ведения операций к западу от Киева вдоль польской границы. Их целью было пресекать любые попытки войск Крассова или Станислава соединиться с Карлом. Угроза, что шведов поддержат турки и татары, все-таки тоже продолжала существовать. Многочисленная татарская конница и турецкая пехота вместе с многоопытными шведскими батальонами представляли бы грозную силу. Поэтому требовалось убедить султана и великого визиря, что война с Россией не сулит им выгод. Более всего султана и Порту тревожил призрак русского флота. Чтобы продемонстрировать туркам свои возможности, а если те все же решатся развязать войну, то и нанести им удар, Петр решил подготовить корабли и к лету вывести их в Черное море.
Всю зиму Петр занимался своим флотом. В январе, когда Карл начал сдвигать армию на восток, Петр забеспокоился, как бы король не прорвался к Воронежу и не сжег там – на радость султану – причалы и верфи. В феврале царь отправил в Воронеж Апраксину приказ готовить суда к отплытию вниз по Дону на соединение с флотом в Таганроге. Затем, рассылая по пути бесчисленные указы и наставления, он и сам поспешил в Воронеж. Заметим, однако, что Петр находил время и для совершенно иных дел. Так, он велел Апраксину прислать в Таганрог хорошего садовника с запасом семян и саженцев. Прослышав, что 11 марта ожидается солнечное затмение, он запросил у иноземных математиков в Москве расчеты точного времени и продолжительности затмения в Воронеже. Он успел даже прочесть переведенный на русский язык учебник по фортификации и отослал рукопись для переделки. В Белгороде он задержался на крестины новорожденного сына Меншикова, где был крестным отцом.
В Воронеже Петр убедился, что многие из старых судов уже прогнили и пришли в негодность, и приказал разобрать их с тем, чтобы по возможности сохранить оснастку и материал. Царь снова взял в руки инструмент и, вспомнив плотницкое ремесло, сам работал на верфи. Тяжелый физический труд помогал Петру отвлечься от выпавших на его долю за последний год забот и тревог. Чтобы поддержать его, в Воронеж прибыли Екатерина, его сестра Наталья и сын Алексей. Дважды отлучаясь из армии, его навещал Меншиков. В апреле, когда сошел лед, Петр поплыл вниз по Дону к Азову и Таганрогу, где стоял готовый к выходу в море флот. Но маневры были отложены из-за лихорадки, продержавшей Петра в постели с конца апреля до конца мая. К тому времени Толстой добился от султана заверения в том, что ни турки, ни татары не выступят против царя. Флот оставался в готовности, чтобы у турок не было поползновения нарушить это обещание, но Петр уже стремился вернуться к армии. 27 мая он наконец поправился настолько, чтобы тронуться в путь. В степи наступало лето, а вместе с ним и решающий час его противоборства с Карлом.
Глава 15
Накануне сражения
В первые дни апреля зима на Украине подошла к концу. Снег стаял, земля подсыхала, на холмистых лугах и по берегам рек зацвели дикие крокусы, гиацинты и тюльпаны. Под стать весенней атмосфере было и расположение духа Карла. В ожидании свежих шведских полков и польской королевской армии он вел переговоры с крымскими татарами и султаном. Король чувствовал себя настолько уверенно, что оставил без внимания попытку русских договориться о мире. Когда Петр прислал к нему плененного под Лесной шведского офицера сообщить, что «царь склонен заключить мир, хотя и не может поступиться Петербургом», Карл ему даже не ответил.
Дожидаясь результатов переговоров с турками и татарами, Карл решил отвести армию южнее, куда скорее могли бы поспеть подкрепления как из Польши, так и из Крыма. В 200 милях к юго-востоку от Киева на Харьковской дороге находилась Полтава – небольшой, но оживленный торговый городок, расположившийся на гребне двух крутых обрывов, нависших над широкой, болотистой поймой Ворсклы, притока Днепра. По европейским понятиям, Полтава была не слишком надежно укреплена – ее окружал десятифутовый земляной вал с тыном по верху, рассчитанный на защиту от грабительских набегов казаков и татар, но никак не от атак регулярной европейской армии, располагавшей артиллерией и опытными военными инженерами. Если бы Карл пошел на Полтаву минувшей осенью, он легко овладел бы ею, но в то время король счел, что Полтава великовата для зимних квартир. А с осени русские успели укрепить город, установить на валах девяносто одну пушку и усилить гарнизон. В распоряжении энергичного коменданта, полковника Келина, было теперь 4182 солдата и 2600 ополченцев.
Карл все это знал и тем не менее решил осадить город. Инженерная подготовка осады была возложена на генерал-квартирмейстера Гилленкрока, который слыл специалистом по подкопам и другим осадным приемам. Король требовал, чтобы тот действовал по рецептам знаменитого французского мастера, и в шутку величал его «наш Маленький Вобан». Гилленкрок приступил к работе, хотя сразу предупредил короля, что у них наблюдается явная нехватка едва ли не самого главного компонента всякой успешной осады – артиллерии, способной обеспечить эффективный обстрел. Гилленкрок понимал, что в конце концов Карлу придется бросить на штурм пехотинцев, и потому сказал королю: «Приступ может погубить пехоту вашего величества, а все будут считать, что эту осаду присоветовал вам я. Посему прошу не винить меня в случае неудачи». «Не бойтесь, – уверенно отозвался Карл, – всю ответственность я беру на себя».
Шведы начали рыть траншеи и 1 мая приступили к обстрелу крепости. Постепенно линия окопов приближалась к стенам Полтавы. Однако в шведском лагере многим, включая самого Гилленкрока, казалось, что не все имеющиеся у них возможности используются в полной мере. В первый день осады пушки палили непрерывно, обрушивая на защитников города лавину огня, но в 11 часов вечера король неожиданно приказал прекратить обстрел. Гилленкрок возражал. Он доказывал, что, если вести обстрел хотя бы еще шесть часов, Полтава непременно сдастся на милость короля. Но Карл был непреклонен, и орудия смолкли. В дальнейшем интенсивность огня ограничили пятью залпами в день, что могло в лучшем случае потревожить противника. Шведам, конечно, нужно было экономить порох, но не в такой же степени!
И Гилленкрок, и многие другие офицеры не понимали не только странной тактики короля, но и того, зачем вообще предпринята эта осада. Почему впервые за всю русскую кампанию Карл вдруг изменил своей приверженности бою в открытом поле и предпочел осаду? Но уж если он все-таки начал ее, почему ведет в такой вялой манере? Обеспокоенный и растерянный Гилленкрок как-то поинтересовался, что думает об этом Реншильд. «Видимо, король желает немного развлечься, пока не подойдут поляки», – отвечал фельдмаршал. «Дорогое удовольствие, – заметил Гилленкрок. – За него придется платить многими человеческими жизнями». «Коль скоро такова воля его величества, нам надлежит удовлетвориться этим», – заявил Реншильд и, не желая продолжать разговор, поскакал прочь.
Многие шведские офицеры, как и Гилленкрок сбитые с толку, полагали, что осада представляет собой хитроумную уловку и затеяна для того, чтобы выманить на бой основные силы Петра. Если замысел Карла и впрямь был таков, гарнизон Полтавы невольно способствовал его осуществлению тем, что упорно оборонялся. Защитники отбивали приступы, устраивали вылазки и разрушали ходы подкопов, которые тянул к стенам Гилленкрок. Сам Карл был поражен столь ожесточенным сопротивлением. «Ну и ну! – говорил король. – Не иначе как русские сошли с ума, – похоже, они вздумали защищаться по-настоящему».
За шесть недель затянувшейся осады весну сменило знойное украинское лето. Король всегда находился в самом опасном месте. Чтобы воодушевить своих воинов, он перебрался в домик, стоявший так близко от городских валов, что стены его были изрешечены неприятельскими пулями. Хотя защитники Полтавы прицельным огнем поражали шведских саперов и инженеров, траншеи и окопы подводились все ближе. Однако время работало против шведов. Наступила жара, среди раненых распространилась гангрена, и многие стали умирать. Добывать съестные припасы становилось все труднее; отряды фуражиров рыскали по окрестностям, вновь и вновь обирая хутора и селения, пытаясь выколотить последнее из людей, которых сами же за неделю до того обчистили до нитки. Вскоре нельзя было раздобыть иной пищи, кроме конины и черствого хлеба. Пороху оставалось мало, да и тот был сильно подпорчен талыми снегами и весенними дождями. Пушечный выстрел звучал не громче хлопка в ладоши. Мушкеты стреляли едва ли дальше чем на двадцать ярдов. Да и свинца тоже недоставало, так что приходилось высылать из окопов солдат – подбирать на поле стреляные неприятельские пули.
А в это время на противоположном, восточном берегу Ворсклы стягивались силы русских. В деревне Крутой Берег расположилась ставка Меншикова – самого напористого из русских генералов. С северо-востока подходила армия Шереметева. Меншикову было поручено наблюдать за действиями шведов и по возможности стараться облегчить положение полтавского гарнизона. Последняя задача была не из легких. Между низким восточным берегом, где стояли русские войска, и крутым, обрывистым западным, поднимавшимся более чем на 200 футов к стенам Полтавы, пролегала широкая заболоченная пойма реки, которую не могли преодолеть не только крупные силы, но и небольшие отряды. Русские не раз пытались послать через реку подкрепления в Полтаву. Они пробовали даже заваливать топи мешками с песком, но все было тщетно. С Полтавой в конце концов удалось наладить связь: Меншиков и Келин «перестреливались» через реку посланиями, помещенными в полые пушечные ядра.
Не прекращались военные действия и вдоль реки. По обоим берегам беспрестанно патрулировали отряды русской и шведской конницы, стараясь не упустить из виду малейшего передвижения в стане противника, а заодно и захватить языков, от которых можно было бы выведать ценные сведения. В конце мая в Крутой Берег во главе многочисленной пехоты прибыл Шереметев, но, несмотря на численное превосходство, русские военачальники не могли решить, что им следует предпринять. Полковник Келин извещал, что запасы пороха у него на исходе, что шведские подкопы доведены почти до самых стен и он едва ли продержится дольше конца июня. Ни Меншиков, ни Шереметев не желали допустить падения Полтавы, но и дать неприятелю генеральное сражение тоже не были готовы. Вопрос о том, чтобы попытаться нанести массированный удар и форсировать Ворсклу под огнем шведов, даже не поднимался. Сознавая, что близится решающий момент, Меншиков просил государя, уже выехавшего из Азова, поскорее присоединиться к армии. 31 мая царь ответил: «Я сего часу сюды прибыл и как возможно поспешать буду, однако понеже в нужном деле и час потерять нужной бывает худо, для того, ежели что надлежит нужно и не дожидаясь меня с помощью Божией делайте». Но Полтава пока держалась, и царские полководцы решили подождать.
4 июня прибыл Петр. Обычно он назначал командующим кого-нибудь из своих военачальников, отводя себе подчиненную роль, но на сей раз принял командование сам. С царем прибыло еще 8000 новобранцев. Приезд государя очень воодушевил войска, которые беспрестанно схватывались с неприятелем вдоль речного рубежа. 15 июня русские нежданно обрушились на занятое шведами местечко Старые Санжары и отбили у противника 1000 соотечественников, взятых в плен под Веприком прошлой зимой, а верные царю казаки сумели захватить часть шведского обоза.
Теперь уже вырисовывались очертания предстоящей великой баталии. Две армии сошлись в непосредственной близости, и каждую из них возглавлял монарх. Оба государя понимали, что наступает решающий момент. Оказавшийся в изоляции, терявший оперативный простор Карл должен был в конце концов предпринять попытку прорыва. Петр понимал это и считал неизбежным. Прежде царь не хотел рисковать судьбой армии в открытом бою, но теперь он решился. Его стратегия принесла свои плоды. Неприятель был обложен со всех сторон. Многочисленный корпус Гольца не только не позволил бы Карлу получить подкрепление из Польши, но и ему самому закрывал путь к отступлению. А на Ворскле у Петра было вдвое больше сил. В письме, которое Петр отправил Апраксину 7 июня, по прибытии к армии, чувствуется уверенность и решимость: «Получили мы от вас еще письмо и пункты, но ныне вскоре ответствовать не можем, понеже сошлися близко с соседьми и, с помощью Божиею, будем конечно в сем месяце главное дело с оным иметь».
Через несколько дней после приезда Петр, собрав в палатке своих генералов, тщательно изучил обстановку. Всем было ясно, что падение Полтавы – это только вопрос времени. Если шведы овладеют городом, он превратится в их опорный пункт, где они смогут дожидаться подкреплений, на которые возлагал надежды Карл и которых опасался Петр. Тогда может случиться, что дорога на Москву будет вновь открыта для неприятеля. Ставка была настолько высока, что царь и его генералы приняли нелегкое решение: дабы ослабить натиск шведов на Полтаву и удержать город, ввести в действие основные силы. Не позднее 29 июня предстояло дать крупное, а может быть и решающее, сражение – иначе Полтава достанется шведам. К этому времени должны были собраться все царские силы: ожидали еще казаков Скоропадского и 5000 калмыков под водительством хана Акжи. Но армия не могла вступить в бой, оставаясь на восточном берегу Ворсклы: ее следовало переправить. Оказавшись на западном берегу, русские смогли бы нанести фланговый удар по позициям шведов, осаждавших Полтаву. На худой конец, даже если бы крупное сражение не состоялось, присутствие русских войск так или иначе отвлекло бы значительную часть шведских сил и ослабило их натиск на город. Вдобавок царь смог бы пустить в ход свою многочисленную полевую артиллерию, которая вместо того, чтобы стрелять по врагу, бесполезно молчала за рекой.
Царю предстояло выбрать место и время для переправы. У него не возникало и мысли о том, чтобы бросить армию прямо через болотистое русло навстречу яростному неприятельскому огню, как нередко поступал Карл. Желая сбить шведов с толку, Петр распорядился провести ряд отвлекающих вылазок вдоль всего речного фронта – и к югу, и к северу от Полтавы. Было решено переправить основные силы в восьми милях к северу от города, у Петровки, где конница могла переехать реку вброд. Вслед за Ренне с его десятью полками кавалерии и драгун предстояло переправиться десяти пехотным полкам Галларта. Этим силам надлежало расчистить плацдарм за переправой и встать укрепленным лагерем у Семеновки, одной милей ниже брода, после чего через реку перейдет и Петр с основной армией. Ренне и Галлард без промедления вывели свои войска к Петровке и 14 июня попытались форсировать реку, но были отброшены шведами. Однако Петр своего намерения не оставил и, поскольку Келин сообщал из Полтавы, что силы его на исходе, решил, не откладывая, предпринять новую попытку.
Намерение Петра перейти Ворсклу у Петровки не было секретом для шведов. 15 и 16 июня шведская армия оставалась в боевой готовности. Десять кавалерийских полков и шестнадцать пехотных батальонов под командованием Реншильда должны были встретить русских, когда те двинутся через реку. Реншильд намеревался позволить неприятелю переправить часть свежих сил, но лишь столько, чтобы численное превосходство на западном берегу оставалась за шведами, а затем атаковать и сбросить авангард противника в Ворсклу. Сам Карл собирался остаться с войсками, часть из которых осаждала Полтаву, а другая стояла вдоль реки южнее города, – до тех пор пока не завяжется битва и не станет очевидным, что на южном фланге русские переправляться не будут. Убедившись в этом, король тут же выступит на север, на поддержку Реншильда. Этот логически выверенный план должен был обеспечить шведам победу, но прежде чем он мог бы сработать, стряслась беда.
17 июня 1709 года Карлу исполнилось двадцать семь лет. Девять из них он провел в боевых кампаниях, но судьба щадила его, и король всегда оставался невредим. Хотя под Нарвой в него на излете попала пуля, а в Польше он сломал ногу, Карл ни разу не был серьезно ранен. И вот сейчас, в самый критический момент его полководческой карьеры, удача неожиданно изменила шведскому королю.
Тем утром Карл направился к селу Нижние Млины осмотреть позиции на Ворскле, занятые казаками и шведами. Ожидалось, что битва, которая должна была развернуться к северу от Полтавы, отвлечет туда большую часть шведских войск. Однако король желал убедиться в том, что южный фланг охраняется надежно и противник здесь не прорвется. Между тем, в соответствии с замыслом Петра, русская конница беспрерывно тревожила шведов, отвлекая их внимание. Одна такая отвлекающая атака – попытка переправиться через реку – была только что отбита.
Около 8 часов утра с эскадроном драбантов появился Карл и стал осматривать позиции, разъезжая у самой кромки воды. Русские, из числа участников недавно отбитой шведами вылазки, укрылись на одном из многочисленных островков и, завидев группу всадников, судя по всему офицеров, открыли огонь, благо расстояние было невелико. Один из драбантов был сражен насмерть. Однако Карл, ничуть не тревожась о своей безопасности, неторопливо ехал вдоль берега. Лишь закончив осмотр позиций, король повернул коня и стал удаляться от реки – и в этот момент пуля русского стрелка попала ему в левую ногу.
Пуля пробила сапог, ударила в пятку, прошла вдоль ступни, раздробила кость и вышла возле большого пальца. Скакавший рядом польский аристократ, граф Станислав Понятовский, представитель короля Станислава при шведской армии, заметил, что король ранен, но тот приказал ему молчать. Должно быть, рана причиняла нестерпимую боль, но Карл продолжал инспекционную поездку, как будто ничего не случилось. Когда он вернулся в ставку, было около одиннадцати часов – он был ранен почти три часа назад. К тому времени многие офицеры и солдаты заметили необычную бледность короля и кровь, сочившуюся из пробитого левого сапога. Карл попытался слезть с седла, но от невыносимой боли лишился чувств.
