Египетские сны Морочко Вячеслав

1.

Наблюдая, как хухрик гоняет по летному полю мячи, я подумал, что если нормальному глазу свойственно различать гамму цветов, то полноценная личность должна пользоваться множеством ипостасей, чтобы полнее воспринимать окружающее.

Я – не о себе. Рассуждения о полноценной личности, – не для старика. По виду, хухр, вероятно, похож на алкагольного чертика. Его, пожалуй, можно причислить к банальной галлюцинации. Но какой сумасшедший сознается, что он – сумасшедший? Однако, честное слово, я бы пошел к психиатру, если бы не одно «но»: в этом явлении присутствовал юмор, что явно свидетельствовало о здравом рассудке.

Впервые увидев Его, я спросил просто так, как приблудного пса: «Ты кто?»

«Фуфрик», – ответил он: оказывается, глухие согласные ему не очень давались. «Хухрик», правильней – «хухрики», возникли после того, как жена уехала к умирающей матери, пытаться задержать смерть, то есть, когда ко мне пришло одиночество и сознание, что с этим надо как-то справляться. Они моя хитрость, – маленькое безумие, спасающее от – большого. Они укрощают кошмары, привносят сюжетную стройность в путаницу навороченных снов. «Хухрики» – нечто пушистое, теплое, трогательно-беззащитное, и вместе с тем озорное, с душою ребенка, способное умножаться, по настроению меняя обличия.

В восемь утра наша группа должна была вылететь из Шереметьева на самолете «Трансаэро». Фирма располагала четырьмя «бортами». Два из них накануне потерпели аварии. Третий – приземлился в Баку. Четвертый, прилетевший из Уренгоя в Москву, сейчас как раз ремонтировался (неполадки с закрылками). Он-то и должен доставить нас в Лондон. На ремонт ушло уже шесть часов. И мы безнадежно задерживались.

Большинство людей, из тех, кого я знаю, не любят летать самолетами – боятся. Даже утверждение, что жертв ДТП, сравнительно с авиакатастрофами, – неизмеримо больше, не успокаивает. И не важно, сколько ты налетал. Говорят, не боится летать только тот, у кого в руках – штурвал, впрочем, и в этом я сомневаюсь.

Смерть в авиакатастрофе – это что-то нечеловеческое. Она редко бывает мгновенной. Живое превращается в неживое, проходя через такие кошмары, которые невозможно представить.

Невероятно редки случаи, когда после катастроф в воздухе, кто-нибудь выживал. В основном, жертвы оказываются на земле в виде «фрагментов» или в виде пепла. Об их муках уже никто не расскажет. В буквальном смысле – это тайна небес. Если можно было бы все увидеть и все показать, человечество давно отказалось бы от пассажирских полетов, до появления абсолютно безопасного транспорта. А пока что строят летающие гробы все большей и большей вместимости.

Страх нарастает по мере приближения взлета. Но если вылет задерживается, это превращается в пытку, которая имеет две стадии. Первая, когда человек, подобно обреченному на казнь, цепляется за каждый миг на Земле. Вторая, когда ужас перерастает в отчаяние, и хочется лишь одного – чтобы быстрее все кончилось. При этом люди не суетятся, не дергаются. Каждый ведет себя совершенно нормально. Разве что чуточку скованно.

Я знаю только одного близкого мне человека, который не боится летать.

Уже стемнело, когда, наконец, наш «боинг» поднялся в воздух. Чая и кофе не предлагали: шесть часов подготовки к полету не хватило, чтобы набрать питьевой воды.

Самолет то и дело подбрасывало на «небесных ухабах» – мы с трудом доносили до алчущих губ бумажные чашечки «спрайта».

«Вошли в турбулентную зону». – докладывал стюард, показывая, что он – не какая-нибудь стюардесса, а где-то уже без пяти минут штурман, а то и пилот.

Неожиданно, в салоне началась суета. Как выяснилось, в стюардессу запустили мячом, и она опрокинула на кого-то поднос.

Кто-то спрашивал: «Господа, чья собака тут бегает?» Ему возражали: «Не собака, а – кошка!» «Тут целый выводок крыс!» – кричали авиапассажиры.

Кто-то наступил мне на ногу. Между колен просунулась голова. Сейчас Хухр был похож не то на кота, не то на собаку, не то на мартышку – что-то очень пушистое и забавное. «Вдефь дуфно, – сказал он. – Пойду отдафну на квыло». «Валяй». – разрешил я. Косноязычие хухра нельзя было объяснить «речевыми особенностями». Он пользовался подслушанными акцентами и дефектами речи, короче, – выпендривался.

Способный «просачиваться» сквозь всякого рода преграды он легко прошмыгнул сквозь шайбу иллюминатора, и пятнышка на стекле не оставив. Насчет «дуфно» (душно) хухр слукавил. Единственное, чего он не выносил, так это замкнутого пространства. Стоило ему оказаться на плоскости, – болтанка немедленно прекратилась. Он прохаживался по крылу, будто по променаду, резвился, вприпрыжку носился по самому краю, ходил колесом, кувыркался, подбрасывал и ловил легкий мяч. А потом, положив ногу на ногу, развалился под звездами на освещенной (из окон) части крыла, как на пляже, положив мяч под голову. И всем на борту, вдруг, стало спокойно.

Пушистый комочек, сопровождая меня из Москвы, исполнял, вероятно, какую-то миссию. Он следил, чтобы я не очень скучал, чтобы меня не кусало мое одиночество, чтобы я забыл свои страхи и не поддавался стариковской хандре. Он не просто сопровождал меня. Он был сам по себе. А, может быть, наоборот, не зная того, я был при нем, сопровождая «пушистика» в Лондон. Да и какое это имело значение, когда земная жизнь резко оборвалась и сменилась – «небесной», если можно так выразиться. Хотя, в действительности, это не было ни тем, ни другим. Даже оторвавшаяся льдина – все еще – на Земле. А что – здесь? Немного пластика, несколько железяк и тряпок и среди них щепотка человеческих тел болтается между облаками и звездами непонятно зачем. Разве то жизнь!? Сплошное недоразумение! Частичка сажи в пространстве! Легкое нарушение экологии – местное замутнение сферы небес, падающая слеза конденсата. На языке радиолокаторщиков, – подозрительная цель. На языке эзотериков заблудший виртуальная фантом. Горстка случайных душ, готовых в едином порыве вскричать: «Выпустите нас отсюда!»

2.

