Египетские сны Морочко Вячеслав

7.

Во второй половине дня меньше светлого времени, и, «очнувшись» в гостинице «Александра», я решил действовать по вечернему (усеченному) плану. Ни в какой Тауэр я уже не поеду. Это – на завтра. Сегодня – Портретная Галерея.

Приближаясь к подземке, вспомнил, что в кармане почти не осталось фунтов. В ближайшем обменном пункте, протянул в окошко сто долларов. За стеклом сидел «белый» турок.

Когда турки сбривают усы и придают волосам рыжеватый оттенок, они становятся похожими на англичан… больше, чем сами англичане. Это и выдает их.

Проверив купюру «детектором», меняла повертел ее перед глазами, подозрительно взглянул на меня и спросил: «Вы откуда?» «Из Москвы». – ответ поверг его в замешательство. Если «Сайберия» – как бы название логова, то «Москва» уже нечто невообразимое с копытами и рогами. Он выронил деньги, и, лихорадочно соображая, что делать, выпалил: «Ваш паспорт!» Так командуют «Руки в вверх!» Я стал объяснять, что паспорт – в гостинице, в сейфе, и предъявил визитку отеля. Нам говорили, что в городе, кроме визитки, ничего не потребуется. Я так ему и сказал. Заметив, что начинаю оправдываться, он ощутил себя крупным боссом. «Ваш паспорт!» Его рука потянулась звонить в полицию. Я возразил, что другие менялы в Лондоне паспорт не требовали.

Лицо «янычара» выражало тоску: он чувствовал себя одиноким рыцарем – на страже западной цивилизации. «Ваш паспорт!» – не унимался герой. Я спросил: Вы думаете, все русские – шпионы? Странно, но эти слова подействовали. Меняла поколебался, взял себя в руки и произвел обмен.

Когда я потянулся за фунтами, что-то, подобно облаку, мелькнуло перед глазами. Я отшатнулся: какая-то зверская рожа уставилась на меня с другой стороны. Только по высунутому языку догадался, что это – мой шалунишка. «Ты что там делаешь!?» – удивился я. Пушистик ничего не ответил, а вылетел из окошка и скрылся из виду. За стеклом каменело бледное лицо турка.

Потом, наконец, он заморгал, затрясся губами и ручками. А я продолжал тянуться за фунтами. Наконец, он спросил: «Извините, что это было?» Я отвечал: «Извините, что вы имели в виду?» Он рылся у себя на столе – что-то искал, а потом, с отчаянным видом, бросил мне в окно деньги. Пересчитав фунты стерлингов, я направился к станции и за углом наткнулся на хухра. Он поджидал меня в облике собачонки с пачкой купюр в зубах. Необъяснимым образом ему удалось проникнуть в конторку и самостоятельно «произвести обмен». «Верни сейчас же!» – приказал я. Он замотал головой: «И не потумаю!». «Дай сюда!»

Я возвратился, постучал по стеклу и вернул фунты бедняге, только что осознавшему, что его «обокрали». «Вы дали мне лишнее». От счастья он даже всплеснул руками.

– Знай наших!

Портретная Галерея находится в том же квартале, что и Национальная Картинная Галерея, но выходит не на Трафальгарскую площадь, а на пересекавшую ее улицу Чарин Крос Роуд (Charing Cross Road), спускающуюся к вокзалу Чарин Кросс. Ядро центра Лондона, по московским меркам, не велико. И мы то и дело проходим знакомыми улицами, мимо знакомых сооружений.

У гардероба моя стыдливая «евразийская» сущность была несколько уязвлена большим, добродушным шаржем на двух смеющихся деятелей при галстуках-бабочкой. Возможно, это – спонсоры или управляющие совета попечителей «Галереи», а полотно – лишь дань признательности и уважения. Нас этим не удивишь. Мы привыкли и к шаржам на президентов. Смущение вызывало отсутствие на пожилых шалунишках чего-либо еще, кроме галстуков-бабочек. Художник не обошел вниманием и трогательные детские «достоинства» этих славных мужей. «Английский юмор, – подумал я. – Должно быть, аристократы любят погоготать над собой». Откуда мне было знать, как аукнется «этот юмор» через какой-нибудь час.

После такого вступления, может быть, кто-то подумает, что Портретная Галерея – вертеп порнографии. Но это не так. Здесь все – чинно, как в церкви. А в качестве «проповедника» выступает электронный «гид», который выдается за плату при входе. Чтобы услышать голос, надевают наушники, а на панели прибора, с помощью кнопочек набирают выведенные на рамах портретов трехзначные цифры.

Галерея представляет собой хронологически выстроенную коллекцию изображений знатных британцев, попавших в историю. А точнее сказать, угодивших в ее «мясорубку».