Раненая нога так распухла, что нельзя было снять сапог, не разрезав его. Врачи осмотрели рану. Пуля прошила стопу насквозь и осталась в чулке у большого пальца. Кости были раздроблены, и в ране застряли осколки. Чтобы удалить их, требовалось сделать глубокий и болезненный надрез, и хирурги заколебались. Однако пришедший в сознание Карл был тверд: «Ну же, давайте! Режьте смелее!» – обратился он к хирургам и собственными руками поддерживал раненую ногу, пока проводилась операция. Он даже не отвернулся и ничем не показывал, что ему больно. Более того, когда хирург не решался обрезать распухшие и воспаленные края раны, король взял ножницы и удалил пораженную плоть собственноручно.
Известие о том, что король ранен, мигом облетело шведский лагерь и потрясло всех – от солдата до генерала. Краеугольным камнем, на котором зижделся боевой дух шведской армии, была вера в то, что их король не только непобедим, но и неуязвим. Карл всегда первым бросался в гущу сражения и ни разу не был даже задет, будто Господь прикрывал его невидимым щитом. Эта вера давала солдатам силы без страха следовать за ним повсюду. Карл мгновенно понял, какая возникла угроза для боевого духа армии. Когда в крайнем волнении к постели короля явились генералы и Пипер, Карл без тени тревоги на лице заверил их, что рана не опасна, быстро заживет и скоро он снова будет в седле.
Однако рана не только не заживала, но и стала гноиться. У Карла начался жар, воспаление пошло вверх и достигло колена. Врачи полагали, что ногу придется отнять, но не решались сказать об этом королю. Двое суток, между 19 и 21 июня, казалось, что и ампутировать ногу уже поздно, и Карл пребывал между жизнью и смертью. 21-го хирурги опасались, что смерть наступит с часу на час. Пока король лежал в горячке, от его постели не отходил старый слуга и, как ребенку, рассказывал ему сказки и старинные северные саги об отважных принцах, одолевавших злых врагов и получавших в награду прекрасных принцесс.
Немочь короля немедленно сказалась на тактической ситуации вокруг Полтавы. 17 июня уже раненный, но не впавший в беспамятство Карл, предоставил Реншильду самостоятельно решать, стоит ли оборонять брод у Петровки. Войска фельдмаршала были готовы к встрече собиравшихся за рекой русских эскадронов и батальонов и только ждали, когда противник начнет форсировать реку. Но, прослышав о ранении Карла, Реншильд оставил войска и помчался в ставку, чтобы поточнее узнать о состоянии Карла и о том, не будет ли изменен генеральный план баталии. Король приказал ему принять командование. Посоветовавшись со своими офицерами, фельдмаршал решил отказаться от первоначально задуманной атаки на северном фланге – слишком ощутимо ранение Карла выбило из колеи солдат и офицеров.
Петр узнал о том, что король ранен, к вечеру 17 июня. До сих пор его решение переправить армию через реку не было окончательным; он собирался лишь ступить на западный берег и посмотреть, что из этого выйдет. Теперь же, прослышав о ранении Карла, царь приказал армии выступать без промедления. 19 июня кавалерия Ренне и пехота Галларта беспрепятственно пересекли Ворсклу и быстро окопались в Семеновке. В тот же день основная армия снялась с лагеря в Крутом Берегу и двинулась на север, к броду у Петровки. Впереди шла гвардейская бригада, за ней корпус Меншикова, следом артиллерия и обоз и, наконец, корпус Репнина. С 19 по 21 июня, в те дни, когда Карл лежал при смерти, река была запружена людьми, лошадьми, орудиями и подводами: русская армия переправлялась с восточного берега. Когда вся она оказалась на западном берегу, сражение стало неизбежным. Противник лицом к лицу сошлись на тесном, ограниченном реками плацдарме, и ни один из них уже не мог отойти – отступать в непосредственной близости от сильного неприятеля весьма небезопасно. На западном берегу, воспользовавшись тем, что шведы не пытались сразу ввязаться в сражение, русские заняли позиции тылом к реке и стали усердно их укреплять. Они не сомневались, что очень скоро неприятель пойдет в атаку. Но этого не случилось.
К 22 июня шведы преодолели растерянность. Состояние короля оставалось тяжелым, но смерть ему более не грозила. Реншильд вывел армию в поле северо-западнее Полтавы и построил боевые порядки, вызывая Петра на битву. Дабы воодушевить войска, в носилках, подвешенных между конями, перед строем появился Карл. Но Петр не обнаружил желания принять вызов, а продолжал деловито укреплять свой лагерь. Он и так уже почти достиг своей цели – отвлек шведские силы от осады Полтавы. Видя, что русские не намерены вступать в бой, Карл приказал Реншильду не держать попусту людей в строю. Именно в этот миг, когда король на носилках находился среди солдат, из Крыма и Польши прибыли наконец долгожданные гонцы, от которых он с нетерпением ждал известий о подкреплении.
Из Польши Карлу сообщили, что ни Крассов, ни Станислав на помощь не придут. Поляки были в своем репертуаре – вечные интриги, зависть, метание из стороны в сторону. Станислав неуверенно чувствовал себя на шатком польском троне и вовсе не желал идти на восток и оставлять ненадежное королевство без присмотра. С Крассовом у него вышла размолвка, и генерал отвел свой корпус в шведскую Померанию, где занимался обучением прибывавших из Швеции новобранцев, намереваясь в дальнейшем выступить с ними на Украину, к королю. Но прибыть он мог только к концу лета. Второй гонец был от Девлет-Гирея. Хан заверял Карла в неизменной дружбе и сожалел, что не может прислать войска ему на подмогу, поскольку султан ему этого не позволил. Прикованному к носилкам шведскому королю пришлось проглотить горькую пилюлю. Он понял, что его надежды на подкрепление были тщетными, как и мечта о великом походе союзников с юга на Москву.
Король сообщил эти безрадостные новости своим советникам, и те впали в уныние. Практичный Пипер рекомендовал немедленно прервать кампанию, снять осаду с Полтавы и отступить с войсками за Днепр, в Польшу, чтобы спасти короля и армию для будущего. Граф советовал также не пренебрегать возможностью дипломатических переговоров с царем. Пипер напомнил, что недавно получил письмо от Меншикова, в котором князь предлагал лично явиться для переговоров в шведский лагерь, если Карл гарантирует ему неприкосновенность. Даже если его величество и подпишет мир с Россией, убеждал Пипер, войну можно будет возобновить потом, при более благоприятных обстоятельствах. Но Карл отверг и отступление, и переговоры.
А тем временем положение шведской армии медленно, но неуклонно ухудшалось. Армия таяла на глазах: в мелких стычках каждый день гибли или получали ранения люди, а заменить их было некем. Съестного не хватало, поскольку весь край обчистили до последнего зернышка; порох никуда не годился, свинец был на исходе, износились мундиры, из прохудившихся сапог торчали пальцы. Ощущение, что русских никогда не удастся выманить из лагеря и заставить принять бой, действовало угнетающе, а к нему добавлялись апатия и вялость, вызванные изнуряющим зноем. Самого Карла, вот уже сколько дней прикованного к постели, одолевало беспокойство, смешанное с усталостью. Он остро ощущал необходимость что-то предпринять и оттого еще больше страдал от своей беспомощности. И по мере того, как одна за другой терпели крах все его надежды, а позиции шведов под Полтавой становились все более уязвимыми, у него росло желание покончить со всеми тревогами одним решительным ударом. Карлу был ведом один выход – баталия. Баталия может не принести победы, но по крайней мере сохранит честь. Если король победит, это возродит к жизни почти погребенные ныне надежды. Тогда-то турки и татары не преминут примкнуть к победоносной шведской армии, чтобы принять участие в триумфальном походе на Москву. Но пусть даже обстоятельства не позволят одержать решительную победу. Что ж, ничейный исход, подобный результату битвы у Головчина, все равно откроет путь к почетным переговорам и позволит вернуться в Польшу, не теряя достоинства.
Карл решил дать бой во что бы то ни стало. Он должен обрушить на врага все оставшиеся силы – без промедления и по возможности неожиданно.
У Петра оснований стремиться к сражению было гораздо меньше. Шведский король мог спасти положение, только навязав бой неприятелю и одержав в нем хотя бы неполную победу. Иное дело Петр: он и без того достиг чего желал. За Полтаву можно было теперь не опасаться, как и за то, что шведы получат подкрепление. Царь не стремился к бою – другое дело, если бы удалось заставить шведов штурмовать укрепленные русские позиции: тогда преимущество русских было бы бесспорно. Исходя из этого, Петр и вел всю подготовку.
В ночь на 27 июня русская армия вышла из лагеря у Семеновки, переместилась на юг и разбила лагерь у деревни Яковцы, всего в четырех милях севернее Полтавы. Работая всю ночь, русские солдаты возвели четырехугольное земляное укрепление. Противник по-прежнему внушал Петру уважение, и атаковать царь по-прежнему не решался, но, подводя войска все ближе, он как будто приглашал, заманивал, чуть ли не вынуждал шведов штурмовать земляные валы. Тылом русские позиции были обращены к обрывистому берегу Ворсклы. В этом месте он был так крут, а заболоченная пойма так широка, что о переправе сколь бы то ни было значительных сил не могло быть и речи. Следовательно, отступать отсюда армия могла бы только на север, назад к броду у Петровки.
Однако место для лагеря было выбрано удачно. К югу, до самой Полтавы тянулись леса, перемежающиеся оврагами и лощинами, так что крупные силы подойти с этой стороны не могли, как, впрочем, и с севера, где тоже рос густой лес. Приблизиться к лагерю можно было только с запада, где раскинулась широкая равнина с редкими купами деревьев. Лагерь был укреплен со всех четырех сторон, но наиболее тщательно, разумеется, с запада. Здесь вдоль вала тянулся ров глубиной шесть футов, а на его гребне было установлено семьдесят пушек. Позади него, ожидая своего часа, раскинула свои палатки пехота – пятьдесят восемь батальонов общим числом 32 000 человек. А снаружи за валом стала лагерем кавалерия – 10 000 всадников в составе семнадцати собственно кавалерийских и драгунских полков.
Укрепления были надежны, численное превосходство неоспоримо, но Петру все казалось мало. Он воевал со шведами вот уже девять лет и хорошо знал, какие это мастера наносить неожиданные удары. Поэтому он принял дополнительные меры предосторожности, исходя из того, что, когда бы шведы ни вздумали напасть на русский лагерь, у них только один путь – по Полтавской дороге. Примерно в миле к югу от лагеря открытая равнина сужалась. С востока она была ограничена лесом и оврагами, а с запада болотистым перелеском. Оставался узкий проход, по которому и шла дорога. Петр перекрыл эту горловину цепью из шести земляных редутов, расположив их на расстоянии мушкетного выстрела (около 300 ярдов) друг от друга. Каждый редут – четырехугольник земляных стен длиной около 100 футов с любой стороны – вмещал несколько сот солдат и одну-две пушки. В них засели солдаты двух батальонов Белгородского полка и отдельные подразделения из полков Неклюдова и Нечаева. За линией редутов разместились уже упомянутые семнадцать драгунских и кавалерийских полков, поддержанные тринадцатью орудиями конной артиллерии. Командовали этими силами Меншиков, Ренне и Боур. Полевые укрепления в сочетании с многочисленной конницей должны были стать передовым заграждением, первой линией противодействия любой попытке шведов прорваться сквозь горловину.
26 июня в армии был зачитан приказ Петра: «Ведало бы Российское воинство, что оный час пришел, который всего Отечества состояние положил на руках их. Или пропасть весьма, или же в лучший вид отродитися России. И не помышляли бы вооруженных и поставленных себя быти за Петра, но за государство Петру врученное, за род свой, за народ Всероссийский…» Приказ завершали слова: «А о Петре ведайте, что ему житие свое недорого, только б жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего».
Глава 16
Полтава
В воскресенье, 27 июня, после вечерней молитвы Карл собрал у своей постели генералов и командиров полков и объявил, что на следующий день он наметил дать сражение. Безусловно, войск у Петра больше, но, заверял король, стремительность и напор могут свести на нет это преимущество. Кроме того, расположение русских войск казалось весьма благоприятным для наступления шведов. Армия Петра сама лишила себя свободы маневра: с тыла у нее был обрывистый берег реки, и единственным путем к отступлению оставался брод у Петровки. Стоит шведам перерезать к нему дорогу, и русская армия окажется в западне. Победа, к которой так долго стремился Карл, представлялась вполне возможной. Русскую армию возглавил сам царь, и шведы могли заполучить, если повезет, бесценную добычу.
Шведская армия, которая сейчас готовилась к выступлению, составляла по численности чуть больше половины тех сил, что вышли из Саксонии два года назад. Ныне в ней насчитывалось двадцать четыре пехотных батальона и семнадцать кавалерийских полков – в общей сложности 25 000 человек, причем многие из них так и не оправились от ран и обморожений, полученных минувшей зимой. Левенгаупт, на которого возложили командование пехотой, предлагал бросить в бой всех способных держать оружие. Но Карл решил иначе. 2000 пехотинцев было оставлено в траншеях у стен Полтавы на случай вылазки гарнизона, а 2500 конницы выделено для охраны обоза. Еще 1500 человек – кавалеристы и пехотинцы – рассредоточились вдоль Ворсклы: они должны были поддерживать казаков Мазепы, которые патрулировали вдоль берега, чтобы не дать русским переправиться южнее Полтавы. 6000 казаков Мазепы и Гордиенко вообще не были учтены в диспозиции Карла. Во время битвы им было велено держаться в стороне от основных шведских сил. Король полагал, что эти недисциплинированные вояки способны лишь внести сумятицу в тщательно отработанные действия его испытанных солдат. Всего со шведской стороны участвовать в битве должно было 19 000 против 42 000 русских.
Сам Карл намеревался быть в бою с армией, правда скорее в качестве символа и вдохновителя. Король решил остаться при пехоте на своих подвешенных между конями носилках. На случай если кони вдруг испугаются и понесут или одного из них подстрелят, короля сопровождал взвод из двадцати четырех гвардейцев, которые, если потребуется, могли бы нести носилки на плечах. Присутствие Карла на поле боя имело немаловажное значение: солдаты, которым предстояло идти в атаку на превосходящие силы противника, должны были знать, что король с ними. Но фактически Карл не мог управлять движением войск на поле великой битвы – он лежал на спине и видел лишь небо да верхушки ближайших деревьев.
Коль скоро король был неспособен сидеть в седле, верховное командование надлежало передать кому-то другому. Его принял Реншильд, первый по старшинству среди шведских генералов. По сути, он был наставником Карла в военном деле и, несомненно, самым опытным и авторитетным из его полководцев. Реншильд и впрямь был превосходным командиром: ему принадлежала честь победы под Фрауштадтом, он блестяще командовал конницей под Клишовом и Головчином. Но теперь ему предстояло возглавить армию короля в присутствии самого короля. Это была нелегкая задача, и ее еще более осложняло то, что в ближайшем окружении Карла подобрались люди с непростыми характерами.
Прежде всего это относилось к самому Реншильду. В ту пору ему было пятьдесят восемь лет (на тридцать лет больше, чем Карлу), но он по-прежнему оставался человеком сильным, темпераментным и внешне импозантным. Его отличали огромная трудоспособность и безграничная преданность и любовь к Карлу. Подчиненные жаловались, что фельдмаршал высокомерен и груб. Он и правда не стеснялся в выражениях, и это можно было понять. В том возрасте, когда большинство генералов уже выходит в отставку, Реншильд вел походную жизнь без отдыха на протяжении девяти лет. Как и сам король, он проводил в кампаниях каждую весну, лето и осень, а на зиму оставался с войсками в лагерях, даже не помышляя об отпуске. Он плохо питался, не досыпал, пребывал в бесконечном напряжении и потому был издерган и раздражителен. И у него, в отличие от Карла, никогда не находилось улыбки или двух-трех ободряющих слов, какими король обычно сопровождал даже заслуженные упреки, так что провинившийся был после этого готов броситься в огонь и в воду, лишь бы искупить вину и заслужить благосклонность короля.
Более всего Реншильда раздражали два самых близких к нему по положению человека. Во-первых, он терпеть не мог Пипера – министра, отвечавшего за полевую канцелярию. Реншильда прямо-таки бесило, что этот штатский присутствует на всех военных советах и повсюду встревает с предложениями дипломатического и тому подобного, вовсе не военного, свойства. К тому же Реншильд знал: случись что с королем, во главе правительства окажется Пипер, и тогда фельдмаршал попадет к нему в подчинение.