Порой ночью лежишь, и, кажется, тебе никогда не уснуть. Мелькают несвязанные мысли-ведения. «Господи, когда это кончится? – думаешь ты. – Когда, наконец, придет сон?» Впадаешь в отчаяние, просеиваешь пыль виденного, и вдруг обнаруживаешь суть наваждения: оказывается, ты уже спал, много раз просыпался и вновь засыпал. Наваждение – вход в тоннель сна – сценический занавес, рампа – чудо, в которое не заставляют верить, которое торчит само по себе, как невколоченный гвоздь.

Получается, например, такого рода этюд: ты мучаешься, что не можешь заснуть и видишь лохматый тропический лес. В самой гуще деревьев – металлургический комбинат. Голые папуаски тянут горячий прокат (проволоку, тонкие трубы и прочее). Технологию наблюдать невозможно. Зато видно продукцию, которая раскаленными змеями выползает из сплетения крон между ног папуасок – таково действие закона естественности абсурда в снах.

А вот сон, стоящий ближе к реальности, чем к абсурду. Словно вырванный кусок чьей-то жизни.

Вижу сестру милосердия, которая манит меня, и пропускает в палату. Белая простыня на каркасе вызывающем дрожь: им накрывают несчастных, у которых площадь ожогов, не совместимая с жизнью. Под каркасом лежит человек. Все, кроме ица, скрыто простыней. Я склоняюсь. На лбу и щеках – почерневшие струпья. Несчастный приоткрывает глаза. Воспаленные губы едва шевелятся. Слышится звук: не то «к», не то «кх», не то «кр», словно косточка в горле застряла. Глаза стекленеют. Откуда-то сзади доносятся выстрелы, крики, топот по коридорам. Стреляют уже где-то близко и гулко, точно внутри головы. Кто-то входит в палату, а я обливаюсь слезами. Я плачу до слепоты. Я не думал, что так могу плакать. «Они приближаются, они жаждут крови! Как мне все надоело!» Я прикрываю Его обожженные веки. «Возможно, сейчас меня тоже не станет. И пусть!» Выпадаю… в щель между снами.

Начали снижаться. Уши слегка заложило. В правый иллюминатор вплывала река (широкая черная лента, обрамленная и рассеченная бусинками огней) – столица Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии. Огни простирались до самого горизонта. Но их нельзя было назвать «морем»: они были мелкими, тусклыми и нигде не сливались друг с другом, за исключением разноцветных рекламных лужиц. Сверху и в темноте эта земля мало чем отличалась от Подмосковья.

Хухрик перевернулся на брюшко, и, вытянув шею, весело заглядывал через край. И хотя я знал, что ему ничего не грозит, наблюдать это было чуточку жутко. Потом он достал свой мячик, и метнул вниз. Падая, мяч раздувался. Над серединой реки он превратился в целое облако и, вспыхнув разноцветными искрами, как фейерверк, исчез. Хухрик вскочил, стал бегать и прыгать воздевая кверху лапченки. Он явно радовался. Видно было, он что-то кричал. Но на борту никто его слышать не мог.

Сделав несколько разворотов, показавшись Лондону, в фас и в профиль, всласть перед ним пококетничав, и, порядком ему надоев, еще до конца не веря, что добрался до места, наш Боинг все же пошел на посадку.

Мы находились метрах в двадцати над поверхностью, когда хухр, спрыгнул на британскую землю и в мареве прожекторов бешено понесся вперед, обгоняя лайнер. «Смотрите, смотрите, заяц!» – кричали прильнувшие к иллюминаторам женщины.

Вы видели зайца? – спросила соседка. Я возразил:

Это хухр.

Вы уверены?

– Уж поверьте, я разбираюсь.

Хитроу встретил нас запахом резины от растянутой «гармоники» трапа. Длинные коридоры загоняли спустившихся с неба в загогулины металлических стойл, где очередь к месту контроля принимала форму змеи. С теми из нашей группы, кто первыми проходили таможенную и паспортную проверку, возились особенно долго. Зато остальных – пропустили, не глядя, пересчитав, как барашков. Наконец, уже с багажом мы спустились по эскалатору вниз, в небольшой, забитый людьми и киосками вестибюль. Отовсюду доносилось одно и то же: «Ай дуноу вер…» (Не знаю, где…), «Ай дуноу вай…» (Не знаю, почему…), «Ай дуноу вен…» (Не знаю, когда…), «Ам эфрейд…» (Боюсь, сомневаюсь)…. Казалось, вся достигавшая наших ушей речевая каша сварена из «зерен неуверенности и отрицания».

Как-то так вышло, что при нашем появлении в терминале Хитроу мелькали, в основном, европейские лица. Забегая вперед, скажу, внутри столицы редко где можно встретить такое количество англосаксов одновременно: за редким исключением, они растворяются в массе неевропейцев. Впрочем, самих англичан это, как будто, мало тревожит. Лишь «прозорливые» неполиткорректные «скифы», попадая на Остров, озабочены чистотой «европейских кровей». И, хотя со стороны иногда бывает виднее, каждый живет по своим понятиям. Ее Величество Королева Англии, например, Генерал Губернатором высоколобой англо-франкоязычной Канады назначила очаровательную уроженку Гонконга.

В вестибюле я заметил невысокую леди, лет тридцати пяти, с темными волосами в темном плаще. Сложив на груди руки и будто высматривая кого-то, она прицепилась взглядом к моей кепченке и не отцеплялась. Рядом с женщиной стоял хухр – одно ухо вниз, другое вверх. Он прижимал к груди мяч и что-то быстро ей говорил. Пока я суетился с вещами, он, видимо, все успел рассказать о смешном старикашке, который сейчас отражался в его огромных глазах.

Я попросил незнакомку прощения и решительно обратился к приятелю: «Идем, мое сокровище!» В ответ он обречено промямлил: «Как фкавеф.» Дама как будто хотела что-то спросить, но не решилась. Я вновь извинился, и мы отошли. Недовольно крутя куцым хвостиком, величиною с пол пальца, хухр то и дело оглядывался.

Он ведь не падок до лакомств… – думалось мне. – Чем же приворожила его эта леди? Разве что лакомым (ласковым) словом. И как она догадалась?

Женщина улыбалась нам в след кончиками напомаженных губ. А я ломал голову, где мог ее раньше видеть.

3.

Нас встретила площадь Хитроу. Мы оставили Шереметьево в двадцатиградусном февральском морозе, а здесь, моросил майский дождичек. На площадь выходило фасадами несколько терминалов – краснокирпичных зданий лишенных расчета поражать воображение или хотя бы врезаться в память. По-видимому, архитектор задался единственной целью: чтобы спустившийся с неба Британец мог сразу же ощутить себя дома.

