Падение Хаджибея. Утро Одессы (сборник) Трусов Юрий

VIII. ОТКРОВЕННАЯ БЕСЕДА

Через несколько дней Кондрат поднялся с постели. За год его отсутствия дома скопилось много работы, которая была под силу лишь мужчине. Нужно было починить хозяйственные постройки, поправить плетень, вырыть тайный погреб взамен старого для хранения запасов соленого мяса и сала. А там подоспела косовица, пришла пора собрать взращенный матерью урожай.

   Только в воскресный день к вечеру Кондрат сумел освободиться от всех этих дел и пойти к Буриле. Юноше хотелось поблагодарить деда за его помощь, а главное — увидеть Маринку.

   Нарядившись в новый жупан, натянув мягкие сапоги, опоясавшись саблей покойного отца, Кондрат залихватски заломил шапку-кабардинку (запорожцы так называли свои папахи). Он оседлал своего иноходца и выехал со двора.

   Работа на свежем воздухе укрепила Хурделицу. Теперь он с наслаждением почувствовал, что по-прежнему крепко сидит в седле и с былой ловкостью может управлять низкорослой татарской лошадью. Не выдержав искушения, Хурделица дал коню шпоры. Застоявшийся за время болезни хозяина иноходец, казалось, был рад такой разминке и галопом понес седока вдоль по зеленому переулку.

   Проскакав к центру слободы, где понор было погуще, он перевел своего иноходца на медленную рысцу и, озорно улыбнувшись, запел:

Пан старостин Козерацький,

Він їв хліб наш гайдамацький,

Як пустили панича

Без окупу й могорича,

То додому так погнав,

Що й cnacи6i не сказав…

(Пан старостин – сын старосты)

   Его не по-юношески сильный низкий голос прорезал сонную тишину слободы. У плетней появились слобожане: хлопцы, девчата, а затем и старые казаки. Глядя вслед молодцеватому всаднику, они улыбались гайдамацкой задорной песне. И по слободе пошел слух, что Кондратка Хурделица, которого мучили в панской темнице, снова крепко сидит в седле, видать, готов отплатить своим обидчикам за себя и за своего батьку.

   Кондрат остановил коня у поноры Бурилы. Всадник выпрыгнул из седла и отдал поводья выбежавшей навстречу Маринке.

   В горнице у старого запорожца сидел чернобровый мужчина.

– Человека этого, крестник, зовут Лукой. Сербиянин он торговый, от басурман потерпевший много, и живет пока у меня, — сказал запорожец.

   Кушанья подавали на стол Маринка и старая сербиянка, мать Луки. Густую горилку, сваренную из слив, гости и хозяин заедали жирным пловом из барашка, приправленного луком и печеными яблоками.

   Бурило, сам любивший хорошо поесть, с удовольствием наблюдал, как отощавший за время хвори молодой казак с превеликим усердием принялся за вкусную пищу. Когда Кондрат насытился и перестал есть, старик услал женщин в огород. Лишь только они вышли из горницы, хозяин прикрыл ладонью горлышко фляги с горилкой в знак того, что настал час серьезной беседы.

– Расскажи-ка, сынку, что узнал ты про батька и где странствовал? — спросил он гостя.

   Лицо Кондрата сразу помрачнело. Он только махнул рукой, словно отгоняя неприятные мысли.

– Что рассказывать? Более года скитался я. Могилу батька разыскивал. За смерть его отомстить хотел. На Запорожье был, на Уманщине, Волыни… Ой, сколько горя там увидел я! Сколько горя…

   Кондрат закурил люльку, затянулся дымом и продолжал.

– На Сечи, сожженной и разоренной, встретил я людей, что когда-то были казаками. Ныне они — крепаки пана Вяземского. Они-то и поведали про последние дни батьки моего. Узнал я от них, что старшина коша Запорожского на батьку моего косился за то, что вел он дружбу с гультяями, такими же, как и он, сиромахами. В те времена на Сечь что ни день все более и более собирались беглецы со всей Украйны и России. Говорили они, что паны совсем взбесились и не только над холопами своими лютуют, но и вольных казаков с жинками и детьми малыми в крепачину берут. Не мог спокойно батько это слушать, уехал в тот же день. А скоро слухи пошли, что с гайдамаками порубил он хоругви (отряды, эскадроны) князя Сангушки и графа Потоцкого… Долго гулял батько с гайдамаками и на Волыни, и на Уманщине, жег поместья панские. Вернулся в Сечь он с гайдамацкого похода жив и невредим, да тут старшина обманом его окрутила и под конвоем отвезла на суд в Глухов. Там-то батько вскоре был в застенке удавлен. Как услыхал я про это, диду, потянуло меня в Глухов, чтобы пред могилой его колени преклонить да с душегубов его проклятых спрос взять.

