Россия и Запад на качелях истории. От Павла I до Александра II Романов Петр

Время от Петра I до Екатерины II многие русские исследователи пробегали впопыхах, кажется, даже не без оттенка брезгливости, не желая обращать внимание на исторических карликов после такого титана, как Петр. В этом периоде нет ни трагизма Смутного времени, ни величия петровских реформ. Зато много дворцовой суеты, заговоров и альковных приключений неразборчивых в своих предпочтениях императриц, усевшихся на трон не по закону, а благодаря поддержке гвардейских штыков. Благодатная почва не столько для серьезной аналитики, сколько для авантюрных романов в духе Дюма-отца.

В одном из своих черновиков Василий Ключевский, чьи работы автор немилосердно эксплуатирует в силу того, что это самый приметливый и острый на язык русский историк, записал мысль, не предназначенную по понятным соображениям для публичных лекций. Он назвал всех императриц той эпохи «воровками власти, боявшимися повестки из суда». В другом черновике та же мысль повторяется снова:

Эпоха воровских правительств, которые сами стыдятся своей власти, но держатся за нее без всякого стыда.

В то же время прав Сергей Соловьев, написавший однажды:

При отсутствии внимательного изучения русской истории XVIII века обыкновенно повторяли, что время, протекшее от смерти Петра Великого до вступления на престол Екатерины II, есть время печальное, недостойное изучения, время, в котором на первом плане видели интриги, дворцовые перевороты, господство иноземцев. При... более внимательном изучении русской истории подобные взгляды повторяться более не могут.

И вправду, в истории не бывает пустого времени, даже если на высоких постах по иронии судьбы на какой-то период оказываются самые пустые люди. Тем более важно проследить, что стало с петровским наследием — богатством, накопленным ценой неимоверных мучений. Для данной же работы, посвященной истории взаимоотношений России и Запада, именно этот исторический период в силу «господства иноземцев» особенно интересен.

Если даже эта эпоха и была временем лишь интриг и фаворитизма, то немаловажно понять, какую роль во всем этом сыграли иностранцы. Еще важнее объективно оценить, в какой степени Запад тормозил начатое Петром движение, а в какой ему способствовал, оберегая посаженные реформатором европейские семена.

Разобраться необходимо, наконец, и потому, что именно этот период обычно используется российскими «патриотами» для демонстрации вреда, наносимого России иностранцами. С тех времен в наследство русским осталось непривлекательное словечко «бироновщина» (по имени фаворита императрицы Анны Иоанновны Бирона). Этот термин в сознании отечественного обывателя прочно ассоциируется с засильем иноземцев, их негативным вмешательством в национальную внутреннюю и внешнюю политику. При этом сегодня уже мало кто помнит, что и Биронов в русской истории несколько и что главным противником фаворита был на самом деле не русский человек, а другой немец — один из самых выдающихся «птенцов гнезда Петрова» — фельдмаршал Миних.

Здесь же с самого начала следует обратить внимание и на то, что современники отзывались о Бироне далеко не так однозначно, как их потомки, а само понятие «бироновщины» возникло позже, в основном благодаря мемуарам двух ярых противников фаворита — все того же Миниха и его личного адъютанта Манштейна. Эти зерна, упав на почву, обильно орошенную как справедливыми обидами, так и примитивным национализмом, и проросли ненавистью, далеко не всегда обоснованной. Александр Пушкин как-то заметил

По этому поводу:

Он [Бирон] имел несчастие быть немцем; на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и в нравах народа.

Впрочем, «бироновщина» — лишь фрагмент обширной мозаики взаимоотношений России и Запада того времени. После кончины Петра Великого западная политика оказалась перед сложным выбором. Резкое усиление России, совершившей уже немало успешных походов в сердце Европы, породило страх, но, с другой стороны, петровская реформа стала возможной лишь благодаря Западу. Западные идеи и западные специалисты оплодотворили ее.

Убить собственное дитя, пытаться, как мечтал Карл XII, деевро-пеизировать русских, загнать их в старую Московию было делом уже не только рискованным, но и невыгодным. Соблазнительнее казалось использовать нового европейского партнера в своих интересах: попытаться (в отсутствие у русских сильного национального лидера) привязать Россию к своей собственной политике.

Именно это время положило начало тайным, но жестким посольским войнам при российском императорском дворе. В ход шли любые средства: взятки, подлог, даже спальня императрицы. Главные игроки того периода — дипломаты и тайные агенты Англии, Франции, Пруссии и Австрии.

Цена победы или поражения в этой подпольной войне была необычайно высока. Уже ставший знаменитым в Европе русский солдат как силовой компонент той или иной коалиции мог решить дело в чью угодно пользу.

На златом крыльце сидели...

Популярная в России детская считалочка «На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой?» — довольно точный дайджест того исторического периода. На золотом крыльце Российской империи, то есть у самого престола, после смерти Петра Великого собралась очень разнообразная и пестрая компания. Представители древних боярских и дворянских родов соседствовали со вчерашними низами, поднятыми наверх петровским соизволением и «господином случаем». Наряду с настоящими дельцами, воспитанными Петром, на том же самом крыльце в немалом количестве со всеми удобствами расположилась и человеческая пена, неизбежный спутник исторических бурь.

Здесь же, у российского престола, находилось и множество иностранцев с пышными титулами, чьи родословные часто так же сомнительны, как и родословные «новых русских», порожденных петровской реформой. Среди этих слегка или наполовину обрусевших пришельцев можно обнаружить как людей толковых, так и авантюристов примерно в той же пропорции, что и среди исконно русских.

Степень преданности всех этих иностранцев России также была разной. Кто-то ощущал себя наемником и молился лишь собственному кошельку. Кто-то числился на русской службе, но на самом деле продолжал выполнять приказы прежних заграничных хозяев. Кто-то был лично предан Петру, но не считал себя ничем обязанным его преемникам, а потому еще колебался в выборе нового покровителя. А кто-то, зачарованный гением Петра и грандиозностью возможностей, открывшихся в России, служил ей честнее многих коренных русских, искренне признал ее своей второй родиной.

Вся эта многоликая и разноязычная группа иностранцев, так или иначе связавшая свою жизнь с русскими, не могла оставаться безучастной к тому, кто будет сидеть на российском престоле после Петра. Наиболее подходящим претендентом на престол в обстановке правового вакуума, поскольку Петр умер, так и не назвав своего преемника, для ближайших петровских соратников во главе с Меншиковым и иностранцев оказалась вдова императора Екатерина Алексеевна, она же Марта, дочь литовского крестьянина Самуила Скав-ронского. Новое имя и отчество Алексеевна бывшая лютеранка получила при крещении в православную веру от «крестного отца» — своего пасынка царевича Алексея.

Интересно, однако, что за Екатерину совершенно определенно высказались не только петровские гвардейцы, но также европейские державы и все иностранцы, проживавшие в России. Поляк и француз по духу историк Казимир Валишевский в своей книге «Преемники Петра» пишет о решающем моменте борьбы за петровское наследство:

Ни у кого ничего не было подготовлено. Никакой организации. Только одна Екатерина располагала действительными средствами. За нее были также и все иностранцы, которые боялись возвращения к прежним московским традициям... Также и во всех коллегиях, где преобладали иностранцы. На ее стороне был Синод, плод преобразований Петра, а из помощников Петра — самые энергичные и влиятельные.

То есть, выбирая между вчерашней прачкой и петровским внуком, в чьих жилах текла царская кровь и кровь принцессы Софьи Шарлотты Вольфенбюттельской, Запад предпочел столь чтимой тогда генеалогии целесообразность. Причина верно указана Валишевским: «Иностранцы боялись возвращения к прежним московским традициям».

В своих прогнозах Запад в целом не ошибся. Екатерина и Меншиков, в руках у которого сосредоточилась вся реальная власть, всерьез страну вперед не продвинули, но и отступили от петровских реформ немного. Петр очень дорожил Сенатом, а Меншиков в силу личных интересов подчинил его более узкой группе лиц - Верховному тайному совету. В1727 году новая власть ликвидировала еще одно петровское дело, уничтожив зачатки городского самоуправления. Здесь бразды правления вновь взяли в руки губернаторы. Зато, согласно предначертаниям реформатора, была отправлена морская экспедиция капитана Беринга для решения столь интересовавшего Петра вопроса, соединяется ли Азия с Северной Америкой. В 1726 году открыта Академия наук — также плод еще петровских усилий, и проведен ряд других второстепенных преобразований, задуманных реформатором.