Нас посадили в автобус и повезли в город. Лондонские окраины также не собирались поражать нас огнями и силуэтами. Временами даже казалось, что мы, просто, сделали круг и вернулись в Москву. По дороге женщина из туристической фирмы через микрофон делилась с нами опытом жизни в столице Великобритании и, подъезжая к гостинице, мы уже знали так много, что вполне можно было возвращаться домой.

Оказывается, имея при себе фотографию, здесь можно получить «тревелкарту» для поездок по городу на любом виде транспорта, кроме такси. Подумав о своих бедных косточках, я загорелся этой идеей, и, определившись с гостиницей, не теряя минуты, вышел на улицу, спросить, где тут можно сфотографироваться. Я сделал это в мгновенном порыве, хотя, в действительности, анекдотический повод служил только жалкой попыткой завуалировать неудержимую жажду свидания с Англией один на один. Я волновался, сгорая от нетерпения, словно речь шла о конкретном лице, на встречу с которым долго стремился. И вот, наступил миг свидания.

На улице стояла промозглая тьма. Из отеля «Александра», я направился влево по бульвару «Сады Сассекса» (Sussex gardens). Сассексом называлось когда-то одно из первых, на острове, королевств. Бульвар был пуст. Неожиданно, я осознал, что не чувствую вокруг никакой Англии, никакого лондонского духа. Словно мы и не вылетали… Просто, на Шереметьево нашло потепление. Многие потом соглашались, что ни в одном чужом городе не ощущали себя так по-московски, как тут.

Пройдя метров триста-четыреста, я услышал шаги за спиной, оглянулся, но в свете едва пробивавших туман фонарей, никого не увидел. Двинулся дальше. И снова услышал шаги. Я рванулся назад, – кто-то бросился в сторону. Зашумели кусты. Застучала дробь удалявшихся каблучков. Я готов был поклясться: здесь была женщина. Неожиданно над головой промелькнула тень. Что-то, ударившись в столб фонаря, отскочило мне под ноги. Это был мячик. Захныкал хухреныш. «Ну, иди сюда, мой хороший! – позвал я, и он тут же явился, заплаканный. – Погуляем…» Он дал лапку, а другой – прижал к груди мяч. Когда мы пошли, я спросил: «Это кто тут играл со мной в прятки? Не та ли самая леди из вестибюля в Хитроу! Что ей нужно?» Хухр не слушал. Он плелся, бурча себе под нос: «Фто тебе нувно? И фто ты втё ифеф? Давай вевнемся, и ты лявев фпать.» «Не ворчи, дорогой, – отвечал я ему. – Я выспался в самолете».

Улица слегка изогнулась и сузилась. Впереди показались кроны деревьев. «Королевский сад!» – вспомнил я схему города и заметил двух человек. Одетые, как одеваются где-нибудь в Люберцах, парень и девушка шли мне навстречу. Они ворковали и улыбались, и в этой пустыне были похожи на ангелов. Хухр крутился и, делая ножками «кренделя», напропалую кокетничал.

Я думал спросить: «Извините, где бы сфотографироваться на документ?» Минуту назад я бы так и спросил, не задумываясь… Но в нужный момент все куда-то девалось, кроме двух исковерканных слов: «фоутограф» и «докьюмент». Их я и предъявил изумленным прохожим в сумбурном англо-немецком контексте (Служил в Германии, когда там стояли войска, но, пожалуй, как следует, не владею и русским). На меня поглядели с сочувствием. Парень с девушкой, догадавшись, чего я ищу, вразумляли меня по-английски. Не понимая ни слова, я каким-то чутьем «ухватил» общий смысл. Потому что и на родном языке ничего не поймешь, пока твои мысли и мысль собеседника не «войдут в зацепление». Вообще, разговор происходит на подсознательном уровне. А слова – лишь сопутствующие шумовые явления.

Вот о чем говорили мне «ангелы»: «Сэр, простите, но ведь уже почти полночь! Сейчас все закрыто. Утром пойдете на станцию Паддингтон (это здесь рядом) и там вам сделают фото». Я вспомнил, что давно не смотрел на часы, а ощущение времени потерял где-то в небе на пол пути к «Садам Сассекса». В замешательстве, я бормотал благодарности: «Филен данк!», «Гран мерси!», «Сесе!», «Палдиес!», «Грацие!»… – на всех мыслимых языках, исключая английский. Ребята уже отошли, а потом, оглянувшись, спросили: «Вы знаете, куда вам идти?». «Я!», «Я!», «Я!» – завопил я истошно немецкое «да». И поправил себя: «Да!», «Иес!», «Иес!». Они еще раз оглянулись, улыбнулись, подбадривая, и «зацокали» своею дорогой. Стало весело: я вдруг почувствовал Лондон, как чувствуют чай с молоком в теплом гнездышке, где стрекочет сверчок и… ласково улыбается Диккенс.

Когда я вернулся, в гостинице уже спали – даже портье.

Не хотелось ложиться, но и бодрствовать в это позднее время не было смысла. Завтра тяжелый день. А силы надо беречь.

Автоматически разделся и лег под теплое одеяло-матрасик. Чтобы заснуть, у каждого – своя колыбельная, свой рецепт от бессонницы. Готовясь ко сну, я чаще всего, вызываю картины, радовавшие мою лейтенантскую молодость:

Сегодня я вспомнил, как в первый раз попал за границу: не куда-нибудь – в настоящий Китай.

Поезд пришел в Порт-Артур поздно ночью. Нам, только что выпущенным лейтенантам, уже кое-что было известно об этом местечке по истории и знаменитой книге Александра Степанова. Во всяком случае, больше, чем о таких больших городах, как Харбин, Мукден или Дальний (Дайрен), где мы останавливались по дороге сюда. Там были громады вокзалов, широкие привокзальные площади и шумные улицы, кишащие черными френчами и велорикшами.

Станция назначения была крошечной и пустынной. Неподалеку горело несколько фонарей. Еще несколько огоньков виднелось вдали. И все.

Нас построили и повели по медленно поднимавшемуся в гору шоссе. Справа стояла крутая гора. А слева, за невысоким каменным парапетом зияла промозглая пустота, как будто мы шли по кромке, где оторванный от планеты ломоть отчалил в космос. С той стороны шел неприятный дух, словно вывернутые потроха Земли, накрытые ватой тумана, слегка смердили.

Привыкнув к новому запаху, мы перестали его замечать.

Раздались дикие крики и рык: своим приближением мы нарушили сон зоопарка. Звери и птицы выражали нам недовольство. Теперь под ногами был гладкий асфальт. Мы приблизились к месту, где нас ожидал ночлег.