   Чуть раскосые глаза Кондрата сверкнули мрачным огнем.

– Не удалось мне этого сделать. Ни один человек в Глухове не знал, где могила моего батьки. Видно, проклятые каты зарыли его тело неведомо где. Долго я искал следы тех, кто погубил его. На грех, донесли одному пану, зачем я здесь и кого ищу. Схватили меня проклятые гайдуки. «Тебя, сучий сын, как батьку твоего, судить и повесить надо. Да я тебя, так и быть, прощу. Холопом моим отныне будешь», — сказал пан и хотел мне оселедец сбрить, да я не дался. Был избит гайдуками его, брошен в камору подвальную, цепями окован. Кабы не Семен Чухрай, который батьку моего знал, сгнил бы я там, — закончил Кондрат свою повесть…

   Бурило вытер слезы, текущие по его морщинистым щекам, и вдруг сердито глянул на крестника.

– А сам ты, хлопче, казак или не казак? — спросил он строго.

– Да какой же я, диду, казак теперь, коли и Сечи вот уж сколь годов как нет и товариство наше запорожское распалось.

– Замолчи, крестник! Замолчи, — ударил по столу тяжелым кулаком Иван Бурило. — Не говори того, чего не разумеешь! Товариство наше запорожское — сила, и ты его со старшиной не смешивай. Она, старшина, свое гнула, а мы, казаки-сиромахи, — свое. А сила в нас, понял? Покуда мы есть, значит, и казачество живет… В старшинах сидели те, у кого тысяча голов стада да угодья. А мы, сиромахи-казаки, те, что лишь саблю да коня имеем, — мы всегда за народ, за правду. И дале слухай: неважно, что Сечь нашу срыли. Мы, вольные казаки, долго еще будем простому люду защитой и от пана, и от басурмана. Так с давних времен повелось. Даже в песнях об этом поют. Ясно, крестник?

– Ясно, диду, — согласился Кондрат.

   Ему, в самом деле, от слов Бурилы многое стало понятней и как-то сразу полегчало на душе. А Бурило продолжал:

– Я вот тоже, хоть и бежал сюда, на Ханщину, от панских катов, но казаком себя навсегда почитаю. И холопом никогда не буду ни хану, ни важному пану. Не буду! Пока рука моя вот эту саблю держит. — Он пристально посмотрел на Кондрата. — И тебе, хлопче, тоже такая дорога выпадет. Ведь ты казачий сын.

– Да я, диду, — перебил старика Кондрат, — всегда с тобой.

– То-то,— усмехнулся в седые усы Бурило. — А то говорил, какой я, мол, казак, раз товариства нашего нет… Невесть что молол!

– Не разумел,— наклонил чубатую голову Кондрат. — А казак я, диду, истинный.

– То-то!.. Другого слова от тебя и не ждал. Так выпьем же по чарке за казачество наше, крестник. — И он налил Кондрату, сидевшему молчаливо в углу Луке и себе по чарке варенухи.

   Долго еще в тот вечер говорил старый запорожец о прежней своей жизни, о походах, о том, как брал в 1737 году Очаков, крепость турецкую, и, наверное, слушали бы его молодой казак и молчаливый серб до самой полуночи, если бы не скрипнула дверь. Кондрат имел острый слух, и ему сразу представилось, что там, за дверью, ждет его Маринка. Ему так захотелось еще раз с ней встретиться, что он поднялся из-за стола и, ссылаясь на поздний час, простился со стариком и Лукой, оставив их одних допивать горилку.

IX. В САДОЧКЕ

Выйдя из поноры в ночной вишневый садок, Кондрат приметил среди деревьев белую сорочку Маринки. И зашагал к девушке, пробираясь сквозь кусты малинника.

   Смуглое лицо Маринки, освещенное лучами месяца, казалось белым как снег.

– Маринка, ты? — тихо спросил Кондрат.

– Я, Кондратко, — откликнулась она.

   Когда казак приблизился к ней, она взяла его за руку:

– Я слышала, все слышала, что ты деду сказывал. Ох, Кондратко, бедовая твоя головушка.

   Весь облик девушки, звук ее певучего голоса так встре­вожили сердце молодого казака, что, охваченный внезапным порывом, он крепко обнял Маринку и поцеловал ее в горячие губы. В тот же миг она выскользнула из объятий казака. Гнев изломал ее черные брови.