Сама Екатерина в дела вмешивалась редко, хотя и обладала сильным характером, позволявшим ей сохранять присутствие духа даже в экстремальных ситуациях. Тем не менее, несмотря на подобную твердость, Екатерина и после смерти Петра ощущала себя не столько императрицей великой державы, сколько домохозяйкой, в государственные дела не вмешивалась, почти во всем доверяя Меншикову.

Главной же своей задачей на вершине власти князь считал не продолжение реформ, а решение вопроса о престолонаследии. Сын царевича Алексея, подросток Петр, оставался в глазах большинства русских главным претендентом на престол, так что воцарение Екатерины лишь временно решало проблему. Петра не признавали, правда, староверы, поскольку он был рожден от брака с иностранкой, зато подчеркнуто привечала официальная православная церковь.

Пытаясь привязать сына царевича Алексея к постпетровской элите, новая власть упорно искала хоть какой-то выход из трудного положения. Идеи при этом возникали самые неожиданные. Бывший дипломат, а позже член Тайного совета и вице-канцлер немец Генрих Иоганн Остерман, назначенный наставником к подростку, предложил, например, женить мальчика на его тетке, царевне Елизавете Петровне. Остермана, прославившегося двумя редко сочетающимися в природе качествами — крайней осторожностью и страстной любовью к интриге, — не смутили ни разница в возрасте, ни проблема кровосмешения, ни церковные уставы.

Проект (с большим сожалением) отвергли ввиду его очевидной скандальности, но в принципе путь к решению задачи Остерман нашел. Австрийский двор, чтобы привлечь на свою сторону реального правителя России, предложил женить великого князя Петра на дочери Меншикова. (По другой версии, автором хитроумного плана являлся датский дипломат Вестфален.) Активное участие сначала немца Остермана, а затем австрийцев в решении сугубо внутреннего российского дела, конечно, обращает на себя внимание. Вице-канцлеру это даже полагалось по службе, а вот австрийский двор откровенно интриговал, разыгрывая свою партию.

Поначалу все шло довольно гладко: дочь Меншикова понравилась наследнику, а будущий тесть на время еще больше укрепил свои по-

зиции. Что и вызвало недовольство у многих. В заговоре против Меншикова участвовали несколько старых русских боярских родов и обе дочери Екатерины I — Анна и Елизавета, имевшие свои собственные виды на отцовское наследство.

И за ними стояли иностранцы — голштинцы. К этому моменту Анна уже стала голштинской герцогиней, а за Елизавету тогда сватался другой тамошний герцог, Карл Август. Голштинцы не скрывали своего желания в случае успеха возглавить управление Военной коллегией и русской армией. Или, иначе говоря, получить главный приз, за который и боролись все иностранные державы, — контроль над русским солдатом.

Внезапная смерть Екатерины в мае 1727 года планы заговорщиков скорректировала, но не отменила. На престол взошел 11-летний император Петр II, но до 16-летнего возраста он должен был находиться под опекой Верховного тайного совета, то есть фактически Меншикова. Петр II обязался под присягой не мстить никому из тех, кто когда-то подписал смертный приговор его отцу.

Меншиков страховался многократно, но от опалы не спасло ничто: ни эта клятва, ни то, что 25 мая состоялась официальная помолвка его дочери, княжны Марии, с императором, ни то, что он приказал освободить бабку императора, бывшую царицу Евдокию, содержавшуюся до того времени по воле Петра Великого в Шлиссельбурге.

Немалую роль в срыве планов князя Меншикова сыграл все тот же Остерман, предложивший молодому государю вместо официальной невесты несколько новых очаровательных претенденток. К тому же Петербург внезапно, но явно не без вмешательства немца наполнился самыми невероятными слухами о заговоре против Петра II. Утверждалось, например, что князь Меншиков связался с прусским двором и просил дать ему ю миллионов (неясно, правда, в какой валюте) взаймы, обещая вернуть вдвое, когда сам сядет на престол.

Падение Александра Меншикова было катастрофическим. Еще вчера самый могущественный и богатый русский вельможа лишился всего, у него отняли даже одежду. Многочисленное семейство опального князя двигалось в далекую сибирскую ссылку на разбитых телегах.

Радость его политических противников оказалась, правда, не-долгой: в 1730 году 14-летний Петр II умер от оспы.

Сын пастора на страже русского самодержавия

время правления Екатерины I и Петра II периодом самодержавия можно назвать лишь с оговорками, власть Меншикова и членов верховного тайного совета, прозванных в народе «верховниками», усилившееся влияние боярских родов, в первую очередь рода Долгоруких (они взяли под свою опеку Петра II после падения Меншикова), прямое вмешательство иностранцев в решение важнейших для России вопросов — все это на практике значительно сужало возможности самодержавия.

В этом заключались известные плюсы и минусы. Самодержавие себя еще далеко не исчерпало, все зависело от того, в чьих руках находилась власть. Иван Грозный, не без оснований полагая себя единственным самодержцем в Европе, чаще всего власть использовал лишь как кнут. Петр великий, в чьей голове, как замечено аналитиками, «блеснула идея народного блага», унаследовав самодержавие, заставил его работать на Россию, силой сажая русских за букварь, пинками подгоняя своих подданных в Европу. То есть Петр использовал самодержавие уже и как кнут, и как инструмент преобразований.

Со смертью реформатора Россия, покатившись вперед по рельсам, проложенным Петром, как вагон без паровоза, стала постепенно притормаживать. Легковесные рассуждения Петра о парламенте — «весело смотреть» — горько аукнулись стране. Реформатор не оставил после себя не только достойного преемника, но и ни одного учреждения, способного защитить его собственное дело, не говоря уже о народном благе. С другой стороны, самодержавие стремительно теряло не только то, что на короткое время «блеснуло» в голове Петра великого, но и то, что было унаследовано от Ивана Грозного, а именно — непререкаемый авторитет и силу.

Уже на закате российского самодержавия Ключевский сделает

ВЫВОД:

Самодержавие - не власть, а задача, т. е. не право, а ответственность. Задача в том, чтобы единоличная власть делала для народного блага то, чего не в силах сделать сам народ через свои органы. Самодержавие есть счастливая узурпация, единственное политическое оправдание которой непрерывный успех или постоянное уменье поправлять свои ошибки и не-счастия. Неудачное самодержавие перестает быть законным. В этом смысле единственным самодержцем в нашей истории был Петр Великий. Правление, сопровождающееся Нарвами без Полтав, есть nonsense.

Смерть Петра II подтолкнула часть российской аристократии к идее ограничения монархии. Для нас любопытно то, что это движение на Запад предприняли коренные русские, а на защиту русского самодержавия встал иностранец, уже знакомый нам Остерман.

Остерман родился в семье пастора в Вестфалии в 1686 году, учился в Йенском университете, но из-за дуэли покинул родину и бежал. Сначала в Амстердам, а затем в Россию. Немец легко освоил русский язык, получил имя Андрея Ивановича и начал быстро делать дипломатическую карьеру. Был переводчиком Посольского приказа, затем в качестве секретаря участвовал в работе нескольких дипломатических миссий. В 1721 году вместе с другими дипломатами добился заключения Ништадтского мира со шведами, а в 1723 году уже самостоятельно сумел подписать выгодный для России торговый договор с Персией.

Советы Андрея Ивановича Остермана власть ценила и когда речь шла о сугубо внутренних делах. Именно им составлена знаменитая петровская Табель о рангах и преобразована Коллегия иностранных дел. Позже, в эпоху Екатерины I, Остерман становится вице-канцле-ром и членом Верховного тайного совета.

Мысль об участии российских подданных в управлении государством витала в России за несколько лет до смерти Петра II. Еще в 1727 году князю Дмитрию Голицыну (род Голицыных в дореволюционной истории все время был на виду) поручили создать комиссию «о сухопутной армии и флоте с целью устроить их с наименьшей тягостью для народа». В задачу комиссии, куда должны были быть избраны представители дворянства из разных уголков страны, входило провести дотошный анализ состояния дел в России, своего рода инвентаризацию всего хозяйства, чтобы затем наложить такую подать на содержание вооруженных сил, чтобы «было всем равно».