А на утро увидели «Новый город», напоминавший четко размеченный парк. Большинство улиц-аллей этого чужого китайцам селения служило зернохранилищами. Зерно ковром покрывало асфальт. В плохую погоду сверху клали циновки. А в хорошую – предоставляли южному солнцу инициировать созревание.

Неподалеку распластал свои крыши-крылья буддийский (а точнее японский синтоистский) храм. Для машин оставили несколько улиц, хотя чаще всего по ним ездили таратайки с возницами, держащими наготове сачки: низкорослые лошади не должны были уронить на дорогу ни крупинки драгоценного удобрения: ведь надо было исхитряться, прокормить миллиардное население.

Туман рассеялся, открыв широкую бухту с гниющими по берегам водорослями. Водное пространство охватывали с двух сторон синие сопки. Где-то между ними находился проход в Желтое море. А на одной из вершин крутилась «вертушка» радиолокационной антенны. Я набрел на любимую тему и начал смаковать подробности.

Я представлял себе, как мы затаскиваем на утес и собираем громоздкие антенные секции. Шумело море, ревели тягачи, ветер заглушал команды.

Вот уже там наверху, разгоняя тучи, вертится, машет крыльями рукотворная исполинская птица антенны. Неземной визг разрядов, запах озона, скрипы ржавой громадины вызывают небесных духов на разговор. А внизу уютно тарахтит дизель электростанции – и я засыпаю.

1.

Ночь «прошла» быстро. Встав и умывшись, я огляделся. В номере было все, что требовалось цивилизованному человеку: телевизор, холодильник, регулируемый калорифер и прочее. Через фрамугу проникал свежий воздух. Спать было комфортно. Из группы я, кажется, встал раньше всех. Мой нос привел меня прямо в буфет, который только-только открыли. Две буфетчицы, вырвавшиеся из осатаневших Балкан, промяукали «моони» (Good morning) – доброе утро. Я ответил им тем же и направился к стойке. Нам полагался «бесплатный завтрак»: горячие тосты, масло, джем в микродозах и чашечка кофе со сливками. Мой желудок не уловил эту трапезу и, решив, что его разыграли, продолжал вести себя так, словно завтрак – еще впереди. Разубеждать его не было ни смысла, ни времени: до начала обзорной экскурсии предстояли дела.

От гостиницы «Александра», не глядя по сторонам, я пронесся по улице «Южный поселок», пересек оживленную «Граверную улицу» и спустился по пандусу к станции Паддингтон – большому тупиковому вокзалу с прозрачным навесом. В Лондоне – шестнадцать станций, подобных Киевскому вокзалу в Москве. И это на острове шириною триста, длиною в шестьсот километров.

С вопросом, «Где тут фотографируются?», я подошел к малазийцу, который, вырвавшись из «осатаневшей» Малайзии, чистил пеной платформу. Он прервал работу, внимательно посмотрел на меня, молча, ткнул пальцем в сторону киосков и приветливо улыбнулся, как иностранец, понимая, что слова, чего доброго, еще могут сбить с толку, тогда как в улыбке нуждается каждый. Хотелось ответить тем же, но мы этого не проходили.

Среди киосков с напитками, разной снедью и всякой всячиной я нашел «фотографию» – будочку, вроде тех, что стоят в вестибюлях московского метрополитена. Нужно было купить жетон у ливийца, вырвавшегося из «осатаневшей» северной Африки, сесть в кабинку, уставиться в «глаз» фотокамеры, сунуть в прорезь кружечек металла и, нажав кнопку, ждать, когда на табло загорится: «Готово». Я был вторым. Тому, кто был до меня, не везло. Жетон не хотел лезть в щель, падал и с издевательским кваканьем катался по полу. Человек гонялся за ним и ругался, ругался. Я то и дело слышал: «Дам ит!», «Блади хелл!». «Блади уилл!», «Фак офф!» и прочее … Из какого «осатаневшего» мира дал он деру не ведаю, но этот раздел местной лексики освоен им в совершенстве. Я услышал такие пассажи, такие посылы и откровения, что понял, и здесь мы уже далеко не «впереди планеты всей».

Мне повезло: я получил свои карточки без приключений. С фотографий глядел перепуганный «хомячок», с тугими лабазами щечек. Подняв глаза, я увидел в углу над распахнутой дверью знак: красное кольцо, перечеркнутое синей полосой, на которой белым написано: «UNDERGROUND» – «подземка» и по обшарпанной лестнице спустился к кассам метро. Выбрав по прейскуранту то, что хотел, протянул деньги и фотокарточку пожилой камбоджийке, вырвавшейся из «осатаневшей» Камбоджи, сказав: «Пожалуйста, мне – зону „А“, на неделю». Через минуту получил «тревелкард» – желтую книжицу с надписью: «К вашим услугам». На левом развороте под целлофаном лежала картонка с номером и фотографией, удостоверяющей личность. На правом – написано: «Проездной билет», с указанием зоны и дат начала и конца срока действия. Сюда же, в специальный кармашек, вложил я визитку гостиницы – теперь, как учила нас гид «из вчерашнего сна», паспорт можно с собой не носить.

До начала обзорной экскурсии захотелось спуститься и хотя бы глазком взглянуть на «подземку». Но, приблизившись к турникетам, ощутил беспокойство и передумал входить: с другой стороны «зубастых калиток», сложив перед собой ручки и выставив ножку, стояла вчерашняя незнакомка в темном плаще. А рядом снова торчал мой хухр, прижимая к груди пестрый мяч. И оба, как зачарованные, не отрывали глаз от моего кончика носа. За ночь я о них совершенно забыл. Они просто выпали из моей памяти.

Теперь появились внезапно, и похожая на галлюцинацию картинка слегка подрагивала. Стараясь в их сторону не глядеть, я решительно спрятал в карман документ и направился к выходу.

Кто-то дернул меня за палец: «Пафлуфай, эта леди фочет фто-то фкавать.

Не знаю я никакой леди! Отстань!

Офтень вавное!

– Да отцепись же! Ты что себе на людях позволяешь? Довольно! Не хочу больше слушать!

Не то, чтобы я чурался знакомств. Не люблю случайные встречи. А с возрастом все больше становлюсь ворчуном и занудой.