Слушая электронного лектора, я уяснил себе, что в прежние времена не многие из мужчин доживали до сорокалетия. Женский век длился несколько дольше, прежде, чем его обрывал топор палача. Рождение было ничтожным событием, в то время как эшафот являлся Вершиной, на которую люди восходили в течении жизни.

Складывалось впечатление, что на высшую знать тут смотрели, как на породистую домашнюю птицу, которую сначала откармливают, а затем подают на блюде. Британцы не смакуют подробности, но и не любят их упускать. Например, в сообщении о смерти короля Эдуарда, изменявшего супруге с мужчинами, указывалось, как далеко и долго были слышны вопли несчастного, насажанного на раскаленный вертел. Если упоминалась одна из излюбленных на острове казней – четвертованием, не забывали сказать, что сначала бросали голодным собакам гениталии жертвы, а уж потом, по возможности заживо, отделяли все остальное. Нет, этим здесь не гордились. Просто, считали, «из песни слова не выкинешь», ибо суровое прошлое – «знак исторического величия нации».

Портреты скорее давали представление о времени, чем о людях. К примеру, в одиннадцатом веке все монархи выглядели подобно двум королям Вильямам (Первому и Второму). В двенадцатом веке – подобно Генри Второму и Ричарду Первому. В тринадцатом – подобно Генри Третьему. В четырнадцатом – подобно Эдвардам (Первому и Второму), с Ричардом Вторым в придачу. В пятнадцатом – подобно Генри Шестому и Ричарду Третьему – и так далее. Я воспринимал имена и судьбы, а характеры тонули во мраке. Лишь последний, из названных здесь, – Ричард Третий – не укладывался в рамки, отведенные портретистом, и великим Шекспиром. Я еще не подозревал, что днем позже (то есть, сном позже) мне предстоит убедиться в том лично.

Когда восемнадцатый век плавно перетекал в девятнадцатый, и на Руси инкрустированными шкатулками еще проламывали императорам головы, в Англии наступила пора милосердия к монаршим особам – эпоха почти что бессмертной Королевы Виктории (так и названной «Викторианской эпохой»). А когда при Суэце развернулась великая стройка Канала, над Британией воссияла заря просвещенного гуманизма. В соседней Франции еще затевалась расправа над инородцем Дрейфусом. Правозащитник Эмиль Золя еще только готовился к отпору погромщикам, а здесь, в Объединенном Королевстве, финансовую и политическую жизнь (в качестве министра финансов, лидера правящей Консервативной партии, а затем и премьера) уже возглавлял граф Бенджамин Дизраэли – истинный «дизраэли» по всем пунктам, включая «пятый». Я учился в заведении, подобном кадетскому корпусу, где историю, наряду с вымершими, как динозавры, бальными танцами преподавали весьма основательно. Наш историк проводил параллель между скандальным делом Дрейфуса и судьбой упомянутого английского графа. Сравнение было категорически в пользу Великобритании.

Однако в тот вечер, задержавшись перед портретом, знакомым по старым учебникам, и, набрав на приборе три цифры, я был удивлен, не услышав ни звука. Сделав «сброс», повторил набор. И снова – ни звука. Набрал цифры висящего рядом портрета, – «пошла» информация. Еще раз набрал Дизраэли – вновь тишина. Огляделся. Заметил милую китаяночку (в Лондоне все китаяночки милые и деловитые). Она сверяла портреты с каталогом. Поразил ее замечательный, выпуклый лоб. Но мысль, что в него с восточным усердием уже впрессованы факты собранных в галерее исторических зверств, показалась чудовищной.

Я подошел, извинился и попросил набрать «цифры Дизраэли» на ее «аппарате». Она улыбнулась и согласилась с готовностью, но, послушав, ответила: «Мью», что по-нашему значит «нема». «У меня тоже „мью“» – сказал я, и мы рассмеялись. Я заразился восточной улыбкой: улыбаешься, а на душе скребут кошки.

Однажды я спросил у профессора – руководителя кафедры довольно известного ВУЗА: «Вы верите в разговоры о жидомасонах?»

Мэтр слыл защитником «коренных ценностей» и носил усы, а ля Абдель Насер. «Раз говорят, – заметил он веско, – стало быть, есть основания». И это понятно: ведь кто-то обязан ответить за «нескладуху» в мироустройстве.

Уже перед лестницей мелькнул еще один персонаж – не слишком обрюзгший английский сановник – лорд Кромвер. Лицо его кого-то напоминало. Я не мог вспомнить – кого. Трогать кнопки уже не хотелось. Не смел и подумать, что жизнь нас может свести. Теперь вообще сомневаюсь, а был ли «портрет»: я столь решительно бросился к выходу, что Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, в почетном простенке, чуть не выронил дорогую сигару. Это он заявлял, что в Англии не существует антисемитизма, ибо англичанин никогда не считал еврея умнее себя. Так что же случилось?! Один шекспировский персонаж объяснил это так: «Something’s rotten in the State of Denmark.» – «Неладно что-то в Датском Королевстве». (Кстати, английское – «Rotten» будет покруче русского слова «неладно».)