Как отмечает историк Николай Костомаров,

...иностранцы, бывшие в то время в России представителями своих государств, замечали в этом событии начатки свободолюбия в России и возникавшее стремление положить предел произволу самодержавия власти.

Новый политический кризис, возникший после внезапной смерти юного императора, только подтолкнул к поискам такой модели управления страной, где бы самодержавная власть каким-то образом все-таки ограничивалась.

Со смертью Петра II пресеклась мужская линия дома Романовых. Выбирать приходилось не императора, а императрицу, хотя это и противоречило традициям русской монархии. Решение принималось узким кругом лиц: пять членов Верховного тайного совета, три члена Святейшего Синода и несколько наиболее влиятельных фигур из Сената и генералитета.

История сохранила речь князя Дмитрия Голицына, ставшую в дискуссии решающей. Вот ее фрагмент:

Ныне, господа, угасло прямое законное потомство Петра Первого, и мужская линия дома Романовых пресеклась. Есть дочери Петра Первого, рожденные до брака от Екатерины, но о них думать нечего... Нам надобно подумать о новой особе на престол и о себе также... Есть прямые наследницы — царские дочери. Я говорю о законных дочерях царя Ивана Алексеевича. Я бы не затруднился без дальних рассуждений указать на старшую из них, Екатерину Ивановну, если б она уже не была женою иноземного государя — герцога Мекленбургского, а это неподходящее для нас обстоятельство. Но есть другая сестра ее - Анна Ивановна, вдовствующая герцогиня Курляндская! Почему ей не быть нашей государыней? Она родилась среди нас, от русских родителей; она рода высокого и притом находится еще в таких летах, что может вступить вторично в брак и оставить после себя потомство.

Дмитрий Голицын пришел на совещание с готовой кандидатурой и отстоял ее. Вместе с тем в выступлении князя скрывалось много подтекста, на что его слушатели обратили внимание далеко не сразу. Этот подтекст стоит расшифровать, поскольку он достаточно интересен.

Любопытно, например, что Голицын с ходу отвергает кандидатуры дочерей Петра и ни у кого эта позиция не вызывает протеста. Причины очевидны: обе дочери рождены не только от иностранки, но и до брака, а значит, с точки зрения церковной и общепринятой тогда морали на них лежит клеймо незаконнорожденных, что бы там потом ни утверждал их великий отец. Сложности, возникшие при попытках Петра I породниться с французским королем, выдав за него свою дочь Елизавету, имели ту же самую подоплеку, хотя по дипломатическим соображениям о столь деликатном вопросе вслух, естественно, не говорили.

В самой России, пока был жив Петр Великий или пока правила Екатерина I, подобные «детали» уходили на второй план, но теперь прослеживалось очевидное желание русской аристократии все вернуть в приличное, «благородное» русло под предлогом защиты национальных интересов.

Ущербность подобного подхода очевидна. Как показала вся дальнейшая российская история, вопрос национальности монарха и вопрос национальной политики суть вещи разные. Русская Анна Иоанновна в истории ассоциируется с «бироновщиной», а немка Екатерина II заслужила титул Великой как раз за то, что проводила сугубо национальную русскую политику.

Но в данном случае любопытнее другое: сама позиция Дмитрия Голицына, человека, известного своим европейским образованием, убежденного западника. В чем же секрет?

В1697 году, будучи уже зрелым человеком, Голицын отправился в заграничное обучение, побывал во многих европейских странах, где в отличие от большинства русских проявлял интерес не к «железкам», а к политике и философии. По свидетельству очевидцев, его библиотека была заполнена трудами европейских политических мыслителей. Особое внимание Голицына привлекли английская конституция и книги известного немецкого юриста, историка и философа Самуила Пуфендорфа.

Работы немецкого ученого изучал даже Петр. Это был тот редчайший случай, когда реформатора всерьез заинтересовал гуманитарий. По распоряжению царя в России появились переводы двух трудов Пуфендорфа — «Введение в историю европейскую» и «О должностях человека и гражданина». Дело в том, что многое в идеях немца оказалось близко Петру Великому. Например, положение о том, что право должно согласовываться лишь с законами разума, независимо от догматов религиозных. Реформатора-«антихриста» это полностью устраивало.

Но еще привлекательнее для русских оказалось другое положение учения. Пуфендорф, глава моралистической школы рационалистов, был идейным оппонентом знаменитого Томаса Гоббса. Если из философской модели Гоббса вытекал приоритет обязанностей государства по отношению к человеку, то по Пуфендорфу приоритетными оказывались обязанности гражданина по отношению к государству, а это вполне устраивало Петра и его последователей. Именно эта идея, начиная с петровских времен крепко въевшаяся в психологию русского человека, до сих пор во многом определяет его менталитет, является источником силы и причиной слабости России.

Голицын поддерживал Петра, однако, глядя на реформы не только через призму учения Пуфендорфа, но и через призму английской конституции, приходил к неутешительным для русских выводам. Князя, как заметил Ключевский, «тяготили два политических недуга... власть, действующая вне закона, и фавор, владеющий слабой, но произвольной властью».

Отсюда и многозначительные слова Голицына во время дискуссии, что помимо вопроса о выборах новой императрицы «надобно подумать и о себе также». Слушатели этот пассаж прозевали, и, когда вопрос о выборе Анны Иоанновны был решен положительно, Голицын вновь возвращается к важнейшей для него теме. «Выберем кого изволите, господа, — настойчиво напоминает он, - только, во всяком случае, нам надобно себе полегчить». И тут же предлагает «составить пункты и послать их государыне».

Именно в этот момент и вошел в очередной раз в русскую историю немец Остерман. Он тихо постучался в дверь, за которой происходило совещание, и присоединился к разговору, принявшему столь неожиданный поворот. До этого участвовать в дискуссии о выборе государыни вельможа не пожелал, тактично указав на свое иноземное происхождение. Войдя в комнату, Остерман понял, что угодил из огня да в полымя. Если иностранцу не с руки участвовать в обсуждении вопроса о престолонаследии, то уж тем более ему показалось опасным обсуждать тему ограничения полномочий будущей императрицы.

Вот как описывает пикантную для немца ситуацию Николай Костомаров:

Осторожный Остерман увидел себя в крайне неловком положении: приходилось стать явным участником замысла ограничить самодержавную власть. Он считал для себя это очень опасным. Конечно, немец, вестфальский уроженец, он не питал пламенной привязанности к старинному московскому самодержавию, но он хорошо изучил русское общество и был убежден, что в России не может сложиться и укрепиться иной образ правления, все попытки ввести его будут неудачны, а участники таких попыток могут потерпеть как враги правительства. Сначала он прибегнул к прежней уловке: представлял, что он по происхождению иноземец и по этой причине ему не под стать решать судьбы русского государства. Но министры стали его уговаривать и понуждать; он наконец согласился и стал словесно редактировать пункты, но не в виде диктовки... По известиям знавших его близко современников, он, когда нужно было, выражался так темно, что смысл речи его трудно было сразу уразуметь и легко было давать ей какое угодно значение.

В конце концов пункты, или условия, договора с Анной Иоанновной участники совещания все-таки составили. Вот они:

Государыня обещает сохранить Верховный тайный совет в числе восьми членов и обязуется — без согласия с ним не начинать войны и не заключать мира, не отягощать подданных новыми налогами, не производить в знатные чины служащих как в статской, так и в военной сухопутной и морской службе выше полковничьего ранга, не определять никого к важным делам, не жаловать вотчин, не отнимать без суда живота, имущества и чести у шляхетства и не употреблять в расходы государственных доходов.

Позже к этим пунктам добавили жесткую приписку:

А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской!

Есть любопытная гипотеза, что идею посадить на престол «слабую императрицу» Дмитрию Голицыну подсказал шведский опыт. Воцарение Анны Иоанновны действительно очень напоминает историю с вступлением на престол в 1719 году сестры Карла XII, Ульрики Элеоноры. Там точно так же произошло избрание заведомо слабого кандидата на престол с одновременным ограничением его полномочий. Шведский след обнаружен историками и в самих пунктах условий, предложенных «верховниками» Анне Иоанновне. Выходит, что Голицын на самом деле проводил многоходовую комбинацию. Он целенаправленно остановил свой выбор на самом слабом из кандидатов, уже имея в голове план ограничения полномочий Анны Иоанновны.