Не поддавшись соблазну спуститься в подземку, я сэкономил время, и мог теперь чуть-чуть побродить. Старые люди склонны планировать действия и рассчитывать силы, которых – в обрез. Знакомство с любым новым местом у них начинается с ватерклозетов „WC“. Говоря языком служаки, надо иметь в голове карту местности с „ориентирами“, одним из которых является запах. Но тут мой нюх не срабатывал – пришлось обращаться за помощью. „Вон там вон!“ – кивнул мне одетый железнодорожником индонезиец. Я пошел на разведку. „Тетей Мотей со шваброй“ работал здесь иссиня-черный служитель. Как говаривала одна гарнизонная дама: „здесь было так чисто, аж – противно“! Я заплатил за услуги, вымыл руки и направился в здание станции, представлявшее собой сплошной четырехэтажный атриум. Обращенная к платформам стена его на три этажа была из стекла. С любой точки внутри здания можно было видеть, что делается на платформах.

В нижней части располагались билетные кассы, буфет, магазинчики дорожных товаров. Выше – кафе, магазины побольше. Еще выше – почта. Я пробежался по всем этажам, приценился в кафе и спустился в буфет, что бы отдать, наконец, желудку „должок“. Какое-то время топтался у стойки, не зная, что выбрать. Наконец, заказал чай с молоком (в наших буфетах этого нет) и сдобную булочку с маком, неловко обозвав ее на немецкий манер, – „бротхен“. Буфетчица уставилась на меня вопросительно. Я извинился и показал на витрину: „Вот это, пожалуйста“. Происхождение дамы за стойкой было загадкой. „Матушка Европа“ – предположил я, ставя на свободное место поднос, и услышал: „Папаша! – буфетчица обращалась по-русски. – Сдачу забыли!“ Вернулся за сдачей.

– Спасибо еще, что не дедушка».

– Вы ведь из «Александры»?

С чего вы взяли?

По вашему виду. Это – ночлежка для русской интеллигенции.

Почему ночлежка и почему именно русской интеллигенции?

Только в России интеллигенция бедная… Простите. (Она не могла уделять слишком много внимания… «нищим»).

– Булочка и чай с молоком стоили полтора фунта стерлингов.

– Конечно, не бог весть что, – отметил желудок, – но, в конце концов, мы – не дома.

– Ты помнишь, когда я последний раз ублажал тебя за пятьдесят «рубликов»? – осведомился я.

– Действительно, куча денег… – «отметил» мой пищеварительный центр, – а есть, вроде, нечего… Да, но чай с молочком был хорош! Ничего не скажешь. Я бы еще такой выпил.

– В другой раз.

Замечания станционной буфетчицы в адрес нашей интеллигенции не очень меня покоробили. Перед отлетом пришлось быть свидетелем собеседования, учиненного в консульстве при оформлении виз. Говоривший по-русски чиновник заявил там одной нашей даме:

– В анкете написано: «архитектор»… Не верю. Вы не похожи на архитектора (на ней было лучшее платье из ее гардероба).

– Но, тем не менее, я – архитектор!

– Тогда почему ваша фирма так низко вас ценит? У нас человек, убирающий за архитекторами, получает в три раза больше!

Я подумал, как бы отнесся он, если бы знал, что цифру дохода в анкете пришлось увеличить в три раза, чтобы соответствовала проходному минимуму? Женщина, сникнув, промямлила:

– Разный достаток.

Коли бедны, так нечего ездить! Сидели бы дома!

Хочется мир посмотреть. Ведь я архитектор.

– Бросьте! Знаете, как это называется: «Пустите Дуньку в Европу! Ведь так?» – смеясь, демонстрировал клерк свою эрудицию. Дама ничего не ответила: она была «нашенским» архитектором. А консульский деятель больше ни к кому не вязался. Он знал наши хитрости и, отведя душу, успокоился.

2.

В гостиницу возвращался, не торопясь. Район станции Паддингтон – не окраина мегаполиса, а окраина его центра. Ширина здешних улиц, в среднем, – метров пятнадцать. Кроме отелей и небольших магазинчиков, тут находились паб, кафе, прачечная. Вдоль улиц стояли дома – в четыре, пять, шесть этажей оштукатуренные и покрашенные светлой краской с бордовыми фрагментами по фасаду (верхние этажи чаще всего облицованы красным кирпичом). В целом преобладали оттенки белого и красного колера, зато масть прохожих на улицах отличалась гораздо большим разнообразием. Мелькали смуглые, желтые, бурые, красные, черные, иссиня черные, шоколадные… и, лишь изредка, – белые лица.

Я задержался у стенда с «печатной продукцией». С газет смотрели хорошие «лица африканского происхождения». Один заголовок гласил: «Черное – это красиво». У нас написали бы: «Черное – тоже красиво». И это считалось бы высшим проявлением политкорректности. Возможно, «это» и «тоже» – символы двух разных вселенских цивилизаций, общение между которыми проблематично.

Когда подошел к гостинице, стал накрапывать дождик. Экскурсионный автобус еще не пришел. Я спустился в свой номер (в полуподвальный этаж), включил телевизор и некоторое время прислушивался к хорошей английской речи диктора – пакистанца. В Лондоне, как мне казалось, я четко улавливал национальности. Когда-то, в числе многих необязательных знаний, изучал этнические особенности разных народов. Мы вскормлены «интернационализмом», но наши национально-озабоченные души, крутятся, как грешники на сковородке.

Я слышал речь диктора, ухватывал ломтики мыслей, но связать их не мог.

Тут сходу не «врубишься». Надо взять напечатанный текст, положить его рядом со словарем, попытаться перевести наиболее сложные фразы, а затем очень тщательно и долго-предолго складывать их одну с другой, чтобы прийти, наконец, к фундаментальному выводу: единственное, что автор собирался сказать, это – какой он молодец.

Для себя я пытался переводить пьесы Шоу, О’Нилла, Оскара Уальда, Агаты Кристи. Перевод с ограниченным словарным запасом без словаря требует «бешеной» интуиции. В голове словно крутятся две сцепленные шестеренки – русская и английская. Если встречается незнакомое слово, инерция смысла не дает им остановиться. Только когда несуразности напрочь «заклинят соображалку» – приходится лезть в словари.

Иное дело воспринимать на слух. Бытовые фразы просты и знакомы по разговорникам. Официальный текст может оказаться сложнее литературного, но и то, и другое – для счастливчиков, которым судьба подарила возможность учиться и практиковаться сколько потребуется.

По-прежнему не было никаких доказательств, что мы уже в Англии. Где обещанная страна героев Чарльза Диккенса, Артура Конан Дойля, Джерома Клапки Джерома, Бернарда Шоу, Вильяма Шекспира и еще многих других небожителей?

Пока было время, я решил осмотреть гостиницу. Крохотный (метров четыре на пять) холл отеля вмещал только стол и стенд с объявлениями. Сюда вели коридоры, отсюда над головой улыбчивого портье вилась скрипучая лестница.