На знаменитейшем снимке, в день коронации, Ее Величество Королева Елизавета Вторая очень напоминает прелестную, знакомую мне по работе, евреичку с уютной фамилией Дедушкина. Речь – не о том, что в монарший род затесался «чужак». Все люди рождаются миленькими китайчатами. Клеймо короля, макаронника, князя, хохла, лягушатника косоглазого, шваба и прочего ставят потом. И как поставят, так оно и пойдет.

Сдавая электронного гида, я спросил, почему не включается интересующий номер. Проведя пальцем по списку, служитель (не то Сириец, не то Иорданец) развел руками:

Сэр, боюсь, Вам просто не повезло.

У меня, в самом деле, шла полоса невезения. Не знаю, где все это время болтался «пушистик», но я, вдруг, увидел, как он скользит вверх и вниз по перилам.

Наткнувшись на яростный взгляд, хухр по-своему уловил мое настроение и, «прикинувшись» мухой, прожужжал в гардеробную.

Я пошел одеваться и услышал шум голосов. Из угла, где висела картина с голыми «дядечками», кто-то выкрикнул: «О-у-у!» Донеслись брань, визг, хихиканье. Я увидел толпу, из которой навстречу мне выбежал хухр, выкрикивая: «Какой пажор! Какой ужаш!».

Протолкавшись вперед, встав на цыпочки, я все понял: мой спутник сдержал обещание, данное накануне, – заставил-таки публику ахнуть. Я был вне себя: на картине два съежившихся детских «крючочка» обратились в две «булавы», при виде которых, у зрителей волосы становились торчком.

Вынырнув из толпы, я размахнулся, чтобы дать подзатыльник. Но хухр увернулся.

Террорист! – крикнул я.

Ну, нет уф! – возразил хухр. – Профтой ифполнифтевь… Ты вазве не эфто фател?!

Откуда ты знаешь, чего я хотел?

Я фидел тфою фивиономию …

Да пошел ты…! – я «выражался по-русски» вполголоса, но посетители вздрагивали, как будто их шлепали по щекам.

8.

Я покинул портретную галерею, не очень соображая, куда направляюсь. Сердитые послемыслия в голове метались, как очумелые, дергались, прилипали друг к другу, медленно выпадали в осадок. Инцидент с Дизраэли сообщил им новое направление: я думал о еврейском народе:

Подбрюшьем Средиземного моря, гонимый погромщиками, этот народ просочился в Испанию, оттуда – во Францию, Англию, через Германские княжества к венграм, славянам и к прочим. По дороге его и били, и резали, и жгли, и роняли из окон.

У евреев – рыбий инстинкт: «идти на нерест против течения». Они вбирали в себя языки и культуры, собственной нитью «сшивая» другие народы, мимо которых вела их судьба.

За тысячи лет скитальцы окольцевали Средиземное море и подвели итоговую черту в Соединенных Штатах Америки, где любой человек – и абориген, и изгой одновременно. Если, действительно, Бог подарил человеку Землю, то всю целиком, а не только, «малую Родину». Тогда люди изобрели клеймо: «Безродный космополит».

Не берусь судить об изначальной природе ненависти к иудаизму. В России, в двадцатом веке, в связи с упадком религиозности, уже мало кто верит в мацу, замешанную на крови «христовых младенцев».

Для объяснения антисемитизма не приемлемо и отвращение к внешнему облику, чуждому русской породе. Отличие жителей Закавказья, Африки, всего юга Европы – разительнее. Но нет к ним такого же неприятия, как к авраамовым детям. Когда-то действовал для евреев запрет на профессии и владение землями. Ростовщичество – проклятое гетто, в которое их загоняли. Говорят: «Одолжил – врага заслужил», «лучше конокрад-цыган, чем процентщик-Абрам».

В словаре Владимира Даля для еврея и вовсе не нашлось места. А словцо «жид» трактуется у него как «скряга». Но и это сегодня мало что объясняет.

Копать, так копать! Я завелся до тошноты. Уже, чувствовал зуд юдофобской «вериги», уже видел в еврее не человека, а члена «Еврейства» во всемирном масштабе. Получалось, что, будучи гражданином России, он – иностранец. Даже не в очень богатых семьях его с детства кормят, учат и одевают иначе, чем русских. Всю жизнь ему помогают сородичи, чтобы пробился, пробрался, втерся, пролез, оттеснил. Еврей не умный, а хитрый. Его не заманишь туда, где надо «горбатиться». Еврейство – не сионисты, зовущие к библейским корням, а всемирная партия – общество заговорщиков-жидомасонов, мечтающих погубить коренные народы.