Но особую, ни с чем не сравнимую неприязнь Реншильд испытывал кЛевенгаупту. Командир злополучного обоза был несговорчив и мнителен, и несдержанность Реншильда, который сплошь и рядом повышал на него голос, доводила его до исступления. Левенгаупт славился стойкостью на поле боя – мужество никогда не изменяло ему; и он заслуженно считался лучшим после самого короля пехотным генералом шведской армии, подобно тому, как Реншильд слыл лучшим командиром кавалерии. То, что им обоим Карл доверил командовать под Полтавой, было в общем естественно. Просчет состоял в другом – Карл совершенно не принял во внимание их личную неприязнь. Когда король обсуждал с Реншильдом план баталии, он считал само собой разумеющимся, что фельдмаршал ознакомит с ним Левенгаупта – командира пехоты и заместителя главнокомандующего, – которому просто необходимо было знать общий замысел боя, чтобы точно следовать ему и правильно реагировать в случае изменения боевой обстановки. Но Реншильд решил ничего не говорить Левенгаупту – не любил он с ним разговаривать. Да оно и понятно: Левенгаупт имел обыкновение выслушивать приказы Реншильда с таким высокомерным и презрительным видом, будто давал понять, что только верность его величеству заставляет его терпеть этого болвана. Реншильда это всякий раз приводило в ярость. В результате накануне Полтавской баталии он предпочел не посвящать Левенгаупта в план действий.
Возникшая из-за этого неразбериха на поле боя оказалась фатальной. Беда шведов заключалась в том, что на этот раз у них не было командира, который стоял бы выше зависти и раздоров, командира, которому бы все беспрекословно повиновались. Сам Левенгаупт признавал после битвы: «Когда бы Господь даровал нам свою милость и король не был бы ранен, никогда бы не случилось того, что случилось».
Суть выработанного Карлом и Реншильдом плана заключалась в том, чтобы перед самым рассветом стремительно атаковать русских, постараться застать их врасплох и быстро миновать линию редутов, даже если защитники успеют открыть огонь. Прорвавшись за редуты, шведские колонны сместятся влево и выйдут на широкую равнину перед лагерем Петра. Тогда шведская пехота двинется к западной оконечности равнины и сосредоточится к северо-востоку от укрепленных позиций русских войск. Тем временем кавалерия выметет с равнины царскую конницу. Пехота, оказавшись между русским лагерем и бродом в Петровке, развернется вправо и построится в боевые порядки. Если этот маневр удастся, русские будут загнаны в угол. Позади у них будет крутой обрыв, а впереди, преграждая путь к переправе возле Петровки, готовые к бою шведы. И если царские войска захотят уклониться от боя, пусть остаются за своими валами, пока их не добьет голод.
Пехота Левенгаупта, численностью всего 7000 человек, была построена в четыре колонны – две левые из десяти батальонов и две правые из восьми. Король на носилках находился при первой колонне левого крыла, которая была сформирована из одних гвардейцев. Вторую колонну левого крыла поручено было вести генерал-майору Карлу Густаву Россу, а две правые колонны – генералам Берндту Штакельбергу и Акселю Спарре. Кавалерийские эскадроны под командованием Крейца выстроились шестью колоннами. Из тридцати еще пригодных к бою орудий большая часть была оставлена на осадных позициях и в обозе. Тут не обошлось без Реншильда. Как и все кавалеристы, он не жаловал артиллерию и считал, что тащить пушки мимо редутов – значит только замедлить движение армии. Да и вообще не будет времени выкатывать орудия на позиции для обстрела, не говоря уже о том, что отсыревший за зиму порох по большей части подпорчен. Поэтому шведы взяли с собой всего четыре пушки. Реншильд рассчитывал, что судьбу сражения решит сталь клинков и багинетов.
Наступала короткая летняя ночь. В 11 часов окончательно стемнело и шведская пехота спешно выступила из лагеря, направляясь к намеченным сборным пунктам. Карлу сменили повязку на ноге. Он облачился в мундир по всей форме и натянул на здоровую ногу высокий ботфорт. Рядом с ним в носилках лежала обнаженная шпага. Вдоль длинных марширующих колонн короля пронесли к месту сбора гвардейских батальонов. Там уже ждали, кутаясь в плащи и негромко переговариваясь, Реншильд, Левенгаупт, Пипер и другие генералы. Луна светила неярко, ночь была довольно темная.
К полуночи, когда темнота сгустилась еще больше, солдатам, которые отдыхали, сидя или лежа на земле, приказали становиться в строй. Во мраке не обошлось без путаницы: разобраться, где чей батальон, смогли не сразу. Да и немудрено – за два года кампании мундиры так износились, что порой и при свете дня трудно было узнать, какого полка солдат. Чтобы в бою отличать своих от неприятеля, шведам было велено прикрепить к головным уборам пучок соломы. Кроме того, войскам сообщили пароль – в случае возможной путаницы следовало кричать по-шведски: «С помощью Божией». Когда четыре колонны наконец удалось сформировать, солдатам снова разрешили сесть и отдыхать до прибытия кавалерии. Но ждать ее пришлось дольше, чем предполагали. Обычно кавалерийские эскадроны возглавлял Реншильд, но теперь он командовал всей армией, и без него конница в Пушаревке не сумела в отведенное время оседлать коней и построиться в шесть колонн.
Шведы томились в ожидании, когда со стороны русских позиций донеслись звуки, напоминавшие стук топора. Стучали неподалеку; видимо, работы велись впереди линии редутов. Очевидно, русские, полагая, что окрестности безлюдны, выслали отряд, который что-то сооружал. Но что? Чтобы выяснить это, Реншильд сам отправился в разведку.
То, что фельдмаршал увидел при неясном свете луны, не могло не встревожить его. Под покровом ночи русские не покладая рук копали землю и строили новую линию из четырех редутов перпендикулярно шести уже возведенным. Эти редуты должны были протянуться вдоль Полтавской дороги к шведскому лагерю и расколоть надвое поток наступающих шведов, чтобы те, обтекая редуты с двух сторон, попали под фланговый огонь. Напряженно всматриваясь, Реншильд сумел разглядеть, что ближайшие к нему два редута уже почти закончены. Но тут работавшие на строительстве солдаты заметили группу всадников. Раздался крик, пистолетный выстрел, еще один, а затем в глубине русских позиций барабан забил тревогу. Реншильд поспешил вернуться, и у носилок короля собрался военный совет. Между тем быстро светало, кавалерия наконец подошла, но шансов на внезапную атаку с каждой минутой становилось все меньше. Время поджимало, и Реншильд отдал приказ о наступлении – в противном случае пришлось бы отказаться и от атаки, и от всего плана.
Карл не мог лично проверить обстановку, но он всегда был сторонником наступательных действий и поддержал Реншильда. Посыпались приказы, пехотные батальоны стали спешно перестраиваться в пять колонн. Командирам четырех из них было предписано как можно быстрее, не обращая внимания на огонь, провести войска мимо редутов, а затем, согласно первоначальному плану, развернуться на равнине в боевые порядки. Пятая колонна, из четырех батальонов, должна была окружить и атаковать новые редуты. Подобно тому как скалистый утес рассекает надвое бурный поток, цепь русских укреплений должна будет разделить наступающих шведов на две волны, но те стремительно прокатятся мимо, а третья, центральная волна, хлынет на эту преграду и, может статься, захлестнет ее.
Пока шведские генералы торопливо отдавали новые распоряжения, ночную тьму сменили предрассветные сумерки. Шведская пехота еще не закончила перестраиваться, когда с русских редутов начали стрелять пушки. Ядра посыпались в гущу неподвижно стоявших шведских солдат. Снесло голову капитану, погибло два гренадера и четыре мушкетера. Необходимо было срочно начинать двигаться. В четыре часа утра, когда на востоке над кронами деревьев появилось солнце, шведы наконец перестроились, и Реншильд отдал приказ к наступлению. Началась Полтавская битва.
Семь тысяч шведских солдат, сбившись в прямоугольные колонны синих мундиров, со штыками наперевес, двинулись через поле к русским редутам. Позади и чуть левее пехоты наступала шведская кавалерия: кто в желтых кафтанах с синей отделкой, кто в синих с желтой. Кавалеристы придерживали коней, чтобы не обогнать пехоту; первые лучи солнца уже играли на обнаженных клинках передовых эскадронов. Большая часть пехоты, огибая редуты, устремилась мимо них, но когда передового редута достигла центральная колонна, на незавершенные укрепления обрушились шведские гренадеры и сошлись с его защитниками в яростной рукопашной схватке. Редут продержался недолго. Та же судьба постигла и второй – шведская пехота, стреляя и коля штыками, прорвалась за его насыпь. Некоторые роты из числа участвовавших в захвате редутов влились в проходившие мимо колонны, другие же задержались для штурма третьего редута, на который уже наседали два батальона Росса.
Но на третьем и четвертом редутах шведы споткнулись. Третий редут упорно защищался, и первый приступ шведов был отбит. К атакующим стали подходить подкрепления, и в конце концов перед этой преградой застопорились шесть шведских батальонов. Иными словами, шведская пехота зацепилась за вражеский редут, как за надоедливый репейник, и тщетно пыталась освободиться. А это означало, что действия шведов все более шли вразрез с первоначальным планом.
Виновником этого сбоя был Реншильд, который предпочел сохранить общий план наступления в тайне от своих подчиненных. Росс попросту не знал, что, согласно замыслу, его силы должны были только блокировать русские редуты, чтобы дать возможность основной массе пехоты побыстрее проскочить мимо. После того как его атаку отбили, Россу стоило бы оставить редут в покое и идти дальше к сборному пункту. Вместо этого он перестроил своих солдат и снова повел их на приступ. Его снова отбили, но он упорствовал, и в результате 2600 пехотинцев, из которых каждый был на счету, застряли у преграды, не имевшей стратегического значения. Все свои помыслы Росс сосредоточил на захвате редутов; он понятия не имел о том, что делает остальная армия, и даже не знал, где она находится. Так, в самом начале наступления шведы допустили серьезный промах. Впоследствии, оценивая случившееся, Левенгаупт говорил, что лучше было бы всей армии, не исключая и Росса, просто пройти мимо редутов. Реншильд, уже будучи в плену у русских, сказал: «Одна ошибка может затмить всю прежнюю славу». Даже Карл, который не был склонен обвинять своих полководцев после боя, заметил печально: «Рекогносцировка была проведена не лучшим образом».
В разгар схватки вокруг редутов из-за линии укреплений на шведов устремились двумя сплоченными шеренгами драгуны Меншикова. Из рядов шведской пехоты послышались крики: «Кавалерия, кавалерия!» Построившись сомкнутым клином, шведские кавалеристы рысью поскакали навстречу наступавшим русским драгунам. 20 000 обнаженных клинков блеснуло на солнце, и две лавины всадников столкнулись на тесном пространстве возле русских редутов. В облаках пыли слышен был лишь грохот орудий, звон стали и треск пистолетных выстрелов. Схватка продолжалась почти час – ни шведы, ни русские не уступали. Меншикову удалось захватить четырнадцать шведских знамен. Окрыленный успехом, он отослал трофеи в лагерь и просил государя без промедления вывести армию из-за валов и вступить в бой на линии редутов. Но Петр не очень верил в прочность достигнутого Меншиковым успеха и пока еще очень высоко ставил воинскую славу шведов. Поэтому он дважды приказывал своему упрямому наперснику выйти из боя и отступить, и в конце концов князь неохотно повиновался. Русские эскадроны были отведены на север. Крупные силы под началом Боура (Ренне к тому времени был тяжело ранен) Меншиков отправил к северной оконечности лагеря, а сам с меньшим отрядом отступил к южной. Отступление русской конницы прикрывали установленные на валах орудия, заградительный огонь которых отбил у шведской кавалерии всякую охоту к преследованию.
Из-за того, что Реншильд не ознакомил командиров с общим планом сражения, постоянно происходила путаница. На правом крыле шведской армии наступало шесть пехотных батальонов, которые вел сам Левенгаупт. Они должны были миновать линию редутов и, выйдя на равнину, соединиться с главными силами. Но пехота терялась в поднятых всадниками облаках пыли, а русские вели с редутов жестокий пушечный и ружейный огонь. Чтобы вывести своих людей из-под обстрела, Левенгаупт стал сдвигать колонны правее. Отклоняясь все дальше к востоку, батальоны Левенгаупта в конце концов оторвались от остальных шведских сил, и в линии наступления открылась широкая брешь. Общего замысла Реншильда Левенгаупт не знал и об исполнении его, естественно, не заботился. Он просто вел свою пехоту в атаку на неприятельскую армию. При этом он то ли забыл, то ли не хотел вспомнить основные указания фельдмаршала – всем пехотным колоннам идти параллельно друг другу. Выйдя за линию редутов, он еще круче повернул вправо, где характер местности позволял двигаться быстрее. В результате с каждым шагом солдаты Левенгаупта все больше удалялись от остальных шведских войск. А Левенгаупта это ничуть не огорчало: он всегда старался держаться подальше от Реншильда, который с ним, Левенгауптом, позволял себе обращаться «как с лакеем».
Все это привело к тому, что Левенгаупт шел прямо на русские укрепления. Лагерь к тому времени уже был поднят по тревоге, и при появлении шведской пехоты русские пушки открыли огонь. Но Левенгаупт, довольный тем, что избавился от опеки, неуклонно вел свои шесть батальонов навстречу всей русской армии. Солдаты маршировали, как на учении, и уже подошли на мушкетный выстрел к валам, когда путь им преградил овраг. Но ничто не могло остановить Левенгаупта в его стремлении бросить 2400 шведов на штурм укреплений, в которых засело 30 000 русских, и неустрашимый генерал повел солдат в обход преграды.
Между тем на другом краю поля, по левую сторону от линии редутов, где должны были собраться все шведские силы, находилась всего одна из трех войсковых групп – та, которая неукоснительно следовала первоначальному плану, поскольку командовал ею сам Реншильд. Две составлявшие ее пехотные колонны поспешно миновали редуты, как только русская конница отступила с поля. Хотя они и понесли потери от флангового огня, но сумели довольно быстро выйти на равнину за редутами. По плану, именно здесь должны были собраться восемнадцать пехотных батальонов, чтобы уже отсюда развивать наступление. Поначалу офицерам Рен-шильда казалось, что все идет как задумано. Когда шесть батальонов левого крыла своевременно заняли отведенные им позиции, офицеры наперебой поздравляли короля с удачей. Самого Карла пронесли на носилках в гуще пехоты, и сейчас он потягивал воду, пока ему накладывали на ногу свежую повязку.
Но, увы, когда Реншильд огляделся в поисках остальной пехоты, он никого не увидел. Двенадцать батальонов Левенгаупта и Росса как сквозь землю провалились. Правда, Левенгаупт с его шестью батальонами сыскался довольно скоро. Далеко впереди с правого фланга слышалась стрельба: это солдаты Левенгаупта пытались обогнуть овраг с юго-запада от русского лагеря. Реншильд тут же послал к Левенгаупту гонца с приказом немедленно прекратить наступление на лагерь и отойти к западному краю равнины, где его дожидались основные силы. Получив этот приказ, Левенгаупт взъярился. С одной только пехотой, без единой пушки, он одолел два русских редута и уже занял позиции, чтобы клинком и багинетом штурмовать южную линию русских укреплений. Здесь вал был защищен не слишком сильно: еще чуть-чуть, и он, Левенгаупт, примерный ученик шведской военной науки, бросил бы своих 2400 воинов на слабый участок вражеской обороны, прорвал его и сокрушил бы противника, посеяв панику в его рядах. Трудно сказать, могли ли его малочисленные войска, прорвавшись за вал, повергнуть неприятельский лагерь в смятение. В лагере его поджидали не бестолковые новобранцы, как это было под Нарвой, а прошедшие суровую школу бывалые воины. Скорее всего, если бы шведы все же прорвались за линию укреплений и столкнулись с готовым к бою десятикратно превосходящим противником, они поначалу могли бы добиться определенного успеха, но, не получив поддержки, были бы неминуемо смяты неприятелем. Так или иначе, но к немалой досаде Левенгаупта, ему было приказано отступить – и он отступил.
Было шесть часов утра. Шведской армии требовалось время для маневра, и в битве наступило затишье. Основные силы, с которыми находились король и Реншильд, включавшие третью часть всей шведской пехоты, двинулись вдоль фронта русских укреплений к северо-западу. Там находились заранее намеченные позиции, заняв которые шведы могли нанести удар как по лагерю, так и по броду в Петровке. Шесть батальонов Левенгаупта отступили от южного вала русского лагеря и направились на соединение с Реншильдом. Когда они прибудут и займут отведенное им место, под рукой Реншильда соберутся двенадцать батальонов из восемнадцати. Но где же остальные шесть?
А эти шесть батальонов под командованием Росса находились с южной стороны поперечной линии шести русских редутов и усердно штурмовали все те же третий и четвертый редуты. Действовали они столь же доблестно, сколь и бесполезно. Весь смысл атаки на редуты состоял в том, чтобы прикрыть движение наступавших колонн. Теперь, когда пехота вышла равнину, генерал-майору Россу следовало бы оставить редуты и поспешить вдогонку основным силам. Но никто не сказал Россу, чего от него ждали на самом деле, и он, как и подобало шведскому офицеру, мужественно пытался захватить укрепления противника.
Впрочем, схватка у редутов вскоре закончилась. Три раза Росс шел на штурм и три раза был отбит. Наконец, потеряв сорок процентов своих людей, он все же решил отступить. Теперь Росс был бы не против соединиться с главной армией, но понятия не имел, где она находится. Кроме того, ему нужно было время, чтобы привести в порядок свои потрепанные силы, и он стал отходить в лес, к востоку от редутов. Раненые пытались ползком следовать за товарищами.