Как самодовольный кот, я гордо взошел по ним на четвертый этаж. Из окна открывался вид на дворы: сплошные, котельные, гаражи, мастерские, склады – одним словом, промзона.

Обойдя всю «ночлежку», как выразилась буфетная дама (скорее всего, она была из Прибалтики), я спустился в полуподвал, вышел в его наружную часть, перилами отгороженную от тротуара, поднялся по бетонным ступеням… и увидел хухра. Он как будто дремал на перилах, поджидая меня. Не глядя, коснулся ладонью пушистой спины. Из серого облака выбралась лапка и легонько ударила по руке. «Не тронь!» Я обознался. На меня глядели зеленые очи местной красавицы-кошки. «Что с тобой, милый? – спросила она. – Мы разве знакомы!?»

В конце концов, я вернулся в холл. Отель был «трех звездным». Три звездочки в Англии – это прилично. Вот только ступеньки внутренних лестниц взывали к сочувствию. Наверняка, их чинили, и лакировали, но они все равно продолжали ворчать, как старые люди, знававшие лучшие времена. Портье (парень лет тридцати пяти) улыбался. Все портье улыбались. Я рассчитывал использовать их для своей языковой практики, но, они, в разной степени зная русский, сами не прочь были практиковаться на мне.

Автобус для обзорной экскурсии должен был вот-вот подойти. И народ, потихонечку выбирался на воздух.

Поступил приказ: «Выходи!». Оказывается, машина давно ждала за углом. Струйкою зонтиков (дождь продолжался) мы «потекли» к зеленому с черным автобусу. Водитель, открывший салон, был тоже в зеленом, и что он окажется черным, было само собой разумеющимся. Женщины вслух восторгались его живописностью, точно речь шла о вороном скакуне. В Африке, у озера Виктория живут угандийцы (их тридцать пять миллионов). Как пишут путеводители, именно «этот народ выбрал столицу Великобритании для поисков лучшей жизни».

В нашей компании подобрался творческий «люд». Было даже несколько гениев. Самый из них выдающийся, держался в тени, на заднем сидении. Но дух его царил над всеми. Тот, кто хотел быть услышанным, норовил обернуться, рискуя свернуть себе шею.

В группе я был самый старый.

«Все на месте?» – спросила женщина-гид. «Все!» – ответили все. Мы поехали.

Я положил на колени схему города: по военной привычке, не определившись на карте, чувствовал себя неуютно. Вообще говоря, это следует делать, у ветрового стекла. В средине салона, где я сидел, ориентироваться было не просто, но оставался спортивный азарт. А достопримечательности, на которые обращала наше внимание гид, служили ориентирами.

По бульвару «Сады Сассекса» мы проехали с километр на север до пересечения с «Эдьжвар Роуд» (Edgware Road). Второе слово означало, конечно, «дорогу». Но первое – переводить не берусь: смысл его – не в словаре, а в истории. «Дорога», на которую мы повернули, была светленькой улицей с разнотипными пяти и шестиэтажными зданиями. Она тянулась до «Мраморной арки» Гайд Парка, облаком выплывшего из сырой кисеи дождя. Арку, воздвигнутую в честь побед над Наполеоном у входа в королевский дворец, позже перенесли сюда – в знаменитый «ораторский угол» парка, где каждый, способный связать пару слов, может это продемонстрировать.

За «Мраморной аркой» «Эдьжвар Роуд» «перетекла» в «Оксфорд Стрит» (Oxford Sireet), – мы ехали на восток по самой торговой улице Лондона. Справа и слева выстроились дома, похожие на торты светло серого (с жёлтым оттенком) цвета. Несмотря на ненастье, улица казалась веселенькой. Архитекторы объяснили: секрет – в штукатурке. В погожие дни она «аккумулировала» в себе свет, а в пасмурные – излучала. Мы проехали еще полтора километра до «Оксфорд Сэркэс». «Circus» по-английски – кольцо, а, по существу, – перекресток, где сходится несколько улиц. «Оксфорд Сэркэс» под прямым углом пересекали две улицы. Мы повернули вправо на «Риджинт Стрит» (Regent Street) – на «Улицу Регента» (некоторые властители Англии, не имея высшего титула, правили многие годы в качестве регентов при недееспособных особах королевской семьи).

По мере приближения к центру, архитектурно-кондитерский ландшафт становился все более приторным.

Риджнт Стрит плавно поворачивала влево – мы приближались к скандально-известной «Пиккадилли Сэркэс». Тут билось сердце «Вест-Энда» – района, как элегантно выражаются путеводители, «с интенсивной ночной жизнью». В центре площади высилась статуя «ангела христианской любви к ближнему».

Прохожих в тот час и в такую погоду было немного. И все они торопились куда-то, не глядя по сторонам. Я был раздосадован: вот уже – центр Лондона, а мы, уставившись в окна, как в телеэкраны, даже не чувствуем этого.

Немецкий философ (созерцатель и волюнтарист) Артур Шопенгауэр находил, что история – не что иное, как нескончаемый путаный сон. Как только автобус тронулся с места, «сон» обрел музыку, которая то накатывала теплой волной, то отступала. Слышалось вступление к «Хованщине» – «Рассвет над Москвою рекой» Модеста Мусоргского. На восходе алели опрокинутые в сонные воды башни кремля, а во рту – вкус малинового варенья. Когда-то эту чудную музыку давали по радио в шесть утра, как молитву. Она отрывала меня от детского сна и гнала «за тридевять земель» в школу. О, как я ненавидел «Рассвет», связанный с насилием пробуждения! Сейчас эти звуки свидетельствовали: я – все еще «на том берегу», а за окошками – всего лишь заштрихованные дождем «съемочные павильоны» с роскошным, в натуральную величину, макетом Лондона.

Случилось то, чего я боялся. В «Пиккадилли Сэркэс» вливалось множество «улиц-речушек». Сделав сложный маневр, автобус въехал в одну из них и покатил неизвестно куда. А я потерял «нить маршрута». Один поворот следовал за другим, и вот зашумели над нами полупрозрачные кроны. Сквозь них кое-где проглядывали старинные здания. Гид объявила: «Букингемский дворец! Выходим! Стоянка пятнадцать минут. Не опаздывать!»

3.

Шел дождь. Вылезать не хотелось. Однако, – пришлось. Потянулся, хрустя больными суставами (дар уссурийских болот). Поискал глазами пушистика. Сегодня мы виделись у турникетов подземки. Но мне его уже не хватало. Значит, скоро появится. Спеша убедиться, нагнулся и, заглянув под автобус, увидел два блюдца зрачков и свисающий до брусчатки язык. «Привет!» – сказал я. Хухр отозвался: «Пвивет!»