Со слабым кандидатом легче договориться. Рассуждения князя о «чистокровности породы» и «иноземных пороках» являлись лишь тактическими уловками. Князь прекрасно знал собеседников и играл с ними. Если бы Голицыну потребовалось убедить Тайный совет остановить выбор на Елизавете Петровне, то он наверняка говорил бы уже не об иностранной матери, а о великом русском отце. Князь просто справедливо посчитал, что для реализации его планов легче иметь дело с Анной Иоанновной, чем с Елизаветой Петровной. Добиться ограничения прав дочери Петра было тогда гораздо сложнее, чем ограничить в правах дочь Ивана, курляндскую герцогиню, прозябавшую в провинции.

Инициатива Голицына, поддержанная Верховным тайным советом, вызвала противоречивую реакцию среди дворян. А их в этот момент в Москве оказалось больше, чем обычно. Многие приехали в Первопрестольную на свадьбу молодого императора с княжной Долгорукой, а попали на похороны и избрание нового государя.

В это время самые известные московские дома стали дискуссионными клубами, где обсуждалась программа ограничения самодержавия. Дело было для России невиданное, а потому посягательство на самодержавную власть поддерживали далеко не все. Многим замысел Тайного совета казался подозрительным, поскольку сосредотачивал власть в руках небольшой группы людей. Как считали некоторые критики, речь следовало вести об ином — о создании привилегированного дворянского сословия, которое могло бы через представительные органы участвовать в управлении страной.

Инициатор затеи князь Голицын и остальные члены Верховного тайного совета от дискуссии не уклонялись, напротив, готовы были рассматривать любые проекты и предложения. Датский посланник Вест-фален информировал свое правительство, что двери совета оставались открытыми целую неделю и каждый из дворян имел возможность высказаться по поводу предполагавшихся изменений в системе управления Российской империей. Секретарь французского посольства Маньян сообщал из Москвы:

Здесь на улицах и в домах только и слышны речи об английской конституции и о правах английского парламента.

Испанский посол де Лириа докладывал в Мадрид:

Партий бесчисленное множество, и хотя пока все спокойно, но, пожалуй, может произойти какая-нибудь вспышка.

Наибольшим скептиком показал себя прусский посол Мардефельд: он констатировал, что русские дворяне желают свободы, но не способны договориться о мере ограничения самодержавия. Дипломат утверждал, что русские не понимают свободы и не сумеют с ней справиться.

Русские проекты конституционной монархии и пластыри Остермана

Некоторые исследователи говорят о двенадцати различных проектах, подготовленных в этот короткий период. Известный русский историк и публицист Василий Татищев, например, основываясь на западном опыте и истории русских Земских соборов, призывал не ограничивать самодержавие, но избирать нового государя, привлекая к выборной процедуре все дворянство, некоторых персонально, а других через поверенных. Татищева возмущала попытка узкой группы лиц — «верховников» — решить этот важнейший для страны вопрос в кулуарах.

Сам Дмитрий Голицын, если верить депешам иностранных послов, хотел оставить императрице полную власть только над своим двором и над небольшим отрядом гвардейцев, специально предназначенных для охраны двора. Деньги на эти цели предполагалось выделять из государственного бюджета. Вся же политическая власть в области внешней и внутренней политики, согласно замыслу Голицына, должна была принадлежать Верховному тайному совету, его состав предполагалось расширить до двенадцати человек, принадлежащих к знатным фамилиям.

Согласно плану Голицына, восстанавливался и Сенат из тридцати шести человек. В обязанность сенаторов входило предварительное рассмотрение всех дел, подлежащих обсуждению «верховников». Но и это было не все. Князь предлагал создать двухпалатный парламент: одна палата из двухсот представителей представляла бы интересы дворянства, другая предназначалась для защиты интересов купцов, горожан и вообще простого народа от «несправедливостей».

Конечно, этот план предоставлял реальную власть лишь узкому кругу старых боярских фамилий, но по сравнению с тем, что было до того на Руси, проект Голицына, бесспорно, являлся революционным прорывом к конституционной монархии, то есть шагом вперед, на Запад.

Насколько идеи ограничения самодержавия были осуществимы в тогдашней России, сказать сложно. Приведенная выше оценка Николая Костомарова, где он фактически соглашается с Остерманом и тем оправдывает его дальнейшие действия, сделана уже по следам событий, а потому грешит безысходностью. Думается, Россия тогда колебалась, и чаша весов объективно могла склониться в любую сторону.

Народ был нейтрален. Он вообще не участвовал в дискуссии, о нем не вспомнил никто. Во всех многочисленных проектах того времени, где мелькает слово «народ», под ним подразумевается исключительно дворянское сословие, и только._

В лагере реформаторов находились самые влиятельные на тот момент вельможи и некоторая часть дворянства. Голицын и его сторонники узурпировали право выбора будущего государя России, за счет чего получили некоторую фору перед соперниками. В их пользу также красноречиво говорил положительный опыт Запада. Против сторонников конституционной монархии были архаичность российского менталитета, разногласия среди основной массы дворянства, нежелание любого государя, каким слабым бы он ни оказался, делиться властью, а главное, орудие страшной разрушительной силы — крупнейший специалист в области интриги немец Остерман.

Позже, когда стало ясно, что план рухнул, князь Голицын пророчески заметит:

Пир был готов, но званые оказались недостойными его; я знаю, что паду жертвой неудачи этого дела; так и быть, пострадаю за отечество; мне уж и без того остается немного жить; но те, кто заставляет меня плакать, будут плакать дольше моего.

Анна Иоанновна, следившая за событиями в России из Митавы, подписала условия, выдвинутые Тайным советом, но, выезжая в Москву, благодаря Остерману уже знала, что на ее стороне есть немалая поддержка.

Остерман повел себя как старый хитрый лис. Сказавшись тяжело больным, он все смутное время провел в постели, как пишут, «облепленный пластырями, обвязанный примочками». Но при этом, лежа в постели и не выпуская из рук пера, развил бурную деятельность, внушая всем, и прежде всего императрице, мысль, что необходимо во что бы то ни стало сохранить самодержавие в полной неприкосновенности.

Он же организовал императрице поддержку и в гвардейской среде. На примере «избрания» Екатерины I вице-канцлер уже знал, что, когда чаша весов в политике колеблется, лучше всего в решающий момент положить на нее гвардейский штык. Штык перевесит все остальные аргументы. Это немец и сделал. Еще не встретившись с членами Тайного совета, Анна Иоанновна объявила себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардской роты. Восторгу гвардейцев не было предела. Они заявили, что готовы разорвать на части любого, кто осмелится оспаривать право Анны Иоанновны стать полновластной правительницей России.

Очень кстати в минуту встречи с членами Тайного совета в руках императрицы оказалась и некая челобитная с просьбой

...принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные к Вашему императорскому величеству от Верховного тайного совета пункты и подписанные Вашего величества рукою уничтожить.

На вопрос императрицы, окруженной гвардейцами, к членам Тайного совета, должна ли она выполнить «предложение народа», «верховники» молча склонили головы.

Как только вопрос о конституционной монархии в России отпал, Остерман снял пластыри и покинул постель. За проявленное им усердие хитрый лис получил графское достоинство и надолго стал единственным вершителем российской внешней политики. Да и не только внешней.

Как утверждает старый мудрый Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона:

По мысли Остермана был учрежден кабинет министров, в котором вся инициатива принадлежала ему и его мнения почти всегда одерживали верх, так что Остерману всецело следует приписать тогдашние действия кабинета...

Америку открыл Колумб, но название континенту дал Америго Веспуччи. Россией во времена Анны Иоанновны управлял Андрей Иванович Остерман, а в памяти осталась «бироновщина».

«Фаворит ее величества». Должность с перспективой дальнейшего карьерного роста

Для того чтобы сделать карьеру, совсем не обязательно нравиться всем. Достаточно всерьез и надолго понравиться одному влиятельному человеку, например императрице.