– Нехорошо так, неладно, — сказала она.

   Теперь в ее голосе Кондрат услышал столько обиды, что сразу же почувствовал раскаяние. Он виновато посмотрел на Маринку, готовый повиноваться каждому ее взгляду.

   Девушка поняла его волнение. Ее гнев и обида сразу прошли.

– Не хотел я так… Прости, Маринка! Уж больно хороша ты, — сказал Кондрат и опустил голову.

   Он, такой большой и сильный, показался ей вдруг беспомощным и слабым, и она, улыбнувшись, шутливо сказала: — Да и ты казак хоть куда!

   Это ободрило упавшего было духом Кондрата.

– Милая ты моя, горлица сизокрылая. — Он взял в свою широкую большую ладонь ее маленькую руку.

– Любый мой, — ласково сказала Маринка и пошла ря­дом с ним по тропинке к поноре. – Ох, Кондратко, и хочется мне с тобой погулять там, где в детстве когда-то бегали… Помнишь Лебяжью заводь?

– Как не помнить, любушка моя. Только места там опасные… А для девчат — особенно.

– Так ты ордынцев опасаешься? А я не парубок и то их не боюсь.

– Смотри какая! — улыбнулся Хурделица.

– Вот такая, — гордо приосанилась Маринка. И уязвленная его улыбкой добавила: — Что, не веришь? Так давай завтра на Лебяжьей встретимся.

   Кондрату сейчас были не страшны никакие ордынцы. От ее взгляда учащенно забилось его сердце.

– Давай встретимся…

   Маринка вдруг остановилась и показала рукой на созвездие, мерцающее в просвете листвы.

– Глянь, уже «квочка» над головой повисла. Знать, час поздний. Додому пора. Ты почекай, я тебе коня зараз выведу.

   Девушка скрылась за деревьями. Кондрат направился к плетню. Маринка вывела коня.

– Сидай, казак, — проговорила она, сдерживая горячего иноходца.

   Как только Кондрат поставил ногу в стремя, девушка прильнула к нему. Сидя в седле, казак наклонился и поцеловал ее.

– Завтра к вечеру у Лебяжьей заводи,— шепнула Маринка, освобождаясь от его объятий.

   Хурделица пришпорил коня. Сырой ночной ветер загудел в ушах. Хмельной от любви, гнал молодой казак своего иноходца домой. Никогда еще он не чувствовал в себе столько могучей радостной силы, как сейчас.

X. ЛЕБЯЖЬЯ ЗАВОДЬ

Лебяжьей заводью прозвали слобожане обмелевшую затоку Тилигула, которая только в паводок сливалась с рекой. Тихо шумели здесь высокие камыши. В солнечной зеленоватой воде крупной янтарной чешуей поблескивали пузатые коропы. Утки, гуси, ширококрылые лебеди — белые и черные — вили гнезда в камышовых чащобах. В иссиня-черной тине ворочались жирные клыкастые кабаны, поедая растущий на мелководье водяной орех, зовущийся по-татарски чилимом — закуской самого черта.

   От хутора заводь была не близко. К ней через степь вела тропа. По обеим сторонам ее рос густой кустарник, где порой таились в засаде кочевники из Едисанской орды. Встреча с ними добра не сулила. Не успеет и вскрикнуть казак-слобожанин, как метко брошенный татарский аркан тугой петлей стянет ему шею. Затем проворные ордынцы крепко свяжут пленнику руки и погонят, хлеща нагайками, на невольничий рынок в Кафу или Хаджибей. А там узкоглазый жадный мурза продаст невольника в вечное рабство турку — скупщику живого товара. Прощай, свобода!

   Вот почему взрослые слобожане опасались ходить на охоту и рыбную ловлю к Лебяжьей заводи, хотя она славилась обилием дичи и рыбы. Но зато привлекало опасное место ребятишек. И степь, и дикие плавни, в которых легко могли спрятаться враги, стали хорошей школой для слободских хлопчиков. Блуждая здесь, они приучались сами заботиться о себе: убивали дичь, добывали огонь, высекая его кремнем, чтобы развести костер. Ребятишки научились стойко переносить холод и голод, бесстрашно встречать опасность с оружием в руках. Кондрат уже двенадцатилетним хлопчиком мог целую ночь, затаясь, неподвижно пролежать в колючих зарослях или в болотной топи, если вбли­и были ордынцы. Ни одно подозрительное движение охотников за живым товаром не укрывалось от него. Как тень, скользил он со своими сверстниками в густом камыше заводи, оглядывал каждый сломанный стебель, каждый след у воды. Почуяв присутствие врага, он залегал в кустах.