В это время на западном валу лагеря, обозревая поле сражения, стоял Петр. Он видел, как прошедшая линию редутов шведская армия теперь группировалась справа на северо-западе. И тут, наблюдая за отходом Левенгаупта, царь заметил, что путь из лагеря к редутам, сопротивлявшимся Россу, теперь свободен. Петр тотчас приказал Меншикову взять в дополнение к его драгунским полкам пять батальонов пехоты из лагеря – всего 6000 человек, – настичь Росса в лесу, атаковать и уничтожить. Заодно отряд мог помочь и гарнизону Полтавы, дорога к которой теперь была открыта. Солдаты Росса вначале приняли передовые эскадроны Меншикова за своих, а когда поняли, в чем дело, противник уже был перед ними. Не успевшие перестроиться шведские батальоны были смяты и рассеяны огнем русской пехоты и кавалерии. В ожесточенной рукопашной схватке большинство шведов было убито или попало в плен. Россу удалось прорваться: собрав четыре сотни солдат, он стал отступать на юг; но Меншиков преследовал его по пятам. Неподалеку от Полтавы шведы заняли покинутую траншею и попытались обороняться, но русские снова схватились с ними в ближнем бою. В конце концов окруженный и потерявший большинство людей Росс был вынужден сдаться превосходящим силам неприятеля. И как раз тогда, когда плененного Росса уводили с поля, с северо-запада донеслась нешуточная канонада. Загремели первые залпы решающего этапа сражения, но ни Россу, ни его солдатам не суждено было в нем участвовать. Еще до начала сражения как такового было бессмысленно загублено шесть батальонов – третья часть шведской пехоты. Можно винить в этом Росса – за его излишнее упорство у редутов или Реншильда за то, что он не ознакомил своих офицеров с планом сражения. Но все это не главное. Несчастье заключалось в том, что шведская армия лишилась своего мозга – тот, кто мыслил ясно, четко и без суеты, чьим командам повиновались беспрекословно, был выведен из строя и в Полтавской баталии не участвовал.
Реншильд с королем и всем штабом дожидались Росса. Того все не было, и фельдмаршал послал выяснить, в чем дело. Когда гонец вернулся, он доложил, что Росс продолжает штурмовать редуты и ему приходится туго. Реншильд тут же послал на помощь Россу два кавалерийских полка и два пехотных батальона. Тем временем основным силам шведов оставалось только ждать.
Шведская армия стояла на открытой равнине – примерно в миле от северо-западной оконечности русского лагеря, в пределах досягаемости орудийного выстрела. Естественно, что русская артиллерия повела по шведам массированный огонь. Ядра убивали и калечили солдат. Одним ядром были убиты двое стоявших подле короля гвардейцев. Другое ядро повредило носилки короля. Мало было шведским офицерам забот и тревог – теперь им приходилось беспокоиться еще и о безопасности короля. Чтобы укрыть людей от огня русских орудий, часть пехоты отвели южнее, к лесу у местечка Малые Будищи. Вот когда Левенгаупт, как и многие, горько пожалел о том, что большая часть артиллерии осталась позади. На залпы семидесяти русских орудий шведы могли отвечать выстрелами всего-навсего четырех полевых пушек.
Примерно через час явился Спарре, который был послан с двумя пехотными батальонами на помощь Россу. Он доложил, что Росса окружили многочисленные русские войска и пробиться к нему невозможно. В подобном случае ему было приказано возвращаться назад, и он поступил согласно приказу.
Теперь положение Реншильда беспрерывно ухудшалось. Вначале, как и было задумано, он прорвался за линию редутов. В яростной кавалерийской схватке его эскадроны одолели противника и сумели вытеснить его с поля боя. Но теперь фактор внезапности был утрачен, наступательная инерция погашена затянувшимся ожиданием. Инициатива постепенно ускользала из рук шведов. Целых два часа Реншильду пришлось держать армию под жестоким неприятельским огнем, дожидаясь подхода заплутавшей пехоты. Правда, Левенгаупт наконец явился, но на Росса, похоже, рассчитывать больше не приходилось. Пытаясь восполнить эту потерю, Реншильд отправил в осадный лагерь под Полтавой приказ: резервным батальонам, охранявшим обоз, срочно выступить на подмогу армии и доставить на поле боя всю артиллерию.
Но гонцам Реншильда прорваться в шведский лагерь не удалось. Истекавшая кровью шведская пехота осталась без подкрепления, и огонь по русским по-прежнему вели только четыре пушки. К 9 утра Реншильд понял, что тянуть больше нельзя. Вот уже два часа он ждал подмоги, но теперь стало ясно, что ее не будет. Промедление было смерти подобно. Перед фельдмаршалом открывались три возможности. Можно было выступить на север, попытаться прорваться сквозь русский кавалерийский заслон, занять брод у Петровки и удерживать его в расчете уморить голодом царский лагерь. Но такой план таил в себе немалую опасность: и без того сильно уступавшие русским в числе шведы оказались бы разделены между Петровкой и Полтавой. Пожелай Петр напасть на любую из этих группировок, другая не только не смогла бы прийти своим на выручку, но, возможно, даже не узнала бы, что им грозит беда. Был и другой выход: согласно первоначальному замыслу, идти в атаку на русскую армию, которая все еще отсиживалась за земляными валами лагеря. Но это значило, что поредевшей шведской пехоте придется наступать по открытой равнине, под обстрелом множества неприятельских пушек, которые уже нанесли шведам невосполнимый урон. А за рвом, на валах, его солдат будут поджидать 30 000 русских.
Был и третий вариант, и именно его предпочел Реншильд. Он решил отступить. Силы его были слишком малы, а препоны велики непомерно. Но если откатиться назад, к линии редутов, то, минуя их, можно и Росса поддержать, и пополнить силы за счет его солдат. Затем, вернувшись на исходные позиции минувшей ночи, он сможет собрать и тех, кто сидел в траншеях вокруг Полтавы, и тех, кто патрулировал вдоль берега, и тех, кто охранял обоз. Тогда вместо двенадцати пехотных батальонов, которыми сейчас располагал Реншильд, у него будет двадцать четыре. С таким войском уже можно думать о новом сражении.
Но едва солдаты Реншильда начали перестраиваться из боевых порядков в маршевые колонны, произошло то, чего шведы никак не ждали. Наблюдавшие за русским лагерем офицеры вдруг заметили, что вся царская армия пришла в движение. Были открыты проходы, опущены мосты через рвы, и по этим мостам из лагеря хлынула многочисленная русская пехота и тут же начала строиться в боевые порядки. В первый раз за всю эту войну русская армия готовилась дать сражение армии шведов, причем оба монарха, Петр и Карл, находились на поле боя.
Все перемещения русских войск производились быстро и слаженно. По всему было видно, что теперь армия Петра имеет внятное понятие о дисциплине и строе. Многие тысячи людей и коней выстроились длинным плотным полумесяцем, обращенным фронтом к западу, навстречу шведам. На правом фланге стояла кавалерия Боура – восемнадцать полков драгун в красных и зеленых мундирах. На противоположном конце полумесяца, как всегда выделявшийся белым мундиром, занял позиции Меншиков. У него было на шесть полков драгун больше. Центр составили пехотные батальоны в зеленых мундирах под началом Шереметева и Репнина. Командующий артиллерией генерал Брюс приказал оставить часть орудий на валах, чтобы стрелять по шведам через голову русских войск. Остальные пушки артиллеристы в красных мундирах выкатили на передовую позицию, чтобы встретить шведов смертоносным огнем прямой наводкой.
Петр был в седле на левом фланге, с Новгородским пехотным полком. Царь сидел на любимом коне, мышастом арабском скакуне, подаренном ему султаном. В этот день под ним было седло, обитое поверх кожи зеленым бархатом с серебряным узором. Уздечка черной кожи была отделана золотом. Одеждой царь не отличался от своих офицеров: черная треуголка, высокие черные сапоги и Преображенский мундир бутылочно-зеленого цвета с красными отворотами. Только голубая андреевская лента выделяла государя. Вокруг Петра стояли прошедшие огонь и воду три батальона Новгородского полка в серых кафтанах и черных шляпах. Здесь скрывалась небольшая задуманная Петром военная хитрость. Как правило, в серые кафтаны обряжали необстрелянных новобранцев, а в этот раз Петр одел таким образом отборные батальоны и рассчитывал, что шведы клюнут на эту приманку и ударят по новгородцам в надежде на легкий успех.
Выйдя из лагеря и построившись, русская армия поставила перед Реншильдом новую задачу. Шведская пехота из боевых порядков уже перестраивалась в маршевые колонны, чтобы отступить на юг, в поисках Росса. Но стоило бы шведам двинуться в походном строю, русские немедленно атаковали бы их на марше, и это было бы уже не сражение, а резня. Поэтому Реншильд решил отказаться от отступления, развернуться и принять бой. Шведские солдаты стали снова перестраиваться в шеренги.
Обсудив обстановку с Левенгауптом, Реншильд доложил королю, что русская пехота вышла на поле. «Не лучше ли начать с атаки по неприятельской кавалерии?» – спросил Карл. «Нет, – покачал головой фельдмаршал, – мы должны ударить в центр, по пехоте». Король совсем обессилел и не мог оценить боевую ситуацию. Он с трудом открыл глаза и промолвил: «Что ж, поступайте как знаете».
К 10 часам утра шведская армия изготовилась к бою. В отличие от конницы Петра, стоявшей по флангам, шведская кавалерия разместилась позади пехотного строя. Пехота Левенгаупта состояла всего из двенадцати батальонов и едва насчитывала 5000 человек. Против них двумя плотными шеренгами построились русские пехотинцы, причем каждая из них была намного длиннее единственной линии шведов. В первой линии русской пехоты стояло двадцать четыре батальона – 14 000 человек, а во второй – восемнадцать батальонов, или 10 000 человек (девять пехотных батальонов осталось в лагере в качестве резерва). Казалось, что при таком соотношении живой силы и огневой мощи сама мысль о сражении абсурдна: 5000 изголодавшихся, усталых пехотинцев без артиллерии готовились ударить по 24-тысячному войску, поддержанному семьюдесятью орудиями. Все свои надежды шведы возлагали на испытанную тактику. Собрав силы в кулак, мощным ударом на каком-то одном участке прорвать русские цепи и, воспользовавшись замешательством неприятеля, развить наступление и смять пусть даже превосходящего числом противника.
Этот день положил конец старым раздорам между первейшими шведскими полководцами – Реншильдом и Левенгауптом. Реншильд подъехал к Левенгаупту, которому предстояло возглавить почти безнадежную атаку, взял его за руку и сказал: «Граф Левенгаупт, вам надлежит пойти в атаку на неприятеля. Послужите с честью его величеству!» Левенгаупт спросил, не угодно ли Реншильду отдать приказ о немедленном выступлении. «Атакуйте без промедления», – ответил командующий. «В таком случае, вперед! – скомандовал Левенгаупт. – Во имя Господа, да пребудет с нами милость Его». Под рокот барабанов прославленная шведская пехота пошла в свою последнюю битву. Силы шведов были ничтожно малы, и чтобы линия атаки была как можно длиннее, пришлось растянуть по фронту двенадцать батальонов так, что между ними образовались разрывы.
Презирая очевидное неравенство сил, шведская пехота в синих мундирах быстро пересекала равнину. Когда шведские цепи подошли достаточно близко, русские бомбардиры удвоили интенсивность огня. Свистящие ядра прокладывали в рядах наступавших кровавые борозды. Но шведы неколебимо шли вперед под сине-желтыми знаменами. Они приблизились на ружейный выстрел, и залп русской пехоты ударил по их истерзанному строю. Но шведы продолжали наступать, не отвечая на выстрелы. Наконец шедшие впереди на правом фланге гвардейские батальоны достигли строя русской пехоты и яростно обрушились на первую линию. Орудуя клинком и багинетом, шведы прорвали строй неприятеля, погнали русских перед собой и захватили первую пушку из числа тех, которые только что поливали их огнем. Потребовалось всего несколько минут, чтобы повернуть орудия и открыть огонь по русской пехоте, смешавшейся, потерявшей равнение – и уже отступающей.
Вражеский строй был прорван, первая цель достигнута, и теперь Левенгаупт ожидал, что в прорыв, развивая его успех, устремится шведская кавалерия. Но, увы, кавалерии не было. Зато сквозь клубы окутавшего поле сражения порохового дыма Левенгаупт увидел, что его левый фланг попал в беду. Русские еще раньше сосредоточили на этом участке артиллерию: ее задачей было прикрывать конницу на северном фланге. И вот теперь жерла этих орудий были наведены на наступавшую шведскую пехоту. Их жестоким, смертоносным огнем шведские шеренги разметало в клочья. Половина солдат полегла, прежде чем шведы успели вплотную сойтись с русской пехотой. И теперь, когда левое крыло шведов дрогнуло, а правое продолжало рваться вперед, готовясь обрушиться на вторую линию русской пехоты, между ними образовался разрыв. Он становился тем шире, чем успешнее наступали шведы на правом фланге.
Петр с Новгородским полком стоял неподалеку от этого участка и видел все, что происходило. От него не укрылось, что фронт шведского наступления раскололся надвое: левое крыло шведов, жестоко пострадавшее от огня русской артиллерии, было в отчаянном положении и едва ли представляло угрозу для правого фланга русской армии. Зато правое крыло развивало наступление вглубь русских позиций и почти достигло второй линии пехоты. Разрыв между ними рос на глазах. И вот в этот разрыв Петр бросил своих солдат.
Случилось то, чего опасался Левенгаупт и на что надеялся царь. Разорванным оказался не русский, а шведский фронт, и не шведская, а русская пехота, устремляясь в разрыв, расширяла его, готовясь смять противника мощной контратакой. А поскольку шведской кавалерии на поле не было, русские стали окружать углубившееся в их позиции правое крыло шведов. Огромная инерция шведского удара даже помогла Петру в осуществлении его замысла. Шведы неудержимо стремились вперед, все глубже внедряясь в русские позиции, а батальоны русских тем временем, вливаясь в открывшийся в шведском фронте разрыв, обхватывали наступавших сбоку и с тыла. Шведы так яростно рвались вперед, что в результате оказались крохотным островком, затерявшимся в море неприятельских солдат. И в конце концов огромная масса русской армии попросту задавила наступательную энергию шведов.
Только сейчас на поле объявилась шведская кавалерия, но вместо вышколенных эскадронов Реншильда на врага скакали всего пятьдесят конных гвардейцев из полка личной королевской охраны. Обнажив клинки, они на всем скаку врезались в центр неприятельского строя, но вскоре всех их перестреляли, закололи штыками или стащили с седел. Шведская пехота, окруженная подавляющими силами противника, стала отступать. Сначала шведы пытались удержать ряды, но затем дрогнули, сломались и пустились в беспорядочное бегство. Большинство офицеров было убито или ранено, и только Левенгаупт метался вдоль распадавшегося на глазах строя, пытаясь остановить бегущих. Позднее он вспоминал: «Тщетно я просил, угрожал, проклинал и раздавал тумаки. Они как будто не видели и не слышали меня!»
Все это время в гуще русских войск маячила долговязая фигура Петра. Высокий рост делал его заметной мишенью, но царь, презирая опасность, всю свою энергию посвятил руководству боем. За время сражения он трижды был на волосок от гибели, и просто удивительно, что не был ранен. Одна пуля сшибла с него шляпу, другая пробила седло, а третья попала в крест на груди.
Через несколько минут только что наступавшие шведы были смяты, хотя некоторые подразделения еще продолжали сражаться. С обычным для них упорством дрались шведские гвардейцы. Гвардия умирала, не отступая ни на шаг, и волны русской пехоты прокатывались над телами павших. Русские войска брали в кольцо целые роты, и многие из них полегли до последнего солдата под ударами пик, сабель и багинетов.
Но где же была шведская кавалерия?! Сейчас, когда Реншильд пытался направлять действия всей армии, коннице, видимо, снова не хватало опытной руки своего старого командира. Сначала кавалерия задержалась с построением на правом фланге, и когда пехота Левенгаупта пошла в атаку, кавалерия не была готова оказать ей поддержку. Когда эскадроны смогли наконец выступить, их продвижение было затруднено сложным рельефом местности. Кроме того, внимание шведской кавалерии было отвлечено и на левый фланг, ведь на севере равнины расположилась многочисленная русская конница, и надо было прикрывать от нее поле боя. И когда несколько конных полков появилось наконец на поле, чтобы поддержать пехоту, выяснилось, что помощь, чего доброго, может понадобиться им самим, ибо фронт наступавших шведских полков был буквально растерзан чудовищной силой орудийного и мушкетного огня противника.
Схватка продолжалась еще около получаса – на погибель Карлу и к вящей славе Петра. Шведская пехота, которая пересекла равнину и атаковала русскую армию, была по большей части попросту уничтожена. «Все пропало!» – в отчаянии крикнул Пиперу Реншильд, бросился в самую гущу боя и тотчас был взят в плен.