Жизнь Бирона тому свидетельство. Выиграв в общем-то случайно в историческую рулетку российский престол, Анна Иоанновна разделила это везение с единственным человеком, который ей был по-настоящему близок, начиная со времен унылого затворничества в заграничной, но провинциальной Митаве. В отличие от своих преемниц, императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II, сменивших за время своего правления не одного «сердечного друга», Анна Иоанновна осталась однолюбкой. Может быть, Бирон это и дурной выбор, но она фаворитов не меняла.

Петр Великий лично занимался судьбой своих племянниц. В отличие от сестры Софьи Петр очень хорошо относился к старшему брату, слабоумному Ивану, и его дочерям: Екатерине, Анне и Прасковье. Старшую, Екатерину, он выдал за герцога Мекленбургского; младшей, Прасковье, позволил выйти замуж за сенатора И. И. Дмитриева-Мамонова; а средней, Анне, жизнь приготовила немало сюрпризов.

Замужество Анны, как и положено, готовилось долго и не без учета политических интересов России. В1709 году царь Петр договорился с прусским королем соединить свою племянницу с его племянником, герцогом Курляндским Фридрихом Вильгельмом, что, по замыслу монархов, должно было закрепить взаимовыгодные тогда отношения России и Пруссии.

Брачный договор предусматривал все до деталей. Гарантировалось, например, что будущие дочери, как и сама мать, сохраняют право оставаться православными, а вот рожденные от брака сыновья станут лютеранами. Оговаривалось и то, что, если Анна останется вдовой, за ней сохранится достойная пенсия и вдовье имение с замком. Последний пункт договора, к несчастью для молодоженов, оказался самым важным в документе и вступил в силу так скоро, как никто не ожидал.

Свадьба, сыгранная в России, была организована Петром, а потому отвечала его личным вкусам. Одно пиршество с традиционными обильными возлияниями сменяло другое. Параллельно со свадьбой Анны и Фридриха для развлечения гостей организовали еще одно торжество - свадьбу карликов. Они вовсю потешали новобрачных и их гостей. Похмелье после столь бурного веселья оказалось горьким — жених, едва отъехав от Петербурга, скончался в результате неумеренного употребления спиртных напитков.

Тем не менее политика есть политика, поэтому невесту-вдову все равно отправили на жительство в Митаву, где рядом с ней поселился русский резидент, назначенный Петром для того, чтобы блюсти интересы России в этом европейском регионе. Таким образом, Анна стала своего рода политической заложницей. Она не могла, хотя и мечтала об этом, покинуть скучную Митаву, не могла быть свободной в своих поступках. В таких условиях появление рядом с Анной фаворита, пожалуй, закономерно.

Найти в России объективные источники, рассказывающие о Би-роне, довольно сложно. Даже известные русские историки не могут удержаться от того, чтобы не окрасить повествование о нем исключительно в черные тона. Николай Костомаров, например, так описывает родословную Бирона:

Петр Бестужев [резидент Петра Великого в Митаее] неосторожно оказал покровительство одному немцу по имени Эрнсту Иоганну Бирену: это был сын одного из служителей прежних герцогов курляндских, как говорят, конюха... Привязанность Анны Ивановны к Бирену была необычная. Анна Ивановна думала и поступала сообразно тому, как влиял на нее любимец. Все что ни делалось Анною, в сущности исходило от Бирена. Все так разумели и в Курляндии, когда она была герцогинею, и в России, когда она стала императрицею. Неограниченную власть над нею приобрел Бирен еще в Митаве. Опираясь на покровительство Анны Ивановны, Бирен, из суетного честолюбия, принял фамилию Бирона, изменив только одну гласную в своем настоящем фамильном прозвище, и стал производить себя от древнего аристократического французского рода Биронов. Действительные члены этого рода во Франции, узнавши о таком самозванстве, смеялись над ним, но не сопротивлялись и не протестовали, особенно после того, как, со вступлением на престол российский Анны Ивановны, сын курляндского при-дворного служителя под именем Бирона стал первым человеком в могущественном европейском государстве.

Весь тон этого отрывка характерен для классического в России описания образа Бирона как авантюриста и почти опереточного злодея. К счастью, есть все-таки и другие источники, более спокойные по тональности и более объективные по содержанию.

Для начала о родословной Биронов. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, в отличие от Костомарова, предпочитает более осторожные формулировки:

Бироны (собственно Бирены) — небогатый, но, по-видимому, старинный курляндский дворянский род. Упоминание о нем восходит к XVI веку. В Курляндии он никогда не пользовался любовью, потому что был на стороне герцогов против дворянства. Из того, однако, что один из представителей этого рода заведовал конюшнями курляндского герцога, нельзя заключать о низком происхождении будущего регента русской империи. Есть указания курляндских источников, что этот заведующий конюшнями был близким другом герцога и спас ему жизнь в одном сражении.

Итак, Бирон, как выясняется, был все же не «конюхом», а, скорее всего, принадлежал к старинному дворянскому роду. И не все из этого рода проходимцы. Последний факт подтверждается биографиями и двух братьев фаворита. Их-то уж точно следует реабилитировать. Они никогда не вмешивались в политику, а, напротив, в меру своих сил и способностей честно служили России.

Старший брат, Карл, поступил на русскую службу при Петре Великом, был им отмечен, произведен в офицеры, не раз мужественно сражался. Однажды попал в плен к шведам, откуда бежал. Сам фельдмаршал Миних, главный противник Биронов, дал ему такую характеристику: «Ревностен и исправен по службе, храбр и хладнокровен в деле». Совсем недурной отзыв для боевого офицера. Свою карьеру Бирон-старший закончил в должности генерал-губернатора Москвы, а затем вместе с братом — фаворитом императрицы Анны — абсолютно незаслуженно подвергся гонениям и ссылке.

Младший брат, Густав, также находился на русской военной службе. Дошел до звания генерал-аншефа, причем и в его послужном списке немало достойных страниц. Густав, например, проявил героизм во время войны с турками при штурме крепости Очаков. Женился на дочери Меншикова Александре, когда та вернулась из ссылки. Когда жена умерла, как рассказывают, едва не сошел с ума от горя. В политику не вмешивался совершенно, но все равно из-за брата пострадал, также пройдя через ссылку. Адъютант Миниха Манштейн, люто ненавидевший фаворита Бирона, со всей объективностью признает, что Густав «человек весьма честный, хотя без образования». И этот портрет скорее симпатичный, чем отрицательный.

Теперь сам знаменитый фаворит императрицы Эрнест Иоганн. Его биография действительно небезупречна. Единственный из братьев он был послан получить достойное образование в Кенигсбергский университет, но ожиданий не оправдал, увлекался больше студенческими пирушками, чем наукой. Есть свидетельства, что в студенческие годы Бирон привлекался к ответственности за убийство, совершенное в пьяном виде. Серьезных последствий этот печальный инцидент для Бирона, впрочем, почему-то не имел.

Позже Бирон попытался устроиться на службу в России, но потерпел неудачу. Наконец, по протекции русского резидента в Курляндии Петра Бестужева Бирон получил мелкую должность при очень скромном дворе Анны Иоанновны в Митаве. С этого и начался его взлет.

Если говорить об официальных должностях и титулах Бирона вплоть до ареста, то его карьера развивалась так. Сначала, сразу же после восшествия покровительницы на русский престол, пост обер-камергера (чисто придворная должность). В том же 1730 году Бирон получил диплом на титул графа Священной Римской империи, а через семь лет при активном содействии Петербурга был избран курляндским герцогом, что можно расценить как успех русской дипломатии. К этому стремился еще Петр Великий, поскольку Россия считала выгодным иметь на этом месте своего человека.

И Бирон русских не подвел. Как отмечает Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона,

...герцог Курляндский... был всегда верен интересам России и не позволял себя увлечь подарками ни прусскому королю, ни императору.

Наконец, умирая, Анна Иоанновна по просьбе не столько иностранцев, сколько русских вельмож и несмотря на громогласные, хотя, как можно предположить, и не очень искренние возражения Бирона, назначила фаворита регентом при малолетнем императоре Иоанне Антоновиче.

Все перечисленные выше должности (не считая, естественно, последней — должности регента, но ее Бирон занимал очень короткое время) официально никаких властных полномочий в России «другу государыни» не давали. Зато само положение фаворита провоцировало появление самых невероятных домыслов, чаще всего ничем не подтвержденных документально.