   Кондратка легко обнаруживал чужой след и узнавал по нему, куда направился чужак, каковы его замыслы.

   Не всякий казачий сын мог с ним состязаться в этом умении. Не всякий мог, как он, неслышно и незаметно про­бираться в трескучих зарослях камыша.

   Среди товарищей он слыл первым стрелком из лука и гладкоствольной пищали с кремневым замком, которыми были тогда вооружены казаки. Стрелял без промаха, даже в темноте — не на глаз, а на слух. Вооруженные татарскими луками, казачьи сыны били в лет самодельными стрелами птиц и, если они падали в воду, наперегонки вплавь доставали добычу.

   Подростков не страшили ордынские засады. Ребятишки с малых лет чувствовали себя в степи, как дома. Они были неуловимы для свирепых татарских охотников за ясырем (ясырь – добыча, состоящая из населения, взятого в плен). Порой мальчишеские ватаги кабаньими тропами пробирались до самых войлочных юрт кочевников и выведывали намерения ордынцев, сообщая об этом своим.

   Бывало, Кондрат с товарищами, лежа в траве, подолгу наблюдал за жизнью степного татарского становища. И уходил, лишь когда сторожевые псы, учуяв чужаков, подымали тревожный лай.

   Во время одной из таких вылазок Кондрат с двумя своими друзьями Яшкой Рудым и Грицком Супом увидел, как из богатой юрты, размахивая нагайкой, выбежал кривоногий толстый ордынец и подозвал невысокого чернявого пастушка. Ребята не раз встречали этого татарского хлопчика в степи — он пас ордынские овечьи отары. Пастушок, услышав крик ордынца, зябко повел худыми плечами и покорно побежал на зов. Толстяк, переваливаясь на своих кривых ногах, засеменил ему навстречу. Подойдя к нему, он со всего размаха хлестнул юношу нагайкой по лицу. Рваная тюбетейка слетела с бритой головы мальчика. Хлесткие удары следовали один за другим, вырывая куски кожи со смуглых щек мальчика. А он даже не закрывал лицо руками, а покорно стоял перед своим обидчиком, пока не упал ему под ноги.

   Кондратка почувствовал, что у него заныло сердце от обиды и кровь застучала в висках. Схватив лук и натянув тетиву, нацелил он железный наконечник стрелы в горло кривоногого. Еще миг — и стрела просвистела бы в воздухе, но цепкие руки товарища вырвали у Кондрата лук.

– Ошалел, что ли? Себя да и нас из-за басурмана сгубишь, — прошептал Грицко Суп, оттаскивая товарища подальше, в заросли травы.

– Молодой Хурделица сердито взглянул на него.

– Эх, зря ты не дал мне в кривоногого стрелу пустить.

ХI. ОЗЕН-БАШЛЫ

 Озен-башлы – имя, в переводе означает «начало реки»

   Кондратка хорошо запомнил татарского пастушка и, когда спустя год встретил его в камышах Лебяжьей заводи, сразу узнал.

   А было это так.

   Захотелось хлопчику белого и черного лебедей поймать, чтобы потешить слободских дружков. Уж больно красивы рядом лебеди — белый с черным. Очей не отвести!

   Бить птиц без нужды Кондратка считал, как и всякий настоящий охотник, грехом великим. А вот поймать их, чтобы показать в слободе, а потом опять на волю отпустить,— что ж, это дело хорошее, веселое. Но лебедь, как известно, птица чуткая, хитрости превеликой, в руки так просто не дается.

   Вот и затаился Кондратка на берегу заводи в камышах, у старой вербы. Ветви ее с серебристыми листочками скло­нились над водой. На одной такой ветке хлопец и укрепил сетку, натянутую на обруч, и протянул веревку так, чтобы, дернув за нее, накрыть сеткой лебедя, когда тот будет проплывать под ивой. До самого обеда сидел терпеливо Кондрат в своем убежище. Несколько раз лебединая стая проплывала мимо, в стороне от его ловушки.