Но, вывалившись в дерьме паранойи, я снова увидел: разгадка не здесь…

А вот где:

Возьмите русского парня с русской фамилией и «абсолютно» русским лицом, скажите ему при народе: «Знаешь, голубчик, стало известно, что ты у нас, вроде, – еврей!» И в туже секунду каждый учует чесночно-селедочный дух. Парень вздрогнет, как будто за ворот бросили мышь. Ему уже не отмыться!

И обратный пример: о персоне с еврейским лицом и странной фамилией отзовитесь прилюдно: «Да он же хохол! У него красивое прозвище: „Гоголь“! – и с глаз падет пелена.»

Еврей – не обычное сочетание звуков, а мистический символ, заряженный жутью расстрельного списка. Наш народ закодирован на него, как кодируют на алкоголь алкоголиков, а павловских жучек (условный рефлекс) – на сигнальную лампочку.

Явился седоволосый старик и перстом указал: «Ты, ты и ты – евреи. Их ненавидеть! Остальных возлюбить!» Человечество, видно, так нагрешило и так еще нагрешит, что, для искупления одного Иисуса Христа недостаточно. Нужно распять потихонечку целое племя.

А когда всех распнут, вновь придет старичок и укажет перстом: «Ты, ты и ты – русские. Их ненавидеть! Остальных возлюбить!»

Я вздрогнул: поразила догадка:

«А что если это время пришло? Живут россияне, не ведают. Им просто не сообщили, что старичок приходил. Их уж и с глобусов стерли, из музеев вытурили, из памяти вытряхнули. Даже чиновный лондонский турок не переносит „пархатых“ русских на дух. Вот ведь как обернулось!»

9.

Ноги привели меня к Королевской Опере «Ковент Гарден», а потом потащили на запад.

Солнце уже почти скрылось за невысокими крышами Сохо с его магазинчиками и улочками, где овощами и фруктами торговали с прилавков жители «неанглийской национальности».

Согласитесь, Лондон что-то теряет без англичан. Не то, что бы это меня раздражало. Но я ведь летел не в Бомбей, не в Дубай.

Не скажу, что в Лондоне вообще англичан не бывает. Они есть. Их наверно немало. Просто они не торопятся «выползать» наружу, а прячутся в стирильные норы своего аристакратического подполья. Им нет дела до того, что без них мегаполис утратил лицо, впитав в себя дух случайных конфессий, этносов и идеологий.

Дочка просила привезти ей мини-бутылочки виски. Нормальных бутылок было в продаже сколько угодно, но маленькие почему-то не попадались, хотя искать мне советовали именно в Сохо.

Я нырял из одной «торговой точки» в другую, как иголка, делающая стежки. Наконец, когда в очередном магазинчике я объяснил, что мне нужно, хозяйка вышла из-за прилавка и, накинув платок, сказала по-русски: «Идемте, я вам помогу».

Она знала, у кого и как спрашивать. Бутылочек было в продаже ровно столько, сколько требовал рынок. Но русские спутали все рассчеты. Им требовалось как раз то, о чем другие успели забыть. Из-за них одних не было смысла перестраивать бизнес.

Я купил, что искал. Женщина разговаривала с приятным акцентом. Она сирота. В России у нее никого не осталось. Ей здесь – славно. Но стоит услышать русскую речь, – сжимается сердце: «язык – что-то большее, чем филейная мякоть» Я спросил:

– Как вы здесь оказались?

– Я беженка.

– По политическим соображениям?

– Какая политика!? Какие соображения!? Просто хотела выжить!

– Вы из деревни? Был голод?

– Да нет. Какая никакая, пища была. Я из-под Ленинграда, который сейчас Петербург. Десятилетку кончала. Даже в институт хотела. Приехала в город. А потом все бросила и дала деру.

– Захотелось западной жизни?

– Западной, восточной – какая разница? Просто выжить хотелось. Я испугалась.

– Вас преследовали?

– Да что вы! Каму я нужна!?

– Тогда чего вы боялись?

Знаете, я когда-то слышала, что киты в океане иногда сами выбрасываются на берег. Всей стаей. Как по команде. Вот так и в нашей деревне. Сперва мужики, а за ними и бабы. Да и в городе – тоже.

– Как выбрасываются?! Пьют что ли? – догадался я.

– Ну да, изничтожают себя. У них прямо в глазах написано: «Не надо мне ничего, кроме этой гадости!» И сгорают, сгорают один за другим и целыми деревнями.

У меня родных не осталось. Все «выбросились». Я и в городе в глазах мужиков то же самое видела. Вот вырастет человек, в армии отслужит, женится, а потом, деваться некуда, начинает «выбрасываться». Человеку что нужно? Радость и будущность. Но для этого надо трудиться, учиться, да и то шансов – мало. А тут прямо под боком такая радость без всяких забот: «выбрасывайся» – не хочу. Это – в крови (говорят теперь в генах). Всем сразу поступает команда.