Опасность угрожала и самому Карлу. Среди всеобщего смятения король пытался привести в чувство своих охваченных паникой воинов. «Шведы, шведы!» – кричал он, но его отчаянный призыв терялся в суматохе. Огонь неприятеля был так жесток, что «косил людей, коней, и даже сшибал сучья с деревьев». Из двадцати четырех королевских носильщиков двадцать один пал, и сами носилки были пробиты пулями. Их некому было нести, и казалось, что еще миг, и король попадет в руки неприятеля. Однако один офицер спешился, и Карла подняли в седло. Повязка развязалась, из открытой раны сочилась кровь. Коня под ним подстрелили, но ему раздобыли другого. Припав к шее лошади, с кровоточащей раной, король во всю прыть поскакал с поля боя. По дороге ему попался Левенгаупт. «Что теперь делать?» – спросил его Карл. «Ничего, кроме как попытаться собрать оставшихся людей», – отвечал генерал. Ему это отчасти удалось, и остатки пехоты под прикрытием относительно мало пострадавшей в бою кавалерии отступили на юг, за линию редутов. Лагерь в Пушкаревке сулил им хотя бы временную безопасность. Разбитая армия отступала, а резервные шведские полки с артиллерией, вместе с казаками Мазепы и Гордиенко, заняли оборонительные позиции вокруг шведского лагеря на случай преследования. К полудню до лагеря добралась большая часть уцелевших шведов; измученные люди смогли наконец перевести дух. Левенгаупт, изнывавший от голода и жажды, проглотил кусок хлеба и запил его кружкой пива.
На севере еще некоторое время раздавались отдельные выстрелы. Потом все стихло. Воодушевленный победой Петр повелел отслужить благодарственный молебен на поле боя, а затем отправился на пир. Полтавская баталия завершилась.
Глава 17
Капитуляция у реки
Поле боя было усеяно телами павших. Из 19 000 вступивших в битву шведов 10 000 не вернулось, убитых и раненых насчитывалось 6901, а 2760 попало в плен, среди них фельдмаршал Реншильд, принц Макс Вюртембергский, шесть генерал-майоров и пять полковников. Граф Пипер, который весь день держался подле короля, потерял его, когда армия обратилась в беспорядочное бегство. Ища спасения, граф и два секретаря королевской канцелярии метались по полю, пока не оказались у стен Полтавы. Там они и сдались в плен.
Потери русских были сравнительно невелики, и неудивительно, ведь большую часть боя они вели со своих укрепленных позиций за земляными валами, окружающими их лагерь, или в редутах, в то время как их пушки сеяли смерть среди наступавших шведов. Из 42 000 воинов, принимавших участие в сражении, Петр потерял 1345 убитыми и 3290 ранеными. Итог этой битвы и соотношение потерь так отличались от всех предыдущих столкновений русских и шведских войск, словно противники поменялись местами.
Когда шведы отступали к Пушкаревке, русские их не преследовали. Рукопашная схватка, которая решила исход битвы, смешала не только шведские, но и русские боевые порядки. Кроме того, русские еще не знали, что неприятель разгромлен наголову, и продвигались вперед осторожно. К тому же Петру не терпелось отпраздновать одержанную победу. Сразу после молебна он отправился в лагерь, где в его шатре уже был накрыт пиршественный стол. Царь и его проголодавшиеся, усталые, но возбужденные генералы принялись за трапезу. После изрядного количества тостов в шатер привели пленных шведских генералов и полковников и пригласили сесть за стол вместе с победителями. Это был звездный час русского царя. Девять лет он с отчаянием наблюдал за неумолимым продвижением грозного соперника к российским пределам. И вот теперь он мог наконец сбросить тяжкое бремя тревоги. Счастливый победитель был снисходителен и заботлив к пленным шведам. Особенное внимание он оказывал Реншилъду. Когда из Полтавы доставили Пипера, его тоже пригласили к царскому столу. Петр все время оглядывался по сторонам, ожидая, что вот-вот приведут короля, и постоянно спрашивал: «А где же брат мой, Карл?» За столом Петр со всем почтением спросил Реншильда, как могли шведы со столь малым числом людей отважиться на вторжение в столь великую державу. Реншильд отвечал, что таков был приказ короля, а долг подданных – повиноваться своему государю. «Вы честный солдат, – сказал Петр, – и за вашу верность я возвращаю вам шпагу». Когда с валов в очередной раз грянул салют, Петр встал и, с кубком в руке, провозгласил тост за здоровье своих учителей в военном деле. «Кто же эти учителя?» – спросил Реншильд. «Вы, господа!» – ответил Петр. «Хорошо же ученики отблагодарили своих учителей», – заметил фельдмаршал с горькой усмешкой. Петр оживленно беседовал с пленниками; празднование растянулось на весь день, и о необходимости преследовать побитых шведов вспомнили лишь к пяти часам вечера. Тогда Петр приказал князю Михаилу Голицыну с гвардией и генералу Боуру с драгунами поспешить на юг, вдогонку Карлу. А на следующее утро Меншиков повел в погоню еще один отряд русской конницы.
Вечером, когда кончился пир, Петр уединился в своем шатре, чтобы описать события этого дня. Екатерине он писал: «Матка, здравствуй! Объявляю вам, что всемилостливый Господь неописанную победу над неприятелем нам сего дня даровать изволил, и единым словом сказать, что вся неприятельская сила наголову побиты, о чем сами от нас услышите, и для поздравления приезжайте сами сюда».
Более пространные письма, общим числом четырнадцать, «из лагеря под Полтавой» были посланы Ромодановскому, Бутурлину, Борису, Петру и Дмитрию Голицыным, Апраксину, Петру Толстому, Александру Кикину, местоблюстителю патриаршего престола Стефану Яворскому, царевне Наталье, царевичу Алексею и другим. Во всех письмах говорилось, в сущности, одно и то же: «Доносим вам о зело превеликой и нечаемой виктории, которую Господь Бог нам через неописанную храбрость наших солдат даровать изволил с малою войск наших кровию таковым образом: сегодни на самом утре жаркий неприятель нашу конницу со всею армеею конною и пешею атаковал, которая хотя по достоинству держалась, однако ж принуждена была уступить, токмо с великим убытком неприятелю; потом неприятель стал во фрунт против нашего лагору, против которого тотчас всю пехоту из транжамента вывели и пред очи неприятелю поставили, а конница на обеих фланках, что неприятель увидя, тотчас пошел атаковать нас, против которого наши встречю пошли и такс оного встретили, что тотчас с поля сбили, знамен, пушек множество взяли, також генерал-фельдмаршал господин Рейншельд купно с четырьмя генералы, також первой министр граф Пипер с секретарями в полон взяты, при которых несколько тысяч офицеров и рядовых взято, и, единым словом сказать, вся неприятельская армия фаетонов конец восприяла; а о короле еще не можем ведать, с нами ль или со отцы нашими обретается; а за разбитым неприятелем посланы господа генералы порутчики князь Голицын и Боур с конницею, и сею у нас неслыханною новиною вашему величеству поздравляю. Петр».
К письму Апраксину была сделана приписка, в которой Петр лаконично определил значение Полтавской победы: «Ныне уже совершенно камень во основание С.-Петербурга положен с помощию Божиею».
Таким образом, Полтавская победа в одно утро положила конец вторжению шведов в Россию и в корне изменила политическую ситуацию в Европе. До сего дня при всех европейских дворах ждали известия о новой триумфальной победе Карла, о том, что прославленная шведская армия вступила в Москву, а царь лишился престола, если не головы, ибо в поверженной России непременно воцарился бы кровавый хаос. Ожидали, что на трон будет посажен новый царь, во всем зависимый от шведов, как это случилось в Польше. И тогда Швеция, которую почитали Владычицей Севера, по праву станет именоваться повелительницей Востока и воле ее будет покорно все на просторах от Эльбы до Амура. Побежденная Россия, безусловно, уменьшится в своих пределах: немало русских земель отойдет шведам, полякам, казакам, а возможно, также туркам, татарам и китайцам. Петербург навеки исчезнет с карты России, выход к Балтийскому морю для нее будет закрыт, и пробужденному было Петром народу придется остановиться, развернуться и послушно шагать назад, в сонное московское царство. Но все воздушные замки рассеялись как дым. Времени, прошедшего от рассвета до полудня, хватило для того, чтобы завоеватель превратился в беглеца.
Орудийный гром на поле под Полтавой возвестил миру о рождении новой России. До сих пор государственные мужи в Европе уделяли царю едва ли больше внимания, чем персидскому шаху или Великому Моголу. Полтава научила их считаться с Россией и учитывать ее интересы. В то утро – и сам царь был тому свидетель – пехота Шереметева, кавалерия Меншикова и артиллерия Брюса установили новое соотношение сил, которое с течением времени – в XVIII, XIX и XX столетиях – сохранилось и упрочилось.
Шведская армия была разбита, но не сдалась. Весь день, пока Петр потчевал в шатре пленных шведских полководцев, остатки рассеянного шведского войска стекались по капле в лагерь у Пушкаревки. Здесь они соединились с теми, кто оставался в траншеях у стен Полтавы, с отрядами, охранявшими обоз и переправы на Ворскле. Всего в лагере собралось 15 000 шведов; к тому же под ружьем, ожидая приказов Карла и его генералов, оставалось 6000 казаков. Среди уцелевших многие были ранены в недавнем бою, другие покалечены в прошлых сражениях или обморожены минувшей зимой. Пехотинцев почти не было, большую часть спасшихся составляли кавалеристы.
Карл добрался до Пушкаревки одним из последних. Ему перевязали ногу, и он, наспех проглотив кусок холодного мяса, велел позвать Реншильда и Пипера. Только тут король узнал, что они пропали. Первым по старшинству генералом остался Левенгаупт, и теперь Карлу пришлось во всем полагаться на «маленького латинского полковника».
О том, что делать, вопроса не стояло. Было ясно, что шведам необходимо уходить, пока русские еще не вполне осознали масштаб своего успеха и не пустились в погоню. Не стоял вопрос и о том, каким путем идти. На севере, востоке и западе находились дивизии победоносной армии Петра. Открытой оставалась только дорога на юг. Это был кратчайший путь в земли татар, где шведы могли найти убежище у Девлет-Гирея. Карл трезво оценивал обстановку и понимал, что теперь, с жалкими остатками армии, он не будет для хана таким же желанным гостем, каким мог бы быть прежде. Но он все же надеялся, что Девлет-Гирей приютит его разбитое войско и оно сможет оправиться и собраться с силами, перед тем как двинуться через турецкие и татарские владения в Польшу.
Итак, было решено незамедлительно выступать на юг и двигаться вдоль западного берега Ворсклы к Переволочне, лежавшей у впадения Ворсклы в Днепр, в восьми милях от Пушкаревки. Переправившись на восточный берег с помощью казаков, которые могли указать броды, шведы вышли бы на дорогу, ведущую из Харькова в Крым. Она оставалась свободной от неприятеля и проходила через несколько украинских местечек, где можно было бы передохнуть и разжиться съестным.
В тот же день был отдан приказ выступать. Из Пушкаревки шведы отходили в порядке, выслав вперед подводы и артиллерию. Самые тяжелые фуры командовавший тыловым охранением Крейц приказал сжечь, а обозных коней распрягли и раздали пехотинцам. Наспех сформированные маршевые колонны двинулись в путь, но их движение совсем не походило на бегство. Потерпевшая поражение, однако дисциплинированная армия сохраняла при отступлении надлежащий порядок. В строю оставалось еще несколько тысяч закаленных солдат, способных выдержать самую жестокую битву.
Все шведы – от командиров до рядовых – были неимоверно измотаны. Минувшей ночью никто из них не сомкнул глаз. Тогда, всего каких-то восемнадцать часов назад, перед рассветом, армия готовилась к атаке на редуты. Сейчас, ближе к вечеру, солдаты едва плелись за своими офицерами, и только желание убраться подальше поддерживало в них последние силы. Состояние короля ухудшилось. Долгие часы без сна, открывшаяся рана, горечь поражения, мрачные предчувствия, да еще и удушающая жара совсем доконали его. Король лежал без движения на подводе, потом впал в забытье. Когда он пришел в себя, сознание его было затуманено и он едва понимал, что происходит. Карл снова просил позвать Реншильда и Пипера. Ему объяснили, что их здесь нет, и Карл откинулся навзничь и промолвил: «Да, да, делайте что хотите!»
На следующий день, 29 июня, шведы под палящим солнцем продолжали свой путь на юг. Их подгонял страх перед возможной погоней, и они без остановки прошли мимо одного брода через Ворсклу, затем другого и третьего, так и не предприняв попытки переправиться. Куда легче было просто идти вдоль берега, чем терять время на переправу. Однако к четырем часам утра подгонявший шведов призрак русской армии воплотился в реальность. Командир тылового охранения Крейц догнал основные силы и доложил, что русские начали погоню, причем участвуют в ней не только казаки, но и регулярные части.
До места впадения Ворсклы в Днепр шведские колонны добирались два дня, и к вечеру 29 июня Переволочна стала заполняться массой людей, пушками и подводами. Но брода здесь не было, и при виде широкого Днепра солдат охватил настоящий страх. Само местечко и сотни лодок, припасенных запорожцами, были преданы огню солдатами Петра еще во время апрельского рейда. Для того чтобы переправляться на немногих оставшихся лодках, армия была слишком велика – только малая ее часть успела бы переплыть Днепр до появления русских. Приходилось думать о возвращении на север, к бродам, но оттуда подступал неприятель. А Ворскла и Днепр отрезали путь на юг, на восток и запад. Шведская армия попала в западню.
Предстояло принять нелегкое решение: кому предоставить возможность переправиться через Днепр? Левенгаупт и Крейц, пав на колени, молили короля использовать шанс на спасение. Поначалу Карл не хотел и слышать об этом: он желал остаться с армией и разделить ее судьбу. Но затем боль и усталость взяли верх, и он уступил. Впоследствии его нередко осуждали за это. Дескать, ради собственного спасения король бросил на произвол судьбы – на смерть или плен – своих солдат, которые так преданно ему служили. Однако решение Карла не лишено здравого смысла и дальновидности. Король был ранен. Армии предстоял долгий путь на юг, и, вероятнее всего, окрыленный победой противник будет неотступно преследовать отступающих. Большинство солдат теперь ехали верхом и могли двигаться быстро, а лежавший на повозке Карл был бы в пути только обузой. И главное, Карл – король Швеции. Попади он в плен, кто мог поручиться, что царь не захотел бы его унизить и провести в триумфальном шествии по улицам Москвы. Совершенно очевидно также, что в переговорах о мире Карл стал бы главным козырем в руках неприятеля. Свобода короля стоила бы Швеции многих владений.
Были у Карла и другие причины. Если бы он остался со своей армией и даже благополучно добрался до Крыма, он был бы отрезан от родины и, находясь на задворках Европы, не мог бы влиять на ход событий. Зная, что Петр повсюду будет трубить о своей победе, он хотел иметь возможность распространить и шведскую версию случившегося. Карл полагал также, что если он достигнет османских владений, то, возможно, сумеет убедить турок вступить с ним в союз и дать ему армию, чтобы он смог продолжить войну. И наконец, Карл не мог забыть о доверившихся ему казаках Мазепы и Гордиенко. Сейчас он отвечал за этих людей. И Карлу, и его солдатам грозил только плен, казаки же в глазах царя были изменниками – их ждали пытки и виселицы. Было бы недостойно чести шведского короля допустить, чтобы его союзников постигла такая участь.
Все эти соображения подвели Карла к тому, что он решил взять с собой сколько возможно раненых шведов, личную охрану и казаков, переправиться через Днепр и двинуться степью прямо к Бугу – границе Османской империи. Там они попросят убежища и, залечивая раны, будут ждать, когда к ним присоединятся остальные. А те двинутся на север к бродам, переберутся через Ворсклу, повернут к югу во владения хана и соединятся с королем в Очакове, на берегу Черного моря. Собравшись вместе, они смогут возвратиться в Польшу.
В ту же ночь Карла перевезли через Днепр. Походную коляску короля пришлось переправлять на двух скрепленных вместе лодках. Всю ночь маленькие рыбацкие лодчонки сновали туда-сюда, перевозя раненых солдат и офицеров. Король взял с собой уцелевших драбантов – их осталось в строю всего восемьдесят человек, 700 кавалеристов, около 200 пехотинцев, канцеляристов и прислугу. Многие казаки Мазепы переплывали Днепр, держась за хвосты своих лошадей. Кроме того, перевезли часть шведской армейской казны и два бочонка с золотыми монетами, которые Мазепа прихватил из Батурина. Всего через реку переправилось около 900 шведов и 2000 казаков. На рассвете, прежде чем тронуться в путь, Карл с тяжелым чувством посмотрел на покинутый берег – в шведском стане не было видно никакого движения. Однако на горизонте появились облака, и многим подумалось, что это клубится пыль из-под копыт приближающейся конницы.
Командование армией принял Левенгаупт. Таково было собственное его желание – угрюмый генерал сам настоял на том, чтобы остаться с войсками и разделить их судьбу. Он и Крейц обсудили с королем маршрут следования армии к месту встречи в Очакове. Левенгаупт обещал королю, что, если его настигнет неприятель, армия примет бой. Последующие события показали, что король и его генерал не вполне поняли друг друга. Карл счел, что Левенгаупт обещал сражаться в любых обстоятельствах, а Левенгаупт решил, что ему надлежит драться, только когда он уведет армию от Переволочны. «Если, по милости Господней, этой ночью и завтра на нас не навалится сильный неприятель, да еще и с пехотой, то можно будет надеяться спасти армию». Так или иначе, истолковать приказ Карла и обещание Левенгаупта не смог бы никто, кроме них самих. Свидетелей этого разговора не было. Вину за то, что случилось впоследствии, Карл отчасти признавал и за собой. «Я виноват… Я забыл ознакомить всех генералов и командиров полков с приказами, о которых знали только Левенгаупт и Крейц». Вновь, как и во время злосчастной атаки Росса на редуты, неведение офицеров относительно общего замысла обернулось бедой.