   Наконец, один из лебедей стал медленно приближаться к иве. У молодого птицелова от волнения перехватило дыхание. Вдруг совсем рядом раздался какой-то шум, который затем был заглушён резким кабаньим рыком и конским топотом. Лебедь, испуганный этими звуками, сразу отплыл от берега. Кондрат в досаде обернулся и обомлел. Раздвигая камыши, на низкой лошадке галопом въехал на берег молодой ордынский наездник, преследуемый хрипящим от ярости кабаном. Зверь, как выброшенное из пушечного жерла ядро, стремительно метнулся под ноги скачущему коню и сбил его на землю. Конь вместе с всадником упал в камыш, чуть было не придавив сидевшего в своем убежи­ще Кондратку. Острые кабаньи клыки распороли брюхо лошади. Расправившись с конем, зверь повернулся к всаднику, придавленному тушей лошади. Ордынец был бы растерзан им, если бы Кондратка не прыгнул на спину кабана, покрытую твердой, засохшей тиной. Изловчившись, юноша метко ударил ножом в сердце животного. Легко, как былинку, стряхнул с себя Кондратку могучий зверь. Но острая сталь уже пробила его сердце, и он, захрипев, забился в предсмертных судорогах.

   Кондратка подбежал к татарскому юноше и замер от удивления. Он опознал в нем того пастушонка, которого когда-то избивал кривоногий татарин. В узких черных глазах ордынца сверкали угроза и страх. Смуглые скулы побелели от волнения. Он, очевидно, решил, что спаситель хочет захватить его в плен. И когда Кондратка освободил его ногу от придавившей лошади, татарин, вскочив, выхватил кинжал.

   Свой нож Кондрат оставил в кабаньей туше и, не обращая внимания на кинжал, зажатый в кулаке татарина, на его угрожающую позу, положил руку ему на плечо. Молодой татарин смутился и быстро вложил обнаженный кинжал в ножны.

– Рус, якши, якши (хорошо (татарск).), — сказал он Кондрату.

– Татар тоже якши, — ответил ему, улыбаясь, Кондратка и, весело хлопнув по плечу ордынца, подошел к кабану. Вынув нож, Хурделица провел им черту по туше зверя, как бы разделяя ее на две половины. На одну из них указал пастушонку.

– Бери, бери, — сказал он по-татарски.

   Казачий сын не раз бывал с отцом на ярмарках, в Соколах и Ананьеве, где турецкие и татарские купцы вели торг с казаками. Он хорошо научился говорить по-ордынски. Но, к удивлению Кондрата, на лице татарина выразилось отвращение.

– Свинья букаши (плохо (татарск)), — сказал он и, плюнув, покачал головой.

   Как правоверный мусульманин пастушок считал свинью нечистым животным. Он нахмурил тонкие словно нарисованные брови и подошел к своему издыхающему коню. Взглянув в черно-лиловые полные страдания глаза коня, пастушонок закрыл лицо руками и простоял так несколько мгновений. Затем, пересилив свою печаль, решительно выхватил из ножен кинжал и ударил им в шею лошади. Та сразу перестала биться. Из раны, нанесенной кинжалом, брызнула алая струя. Татарин припал к ней губами и стал пить кровь.

   Кондрат отвернулся. Хотя он знал об этом обычае ордынцев, все же почувствовал отвращение и, отойдя в сто­рону, занялся разделкой кабаньей туши.

   «Охотился на лебедей, а вот, вишь, что вышло вместо птичьего лова — помешал, чертяка эдакий, басурман. Ну что ж, кабан матерый — тоже неплохая добыча», — думал Кондрат.

   Эта мысль успокоила сердце молодого охотника.

   Тихий возглас заставил Кондратку оторваться от своей работы и поднять голову. Перед ним сидел татарский юноша и протягивал ему свой кинжал в серебряных ножнах. Кондрат был тронут этим подарком и взамен дал ему свой нож. Пастушонок улыбнулся, взял нож и бережно заткнул его за пояс.

– Отныне ты кунак (друг (татарск)) мой, — сказал он казачьему сыну. — Меня зовут Озен-башлы. А тебя?

– Кондратка, — ответил Хурделица. Так они подружились.

ХII. ШУМЯТ КАМЫШИ

Давно хотелось Кондрату Хурделице побывать на Лебяжьей заводи, где провел он лучшие годы своей ранней юности. И не позови его сюда Маринка, он все равно бы прискакал к камышовым берегам — побродить, как бывало, по зеленым топям, чтобы послушать голос ветра, колышу­щего звонкий тростник, побыть наедине со своими думами.