Таким образом, достоверно определить степень влияния Бирона на важнейшие события российской истории в период правления императрицы Анны практически невозможно, хотя и ясно, что его многочисленные неформальные рекомендации имели для государыни большое значение.

Бирон Байрона, Бирон Рылеева

Воспоминаниям политических противников Бирона можно с одинаковым успехом верить или не верить в зависимости от симпатий или антипатий читателя. Среди официальных же обвинений в адрес Бирона, выдвинутых после его свержения, значатся следующие: захват регентства, «небрежение» о здоровье покойной государыни, желание удалить царскую фамилию из России, чтобы завладеть престолом, и притеснения русских.

Многие из этих обвинений откровенно грешат против логики. Чего стоит, например, обвинение Бирона в том, что он не следил за здоровьем императрицы. Очевидно, что фаворит, как никто другой в России, был заинтересован в том, чтобы продлить годы правления Анны. Только при ней он мог чувствовать себя в России спокойно. Да и с формальной точки зрения забота о здоровье императрицы никак не входила в обязанности герцога Курляндского. Столь же нелепо звучит обвинение в «захвате» регентства, поскольку сама Анна Иоанновна, будучи жива и в здравом рассудке, в присутствии многих свидетелей распорядилась назначить регентом именно Бирона и оформила свое решение письменно. Любой современный адвокат наверняка с удовольствием взялся бы защищать подсудимого, если бы против него выдвинули столь нелепые обвинения.

Много позже писали о коррупции Бирона, но в официальном обвинении об этом нет речи. Очень много говорили о нелюбви Бирона к русским, но это понятие не юридическое, и подобное обвинение могло иметь место лишь потому, что речь шла о политическом процессе. К тому же в своей переписке и личных беседах, как свидетельствуют историки, Бирон был всегда достаточно корректен и старался не ущемлять национальной гордости великороссов. О том же, что творилось в его голове, можно, конечно, догадываться, но и только.

Вообще вокруг фигуры Бирона слишком много слухов, эмоций, литературного вымысла и слишком мало документов. Великий Байрон, например, вставил Бирона в свою поэму «Дон Жуан», где между прочим оплакивается свободная страна, куда поставлен герцогом Бирон — «человек грубый».

Здесь видны отголоски борьбы курляндских феодалов против герцога. Общественное мнение в Европе было тогда на стороне феодалов и видело в них борцов за свободу. Но так ли это на самом деле? По мнению некоторых историков, Бирон в своей борьбе против курляндского дворянства стоял на стороне крестьян, пытаясь хоть как-то защитить их от хозяев. Тот же Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона утверждает, что Курляндия была «адом для крестьян» и что Бирон «пытался действовать в пользу последних». В конце концов, не выдержав противостояния с местным рыцарством, Бирон был вынужден в 1769 году отказаться от власти в Курляндии в пользу своего сына Петра.

Сюда же добавим еще один характерный штрих: «Не нравилось курляндцам и покровительство Бирона евреям». Незаконченное высшее образование Бирона определенный отпечаток на его мировоззрение, судя по всему, все-таки наложило.

Известно о веротерпимости Бирона и его отвращении к суевериям. Став в России регентом, он прекратил целый ряд судебных дел по обвинению в колдовстве. Позже, на процессе против Бирона, и эти бесспорно верные решения ему почему-то поставят в вину.

Не обошел своим вниманием Бирона и еще один свободолюбивый поэт, Кондратий Рылеев. Одна из его поэтических «Дум» на историческую тему посвящена «жертве Бирона» — Артемию Волынскому, в котором декабрист Рылеев видел политического диссидента и мученика.

О деле кабинет-министра Волынского стоит рассказать подробнее, поскольку это тот редкий случай, когда прямая причастность Бирона к политике доказана документально. Дело Волынского стало одним из самых громких, расследовавшихся так называемой Тайной канцелярией — ведомством, ответственным за политический сыск.

До вступления Анны Иоанновны на престол Волынский занимал пост губернатора в Казани, где прославился умом, а также, как пишет Костомаров, «взяточничеством, всякого рода грабительствами и озорничеством».

Поначалу именно Бирон способствовал карьере казанского «озорника». Они сошлись на страсти к лошадям, и Бирон посодействовал назначению Волынского председателем государственной комиссии по устройству конских заводов. Затем тот же Бирон рекомендовал императрице ввести Волынского в Кабинет министров, чтобы иметь своего человека в правительстве в противовес влиятельному и вездесущему Андрею Ивановичу Остерману. Расчет оказался ошибочным: Волынский очень быстро сумел понравиться императрице своей деловой хваткой, стал фигурой самостоятельной и в конце концов перессорился со всеми, включая Бирона и Остермана. Бывшему казанскому губернатору вообще мало кто нравился. Не нравилась даже сама императрица, о которой он не раз нелестно отзывался в кругу приятелей, считая ее вздорной и ленивой. Что, кстати, вполне соответствовало действительности.

Со временем конфликты между Бироном и Волынским стали регулярными. Поводы возникали на каждом шагу. Один из них можно считать политическим. Польша требовала у России удовлетворения за убытки, причиненные русскими войсками во время перехода их через польскую территорию во время русско-турецкой войны. Бирон считал эти претензии справедливыми и предлагал их удовлетворить. Волынский же придерживался иного мнения, причем откровенно заявлял, что за позицией Бирона прослеживается желание угодить полякам. (Курляндия формально находилась тогда в ленной зависимости от Польши.)

Но главным стало все же столкновение по другому поводу. Фаворит мечтал об устройстве брака своего сына Петра с племянницей императрицы Анной Леопольдовной (дочерью старшей сестры Анны Иоанновны, Екатерины). Дело в том, что именно будущим детям Анны Леопольдовны императрица заранее предначертала стать своими преемниками на троне. Таким образом, этот брак, если бы он состоялся, открывал дорогу потомкам Бирона на российский престол.

Позиция Волынского — а он многое сделал, чтобы сорвать эти матримониальные планы — вызывала у фаворита уже не просто раздражение, а ярость. Вмешательство Волынского тем более бесило Бирона, что реализация проекта и без того наталкивалась на немалые препятствия. Анна Леопольдовна терпеть не могла сына Бирона и готова была выйти замуж хоть за черта, но только не за него. В конце концов она стала женой герцога Брауншвейгского Антона Ульриха, от которого и родила Иоанна Антоновича — официального преемника императрицы. Именно этого младенца и должен был позже опекать Бирон в качестве регента.

Формальным же поводом для решающей схватки между Волынским и Бироном стал случай, произошедший с русским академиком Василием Тредиаковским. Случай, кстати, достаточно характерный для той уродливой эпохи.

В феврале 1740 года Анна Иоанновна решила в очередной раз развеяться, соединив в одно целое наказание и развлечение. Жертвой оказался еще один князь из рода Голицыных — Михаил. Императрице захотелось строго и одновременно весело (по ее понятиям) наказать Голицына за то, что тот осмелился жениться на итальянке, приняв для этого римско-католическую веру. Сначала императрица сделала из князя (!) шута: он развлекал ее, изображая петуха, кукарекая и подбирая с земли зерна. А затем и вовсе решила женить его на уродливой калмычке, состоявшей у императрицы в свите шутов и шутих. Для праздничных торжеств по случаю этого бракосочетания и было приказано соорудить на Неве знаменитый Ледяной дом, где бы всё, от стен и потолка, до мебели и посуды, было сделано изо льда.

Главным распорядителем всей этой «потехи» назначили Артемия Волынского. По приказу министра к нему привели академика Василия Тредиаковского, в чьи обязанности среди прочего входило сочинять для двора по различным поводам стихи и приветствия. На жалобу поэта, что посыльный Волынского был с ним груб, министр ответил побоями. Но это, впрочем, лишь пролог скандала.

На следующий день, когда Тредиаковский пошел на прием к Би-рону жаловаться уже на Волынского, кабинет-министр, случайно увидев академика и легко сообразив, в чем дело, приказал выгнать жалобщика в коридор. В коридоре же академик был сначала снова избит Волынским, а затем по приказу министра отвезен в полицейский участок, где Тредиаковского подвергли наказанию палками. Поэт получил юо ударов и только чудом остался жив.