Прежде всего Левенгаупт стремился поскорее уйти из Переволочны и, следовательно, вынужден был возвращаться по собственным следам на север, к одному из бродов через Ворсклу. Но войска были обессилены, многие не спали всю ночь, помогая переправлять короля и его сопровождение, и Левенгаупт распорядился, чтобы солдаты отдыхали. На рассвете предстояло тронуться в путь.
Оставшееся время употребили на то, чтобы приготовиться идти быстро и налегке. Деньги из полковых касс, были розданы людям под личную ответственность. Таким же образом распределили провиант и боеприпасы – каждый взял столько, сколько мог навьючить на коня. Остальное пришлось бросить, в том числе все подводы и фуры, которые могли замедлить движение войск. Артиллерию собирались взять с собой, но как только она станет обузой, ее тоже надлежало бросить.
Предоставленная солдатам для отдыха ночь не лучшим образом сказалась на дисциплине в шведском лагере. Все понимали, что спасение – на том берегу Днепра, и приказ поутру шагать назад, на север, был воспринят без энтузиазма. Сам Левенгаупт едва держался на ногах: его ко всему еще измучил тяжелый понос. В конце концов усталость одолела генерала и он погрузился в сон, продолжавшийся несколько часов.
Левенгаупт и Крейц проснулись на рассвете следующего дня, 1 июля: армия уже зашевелилась, солдаты седлали коней и готовились к выступлению. Но в 8 утра, когда шведы строились в колонны, на холмах замаячили фигуры всадников. С каждой минутой их становилось все больше, и скоро склоны холмов сплошь покрылись конницей. Это был Меншиков с 6000 драгун и 2000 верных царю казаков. Князь послал к шведам горниста и адъютанта, вызывая их на переговоры. Левенгаупт приказал Крейцу ехать к Меншикову и выслушать его предложения. Меншиков объявил, что шведы должны сдаться на обычных условиях, о чем Крейц и доложил Левенгаупту. Тот собрал на совет командиров полков. Командиры стали допытываться, каковы последние распоряжения короля. Но Левенгаупт умолчал о предполагаемом походе в Крым и воссоединении с Карлом и ограничился заявлением, что король просил армию держаться, сколько хватит сил. Тогда полковники разошлись по своим частям – выяснить настроение солдат. Но во всей армии никто не хотел брать на себя ответственность. Солдаты твердили одно: «Мы – как все: все будут драться – и мы будем».
По мере того как шли переговоры, мысль о капитуляции представлялась все более заманчивой. Хотя шведы с казаками втрое превосходили преследователей числом, это были остатки разбитой армии. Король их бежал, и они ощущали себя обреченными на долгие скитания по неведомым землям. Многие стали подумывать, что было бы неплохо разом покончить с затянувшейся на девять лет войной. Шведские офицеры рассчитывали, что их обменяют на пленных русских офицеров, и надеялись скоро вернуться в Швецию. Дух пораженчества витал над лагерем; возможно, этому чисто психологически способствовало и то, что русские, заняв холмы, угрожающе нависли над шведами. Но главное – это Полтава: разбитая после Полтавы армия вконец пала духом. Миф о ее непобедимости был развеян, и она превратилась в сборище растерянных, напуганных и смертельно усталых людей.
1 июля в 11 часов утра Левенгаупт сдался без боя. В армии, которая капитулировала по его приказу, насчитывалось 14 299 человек, 34 орудия и 264 боевых знамени. Вместе с 2871 шведом, взятым в плен под Полтавой, у Петра теперь было более 17 000 шведских пленников.
Шведы стали военнопленными, но 5000 казаков, оставшихся с Левенгауптом, не приходилось рассчитывать на снисхождение. Им Меншиков не обещал ничего. Правда, многие казаки недолго думая вскочили на коней и ускакали в степь, но часть из них настигли, пытали, а потом вздернули на виселицы, чтобы другим была наука.
Тем временем на другом берегу Днепра Мазепа, сам не на шутку расхворавшийся, взял на себя заботы об общем спасении. 1 июля, еще затемно, он отправил в путь короля в походной коляске под охраной 700 шведских солдат, дав им в проводники казаков. Остальных гетман разделил на отряды и послал на юго-запад разными дорогами в расчете сбить с толку русских, если те вздумают пуститься в погоню. К вечеру на берегу никого не осталось, и след беглецов затерялся в степной траве. Той же ночью Мазепа, нагнав Карла, предупредил его, что необходимо спешить.
Путь их лежал по высокой траве, через степь, раскинувшуюся между Днепром и Бугом. Здесь никто не селился: эту степную полосу намеренно оставляли пустынной, чтобы она служила своего рода буфером между владениями царя и султана. Не видно было ни деревьев, ни жилья, никаких следов деятельности человека – ничего, кроме травы, вымахавшей выше человеческого роста. Раздобыть пропитание здесь было непросто, да и вода попадалась только в глинистых ручейках, едва пробивавшихся сквозь траву. В полдень из-за нестерпимой жары пришлось сделать привал на несколько часов.
7 июля шведы вышли к восточному берегу Буга. За рекой лежала земля, где они надеялись обрести убежище. Но тут возникло неожиданное препятствие: целых два дня пришлось добиваться у очаковского паши разрешения переправиться на безопасный берег, пока наместник султана не получил приличную взятку. Только тогда шведам предоставили лодки и они начали переправляться. Однако лодок не хватало, и когда к исходу третьего дня подоспела русская погоня, на турецкий берег не успело переправиться три сотни казаков и столько же шведов.
Как только Левенгаупт подписал капитуляцию у Переволочны, Меншиков отрядил князя Волконского с 6000 конницы за Днепр на поимку Мазепы и Карла. Сначала казацкие уловки запутали преследователей, но затем они напали на верный след и, поспешив, настигли беглецов у Буга. Когда они появились, главная добыча уже ускользнула, но на восточном берегу еще оставалось 600 человек. Русские пошли в атаку, и триста шведов сложили оружие. Казаки же, знавшие, что пощады им не видать, сражались до последнего. С другого берега за этой безнадежной схваткой наблюдал Карл. Помочь он был бессилен.
Так бесславно завершилось вторжение шведов в Россию. Великая армия перестала существовать. С той поры как Карл выступил из Саксонии, минуло почти два года – двадцать три месяца. И вот теперь шведский король в окружении всего 600 спасшихся соратников искал защиты в причерноморских владениях Османской империи, за пределами христианского мира.
Глава 18
Плоды Полтавы
Триумф под Полтавой имел для Петра огромное значение, и радостное возбуждение долго не оставляло победителя.
Трудно было поверить, что наконец, впервые за многие годы, грозный враг не стоит у ворот России – как если бы земля Украины вдруг разверзлась и поглотили вражеское войско. Через два дня после битвы царь с генералами въехал в Полтаву. За два месяца осады город изрядно пострадал: стены разбиты, 4000 защитников едва держатся на ногах от усталости и голода. В Спасской церкви был отслужен благодарственный молебен и богослужение в честь государевых именин. Рядом с царем в храме стоял полковник Келин – доблестный комендант Полтавы.
После победного возвращения Меншикова с известием о капитуляции шведской армии в Переволочне Петр принялся раздавать чины и награды. Меншиков был произведен в фельдмаршалы. Уже имевший фельдмаршальское звание Шереметев получил большие земельные владения. Все генералы русской армии получили повышение в чине или были жалованы поместьями; впоследствии каждый из них был награжден усыпанным бриллиантами портретом Петра. Позволил себе принять чин генерал-лейтенанта армии и контр-адмирала флота и сам царь, который до сего времени в армии числился полковником, а на флоте капитан-лейтенантом.
В генеральское и адмиральское достоинство царь был возведен «по указу» Ромодановского, и Петр, соблюдая правила игры, послал князю-кесарю благодарственное письмо: «Sir! Вашего величества милостивое писание нам и указ к его превосходительству господину фелтмаршалу, от которого именем Вашим чин третьего флагмана во флоте и ранг старшего генерал-лейтенанта на земли мне объявлен. И хотя еще столько не заслужил, точию ради единого Вашего благоутробия сие мне даровано, в чем молю Господа сил, дабы мог Вашу такую милость вперед заслужить».
Победу праздновали по всей России. В Москве многие плакали от радости. Полтава положила конец иноземному вторжению – значит, можно надеяться и на снижение непомерных военных налогов, и на возвращение домой отцов, мужей, сыновей и братьев. В столице главные торжества отложили до прибытия Петра с победоносной армией. Но девятнадцатилетний царевич Алексей от имени отца закатил в Преображенском пир для иноземных посланников, а сестра Петра царевна Наталья устроила званый обед для жен именитых вельмож. На улицах города были расставлены столы, ломившиеся от снеди и вина, – победу праздновали всем миром. Целую неделю с утра до вечера гудели церковные колокола, а с кремлевских стен гремели орудийные залпы.
В Полтаве празднование завершилось к 13 июля. Тела павших воинов – и русских, и шведских – были собраны и погребены в отдельных братских могилах на поле боя. Армия отдохнула, и пришло время трогаться с места. В окрестностях Полтавы было совсем туго с продовольствием. (На девятый день после битвы прибыло еще 12 000 калмыков. К сражению они не поспели, но, как и всех остальных, их надо было кормить.) Ну а кроме того, теперь, когда шведский король бежал, а его армия была разгромлена, пришло время пожинать плоды победы. Два обширных края – Польша и Прибалтика – лежали перед русским царем практически беззащитные. С 14 по 16 июля в Полтаве заседал военный совет, принявший решение разделить армию на две части. Шереметеву со всей пехотой и отрядом конницы надлежало выступить на север, к балтийскому побережью, и овладеть рижской крепостью. Меншикову с большей частью кавалерии предстояло идти на запад, в Польшу, где совместно с Гольцем действовать против шведского корпуса Крассова и войска Станислава.
Сам Петр из Полтавы отправился в Киев. Здесь находился шедевр древнерусской архитектуры – Софийский собор с многочисленными куполами и арками, украшенный внутри великолепной мозаикой. В стенах этого храма отслужили благодарственный молебен. Префект духовной академии Феофан Прокопович произнес пространный и величественный панегирик царю и Российской державе, который весьма польстил государю. С той поры царь приметил малороссийского священника, и впоследствии Прокопович стал правой рукой Петра при осуществлении церковной реформы. Задерживаться в Киеве Петр не собирался, но захворал и 6 августа писал Меншикову: «Мне за грех болезнь припала, которая по отъезде Вашем ввечеру прямой лихорадкою объявилась была. Но когда в понедельник принял фонмотив [рвотное] с помощью Божией оную разорвал, однако ж она, яко проклятая болезнь, хотя не знобом и жаром, но тошнотою и тягостию еще давит, и дни свои выбирает, и тако не чаю, чтобы ранее 10 числа или праздника [Успения] отселе за бессильством ехать».
Петр желал, чтобы о его триумфе непременно прознал весь свет. Из лагеря под Полтавой он разослал описания баталии русским посланникам в иноземных столицах, дабы все подробности ее сделались известны повсюду. По царскому повелению Меншиков от своего имени со срочным гонцом отправил письмо герцогу Мальборо.
В Европу, привыкшую к известиям о нескончаемых победах шведов, хлынул с востока поток писем и посланий, в которых описывалась «превеликая виктория» Петра и «полнейший разгром» Карла XII. Гонец Меншикова еще не добрался до Фландрии, где находилась ставка Мальборо, когда герцог получил известия о сражении и писал в Лондон Годольфину: «Мы еще не можем проверить, насколько верны вести о битве между шведами и московитами, но если шведы и впрямь разбиты наголову, то сколь же печальна мысль о том, что после десяти лет непрерывных успехов он [Карл XII] из-за невезения и дурного командования погубил себя и свою державу всего за два часа».
26 августа Мальборо доставили послание Меншикова, и он писал своей жене Саре: «Сегодня днем я получил письмо от князя Меншикова, царского фаворита и генерала. В нем он извещает о полнейшей победе над шведами. Если бы у несчастного короля нашлись мудрые советники и он заключил бы мир в начале лета, то мог бы весьма существенно повлиять на условия мира между Францией и союзниками и осчастливил бы свое королевство, тогда как ныне оно оказалось во власти соседей».
По мере того как в Европе распространялись вести о Полтавской победе, менялось и отношение к России, прежде враждебное и пренебрежительное. Философ Лейбниц – тот самый, который после сражения под Нарвой выражал надежду, что власть Карла будет простираться от Москвы до Амура, – теперь увидел в разгроме шведской армии один из славнейших поворотных моментов истории: «Что до меня, который привержен благу рода человеческого, то я весьма рад тому, что столь великая империя встает на путь разума и порядка, и в этом отношении почитаю царя за избранника Божия, посланного для великих свершений. Он сумел создать хорошее войско… не сомневаюсь и в том, что он сможет установить добрые отношения с иными землями, и я был бы счастлив содействовать расцвету наук в его державе. Берусь утверждать, что и на этом поприще он добьется большего, нежели какой-либо иной государь».
Лейбниц прямо-таки засыпал своего предполагаемого патрона всевозможными предложениями и идеями. Он выражал готовность содействовать созданию в России академии наук, музеев и школ и даже предлагал разработать проект памятной полтавской медали.
Впрочем, примеру спешившего приспособиться к новой ситуации Лейбница вскоре последует вся Европа. В одно мгновение европейская дипломатия повернулась на сто восемьдесят градусов. На Петра обрушился шквал всевозможных предложений о заключении союзов и договоров. Прусский король и курфюрст Ганноверский немедленно возжелали породниться с царским домом. Русскому посланнику в Копенгагене князю Василию Долгорукому дали понять, что Людовик XIV был бы счастлив вступить в союз с его государем. Франция предложила стать гарантом русских завоеваний на Балтике – заодно это дало бы ей возможность подорвать английскую и голландскую торговлю. Теперь, когда Карл XII был повержен, поспешили заявить о себе и его прежние противники. Король Фредерик IV Датский предложил Долгорукому заключить новый союз против Швеции. Предложение обрадовало Долгорукого, но в то же время и позабавило – ведь этого самого союза он тщетно добивался на протяжении многих месяцев. Согласие Петра было получено, и скоро Долгорукий, стоя на борту датского военного корабля, с удовлетворением наблюдал, как датские войска пересекают пролив и высаживаются в южной Швеции.
Однако всего заметнее Полтавская победа повлияла на ход событий в Польше. Получив известие о баталии, Август Саксонский тут же издал манифест и объявил расторгнутым Альтранштадтский договор, лишивший его польской короны. Во главе 14-тысячной саксонской армии он вступил в Польшу и призвал поляков вновь принять его как законного государя. Теперь в Польше не было шведской армии, поддерживавшей Станислава, и польские магнаты приветствовали возвращение Августа. Станислав же бежал – сначала в шведскую Померанию, затем в Швецию, а оттуда в лагерь Карла XII в турецких владениях.
К концу сентября Петр оправился от болезни и выехал из Киева в Москву кружным путем – через Варшаву, Восточную Пруссию, Ригу и Петербург. В начале октября, проезжая через Варшаву, царь спустился по Висле до Торна, где встретился с Августом на борту королевского корабля. Августу было не по себе: они не виделись с тех пор, как Август, нарушив все данные Петру клятвы, подписал договор с Карлом и оставил Россию один на один со Швецией. Но царь был в добром расположении духа и настроен снисходительно, говорил Августу, что прошлое нечего вспоминать и что он, Петр, не винит Августа – понимает, что его вынудили так поступить. Однако во время обеда царь не удержался и поддел-таки неверного союзника. Он сказал, что сабля – подарок Августа – всегда при нем, а вот Август отчего-то не носит подаренную ему Петром шпагу. Август отвечал, что царский подарок ему очень дорог, да вот беда – в спешке оставил шпагу в Дрездене. Ну, коли так уж вышло, великодушно простил его царь, он сделает Августу новый подарок: и с этими словами Петр вручил королю ту самую шпагу, которую когда-то дарил ему и которая была захвачена в обозе Карла под Полтавой.
Этим Петр и ограничился. 9 октября 1709 года Петр и Август подписали новый договор, согласно которому царь обещал Августу помочь вернуть и удержать польский трон, а Август вновь обязался воевать со шведами и иными царскими недругами. Объявлялось, что цель союза – не разорение Швеции, но приведение ее в должные границы и недопущение агрессии в адрес ее соседей. По существу, Петр выполнил свои обязательства еще до того, как было заключено это соглашение. К концу октября войска Меншикова, не встречая сопротивления, заняли большую часть Польши. Шведский генерал Крассов, понимая, что не в силах воспрепятствовать действиям русской армии, отступил в шведскую Померанию, где его войска укрылись за стенами Штеттина и Штральзунда. Вместе с ним бежал из Польши и Станислав.
Из Торна Петр спустился еще ниже по Висле к Мариенвердеру, где состоялось его свидание с прусским королем. Фридриха I тревожило появление в Северной Европе новой силы, но он рассчитывал, воспользовавшись ситуацией, прибрать к рукам хотя бы часть из захваченных шведами германских земель. Петр держался холодно: он понимал, что король стремится разжиться трофеями, не вступая в войну. Тем не менее встреча прошла успешно. Был подписан договор о создании оборонительного союза между Россией и Пруссией; присутствовавшему при сем Меншикову был пожалован прусский орден Черного Орла.