   А подумать молодому казаку надо было о многом. Месяц в небе еще не обновился с тех пор, как Кондрат вернулся в родную слободу, а нужда с бедой уже подошли к дверям его поноры. Жизнь Хурделицы становилась с каждым днем тревожнее. Вот слух пошел, что ордынские мурзы скоро начнут наезды делать, с каждого дома откуп брать будут — от прибытка скотского и промыслового десятую долю. И еще четырнадцать податей разных, установленных ханом. А где взять для откупа достояние, когда за год отсутствия Кондрата хозяйство его захирело. Печалили Хурделицу и вести с запорожских земель. Приезжие чумаки недавно поведали, что паны за «втикачами» — бежавшими казаками и холопами — хотят на Ханщину поиск послать. Хотя чумаки и посмеивались над панскими затеями, говоря, что из этого все равно ничего не выйдет, но молодому казаку опять и опять вспоминалась неволя, железный ошейник пана Тышевского.

   С такими невеселыми мыслями мчался он на своем иноходце к заводи. Когда подъехал к камышам, их зеленая стена колыхнулась — на белом коне показался всадник. Кондрат остановил иноходца и долго всматривался в лицо всадника, прежде чем окончательно узнал.

– Маринка!

   Это была она. Казацкая одежда запорожца преобразила дивчину.

   Маринку забавляло удивление Кондрата. Она насмешливо прищурила синие глаза.

– Чего ты так смотришь на меня? Чего? — лукаво спросила певучим голосом.

– Ох, и красуней ты стала! Каждый раз, как увижу тебя, — узнать не могу. Ты — не ты! Все пригожей становишься. Сейчас только вот по веснянкам твоим узнал. Они мне с детских лет запомнились, — чистосердечно признался Кондрат.

– Да будет тебе, будет. — Дивчина, чтобы скрыть свое смятение (ведь еще ни от кого не слышала она таких речей), повернула коня к камышам. — Лучше давай, Кондратушка, уток побьем…

– Из рушницы птицу бить несподручно. Как бы ордынцев не накликать. Мы ведь лишь вдвоем…

– Казак, а робеешь, — подзадорила его Маринка.

– Не за себя боюсь — тебя уберечь надо.

– О, за меня ты не тревожься. Я здесь не первый раз охочусь… А коли что, так вот. — И Марина гордо указала на свое вооружение: ружье и пистолет. Тонкие ноздри ее небольшого носа воинственно раздулись.

   Кондрат рассмеялся.

– Ордынцев не застращаешь сим. Они, что волки, — стаей рыщут…

– Теперь их здесь давно уже не видать. Присмирели, сказывают, за войну. Вот ты год дома не был и не знаешь. У нас тихо, — возразила она.

   Кондрат хотел было рассказать о своей встрече с ордынцами, когда он, хворый, возвращался в слободу, но Маринка, словно угадав его мысли, легонько ударила казака по плечу.

– Давай, Кондратко, охотиться стрелами, — и показала на небольшой татарский лук с сагайдаком (колчан (татарс)), прикрепленный позади седла. — На переменку!

– Будь по-твоему, — ласково улыбнулся Хурделица и послушно поехал за ней в камыши.

   Всадники спешились у старой вербы и привязали к дереву коней.

   Лебяжья заводь раскрыла перед ними свои берега. Август уже наложил тонкий слой позолоты на растения, отчего вода казалась рыжеватой. На ее поверхности плавали изумрудные листья, похожие на огромные сердца, а между ними белели коронки лилий.

   Кондрат и Маринка невольно застыли, завороженные этой грустной осенней красотой.

   Взлет разжиревшего селезня, нарушившего тишину, вывел их из задумчивости. Маринка натянула лук. Прозвенела тетива, и стрела железным наконечником ударила птицу между крыльев. Селезень тяжело перевернулся в воздухе и разбил зеленой грудью тусклое, подернутое ряской зеркало запруды. Кондрат арканом подтянул добычу к берегу.

   Теперь пришла его очередь стрелять. Взяв из рук Марины лук, он пустил стрелу в высоко летящую утку, но промахнулся.

– Отвык я стрелами бить, — пояснил он грустно, возвращая лук Маринке.

   Та удивленно глянула на него.

– А был первый лучник в слободе. Как же это ты? Вот гляди, как надо, — она снова сбила стрелой птицу.

   Наступили сумерки. Начался лет уток и гусей в камыши на ночлег. Охотничий пыл охватил и Кондрата.

   Стаи птиц, словно искушая его охотничье сердце, летели прямо на него. И он не выдержал. Взяв ружье, прице­лился и сбил пулей низко летевшего гуся. Гулкое эхо выстрела раскатилось по камышам.

   Маринка дернула за еще теплый от выстрела ствол ружья.