Трудно сказать, знал ли свободолюбивый Кондратий Рылеев о судьбе своего несчастного поэтического собрата. Думается, что знал, поскольку был прекрасно образован, но предпочел закрыть на всю эту позорную историю глаза во имя более высокой цели — создания образа «политического великомученика» Волынского и обвинения против Бирона. Как это часто случается, идеологические пристрастия взяли верх над исторической правдой.

Можно, конечно, сомневаться в том, что негодование Бирона по поводу истории с академиком являлось искренним, однако в любом случае, требуя наказания «озорника», фаворит был прав. Бирон заявил императрице, что если Волынского не осудят за то, что он сотворил в его личных покоях, то на нем, как на герцоге Курляндском, останется бесчестие, поскольку уже во всех иностранных представительствах обсуждают этот скандал. Более того, герцог обещал уехать из России, если Волынского примерно не накажут. Как свидетельствует история, Анна Иоанновна серьезно колебалась: толковый кабинет-министр ей был дороже изуродованной спины поэта и академика. Но еще дороже для нее был фаворит.

Волынского предали суду, а уже в ходе следствия всплыли нелицеприятные высказывания кабинет-министра в адрес самой императрицы и многочисленные случаи взяточничества, что и предрешило смертный приговор. По некоторым данным, императрица пожелала, несмотря ни на что, заменить Волынскому смертный приговор ссылкой, но Бирон настоял на казни, напомнив оскорбительные заявления Волынского в адрес Анны Иоанновны.

Скандал, в котором был замешан поэт, и взяточничество могли стоить Волынскому разве что должности, а вот разговоры о вздорном «бабском» характере Анны Иоанновны и тем более рассуждения о любовных утехах государыни влекли в те времена смертную казнь. Приговор «посадить на кол» в последний момент милостиво заменили на отсечение головы. Перед этим, правда, Волынскому отрезали язык, так что он взошел на эшафот, захлебываясь собственной кровью.

Николай Костомаров, не скрывающий своей антипатии к Бирону, тем не менее делает справедливый вывод о том, что жестокости царствования Анны Иоанновны не были исключительными свойствами этой эпохи, «не с нею начали они появляться в России, не с нею и прекратились».

Это же касается и роли иностранцев. Костомаров пишет:

Эпоха этого царствования издавна уже носит наименование бироновщины. Но если подвергнуть этот вопрос беспристрастной и строгой критике, то окажется, что к такому обвинению Бирона и с ним всех вообще правительствовавших немцев недостает твердых оснований. Невозможно приписывать весь характер царствования огулом немцам уже потому, что стоявшие на челе правительства немцы не составляли согласной корпорации и каждый из них преследовал свои личные интересы... Сам Бирон не управлял делами ни по какой части в государственном механизме, и притом он вовсе не показывал склонности заниматься делами, так же точно как и императрица; он не любил России и вообще мало интересовался тем, что в ней делалось...

Добавлю к этому лишь следующее. Термин «бироновщина» родился не в народе. Никаких особых преданий, песен или легенд о «злодее Бироне», как в свое время о лекаре Ивана Грозного англичанине Бомелии, в России народ не сложил, а это значит, что в глазах простого русского обывателя не было никакой существенной разницы между Остерманом, фельдмаршалом Минихом или Бироном. Все они в народе обозначались одним и тем же словом — «немцы».

Их всех скопом по-прежнему в народе не любили и подозревали в злом умысле. Предпочли бы жить без них, и счастливо.

Но не получалось. Ни счастливо. Ни без них.

Лошади Бирона, труды Миллера, победы Миниха, поражения Остермана

Царствование Анны Иоанновны ничем не хуже и не лучше двух предыдущих (Екатерины I и Петра II), а также последующего (правительницы Анны Леопольдовны).

Если говорить о внутренних преобразованиях, то эпоха Анны Иоанновны запомнилась указом о заведении по всей империи почт и полиции в городах, возобновлением строительства Петербурга, совершенно захиревшего после переезда двора в Москву при Петре II, а также бурным развитием коневодства благодаря Бирону.

Во многом именно ему Россия обязана тем, что в стране появились новые породы лошадей, а коневодство в целом было поставлено на современный западный манер. Строились новые заводы, на племя выписывались лучшие лошади из Германии и Дании. Даже церковному ведомству благодаря настойчивости фаворита поручили заниматься в своих хозяйствах коневодством. Для контроля за этим важнейшим делом (лошадь тогда заменяла и трактор, и танк, и паровоз) в 1731 году была создана конюшенная канцелярия. За ее деятельностью неофициально, но бдительно присматривал лично Бирон. Видимо, и вправду не по принуждению, а по природной страсти один из его предков заведовал конюшнями.

В других областях экономики и промышленности все в целом шло своим чередом. Продвижения вперед не было, разве что в кожевенном производстве. Еще Петр Великий, увидев, что русские дельцы кож не обрабатывают, а продают сырье за границу, откуда затем втридорога ввозят кожевенные изделия, повелел организовать производство дома. Этот указ, как и многие другие, своевременно выполнен не был, и только при Анне Иоанновне, в 1736 году, в России появилась первая кожевенная фабрика, тут же получившая привилегию на поставку своей продукции в армию.

В старом русле шло и сотрудничество с иностранными купцами. В1731 году власть подтвердила их право торговать по всей России, но только оптом, а не в розницу. Особыми льготами пользовались разве что англичане — их дворы в Петербурге официально освобождались от военного постоя.

Те же свободы, что и раньше, предоставлялись иностранцам и в области личного вероисповедания. Так же сурово пресекались все попытки переманить православных в другую веру. По-прежнему в этом плане на подозрении у властей оставались главным образом католики. Сама Анна Иоанновна, будучи окружена немцами, тем не менее осталась верна православию и ревниво следила за тем, чтобы ее подданные не покидали лоно православной церкви. О несчастном князе Голицыне уже говорилось. Но этот случай вовсе не был единичным в те времена. В1738 году некто Возницын, морской офицер, был сожжен заживо за то, что перешел в иудейскую веру. В1740 году казнили сибирского казака Исаева за то, что тот, отказавшись от православия, посмел принять ислам.

Армия при Анне Иоанновне оставалась в целом боеспособной, и это доказала война с турками, а вот флот сгнил и развалился. Единственный из государственных деятелей того времени, кто болезненно реагировал на развал петровского флота и пытался что-то сделать, был фельдмаршал Миних, но его доводы никто не слушал. Занимаясь укреплением Кронштадта, Миних обращал внимание императрицы на то, что в гавани на берегу лежат кучами ветхие военные корабли, следовало бы их разобрать, да не хватает рабочих рук и денег.

Эта эпоха действительно славна катастрофическим безденежьем. Денег не хватало ни на что, кроме императорских развлечений и прокорма двора. Все попытки власти решить вопрос с налоговыми недоимками закончились полным провалом. В1736 году казна оказалась настолько пуста, что гражданским чиновникам жалованье выплачивали сибирскими мехами и китайскими товарами, а в 1739-м чиновникам, служившим в Москве и провинции, платили половину жалованья по сравнению с Петербургом.

Позитивные подвижки произошли в высшем образовании и науке благодаря гению Михаила Ломоносова и таланту многих иностранных ученых. Правда, следует учесть, что языком высшего образования был тогда не русский, а скорее немецкий: в русском просто отсутствовали нужные научные термины и понятия. Серьезный ученый не смог бы в те времена обсуждать научный вопрос со своим коллегой на русском языке, даже если бы захотел.

Процесс шел не без интриг, но столкновения обычно происходили не на научной, а на национально-патриотической почве. В России не любят вспоминать о том, что Ломоносов-естественник куда выше Ломоносова-историка. Первый был космополитом, второй крайним патриотом. Немцы-профессора не раз злобно кусали русского самородка, но и он в отместку чуть не загрыз талантливого вестфальца Герарда Фридриха Миллера, приехавшего в Россию в 1725 году.

Всю свою жизнь этот немец посвятил русской истории, объездил почти всю Сибирь и оставил в наследство исследователям знаменитые «портфели Миллера» (258 портфелей), где собраны уникальные по ценности материалы по русской этнографии и истории. Ими пользуются и сегодня. Он же с 1732 по 1765 год выпустил 9 томов статей, касающихся России — «Sammlung russischer Geschichte» («Собрание российских историй»). Это первое серьезное научное издание, познакомившее иностранцев с русской землей и ее историей.