На уличном транспорте он любил ездить снизу, «приклеившись» к раме, или сверху, развалившись на крыше. Я повторил слова гида: «Выходим. Стоянка пятнадцать минут. Не опаздывать». Он «отклеился», вылез, потянулся, хрустя суставами (из любви к лицедейству).

Архитекторы раскрыли зонты и цепочкой потянулись за гидом. Меня окликнули, посоветовали оставить в покое «собаку» и догонять группу. Я (старый ворчун) плелся сзади, проклиная погоду.

Остановились перед чугунной оградой, с позолоченным верхом. Здесь уже было несколько туристических групп. Массивные каменные столбы венчали старинные канделябры на пять фонарей. Я решил, нас сюда привели ради этих чудесных ворот, украшенных золотыми гербами. За оградою мокло неприютное здание в три этажа. Детали, на сером фоне, едва просматривались. Я различил три греческих портика: по бокам два узких (ложных), в центре – широкий – с колоннами. На втором этаже – балюстрада балкона.

Я вспомнил, что видел все это, в иной обстановке – не под дождем, не во сне, а на телеэкране. Гремел оркестр, из ворот выезжали всадники в ослепительных шлемах, уморительно топала стража в медвежьих папахах, а на балкон выходила сама королева и мать-королева и принцы с принцессами – Англия рукоплескала.

На «экране» ливня, над серой громадой дворца торчал увенчанный шариком голый флагшток. Из экономии, в отсутствии монарших особ, отапливалось всего несколько комнат. Остальное поступало в распоряжение властителя «Королевства крыс».

Я стоял у ворот. Над моей головой, сияли золотые венки и начищенные до блеска державные львы с коронами в гривах. Люди глядели на них и кричали: «Monkeys!» «Monkeys!» «Глядите! – крикнул кто-то по-русски. – Здесь обезьяны!» На каждом из львов громоздился пушистый, глазастый и языкастый зверек. Я приблизился и тихо сказал: «Ребята, валите отсюда, пока не проснулся стражник в папахе» – и поплелся к автобусу. Хухры запрыгнули на канделябры, и стало их пять. Затем, – почесали синхронно затылки и туловища с другого конца, хохоча, поскакали за мной по решетке (несметным числом), взвизгнули и, просыпавшись вниз, затерялись в мокрой траве.

Не проехали мы и пяти минут, – опять остановка. «Вестминстерское аббатство!» – объявила гид.

«Вестминстерский район» – один из центральных районов Лондона. На его территории – всё «Вестминстерское»: «Вестминстерский мост» через Темзу, «Вестминстерский дворец» (одно из стоящих вдоль берега зданий парламента) со знаменитой башней «Биг-Бен», «Вестминстерское аббатство» – главный собор королевства (алтарной частью почти примыкает к парламенту), наконец, спрятанный между домами на Victoria Street «Вестминстерский собор» (к нему мы вернемся позднее).

Сквозь ливень подходим к «Аббатству» – старинному двух башенному собору (сравнительно не большему даже для Англии). На фасаде – фигурки святых, трехкрестия, часы. Вертикальные линии, стрельчатых окон усиливали устремленность в высь. Первое впечатление – стройность.

И вот уже мы – под сводами храма. В течение девятисот лет происходили здесь коронации, венчания и отпевания членов монаршей семьи, а в обширных и многочисленных нефах, под плитами пола – прах королей и еще многих, кто оставил след в истории нации.

Я не заметил стульев для прихожан. Единственное сидение – королевский трон – в центре собора на возвышении. У северной стены – целый «город» часовен и склепов, связанных между собой «переулками», тропами, и ступенями. Всюду надгробные камни, урны и просто напольные плиты с великими именами – все рядышком под одним сводом и общими небесами. Переходим от склепа к склепу, как из века в век по спирали времени. Вот надгробие Марии Стюард и тут же – гробница Королевы Елизаветы, ее обезглавившей. Вот оболганный и умерщвленный, как загнанный зверь, король Ричард Третий и несбывшаяся любовь его – кроткая Елизавета Йоркская (к ним мы вернемся позднее). Смерть и время объединяют. История великая сцена, а здесь – ее закулисье.

В старину, когда у парламента не было своих здания, он заседал тут – в украшенной витражами «капитульной», то есть соборной, часовне. Теперь здесь стояли покрытые зеркалами столы, чтобы людям не приходилось задирать головы, любуясь лепным и резным потолком изумительной красоты. Я склонился над одним из зеркал. Оттуда за мной наблюдали три пары узеньких глаз. Я заметил три ангельские китайские рожицы. Прыснув, девчушки отпрянули. Я приставил палец к губам «Т-с-с-с-с…» Жест еще больше их рассмешил. Соборное эхо дробило и множило «звон колокольчиков». У нас эту сценку сочли бы кощунственной, – здесь почему-то все улыбались. Живые и мертвые были тут заодно. Мы пришли сюда по ступеням из прошлого. Где-то там, в зазеркалье должна была находиться ступенька в грядущее. Я не успел насладиться видом лепнины, как заметил на люстре висящего хухра и, раздосадованный, стал выпрямляться, а когда, наконец, поднял голову, хухра простыл и след. Однако послышался шум в главном нефе. Спускаясь по лестнице в центральный проход, я снова увидел его: надув щеки и развалившись на троне, хухр чесался под мышками. Люди показывали в его сторону и улыбались. Я погрозил кулаком. Он ответил мне тем же, но сейчас же исчез. Гид, хлопнув в ладоши, скомандовала: «Всё! Всё! Возвращаемся!»

На остывшее место в автобусе возвратился с забавными мыслями. Англия не только страна великих людей, но и знаменитейших приведений. Что если тени всех тут схороненных соберутся однажды вместе, поднатужатся и оторвут собор от земли. То-то будет веселье, когда в кольцах молний и сполохах света под бурную музыку Вагнера, храм воспарит к небесам.

Снаружи возле окна стоял хухр, качал головой, грозил пальчиком. «И не стыдно тебе, старичок?!» – Он читал мои мысли. Надувшись, я отвернулся.

В армии я, можно сказать, занимался фантомами. Это – «моя основная специальность». Я наблюдал на экранах радаров действительность, которую ныне зовут «виртуальной». «Отметка» (след отражения цели), по существу, – тот же призрак. Мистика звучала даже в названии темы диплома: «Теневой метод опознавания в сложной воздушной обстановке». Это было, как теперь говорят, «ноу-хау», и в «Энергетическом институте» я получил высший бал. А потом, мне казалось, об этом забыли. Но лет через десять «метод» использовали на новейших радарах… Автор – товарищ Держава! Это было ужасно давно, в те далекие годы, когда (не поверите) блоки локаторов собирали на радиолампах!