   Отговаривал меня из рушницы палить, а сам… Поди, теперь всех ордынцев всполошил. — с лукавой укоризной сказала она.

Эх, Маринка, казак не сайгак — ему не можно по-заячьи жить. Коли всего бояться, то и свет белый не мил станет! А нагрянут ордынцы, я ни тебя, ни себя им в обиду не дам, — блеснул в сумраке белизной ровных зубов Кондрат.

   Девушка невольно прислонилась к нему.

– Я с тобой всегда, любый, — сказала она просто.

Казак отбросил свое ружье и ласково обнял Маринку.

   Взволнованные, они присели у корней вербы и долго целовались, слушая, как ветер невидимыми руками перебирает стебли камышей.

   Звезды густо усыпали небо, когда Кондрат с Маринкой снова сели на застоявшихся коней. Только выехав из чащобы в степь, они вспомнили про добычу, оставленную у вербы. Но возвращаться за нею обоим не хотелось.

– Бог с ними, с птицами! Забыли — так забыли, — махнула Маринка рукой.

   И Кондрат радостно согласился с нею.

   Кони их медленно шли рядом по узкой тропке, вьющейся среди высокой травы. Весь путь до слободы ехали обнявшись казак с дивчиной.

   Освещенная месяцем, ночная степь тонко звенела от неумолчного стрекота кузнечиков и была совершенно без­людной. Нигде не было и признаков присутствия ордынцев.

– А ты права! Басурманы теперь присмирели. Видать, получили они в прошлую войну хорошую острастку, — сказал Хурделица, прощаясь с Маринкой на окраине слободы.

– Видишь сам теперь, что присмирели. А ты боялся,— сказала беспечно девушка.

   Казаку стало стыдно своих недавних опасений.

   «Видно, шибко напуган я панами, что стал и басурманов бояться, — думал Кондрат, подъезжая к своей поноре. — Обжегся на молоке, так и на воду дую».

XIII. УГОВОР

Так и повелось теперь у Маринки с Кондратом — каждую субботу встречаться у Лебяжьей заводи. Хотелось бы им видеться почаще, да никак не выходило. Очень заботили Кондрата труды хозяйские.

  Урожай, взращенный его матерью, не радовал. Хватить его могло только на ползимы. Поэтому молодой хозяин всю надежду возлагал на прибыток от овец и коров. Починив хлева и овчарни, Хурделица от зари до зари косил в степи траву и свозил ее во двор. Когда возле поноры появи­лись два огромных желто-зеленых стога, он довольно потер натруженные руки — теперь на всю зиму хватит корма для скота. Что ж, пожалуй, можно ждать и прибытка!

  Но соседи, глядя на огромные стога, только качали головой — то ли от зависти, то ли от сочувствия.

– Как увидят ордынцы, что столько сена заготовил, — говорили они Хурделице, — такой откуп наложат на тебя, что прахом пойдет весь твой труд!

  У Кондрата от этих речей становилось смутно на сердце, но он, пересилив себя, беззаботно улыбался.

– А это у меня для чего? — и показывал на саблю, висящую на поясе. — Да и вы, шабры, коли крикну, поди, поможете. Казаки мы аль нет?

  Его слова, сказанные вроде шутливо, заставляли призадуматься многих. В самом деле, что если сосед обнажит свою саблю на окаянных грабителей-ордынцев? Стыдно будет тогда не прийти ему на выручку. А придешь — ждет и тебя расплата от ордынцев. Страшно: сила-то басурманская несметная… Как тут быть?.. И многие отходили от Кондрата в смущении. Все же большинстзу по душе была смелость молодого Хурделицы, и слобожане с невольным любопытством стали приглядываться к нему. И в самом деле — бедовая головушка, смел до отчаянности.

  Вскоре стали снаряжаться в чумацкий путь за солью. Эта затея всколыхнула всех жителей слободы.

  Поход на соляные Хаджибейские лиманы считался делом нелегким, рискованным. Трудно было не только ломать пласты окаменелой соли, лежащие на дне лимана. Самое сложное — живым и невредимым вернуться с нагруженным обозом. На обратном пути чумаков поджидали засады ордынцев. Нередко казаки с оружием в руках отбивались от наседавших разбойничьих шаек, и бело-синие куски соли становились багровыми от крови. Вот потому-то немногие смельчаки отважились на этот промысел.

  Но Кондрат меньше всего думал об опасностях. «Бес с ней, с опасностью! — говорил сам себе казак. — Двум смер­тям не бывать, а одной не миновать. Бояться — счастье прозеваешь».