Заодно Петр договорился с Фридрихом и о будущем браке своего сына Алексея. Царя уже не в первый раз посещала мысль породниться с иноземным правящим домом. Прежде в России о таком не слыхивали – русские государи не женились на иностранках, дабы не загрязнить царский род «басурманской» кровью. Петр еще со времени Великого посольства вознамерился изменить этот обычай, но в те годы Россия мало что значила на европейской сцене и никто из европейских монархов не видел смысла в брачном союзе с московской династией. С 1707 года царь пытался сговориться с мелким германским правящим домом Вольфенбюттель, убеждая герцога отдать его дочь Шарлотту в жены царевичу Алексею. Переговоры шли ни шатко ни валко – герцог не спешил выдавать дочь за наследника, отца которого, того и гляди, свергнет с престола шведский король. Но после Полтавской победы все препоны устранились как по волшебству и династические связи с Московией обрели несомненную привлекательность. Герцог Вольфенбюттельский еще не успел известить царя о своем согласии на брак, а из Вены уже прибыл посланец императора, который предлагал выдать за Алексея свою младшую сестру – эрцгерцогиню Магдалену. Однако Петр продолжил переговоры с герцогом, увенчавшиеся составлением брачного контракта.
Еще один династический брак Петр устроил, договорившись о том, что его племянница Анна, дочь сводного брата Ивана, выйдет замуж за молодого курляндского герцога Фридриха Вильгельма, племянника Фридриха Прусского. Одним из условий брачного соглашения был вывод русских войск из Курляндии – небольшого герцогства, расположенного к югу от Риги. За Курляндией также признавалось право сохранять нейтралитет в возможных будущих войнах. Фридриха Прусского это устраивало, поскольку таким образом в Прибалтике создавалась буферная зона между его владениями и русскими землями. А для Петра этот брак был важен потому, что впервые более чем за два столетия русская царевна выходила замуж за иноземца. Это означало признание Европой новой роли России и в дальнейшем открывало Петру и его преемникам возможность влиять на сложную политику германских княжеств путем династических браков[45].
Из Восточной Пруссии Петр через Курляндию поехал на север, к Риге, вокруг которой завершали осадные работы войска Шереметева. Фельдмаршал специально отложил начало обстрела до прибытия царя. Петр приехал 9 ноября, а 13-го собственноручно поднес фитиль к мортирам, послав в город три первых ядра. Это был символический акт возмездия за обиду, нанесенную царю в Риге тринадцать лет назад во время Великого посольства. Однако Рига упорно защищалась, и перед отъездом царь велел Шереметеву не оставлять людей на зиму мерзнуть в траншеях, а блокировать город и разместить войска на зимних квартирах.
Из Риги Петр продолжил путь на северо-восток, к Санкт-Петербургу – своему «парадизу», который наконец был в безопасности. Но и здесь он пробыл недолго. Времени хватило лишь на то, чтобы распорядиться о строительстве новой церкви в честь Св. Сампсония – святого, в день которого состоялась Полтавская баталия, заложить новый боевой корабль «Полтава» и дать указания по планировке и оформлению общественных садов. Затем он выехал на юг, в Москву, чтобы торжественно отпраздновать победу. 12 декабря царь прибыл в Коломенское, но там ему пришлось провести неделю в ожидании двух гвардейских полков, выбранных для участия в параде, и, кроме того, не все приготовления к торжеству были завершены. И вот 18 декабря началось грандиозное шествие, но тут Петра известили, что Екатерина родила дочь. Парад отложили: царь и его приближенные поспешили к новорожденной, которую нарекли Елизаветой.
Торжества начались спустя два дня. Под сооруженными по римскому образцу триумфальными арками проскакали эскадроны русской кавалерии, прогромыхали пушки, в пешем строю прошла гвардия – преображенцы в зеленых мундирах и семеновцы в синих. Следом за гвардией, верхом на подаренном Августом английском скакуне, с обнаженной шпагой в руке ехал Петр. Царь был облачен в мундир полковника – тот, что был на нем под Полтавой. Женщины осыпали государя цветами. Волоча полотнища по земле, пронесли триста трофейных шведских знамен. Затем прошли плененные шведские полководцы с Реншильдом и Пипером во главе. И наконец, по заснеженным улицам Москвы потянулся нескончаемый поток шведских солдат – более 17 000 пленников. На другой день в Успенском соборе был отслужен благодарственный молебен – в храм собралось столько народу, что сам Петр был стиснут толпой со всех сторон.
Официальное провозглашение победы и объявление о награждениях происходило в присутствии Ромодановского. Князь-кесарь восседал на троне, к которому по очереди подходили фельдмаршалы Шереметев и Меншиков, а за ними и Петр, произведенный из полковников в генерал-лейтенанты. Каждый докладывал Ромодановскому об одержанных победах. После доклада Шереметева ему была объявлена благодарность за победу под Полтавой, а Меншикову – за пленение шведов у Переволочны. Выслушав доклад Петра, Ромодановский поблагодарил его за победу у Лесной, и только. Затем князь-кесарь официально утвердил объявленное прежде повышение в чинах. Ввели Реншильда, Пипера и других шведских военачальников, которые немало удивились, увидев на троне не высокого мужчину, что принимал их в шатре под Полтавой и ехал впереди них по московским улицам, а совершенно неизвестного пожилого человека с покатыми плечами.
Часть зала была отгорожена высокими ширмами, и когда их убрали, взору открылись пиршественные столы, уставленные серебряной посудой и подсвечниками. Сотни зажженных свечей рассеяли зимний сумрак, и толпа приглашенных хлынула к столам, рассаживаясь без чинов. За особым столом на возвышении восседал Ромодановский, с ним оба фельдмаршала, канцлер Головкин и сам царь. За отдельный стол усадили и шведских генералов. Позади кресла Петра стоял церемониймейстер, и всякий раз, когда провозглашали тост, он стрелял из пистолета в открытое окно, что служило сигналом для артиллеристов. Пирующие поднимали кубки, и стены сотрясались от орудийного залпа. Завершился праздник великолепным фейерверком, который, по словам датского посланника, намного превзошел виденный им в Лондоне и обошедшийся в 70 000 фунтов стерлингов.
Шведы, взятые в плен под Полтавой и сдавшиеся у Переволочны (а их было большинство), оказались наконец в Москве, к которой так долго стремились. Но вошли они в нее не завоевателями, а пленниками – в хвосте триумфального шествия русского царя. С генералами победители обращались весьма учтиво. Нескольким из них было позволено вернуться в Стокгольм и передать от имени Петра условия мира и обмена пленными. Юного принца Вюртембергского освободили без всяких условий, но по дороге домой он скончался от лихорадки. Тело его с воинскими почестями было препровождено к матери в Штутгарт. Изъявивших желание шведских офицеров принимали на русскую службу. Принесшие присягу на верность Петру сохраняли чины, бывшие у них в шведской армии, и получали под начало русские эскадроны, батальоны и полки. Никого из них не принуждали участвовать в Северной войне и сражаться против соотечественников и своего короля. Их распределили по гарнизонам на юге и востоке оберегать рубежи России от возмущений казаков и набегов татар и иных азиатских кочевников. Остальные офицеры были интернированы и разосланы по разным уголкам страны. Поначалу им была дарована даже свобода передвижения, но некоторые из отпущенных в Швецию под честное слово не вернулись назад, да и кое-кто из поступивших на русскую службу скрылся, использовав свое новое положение. Доверие было подорвано, и режим содержания пленных ужесточился.
Шли годы, и шведские офицеры, разбросанные по всем областям России, нередко терпели нужду из-за скудости денежных средств. Рядовым солдатам из Швеции присылали небольшое пособие от казны, но офицерам ничего не полагалось. Из 2000 офицеров только 200 получали деньги из дома, остальным, чтобы заработать на жизнь, пришлось учиться ремеслу. Прежде они знали лишь военное дело, но со временем обнаружили поразительное множество дарований. В одной только Сибири осело около тысячи шведских офицеров, которые освоили малярное, столярное, слесарное или токарное ремесла, стали золотых и серебряных дел мастерами, изготавливали игральные карты, табакерки и превосходную золотую и серебряную парчу. Вышли из них и сапожники, и портные, и музыканты; некоторые стали держать постоялые дворы, а один сделался бродячим кукольником. Те, кто не сумел выучиться ремеслу, уходили промышлять в тайгу. Некоторые открыли школы. Кое-кто из пленных вызвал из Швеции своих жен, иные женились на русских, пошли дети, и их надо было учить. Дети шведских пленных постигали математику, латынь, голландский и французский языки, не говоря уже о шведском. Образование их выгодно отличалось от того, что получало большинство детей в русских семьях, и русские, жившие по соседству, стали охотно отдавать своих детей в обучение иноземным наставникам. Порой шведы переходили в православие, а те, кто сохранил протестантскую веру, возводили свои храмы. Сибирь была суровым и неприветливым краем, но ее губернатор, князь Матвей Гагарин, слыл человеком великодушным, и угодившие в Сибирь шведские офицеры превозносили его за снисходительность и милосердие. Петру, который все управление государством переиначивал на европейский лад, в скором времени потребовались толковые и грамотные чиновники. В Петербурге в новоучрежденных коллегиях (будущих министерствах) – Адмиралтейской коллегии, Юстиц-коллегии, Коммерц-коллегии и Берг-коллегии – нашлись места для многих бывших шведских офицеров.
С простыми солдатами, а их было более 15 000, обошлись строже. Им, правда, тоже предоставили возможность поступить на царскую службу: на Кубани целый полк шведских драгун – 600 человек под командой немецкого полковника – оберегал российские рубежи от татар. Но те, кто отказались служить царю, отправлялись на принудительные работы. Их можно было встретить и на шахтах Урала, и на строительстве верфей и укреплений в Петербурге. В отношении шведских офицеров велся учет, но учитывать всех солдат не считали нужным. Часть из них жила в городах, часть в имениях российских дворян; многие женились на русских, приняли православие, обрусели. В 1721 году, через 12 лет после Полтавской битвы, когда наконец был заключен мир и пленным шведам разрешили вернуться домой, из 40-тысячного воинства Карла в родные шведские пределы возвратилось всего 5000 человек.
Весной 1710 года Петр пожинал военные плоды Полтавской победы. Русские армии, не встречая сопротивления, прокатились по балтийским провинциям Швеции. В то время как на юге 30-тысячная армия Шереметева осаждала Ригу, на северо-запад Петр послал генерал-адмирала Федора Апраксина, только что ставшего графом и тайным советником. Во главе 18-тысячного войска он должен был осадить Выборг – город на Карельском перешейке, в семидесяти пяти милях к северо-западу от Петербурга, который мог служить шведам опорным пунктом, задумай они напасть на новую столицу Петра. В 1706 году русские войска безуспешно пытались захватить Выборг с суши, но теперь у них появились новые возможности – на радость Петру, вырос и окреп Балтийский флот. Помимо фрегатов, в его составе было и множество галер, ходивших как под парусами, так и на веслах. Они как нельзя лучше подходили для плавания возле скалистых финских берегов, годились и для транспортировки припасов, и для того, чтобы удерживать в заливе шведские эскадры. В апреле, едва Нева очистилась ото льда, из Кронштадта вышел русский флот под командованием вице-адмирала Крюйса. Его заместителем в чине контр-адмирала был Петр. Проложив путь сквозь плавучие льды Финского залива, суда подошли к Выборгу. Осаждавшие крепость войска Апраксина страдали от стужи и голода. Однако теперь Апраксин получил провиант, а с учетом прибывшего на судах подкрепления его силы возросли до 23 000 человек. Ознакомившись с планом осады, Петр повелел Апраксину взять город во что бы то ни стало, а сам на небольшом суденышке вернулся в Петербург, причем по пути едва ушел от шведского военного корабля.
В Петербурге царь снова занедужил и проболел весь следующий месяц. В начале июня, узнав, что осада Выборга близится к концу, он писал Апраксину: «А от денщика твоего я слышал, что сегодня намеришь приступать, и ежели уже учинено, то Бог в помощь. Ежели же до сего дня не учинено, то прошу, дабы до воскресенья или до понедельника отложено было, к тому времени могу поспеть, понеже сего дня последнее лекарство приму, и завтра буду свободен».
13 июня 1710 года Выборг с гарнизоном в 154 офицера и 3726 солдат сдался Апраксину. Петр поспел как раз вовремя и присутствовал при капитуляции. Впоследствии русские заняли Кексгольм, и весь Карельский перешеек очистили от неприятеля. Таким образом, к северу от Петербурга возникла стомильная защитная полоса, а это значило, что Петрову «парадизу» более не грозит неожиданное нападение шведов. Довольный сверх меры царь писал из Выборга Шереметеву: «Итак, через взятие сего города, Санкт-Питербурху конечное безопасие получено» и Екатерине – что «уже крепкая подушка Санкт-Питербурху устроена через помощь Божию»[46].
В течение лета 1710 года пали все шведские твердыни на южном побережье Прибалтики. 10 июля, после восьмимесячной осады, Шереметеву сдался крупнейший город Рига. Русские мортиры выпустили по городу около 8000 бомб. Гарнизон, насчитывавший 4500 человек, был уже подкошен голодом и болезнями, которые Петр назвал «карой Божией». По договору с Августом, Лифляндия и Рига должны были отойти к Польше, но Петр решил, что и город, и провинция были оплачены русской кровью под Полтавой, – Август же в то время не был ни польским королем, ни союзником России. Поэтому царь вознамерился оставить завоеванные земли за собой. Он стал для них милостивым правителем. От прибалтийского дворянства и рижского купечества Петр потребовал принести присягу на верность, однако гарантировал им сохранение всех прежних прав, привилегий, обычаев и национальной целостности. Лютеранские церкви не пострадали, а немецкий язык остался языком местного управления. Уже много лет жители этих мест думали только о том, как выжить, – долгая война превратила край чуть ли не в пустыню, и, сменив шведского государя на русского, местное дворянство ничего не потеряло.
Спустя три месяца после падения Риги капитулировал Ревель – последний из плодов Полтавы был сорван. Радости Петра не было предела: «…Последний город Ревель генерал-лейтенанту Боуру на аккорд сдался, – писал он, – и единым словом изрекши, что неприятель на левой стороне сего восточного моря не только городов, ниже степени земли не имеет. И тако надлежит Господа Бога просить точию о добром мире».
Часть II
На европейской сцене
Глава 19
Мир султана
Петр был необыкновенно удачлив: пока он царствовал, России ни разу не пришлось воевать одновременно с двумя врагами. Польша, исконная соперница Москвы, благодаря договору 1686 года превратилась в союзницу. Война с Турцией вспыхнула было с новой силой, когда Петр предпринял Азовские походы, но прекратилась в августе 1700 года с заключением перемирия на тридцать лет, что позволило царю выступить против Швеции вместе с Польшей и Данией. В грозные годы до Полтавы, когда Карл XII казался непобедимым и его союз с турками мог бы стать роковым для России, султан соблюдал перемирие. Зато после Полтавы, когда от разгромленной шведской армии осталась колонна пленников, в Османской империи вдруг надумали вступить в войну с царем. Но даже тогда эта кампания едва не обернулась катастрофой для России, потому что Петр слишком понадеялся на свою удачу, а один из его новых союзников-христиан на Балканах оказался предателем.
Земли Османской империи, каждая пядь которых была завоевана мечом, простирались на трех континентах. Владения у султана были обширнее, чем у императоров Древнего Рима. Они охватывали всю юго-восточную Европу и побережье Северной Африки до границ Марокко; они вплотную подступали к берегам Каспия, Красного моря, Персидского залива; Черное море представляло собой внутреннее «турецкое озеро». Сидя в Константинополе, султан правил великими городами, столь отдаленными друг от друга и столь несхожими, как Алжир, Каир, Багдад, Иерусалим, Афины и Белград. На бывших территориях Османской империи уместилось больше двух десятков современных государств.
Эти бескрайние просторы вмещали и горы, и пустыни, и реки, и плодородные долины; здесь жило примерно 25 миллионов человек – огромная цифра по тем временам, почти вдвое превышающая численность населения любого европейского государства или империи, кроме Франции. Империя османов была мусульманской – посреди ее владений, в сердце Аравии, лежали священные города Мекка и Медина. Турецкий султан, он же халиф – повелитель правоверных, обязан был хранить и оберегать святыни ислама. Турки-османы составляли господствующую группу мусульманского населения империи; здесь жили также арабы, курды, крымские татары, народы Кавказа, боснийцы и албанцы. Кроме того, султану были подвластны миллионы христиан – греки, сербы, венгры, болгары, румыны, молдаване и другие.
Стоит ли говорить, что политические связи, объединявшие эти разноязычные народы, приверженные разным религиям, были слабы и ненадежны. Султан находился в Константинополе, а на местах власть представляла пестрая стая пашей, князей, наместников, беев, ханов и эмиров, причем некоторые из них подчинялись султану лишь номинально. Например, христианских князей богатых провинций Валахии и Молдавии назначал сам султан, но, по сути, они правили автономно и все их обязанности перед центральной властью сводились лишь к ежегодной уплате дани. Каждый год повозки, груженные данью в золотой и иной монете, прибывали с севера к Высокой Порте в Константинополе. Власть крымского хана над полуостровом была абсолютной, и только когда султан призывал его на войну, он выступал из своей столицы, Бахчисарая, и являлся под знамена своего сюзерена во главе 20 000–30 000 всадников. В 1200 милях к западу лежали государства берберов – Триполи, Тунис и Алжир. В военное время они служили своему османскому повелителю тем, что направляли быстроходные корсарские суда – на которых в обычное время с выгодой промышляли пиратством, грабя всех без разбора, – против флотов Венеции и Генуи, мощных христианских морских держав.