Я поначалу считала, дело в – распущенности. Потом вижу, нет. Из людей просто вырвали смысл, как зуб – бейся не бейся, ничего не добьешься. Человек ведь должен придумывать, изобретать, развивать предприимчивость, обустраиваться, чтобы делалось лучше и лучше. А у нас за всех думает дядя – где-то там наверху. Но лучше от того не становится: нужно защищать границы, а у нас их такая прорва, – ни с кем не сравнить! А народа – все меньше и меньше. Так сложилось и уложилось. «Ни пяди не отдадим»! При таком раскладе не может быть никакого уклада, кроме военного лагеря. И никакого просвета! Мы обреченные. А чтобы не заскучали дергают: то дадут вольную, то землю отымут, то ты общинник, то батрак, то мироед, то колхозник, то фермер, то зек. Собственность то разрешат, то отымут, то дадут, то сожгут. Страна огромная. Простой люд не знает, что там – за кордоном. Ему говорят, там – хуже, чем здесь. А куда уже хуже! Может, и в нашей стране где-то люди живут по-людски. Да кто же их видел? Я, например, не встречала. А предприимчивость – только в одном: как бы что унести, продать, да «выброситься».

Вот посмотрела я и решила сбегу. На работу устроилась. Подкопила на поездку в Финляндию. Поехала и отстала от группы. А года через три тут оказалась. Все время где-нибудь работала. Даже не тянуло обратно.

– А как с языком?

– Еще в деревне учила английский. А его всюду знают.

– Да, но в Европе есть наркоманы.

– А у нас их что ль нету? Наркотиками не обществом, а каждый в отдельности балуется. В основном сосунки, которые спешат все попробовать, все испытать, пока жизнь не приперла. Знают, что можно втянуться, а пробуют: не хватает им, видишь ли, остроты. Кому на роду написано, тот втягивается. Но такого, чтобы всей стаей «выбрасываться», здесь не встречала.

Главное, есть осуществимая цель. Можно работать, устраиваться в этой жизни по возможности лучше. И, чтобы люди друг у друга учились, как надо устраиваться, а не завидовали.

Теперь, когда слышу русскую речь, подхожу и спрашиваю: «А остались в России еще мужики?». Успокаивают: «Остались, остались… Только пьют по-черному.»

В молодости сам я пил хорошо. Но, по мере того, как уходили силы, иссякала и тяга к хмельному. Метафора с китами, бросающимися, как по команде на берег, меня порядком задела. Я не думал, что может найтись человек, который так это себе представляет. Но, как говорится, каждый имеет право на личное мнение.

10.

Небольшими улочками я скоро «вырулил» к Риджент Стрит. Пару дней назад, проезжая в автобусе, присмотрел тут «Детский Универмаг» и теперь направлялся прямо к нему.

Когда вышел из «Детского Мира» с подарком для внука, ноги сами повели меня в сторону центра. Риджент Стрит в этом месте делает плавный изгиб, за которым в наступающих сумерках угадывалось скрытое поворотом многоцветное облако Пикадилли Сэркэс.

Площадь тянется с запада на восток метров на сто. А в ширину вдвое меньше. На углу с Риджинт Стрит, громоздится похожее на корабль шестиэтажное здание, округлая «корма» которого во всю ширину и высоту являет собою сплошной экран электронной рекламы. Рекламируется почти то же, что и в Москве: «Самсунг», «Макдональдс», «Нескафе», «Кока-кола» и прочее. На «экране» – много чистого цвета (зеленого, красного, белого, синего).

Через переулочек – длинное изысканно подсвеченное желтое здание в классическом стиле с портиком и колоннами – «Трокадеро Центр» – молодежный развлекательный комплекс. Во чреве этой громады, занимающей целый квартал, – масса аттракционов, где молодые люди за деньги могут испытать свое счастье и мужество. А еще там – выставка рекордов Гинесса.

Здание напротив занимает всю южную часть площади. В восточном углу его ниша, а в ней, под светящимся козырьком – компактный фонтан со скульптурной группой «Кони, вставшие на дыбы». Осатаневшие скакуны «взвились» в крошечном закутке над струями вод.

В нижних этажах здания размещается «Критерион» (Criterion) – театр, где играют Шекспира. Маленькую площадь украшают углы. В сумерках при искусной подсветке девять углов создают впечатление вычурной гравировки по серебру. По мере движения, они выявляются один за другим, поражая фантастическим (в лучшем смысле этого слова) смешением стилей.

В центре «сэркэс», (она была вовсе не круглой, а ломаной, в этом тоже проявлялся ее скандальный характер) напротив «Критериона», над роскошным резным пьедесталом парит фигурка, похожая на мотылька, с телом длинноногого юноши. По замыслу она была воплощением ангела христианской любви, однако, об этом давно уже мало, кто помнит. Влюбленные здесь назначают свидания, ища высокого покровительства у обнаженного юноши.