Станция не только была моим делом. В долгих походах она была моим домом. Палаток всегда не хватало. В них было тесно и сыро. Перевернуться на другой бок можно было только всем сразу. Свободную смену размещал я в углах аппаратных машин – за шкафами и агрегатами (дальше от холода, сырости и мошкары), хотя это отнюдь не приветствовалось. Если стояли в резерве, ночью забредало штабное начальство, оставшееся в спальных палатках без раскладушек.

Во второй мировой войне, гитлеровцы даже на фронте, уделяли комфорту внимание. Не любили пальбы по ночам. Считали, что сытый и отдохнувший солдат дерется за десятерых.

У нас считали иначе: «Голодный, не выспавшийся – злее дерется».

4.

Автобус продирался сквозь ливень. Сырую Трафальгарскую площадь сменили улицы Стрэнд (Strand), Флит Стрит (Fleet Street) и другие промокшие городские подробности. Мне не раз еще придется ездить по ним и под ними в тоннелях лондонских снов. В автобусе я продолжал себя чувствовать дома.

На фоне серого неба то появлялась, то исчезала еще одна важная часть декорации – купол «Собора Святого Павла». Его ротонда и «шлем» казались давно где-то рядом, но собственно храм долго прятался между домами. Только подъехав вплотную, мы увидели, что исполин не имеет соборной площади и зажат между зданиями, как какая-нибудь приходская церквушка.

Нас высадили, и мы долго брели вдоль громадины, напоминавшей, военный корабль. В центре, из «корпуса» выпирала мощная «орудийная башня» бокового портика.

В западной части, над величественной колоннадой главного входа, возвышались, как мачты, две колокольные башни. Все это здесь громоздилось с давних времен. В восточной части Европы еще не явился на свет мудрец мудрецов Иммануил Кант, а этот «дредноут» уже тут стоял.

На собор отводилось всего пятнадцать минут. Семь мы уже потеряли, огибая здание. Внутри были встречены эхом и холодом.

Нас подвели к надгробию создателя храма – архитектора Кристофера Рена. На камне – латинская надпись: «Читатель, если ты ищешь его памятник, оглянись вокруг!»

Всё! Времени оставалось лишь на обратный путь.

Кто-то шустрый успел проскользнуть в боковую дверь, к лестнице, ведущей на купол. Я уже был на улице, когда покачнулся и чуть не упал, догадавшись, кто этот ловкач, проскочивший наверх.

Я покачнулся не от головокружения, а от неожиданности, когда хухр «запустил трансляцию», решив показать, что он видит в данный момент.

Собственно во сне, как и многие люди, пока еще я летаю и сам. Для этого я простираю руки вперед. Они делаются легкими, легкими и тянут меня за собой. Я поджимаю ноги и незаметно отрываюсь от почвы. Для полета требуется напряжение мышц. У меня не хватает сил, чтобы взмыть высоко. Но я счастлив и горд, что земля отпускает меня. А, проснувшись, весь день хожу окрыленный. Где-то в каждом хранится инстинкт полета – полустертая информация из бездны веков. Кто-то из дальних предков летал… Возможно, такие же легкие сны снятся ночами и африканским слонам.

Сейчас хухр находился в том месте, откуда, согласно справочникам: «В хорошую погоду открывается потрясающая панорама Лондона». Клочья дождевых облаков проплывали, казалось, перед самым лицом. За ними в тумане, смутно маячили контуры лондонских небоскребов. В другой стороне угадывался берег реки и заречная даль…

«Трансляция» прервалась. Подняв голову, я разглядел «моего приятеля», который носился за балюстрадой у основания купола и верещал во все горло: «Ждещь Крыщи! Гошподи! Они Щикотютщя!»

Особенность диалога с хухром заключалась в том, что как бы мы ни кричали, ни жестикулировали, никто из окружающих этого не замечал. Лишь в исключительных случаях, когда эмоции «перехлестывали через край», люди, начинали проявлять беспокойство.

– Бог с ними, с крысами! – крикнул я. – Живо! Спускайся!

Хухр взвизгнул последний раз и исчез.

Пока автобус тащился по каменным джунглям. Шлем купола превратился в белое облако – предвестника солнца. Дождь, действительно, затихал. В небе появились прогалы. Тучи уже не сливались, а принимали формы гигантских булыжников.

В конце концов, мы забрались в такое «непроходимое место», что двигатель «в страхе» заглох. «Стоянка пять минут, – объявила гид. – Можно выйти и посмотреть на офис компании „Ллойд“ – образец „Хай тек.“ (высокой технологии). Автор – архитектор Роджерс». Мы вышли. Огромный черно-зеленый автобус терялся среди офисов закрывавших небо. На другой стороне неширокой улицы высилось странное сооружение с вывернутыми наружу коммуникациями. Этажи поднимались уступами. Точно щупальца спрута, их обвивали блестящие разветвления вентиляционных труб. Над улицей вверх и вниз бегали скоростные лифты. Во многих столицах такое уже существует. Оставалось ответить, что это – ужасно красиво или просто ужасно? С точки зрения инженерной, наверняка, – любопытно. Но Гений произнес со значением: «Вы-пен-дреж!» – и все стало на место.

– Смотрите! Смотрите – белка! – вскрикнул кто-то из наших.

– Да нет, – обезьяна! – возразили ему.

– Белка, я говорю! Гляди, как скачет по трубам!

– Разве белки такие бывают?!

– В Лондоне все бывает!

Слава богу. Я уже начал тревожиться, не ущекотали ли соборные крысы «приятеля».

Под громы и молнии мы понеслись на восток. Домики по сторонам становились ниже, а небо – шире. Оно со скрежетом раздирало полотна туч, в бешенстве, обрушивая на город гигантские стрелы и водопады.

Район, который мы проезжали, звался «Белой часовней» (White Chapel). Великий кукольник Сергей Образцов, которому здесь довелось побывать, писал: «Район Уайтчапель населен иммигрантами евреями… Их дедушки и бабушки родом из Херсона, Николаева, Киева, Полтавы, Одессы Варшавы, Белостока. От бесправия и ужасов еврейских погромов, от вечного страха перед слугами Михаила Архангела бежали они из России».

Это в районе Уайтчапель орудовал известный убийца по кличке «Джек потрошитель». Под подозрением ходило много знатных особ. В том числе один принц крови. Но расследование ничего не дало.

Под громы и молнии мимо неслись небольшие домики из потемневшего красного кирпича с белой окантовкой – цвет «Старой Доброй Англии».