  А счастьем его была Маринка. Выбиться из горькой нужды, чтобы жениться на ней, — вот к чему стремился сейчас Кондрат. Он знал, всем своим влюбленным сердцем чувствовал, что нужно торопиться. Ведь не один хлопец уже засматривается на Марину — первую красавицу на слободе. И боялся — только дрогнет девичье сердце, ее мигом просватают за какого-либо «достойного» казака, у которого и хата — полная чаша, и хозяйство богатое, и есть во что нарядно одеть красивую жинку. Не в пример ему, сиромахе.

  Когда он сказал Буриле, что собирается за солью в Хад- жибей, тот одобрил его замысел.

– Удумал верно. Гречкосеем молодому казаку сидеть грех. Чумаковать тебе сейчас самая пора… — И тут же спросил Кондрата, что за причина, что собрался он в такой дальний путь.

– Грошей, диду, треба… Ох, много грошей! — вздохнул Хурделица.

– А зачем, казаче, тебе их так много? Уж не с ханом ли аль турецким пашой торг вести собираешься?

  Сквозь темный загар на щеках юноши пробился румянец. Но Кондрат не ответил на вопрос.

  Тогда догадка осенила старого запорожца. Он нахмурил седые брови.

– Еге!.. Без девки тут не обошлось! Вот почему ты, хлопче, с моей Маринкой часто балакаешь. Вот откуда прыть твоя! Вот зачем тебе гроши! А я, старый дурень, думаю, что тебе молодечество казацкое покоя не дает. Дух лыцарский! А тебя черт бабой смущает! Так я Маринку проучу, чтоб голову тебе не морочила, — загремел дед.

  У Кондрата от его слов сразу сошел со щек румянец. Он схватил старика за руку.

– Диду, не тронь Маринку! Не тронь! За что ты ее?.. Лучше меня нагайкой хлещи! А ее не тронь, дед, не тронь!..

  В голосе хлопца зазвучала мольба. Старый запорожец пристально глянул в лицо Кондрата. Морщины на лбу старика разгладились.

– Я вижу, ты, казаче, впрямь закохался в мою внучку. Тогда слухай. Приметил я, что и Маринка по тебе сохнет. Добро! Я ее неволить не буду, но только знай, в приданое за ней грошей не дам — нет их у меня. А ее не отдам за тебя, пока ты, хлопец, грошей не достанешь, чтобы она с тобой в недоле век не вековала. Так вот за солью сперва езжай. Привезешь соль, так и гроши у тебя заведутся. Тогда сватов шли! По закону вас обкрутим… К попу поедем. А ближайший от нас поп, почитай, верст за двести. Тоже для сего денег треба — разумеешь?..

– Все разумею, диду… Быть по-твоему, — ответил Кон­драт, и голос его зазвучал так радостно, что Бурило невольно покачал своей чубатой головой.

– Смотри, казаче, рано тебе еще радоваться. Еще солоно будет, и не раз. Лучше я тебе сперва про путь твой, про Хаджибей поведаю. Постой, — Бурило хлопнул себя рукой по лбу, — ведь дело это такое, что и Лука здесь не лишний будет.

  Он кликнул сербиянина, который неподалеку работал на огороде. Лука прибежал на зов Бурилы. Кондрат всего второй раз в жизни видел этого чернобородого человека. Молчаливая сдержанность сербиянина, печальные темные глаза, в которых светилась какая-то невысказанная скорбь, невольно располагали к себе молодого казака. Лука хорошо знал чумацкий путь на Хаджибей. Он, видно, не раз ходил по этому пустынному шляху. Когда Бурило в своем рассказе порой забывал о какой-либо дорожной примете, серб немедленно приходил на помощь старику.

– Памятливый ты, Лука, — восхищался Кондрат, слушая его объяснения.

– Если бы тебе, крестник, столько горя в тех местах хлебнуть, и ты б не забыл их, мест этих, — покачал головой Бурило. Глаза Луки засверкали каким-то странным огнем. Затем, словно после грозы дождь, на его ресницах показались слезы.

– Яника, Яника, жена моя в плену азарянском, там, где Очаков, — сказал серб.

  Лука будто застыдился своей невольной откровенности и снова долго хранил молчание, слушая рассказ Бурилы, пристально поглядывая на Кондрата. Потом вдруг промолвил:

– В такой путь пайцзу от сераскера (предводитель Едисанской орды) Едисанского надо. Обязательно пайцзу надо. Без нее пропадешь.