Пикадилли Сэркэс – не «пуп» Лондона, скорее – его «лобок». Окружающий площадь развеселый Вест-Энд (район купцов, живописцев, поэтов и проституток) давно переименовал «ангела» в бога любви Эроса. На бронзовой ноге, «выброшенной» назад, проделывал обезьяньи фокусы хухр. Он крутил «солнышко», сидел, болтая ногами или, свесившись, строил публике рожи. Последняя, аплодируя и гогоча, во всю веселилась. Рукоплескания раздавались при каждом трюке пушистика. Для меня в этом было что-то чужое. Мы (в общей массе) не привыкли так выражать одобрение, во всяком случае, спонтанно. Когда у нас аплодируют, все время, кажется, кто-то подсказывает: «Встречаем аплодисментами! А теперь похлопаем, товарищи!» Театр в России – мода, привнесенная и лакомство до сих пор – не для всех. Как писал поэт, когда на Руси одобряли: «Кричали женщины „Ура!“ и в воздух чепчики бросали». Впрочем, и «чепчики» – понятие привнесенное. Но «Ура!», это, верно, – кричали.

Ваятель вознес над фонтаном «крылатого негра», который, судя по масти собравшихся, тут хорошо преуспел.

В этом бронзовом парне была тайная сила. Он завораживал. Он царил не только над площадью, – над всем королевством.

«Горели» тысячи молодых глаз: латино– и афро-американских, китайских и чуть-чуть – европейских. Орлиные очи блондинок высматривали добычу.

Мужчины одеты как, кому нравится – от изысканных фраков до лоснящихся джинсовых курток с выпущенными наружу рубахами.

Люди встречались, обсуждали вечерние планы. Вокруг – океан развлечений на любой вкус: театры, кинотеатры, интернет– и найт-клубы, дискотеки, бордели и прочее. Сюда идут «расслабляться» после работы. Работают здесь напряженно и отдых воспринимают, как расслабление (relaxation), тогда, как у нас отдыхают с бутылкой и не особенно напрягаются даже в постели.

По проезжей части, будто красные рыбы, проплывали автобусы в два этажа.

Толпа на другом конце здания, неожиданно, вскрикнула «Вау!» и «выплеснулась» на проезжую часть. Издавая громкое ржание, фыркая, встряхивая тяжелыми гривами, кони вырвались из фонтана и, стуча копытами, понеслись в сторону Трафальгарской площади, где под колонною Нельсона их ожидали чугунные львы.

Вернувшись в гостиницу, я выхлебал йогурт и, решив лечь пораньше, выполнил это решение.

Казалось, при моих отношениях с музыкой, я мог бы устраивать себе праздники отхода ко сну – этакие медленные, навевающие негу, концерты.

У Клода Дебюсси, например, есть вальс, который так и называется: «Более чем медленный вальс». Но классика, по природе, заряжена индивидуальностью автора, и усыпляет только того, кого не может растрогать.

Иными словами, в качестве колыбельной, музыка мне не подходит. У каждого свои способы погружения в эту бездонность.

11.

Азарт предчувствия – одно из значительных впечатлений локаторщика. Когда же отметка явно высвечивается на экранах, в права вступает рутина.

Но скверно, если цель сама тебя обнаружила и включила помехи. Тогда экран «воспаляется», покрывается пятнами, почти слепнет. Аппаратура не в состоянии полностью справиться с «отравлением», и ты ощущаешь себя больным.

Для работы в помехах существуют специальные сменные блоки и специальные методы. Техника периодически совершенствуется: то помехи уже никому не мешают, то от них не отстроишься. А между заменами блоков – работа на пределе возможного, на чутье, на отчаянных пробах, «тыках» и озарениях. Это – игра, истощающая нервные клетки, но дарующая, при удаче, счастье победы.

Жизнь в помехах и есть наша жизнь.

С этой мыслью я засыпал.

Пришел в себя в карабельной каюте. Меня выворачивало наизнанку, как будто опять была качка. Надо мной хлопотал суетливый раввин. Я гнал его от себя, как пьянчуги гонят, «чертей». Снова впал в забытье. А, очнувшись, снова увидел раввина.

Извините, зашел посмотреть, не нужна ли помощь.

Не нужна.

Тогда все в порядке. – Он повернулся, чтобы уйти.

Постойте, – я знаком попросил его сесть. – Объясните, зачем меня отравили?

Боже мой! Да с чего вы взяли!? – удивился священник.

А что это было?

– Вы еще не оправились. А эль оказался крепким, о чем вас, предупреждали. Но вы «полезли в бутылку».

Не вставая с койки, заплетающимся языком я поведал, раввину, как Мей высаживался на «Святую Терезию», и признался в своих подозрениях. Он рассмеялся: «Мы так и подумали!».

Кто – мы? – спросил я.

Да мы, с Александром.

Вы давно его знаете?

Очень! Вообще-то, он личность известная, по крайней мере, в Средиземноморье. Что касается красной рубахи, – это особая история. Граф возвращается домой, после участия в погребении Великого Мужа. Друзья покойного специально надели форму, в которой шли в бой… Когда-то их была тысяча… Остались десятки.