В XVI веке, при султане Сулеймане Законодателе, или, как называли его европейцы, Сулеймане Великолепном (1520–1566), Османская империя достигла наивысшего расцвета. Это был золотой век Константинополя[47] – в город стекались огромные богатства, здесь возводились величественные мечети, а по берегам Босфора и Мраморного моря строились прекрасные загородные дворцы. Сам Сулейман покровительствовал литературе, искусствам и наукам; он увлекался музыкой, поэзией и философией. Но прежде всего он был воином. Османские армии двигались на север, по большой военной дороге, которая вела в Белград, Буду и, наконец, в Вену, и там, где они проходили, среди Балканских гор и долин, вырастали мечети и минареты. Христианские монархии Запада, возмущенные этими явными символами исламской оккупации, смотрели на турок как на угнетателей греков и других христианских народов Востока. Однако Османская империя, более великодушная в этом отношении, чем большинство европейских государств, терпимо относилась к иноверцам. Султан официально признал Греческую церковь и подтвердил юрисдикцию ее патриарха и архиепископов, а православные монастыри сохранили свое имущество. Турки предпочитали управлять посредством уже существующих местных структур власти, так что христианским провинциям было позволено, при условии уплаты дани, сохранять собственную систему государственного устройства и сословной иерархии.
Любопытно, что как раз своим христианским подданным турки-османы оказывали высочайшую честь: из их числа набирались чиновники центральной имперской администрации и формировались особые полки султанской гвардии – янычар[48]. В покоренных балканских провинциях переход в ислам открывал способным христианским юношам дорогу к успеху. Их посылали – поначалу насильно – в мусульманские школы, где они получали суровое воспитание, направленное на то, чтобы искоренить всякую память о матери, отце, братьях и сестрах, истребить в их душах малейшие следы христианства. Они воспитывались в беззаветной верности Корану и султану и пополняли ряды его бесстрашных приверженцев, готовых нести любую службу. Самые одаренные попадали ко двору или на выучку в государственные учреждения и могли подняться к вершинам власти. Этот путь прошли многие выдающиеся люди, и нередко могущественной Османской империей управляли те, кто был рожден в христианстве.
Но большинство молодых людей поступало в гвардейские янычарские полки. Всю свою жизнь, с самого детства, они жили в казармах – им запрещалось жениться и заводить семью, чтобы их преданность султану оставалась безраздельной. По своему положению янычар ничем не отличался от раба; казарма была его домом, ислам – его верой, султан – его повелителем, а война – его службой. В ранние века существования империи янычары напоминали орден фанатичных монахов-воителей, приносивших обет сражаться с врагами Аллаха и султана. В османской армии они составляли стальной корпус великолепно обученной, надежной пехоты, и во всей Европе не было войск, равных янычарам, пока не появилась новая французская армия Людовика XIV.
Отряд янычар представлял собой живописное зрелище. Они носили красные шапки, расшитые золотом, белые рубахи, пышные шаровары и желтые сапоги. Янычары личной гвардии султана отличались красными сапогами. В мирное время они были вооружены только кривой саблей, но, отправляясь в бой, янычар мог выбирать оружие на свой вкус – копье, меч, аркебузу или, позднее, мушкет.
В XIV веке янычар было 12 000, а в 1653 году их насчитывалось 51 647 человек. Со временем янычарам солидного возраста позволили выходить в отставку и обзаводиться семьей. И мусульманские, и христианские семьи мечтали, чтобы их сыновей зачислили в корпус, и в конце концов круг тех, на кого распространялась эта привилегия, был ограничен сыновьями и родственниками бывших янычар. Янычары превратились в наследственную касту свободных людей. В мирное время они, как и стрельцы, занимались ремеслами и торговлей.
Постепенно, подобно гвардейским частям во многих других странах, они сделались опаснее для собственных хозяев, чем для их врагов. Великие визири и даже султаны приходили к власти и низвергались по прихоти янычар, пока в 1826 году корпус не был расформирован.
С моря древний Константинополь казался бескрайним цветущим садом. Над голубыми водами Босфора и Мраморного моря, над темной зеленью кипарисов и цветущими шапками фруктовых деревьев высились купола и минареты одного из прекраснейших городов мира. И сегодня Стамбул полон жизни, но он больше не столица. Правительство Турецкой Республики переместилось в строгую современную чистоту Анкары в центре Анатолийского плато. В XVII же веке Константинополь был столицей мусульманского мира, военным, административным, торговым и культурным центром могущественной Османской империи. Его население достигало 700 000 – такого количества жителей не было ни в одном европейском городе, как не было и такого количества всевозможных рас и религий. Повсюду виднелись величественные здания мечетей, медресе, библиотек, больниц и общественных бань. На базарах и пристанях громоздились товары изо всех уголков мира. В парках и садах благоухали цветы и фруктовые деревья. Весной зацветал шиповник, в густых зарослях живых изгородей разливались соловьи.
Там, где бухта Золотой Рог разделяет Босфор и Мраморное море, над городом вознесся Топкапы Сарай – султанский дворец, а точнее, дворцовый комплекс. Здесь, за высокими стенами, скрывались бессчетные хоромы, казармы, кухни, мечети, сады с журчащими фонтанами и длинные кипарисовые аллеи, обсаженные розами и тюльпанами[49]. Город в городе, существовавший исключительно ради удовольствия одного человека, дворец невероятно дорого обходился подданным султана. Каждый год из всех провинций империи сюда плыли корабли и тянулись повозки, груженные рисом, сахаром, горохом, чечевицей, перцем, кофе, миндалем, финиками, шафраном, медом, солью, сливами в лимонном соке, уксусом, арбузами. Как-то раз даже привезли 780 телег снега. Внутри этого города султану прислуживали 5000 человек. Султанским столом распоряжался главный хранитель скатерти, которому помогали старший над подносителями подносов, податели фруктов, солений и маринадов, шербета, старшина кофеваров и податель воды (султаны-мусульмане были трезвенниками). Имелся также старший наматыватель тюрбана со штатом помощников, хранитель султанского платья, начальники мойщиков и банщиков. В штате старшего цирюльника состоял маникюрщик, который каждый четверг приводил в порядок ногти султана. Сверх того были зажигатели трубок, открыватели дверей, музыканты, садовники, конюхи и целая армия карликов и глухонемых – последних султан использовал как гонцов, но особенно незаменимы они были в качестве прислуги, когда требовалась строгая конфиденциальность.
Но и сам этот тщательно скрываемый от глаз подданных дворец служил лишь внешней оболочкой внутреннего, еще более пристально оберегаемого частного мира – гарема. Арабское слово «харам» означает «запретный», и султанский гарем был запретен для всех, кроме самого султана, его гостей, обитательниц гарема и евнухов – их стражей. Из дворца туда можно было попасть лишь по одному-единственному переходу, который преграждали четыре двери, две железные и две бронзовые. Каждую из дверей день и ночь охраняли евнухи, которым был доверен единственный набор ключей. Переход этот приводил в запутанный лабиринт роскошных покоев, коридоров, лестниц, потайных дверей, внутренних дворов, садиков и бассейнов. Ко многим комнатам со всех сторон примыкали другие помещения, и поэтому свет просачивался в них сверху, сквозь витражи в застекленных куполах и крышах. Стены и потолки султанских покоев покрывали сложные узоры из голубых и зеленых никейских изразцов. Полы устилали яркие ковры, тут и там стояли низкие диваны, на которых обитатели могли сидеть «по-турецки», скрестив ноги – потягивать крепкий кофе или вкушать фрукты. В тех комнатах, где султан любил с глазу на глаз побеседовать с советником, имелись фонтаны, своим журчанием не дававшие любопытным ушам расслышать, о чем идет речь.
Гарем был замкнутым миром чадры, сплетен, интриг и, когда бы ни пожелал султан, телесных услад. Но кроме того, это был мир, подчинявшийся строгим правилам протокола и субординации. До Сулеймана Великолепного султаны официально женились; ислам позволял им иметь четырех жен. Но жена Сулеймана, рыжеволосая славянка по имени Роксолана, с такой настойчивостью вмешивалась в государственные дела, что с той поры османские султаны жениться перестали и правительницей гарема стала мать султана. Турки верили, что «под ногами матери лежит небо» и что, сколько бы ты ни имел жен и наложниц, мать у тебя одна и никто на свете не может заменить ее. Иногда, если султан был слишком молод или слаб характером, его мать сама давала распоряжения от его имени великому визирю. Место после матери султана занимала мать наследника престола, если таковой имелся, а за ней – другие женщины, родившие сыновей от султана, и только потом все остальные одалиски, или наложницы. Все эти женщины, по крайней мере формально, являлись рабынями, а поскольку обращать в рабство мусульманку не полагалось, то, следовательно, весь гарем составляли иностранки – русские, черкешенки, венецианки, гречанки. С конца XVI века большинство женщин поступало в гарем с Кавказа – жительницы этих мест славились своей красотой. Однажды переступив порог гарема, женщина оставалась в нем навсегда. Исключений быть не могло.
Оказавшись в гареме, обычно в десять-одиннадцать лет, девочка усердно постигала науку обольщения у опытных наставниц. Пройдя полный курс, девушка с надеждой ожидала момента предварительного одобрения, когда султан бросал к ее ногам платок, и она становилась «гезде» («замеченной»). Не всякая «гезде» дожидалась счастливого мига, когда ее призывали к султану и она превращалась в «икбал» («побывавшую на ложе»), но уж те, кому повезло, получали собственные покои, слуг, драгоценности, наряды и денежное содержание. А так как женщины гарема полностью зависели от того, насколько доволен ими султан, то все они жаждали попасть на его ложе, а оказавшись там, изо всех сил старались ему угодить. Они так усердствовали, что несколько султанов, пресытившись бесконечными днями и ночами страсти с этими полчищами пылких, полных обожания женщин, попросту помешались.
В этот уединенный женский мир не позволялось проникать ни одному мужчине, кроме султана. На страже гарема стояли евнухи. Сначала евнухи были белые – их большей частью вывозили с Кавказа, как и женщин для гарема. Но к началу XVII столетия все двести евнухов, охранявших гарем, были чернокожими. Обычно их покупали еще детьми, когда приходил ежегодный караван с рабами с верховьев Нила, и по дороге, возле Асуана, кастрировали. Любопытно, что, поскольку исламом это запрещено, то операцию производили копты – христианская секта, живущая в этом районе. Искалеченных мальчиков затем преподносили султану в подарок от его наместников и губернаторов Нижнего Египта.
Теоретически евнухи были рабами и слугами рабынь – обитательниц гарема. Но нередко они приобретали большую власть благодаря своей близости к султану. В непрестанном круговращении дворцовых интриг женщины в союзе с евнухами могли серьезно влиять на приливы и отливы султанских милостей, на распределение должностей. Со временем начальники черных евнухов, имевшие звание «кызлар агасы» – «господин девушек», или «ага Дома блаженства», стали нередко играть большую роль в государственных делах, превращаясь в грозу всего дворца, и иногда занимали третье место в имперской иерархии после султана и великого визиря. Ага черных евнухов всегда был окружен пышной роскошью, располагал множеством привилегий и большим штатом прислуги, в который входило и несколько его собственных наложниц, чьи функции, надо признаться, трудно себе представить.
В гареме, как и во всей империи, на султана смотрели как на полубога. Ни одной женщине не позволялось являться к нему без вызова. При его приближении всем полагалось быстро скрыться. Один из султанов, дабы известить о своем приближении, носил туфли на серебряной подошве, звеневшей по каменным плитам переходов. Собираясь купаться, султан сначала отправлялся в комнату для переодевания, где юные рабыни снимали с него одежды; затем в комнату для массажа, где его тело умащали маслами; затем в купальню с мраморной ванной, фонтанами горячей и холодной воды и золотыми кранами: здесь, если он желал, его мыли – обычно эта обязанность возлагалась на довольно пожилых женщин; наконец, его одевали и умащали благовониями – снова молодые женщины. Когда султану угодно было повеселиться, он направлялся в зал для приемов – чертог в голубых изразцах, устланный малиновыми коврами. Там он восседал на троне, его мать, сестры и дочери рассаживались на диванах, а наложницы – на подушках на полу, у ног султана. Если устраивались пляски танцовщиц, то могли призвать придворных музыкантов, но в этом случае им тщательно завязывали глаза, чтобы оградить гарем от мужских взглядов. Позднее для музыкантов построили над залом балкон с таким высоким бортом, что любопытные взгляды не могли за него проникнуть, но музыка была хорошо слышна.
В этом чертоге султан иногда принимал иностранных послов, восседая на мраморном троне в длинном парчовом одеянии с собольей оторочкой и в белом тюрбане, украшенном черно-белым плюмажем и гигантским изумрудом. Обычно он поворачивался в профиль, чтобы ни один неверный не посмел взглянуть прямо в лицо султана – земной Тени Аллаха.
Пока существовала Османская империя, она всегда оставалась завоевательным государством. Вся полнота власти находилась в руках султана. Если султан был сильным и одаренным человеком, империя процветала. Если он был слаб, империя начинала рассыпаться. Неудивительно, что от гаремной жизни среди пылких женщин и потакающих любой прихоти евнухов порода, которая пошла от победоносных завоевателей, почти совсем выродилась. Еще одно обстоятельство, действуя постепенно на протяжении долгой истории Османской империи, приводило к ухудшению личных качеств султанов. Началось это, как ни странно, с акта милосердия. До XVI века существовала османская традиция, по которой тот из многочисленных султанских сыновей, кто приходил к власти, немедленно приказывал передушить всех своих братьев, чтобы ни один не мог посягнуть на трон. Султан Мурад III, который правил с 1574 по 1595 год, произвел на свет больше сотни детей, из них двадцать сыновей его пережили. Старший, взойдя на престол под именем Мехмета III, уничтожил девятнадцать своих братьев, а кроме того, в стремлении наверняка избавиться от возможных соперников, убил семь беременных наложниц своего отца. Однако в 1603 году новый султан, Ахмед I, покончил с этим кошмарным обычаем, отказавшись душить братьев. Вместо этого он, чтобы их обезвредить, замуровал всех в особом павильоне, так называемой «клетке», где они и жили, лишенные всякой связи с внешним миром. С тех пор все османские принцы проводили там в безделье свои дни, окруженные евнухами и наложницами, которые, во избежание появления потомства, были по возрасту неспособны к деторождению. Если все-таки по недосмотру рождался ребенок, то его умерщвляли, чтобы не усложнять генеалогическое древо правящего рода. Поэтому, если султан умирал (или бывал смещен), не оставив сына, то из «клетки» призывали его брата и объявляли новой земной Тенью Аллаха. Среди этого сборища невежественных, расслабленных принцев крови янычары и великие визири редко могли отыскать человека, обладающего достаточным умственным развитием и политической зрелостью, чтобы управлять империей.
Во все времена, но в особенности тогда, когда султан бывал слаб, фактически Османской империей правил от его имени великий визирь. Из внушительного здания, возведенного в 1654 году рядом с дворцом и известного европейцам как Высокая Порта, великий визирь осуществлял надзор за администрацией и армией империи – он контролировал все, кроме султанского дворца. Официально великий визирь считался слугой султана. Вступая в должность, он принимал из султанских рук перстень с печатью; сигналом к его отставке служило требование возвратить государственную печать. На деле же великий визирь был подлинным правителем империи. В дни мира он являлся главой исполнительной и судебной власти. Во время войны он выступал как главнокомандующий действующей армии, а при нем состояли янычарский ага и капудан-паша, то есть адмирал. Он руководил заседаниями своего совета – Дивана – в большом сводчатом зале, стены которого украшала мозаика, арабески, синие с золотом драпировки. Здесь восседали на скамьях, тянувшихся по кругу вдоль стен, высшие чиновники империи, и цвета их отороченных мехом одежд с широкими рукавами – зеленый, фиолетовый, серебристый, синий, желтый – означали их ранг. Посредине сидел сам великий визирь в белом атласном наряде и тюрбане с золотой каймой.
Должность великого визиря давала огромную власть – случалось, что великие визири низвергали султанов, – но она была и крайне опасна, так что у ее обладателя было немного шансов умереть своей смертью. Вина за военное поражение возлагалась на великого визиря, а там неизбежно следовало его смещение, ссылка, а нередко и удушение. Только выдающиеся мастера интриги могли добиться этого поста и удержаться на нем. Между 1683 и 1702 годами двенадцать великих визирей сменили друг друга в Диване и в Высокой Порте.
И все-таки в XVII веке именно великие визири спасли империю, пока султаны нежились в гаремах, потакая своим наклонностям и прихотям[50]. К этому времени центральная власть до того захирела, что венецианские корабли курсировали вблизи Дарданелл, а днепровские казаки на своих «чайках» разбойничали на Босфоре. Империя захлебывалась в коррупции, расползалась на куски, погружаясь в анархию, и спасли ее три представителя одного рода – а в сущности, династии – великих визирей: отец, сын и зять.