Миллер серьезно страдал от бесконечных нападок Ломоносова, упорно преследовавшего иностранца и в эпоху «бироновщины», и тем более позже — во времена подъема патриотических настроений при Елизавете.

Эта дискуссия чем-то неуловимо напоминает сталинские времена, поскольку Миллер обвинялся в самом страшном для историка грехе — сознательном искажении русской истории. Ломоносов, скажем, очень сердился, когда немец излагал свое понимание роли варягов в истории Древней Руси. Миллер осмеливался утверждать, что первые русские князья имели варяжские корни. (Эту версию позже взяли на вооружение все крупнейшие российские историки.) Попытки академика Тредиаковского защитить Миллера закончились неудачей. Ломоносов-патриот был беспощаден. Любопытно, что при этом в своей аргументации ученый Ломоносов ссылался не на научные изыскания, а на церковные предания о посещении русских земель Андреем Первозванным.

Историк Костомаров пишет, что Ломоносов выступал ...с псевдопатриотической точки зрения: он ставил Миллеру в осуждение, что тот пропустил удобный случай похвалить славянский народ, не признает славянами скифов, очень поздно определяет прибытие славян в здешние места; что полагает расселение славян в России гораздо позже времен апостольских, тогда как церковь ежегодно вспоминает прибытие апостола Андрея в Новгород, где и крест был им поставлен, что такое мнение недалеко до критики и на орден святого Андрея Первозванного; что первых русских князей Миллер производит от безвестных скандинавов... что Миллер производит имя Российского государства от чухонцев... и, наконец, приводимые им описания частых побед скандинавов над россиянами — «досадительны».

Как легко заметить, спор получался далеко не научный, в нем можно расслышать отзвуки выстрелов под Нарвой и Полтавой.

В другой раз предметом спора стала фигура знаменитого покорителя Сибири Ермака. Патриот Ломоносов никак не мог согласиться с утверждением ученого Миллера о том, что казак Ермак до своих славных сибирских подвигов промышлял грабежами на юге России. И этот вывод ученого немца сегодня никто не оспаривает.

Из-за нападок со стороны русских патриотов несчастного немца не единожды снимали с профессорской должности, но затем каждый раз возвращали на место, поскольку талант его был очевиден и бесспорен. Ломоносов нападал на Миллера, не извлекая никаких уроков из собственного жизненного опыта. Он будто не замечал, что нечто подобное происходило раньше с ним самим, когда его талант старались не замечать, когда его работам препятствовали, когда научные аргументы в споре подменялись демагогией.

Несмотря ни на что, Миллер заслуженно вошел в историю русской науки. Как туда вошел и гениальный русский ученый Ломоносов, которому очень мешали в работе вовсе не немцы, как принято утверждать, а интриганы. Русские в том числе. Национальность была делом второстепенным. На первом месте стояли зависть и некомпетентность.

Во внешней политике Анны Иоанновны можно выделить победы русского оружия над турками (войсками командовал немец Миних) и полную беспомощность русской дипломатии (немец Остерман). Российская дипломатия оказалась неспособной извлечь из военного успеха никаких дивидендов. Плоды от русской победы собрали австрийцы, на поле боя уступившие всем, кому смогли. Союз с Австрией и противостояние с турками и Францией Анна Иоанновна унаследовала от предшественников. С турками воевал Петр, с Францией поссорился он же после того, как расстроился брак его дочери Елизаветы с Людовиком XV.

Когда Анна Иоанновна, подавив попытки ограничить ее самодержавие, вступила на престол, большинство европейских стран ее приветствовало. Император германский (австрийский) заявил русскому посланнику, что будет твердо придерживаться старых договоренностей. Прусский король, узнав о восстановлении в России самодержавия, пил за здоровье новой российской государыни. Он радовался, поскольку, с его точки зрения, Россия могла теперь распоряжаться в делах Курляндии без всякой оглядки на Польшу.

В Дании были счастливы уже оттого, что новую российскую императрицу зовут Анна Иоанновна, а не Елизавета Петровна. «Петровна» находилась в близких отношениях с голштинским двором, а датчане спорили с голштинцами из-за Шлезвига, поэтому для них было очень важно, на чьей стороне окажется Россия. Англия пребывала в союзе с Австрией, а значит, и в корректных отношениях с Россией. В Стокгольме одобряли вообще любые перемены в Петербурге, потому что каждый раз надеялись, что со сменой русской власти удастся пересмотреть тяжкие для Швеции итоги Ништадтского мира.

С воцарением Анны Иоанновны внешняя политика России серьезных изменений не претерпела. Единственным сторонником перемены курса, то есть за союз с Францией и против союза с Австрией, в это время был лишь фельдмаршал Миних, убежденный в том, что австрийцы пытаются загребать жар русскими руками. Миних оказался прав, но не смог противостоять влиятельному Остерману.

В итоге Россия оказалась втянутой в спор вокруг польского престола на стороне австрийцев и направила свою армию в Польшу. Расхлебывать кашу, заваренную Остерманом, по долгу службы пришлось как раз Миниху. Под его командованием русские войска осадили Данциг (Гданьск), где вынудили к сдаче смешанный польско-французский гарнизон.

Затем, когда не без помощи французской дипломатии обострились отношения с Портой и Россия влезла в персидские дела, снова именно ему, фельдмаршалу Миниху, пришлось воевать с турками. Под его началом русская армия разорила Крым, завоевала Молдавию, одержала блестящую, невиданную еще в истории России победу над турками в Ставучанах, за что русские военные историки ставят фельдмаршала в один ряд с крупнейшими отечественными полководцами. На том, что всех этих побед удалось достичь лишь ценой больших потерь, внимание обычно не акцентируется. Отчасти это и справедливо, поскольку дело не в Минихе. К сожалению, русская, а затем и советская армия почти всегда воевала не считаясь с потерями, как будто людской потенциал России неисчерпаем.

Все эти столь дорогие для русских виктории перечеркнул так называемый Белградский мир 1739 года. Многие историки считают это соглашение самым постыдным в русской истории. Австрийцы начали сепаратные переговоры с турками, по сути предав Россию. Остерман, проявив преступное недомыслие, присоединился к переговорам слишком поздно, когда все вопросы были уже решены без русских дипломатов.

В результате, принеся огромные жертвы, Россия по условиям Белградского мира не получила ничего, в отличие от Австрии. Более того, некоторые статьи договора с Османской империей являлись для России просто позорными. Укрепления крепости Азов, согласно Белградскому миру, должны были быть разрушены, а сам город становился границей — «барриерою» между двумя империями. России запрещалось держать флот на Азовском и Черном морях, торговля с Османской империей могла вестись исключительно на турецких кораблях и так далее.

Рассказывают, что, когда после этого позорного соглашения к Миниху приехал французский парламентер, фельдмаршал горько жаловался собеседнику:

Я давно уже пытался соединить союзом Россию с Францией.

Я всегда был того мнения, что император более нас имеет

повод вести войну, а мы, ставши его союзниками, останемся в убытке. Я уже представлял [т. е. говорил], что император всегда привык обращаться со своими союзниками как с вассалами: свидетели тому англичане и голландцы, которые вовремя узнали весь вред от этого союза и удалились от него как умные политики. Мои представления не приняты! Но теперь они оправдались событиями, после того как император, с которым мы вошли в союз, совершенно покинул нас, может быть, по вероломству, а может быть, по слабости: во всяком случае, плохое дело союз с вероломными и малосильными.

Слова Миниха о России, с которой обращаются как с вассалом, это своего рода обоюдоострый меч, поскольку упрек обращен не только в адрес австрийцев, но и в адрес Анны Иоанновны.

Вырвавшись уже перезрелой 37-летней дамой из провинциального затворничества в Митаве, Курляндская герцогиня так и не смогла стать настоящей императрицей. По своему менталитету она оставалась среднестатистической русской помещицей, вдруг получившей счастливую возможность расширить свое имение до размеров всей России и хлестать по щекам, когда вздумается, теперь не только своих, но и всех соседских горничных. Стоит ли после этого удивляться, что из пограничных областей России жители в те времена валом бежали за рубеж. Многие пограничные районы обезлюдели так, будто там прошла война или случился мор.