«Форма?» Что-то, вроде масонской ложи? А его нос? Что с его носом?

– Однажды, при штурме крепости раненый, он упал со стены лицом вниз, но, как видите, выжил. Большего сказать не могу. Остальное узнаете, если сам сочтет нужным вам рассказать.

Услышанное мало что прояснило: не очень-то я доверяю этому племени. Оставалось внимательно наблюдать, делая выводы. Объект наблюдения не заставил себя долго ждать. Не успел раввин выйти, как Мей заглянул в каюту.

– Господин лейтенант не будет против, если я войду?

– Не будет, – ответил я.

Я по-прежнему сомневался, что ночной гость – действительно, «граф Александр Мей». Он выглядел авантюристом… и не пытался это скрывать. Но как раз это меня интриговало.

– Так, значит, мы уже не сердимся? – Продолжал он, как бы испытывая мое терпение.

– Не сердимся, – сказал я, опуская ноги с койки.

– Хочу посоветовать вам, когда прибудем в Неаполь отправить письмо.

– Кому? – Спросил я, ожидая подвоха.

– Ну, не мне вам об этом рассказывать. В самом деле, разве вы не хотели бы сообщить Бесс, что, по крайней мере, до Неаполя добрались благополучно.

Меня поразило упоминание о Бесс. Но чтобы не выдать себя, я придрался к другому.

– Что значит «По крайней мере до Неаполя?» А потом? Со мной должно что-нибудь случиться?!

– Не обязательно. Может и не случиться.

– И на этом спасибо. А теперь ответьте, какое вам дело до Бесс?

– Мне не хотелось бы, чтобы девочка переживала. Видите ли, в ее положении…

– Что такое!? – я снова сорвался.

– Господин лейтенант, если будете так нервничать, не дотянете и до Неаполя.

Я что-то кричал, но слова заглушил рев паровичка. Мы замолкли одновременно. В дверь просунулась голова Стюарда. Он объявил: «Господа! Господа! Неаполь!»

– Слава Богу, дотянул, – улыбнулся Александр, выходя на палубу. Я вышел следом.

Навстречу нам, как облако, поднимался Везувий.

«Святая Тереза» входила в Неаполитанский залив (длина около десяти, ширина около пятнадцати миль). У восточного берега громоздились, как бы вставленные один в другой, три конуса вулкана. Наружный конус Везувия (Монте-Сомма) сильно разрушен. Его склоны на две трети высоты покрыты виноградниками и сосновыми рощами.

Город у подножия невысоких гор сверкает, точно горсть выброшенной на берег соли.

Александр тащил меня за собой. Подозреваю, что раввин был бы рад прогуляться с ним по Неаполю, но, чувствуя мое неприятие, уступил его мне, хотя я о том не просил.

Примиряющая прогулка с Меем вообще не доставляла мне удовольствия: один вид обезображенного лица графа вызывал содрогание и мое, и прохожих. Уродство не очень вязалось с пышностью южного города. Впрочем, и сами горожане производили странное впечатление.

Александр показывал мне достопримечательности бывшей столицы Королевства обеих Сицилий (континентальной и островной), – Национальный музей и знаменитую галерею Каподимонте. Мы осматривали старинные замки, многочисленные готические церкви и дворцы в стиле барокко.

Граф рассказывал о Неаполитанской оперной школе, о бельканто, о Скарлатти и Перголези, но сами создатели всего этого – итальянцы – казались мне слишком болтливыми, смуглыми и темноволосыми – больше похожими на бродячее племя торговцев, фокусников и воришек, чем на творцов шедевров.

Времени было достаточно. И граф предложил побывать на руинах погребенной под вулканическим пеплом Помпеи или совершить морскую прогулку на островок Капри. Но я отказался, сославшись на неважное самочувствие.

Мне в самом деле было не по себе.

У графа Мея в Неаполе оказалось много знакомых. На улицах, почти каждую минуту его окликали. Он останавливался, чтобы перекинуться приветствиями: парою слов и каскадом энергичных жестов.

Мне приходилось стоять в стороне и глупо улыбаться, прислушиваясь к непонятной речи. Всякий раз он передо мной извинялся. Но все повторялось.

Я чувствовал себя в этом городе совершенно чужим.

Когда мы отчалили, я уже понимал, что общение с Александром требует особой стратегии.

Чтобы не оказаться смешным, из него нельзя ничего выпытывать: со временем он сам все расскажет. Мей был полон загадок и тайн. В то же время – не чужд легкомыслия. В карточной игре, как и в жизни, он любил блефовать, хотя не редко проигрывал. Но не так, как проигрывают завзятые шулеры (чтобы «втянуть» в игру дилетанта). Он проигрывал, как – игроки, которым наскучило следить за игрой. Он был похож на притворщика, забывшего роль, которую играет.

На корабле, и в гаванях, куда заходило судно, Александр разговаривал с каждым на его языке: с итальянцем – по-итальянски, с греком – по-гречески, с евреями – по-еврейски, даже с русскими он объяснялся по-русски.

Он был всегда бодр, шумен, сорил деньгами и везде чувствовал себя, как дома. Его фамилиарность и менторский тон бесили меня. Ему нравилось опекать и подначивать. Я не знал, куда мне от него деться, но, когда оставался один, когда тоска доводила меня до отчаяния, появлялся он. И я успокаивался.

Постепенно складывалось впечатление, что наше знакомство – не простая случайность, а воля шутницы-судьбы, уготовившей мне сюрпризы. Предчувствия были самые мрачные, но временами охватывала злость, и я сам бросался в атаку, чтобы увидеть, как он выкручивается. Расспрашивал, например, о корнях его куцей фамилии.

– Вам не нравится моя фамилия!? – удивлялся он. – Видите ли, мне, действительно, пришлось ее сократить: длинные – нынче не в моде.

– Конечно, обрезали кончик? – ехидничал я.

– А вам не терпится знать?!

– Обидно. Вы обо мне уже знаете все. А я о вас – почти ничего.

– Будете себя хорошо вести, – узнаете.

– Откуда вы, граф? Где ваше графство? Кто вы?

– Башибутянин.

– Это как понимать?

Очень просто. Если в Англии живут англичане, то в нашем графстве – сплошные «башибутяне» – он надо мною смеялся.

Чем ближе я узнавал Мея, тем сильнее поражался его знаниям во всех областях, включая и медицину, где, по молодости, я считал себя достаточно сведущим.

Александр был силен в естественных науках, и душными вечерами, сидя на корме, я слушал его рассказы об океане, о земной тверди и «тверди» небесной, о жизни, которая кишит вокруг нас, под нами и в космосе. И обо всем он имел особое мнение.

«Святая Тереза» обогнула западный берег Апеннинского «сапога», и, миновав Мессинский пролив, шла теперь вдоль восточного побережья Сицилии.

12.

Где-то на пол дороге между Мессиной и Катанией там, куда уходило солнце, нашим взорам открылась гора, над которой дрожало облако теплого воздуха. Ее заснеженная вершина по форме напоминала колпак китайского кули, с картинок из Чайна-Тауна (в Сохо). Вершина не то упиралась в лазоревый свод, не то протыкала его и уходила в неведомый «опрокинутый мир».

Белый «колпак» лежал на широких темно-синих «плечах», покрытых дубовыми, каштановыми и буковыми лесами. К морю спускалась зелень оливковых рощ в красно-белых прожилках селений. У кромки прибоя из лазурного моря торчали огромные глыбы. По преданию слепой великан Полифем бросал их вслед Одиссею, дерзнувшему его ослепить.

Я был потрясен. Меня поразила мысль. В волнении оглянулся на графа.

– Мунджи бедду, – сказал Мей – так зовут эту гору на местном наречии. А Пиндар – поэт древней Греции – называл ее «Небесной колонной».

– Простите! Но это же «Этна» – самый высокий вулкан Европы! Я знаю, так как заранее изучил весь маршрут… Я хочу сказать о другом…

– О чем же!?

В его голосе звучало сомнение: «А можешь ли ты вообще сказать что-то стоющее?»

Но я уже привык к его дерзости, и торопился высказаться:

Когда слышу великую музыку, когда глазам открывается нечто подобное этому – по спине пробегают мурашки, и я слышу голос: «Нет, не зря ты явился на свет! Ты видишь? Ты чувствуешь? Какие еще нужны доказательства, что Я существую? Красота – вот мой знак для тебя и для всех, кто еще сомневается?»

Граф, а вам приходилось такое испытывать? Вы когда-нибудь слышали «голос»…?

Эвлин, я рад, что вы тонко чувствуете красоту, – отвечал Мей, с улыбкой. – Люди с неразвитым вкусом находят в прекрасном только соблазн, а то и просто боятся его. Воспитанные в религиозных традициях, ищут в красоте откровение, земной отголосок рая, посольство небесного царства на бренной Земле. И лишь для очень немногих прекрасное – выход к творчеству, приглашение поразмыслить о самой красоте, о природе, о жизни, о человеке – без ссылок на небеса. Что касается, голоса, о котором вы говорите, с ним я согласен в одном: вы, действительно, не напрасно явились на свет.

Что вы этим хотите сказать?

Говорить пока рано. Можно только догадываться – продолжал он, явно любуясь Этной.

– Еще в Неаполе, когда нам открылся Везувий, я заметил, граф, вы пытаете слабость к вулканам. Или я ошибаюсь?

Странная вещь. Понимаете, Эвлин, их судьбы напоминают мне судьбы цивилизаций…

– Не понимаю.