Грудинин Поляков Михаил

VI

Встреча с судьёй Леонидовым была назначена через два дня. Грудинин уже мельком видел его в зале суда, но никакого определённого мнения составить о нём не успел. Несмотря на предупреждения Буренина, который имел какие-то свои, тайные основания полагать, что они, вероятнее всего, поладят с судьёй, он опасался этой встречи. Главное – боялся увидеть надменного и сухого человека, который сразу же даст понять, что держит его в своих руках. Впрочем, теперь было не до сантиментов. Он не спал ночью перед встречей, измотался и измучился в сомнениях, и приготовился пойти на всё, даже унизиться, расплакаться перед судьёй. Вышло, однако, иначе. На встречу явился невысокий, светловолосый и ещё молодой человек, даже младше его самого, с быстрыми движениями, мелкими чертами лица и маленьким носом кнопкой. По его немецкому автомобилю, итальянскому костюму и швейцарским часам, Грудинин сразу узнал представителя того круга, к которому принадлежал он сам, то есть – человека богатого, умного, и с тем оттенком вежливого цинизма, который выдаёт человека, ничем морально не стеснённого. Это было уже кое-что. Точным, уверенным, вероятно, выработанным жестом, одним из тех, которые Грудинин и у себя знал, он подал руку ему и адвокату, притом как-то неопределённо, на сторону, кивая головой. Затем, быстро отодвинув стул, присел за стол. Грудинин с напряжённым вниманием следил за судьёй, с радостью замечая особенно его вещи – часы на руке, платиновую зажигалку, перьевую ручку. Всё это было высокого качества, хороших марок.

«Сколько в суде там он получает – сорок, пятьдесят тысяч?» – с торжествующей радостью думал он, присматриваясь к золотым часам судьи.

Во время обеда много говорили о деле, не касаясь денежного вопроса. Судья, очевидно, осторожничал, прощупывал почву, и, обращаясь по большей части к Буренину, расспрашивал его главным образом о том, как шло следствие, не было ли нарушений, какие документы были предоставлены, и какие пока задерживаются, и т. д. Буренин, в свою очередь, зная условия этой игры, подробно, не говоря ничего лишнего и не делая никаких намёков, формально отвечал.

Наконец, выдержав паузу, и движением двух длинных белых пальцев отодвинув фарфоровую чашку с травяным чаем, судья обратился к Грудинину.

– Так что, вы уже начали договариваться с родителями?

– Да, – кивнул Грудинин.

– Владимир Иванович, начали, процесс уже пошёл, – прибавил Буренин, перегибаясь над столом и глядя в глаза судьи. – Точнее, с одной матерью, мать там одна.

– Одна мать?

– Да. Нуждаются, живут в двушке, там же, на Ярославке. Там почти что, я так скажу, бомжовские условия. За детьми мать не следит, водит кого попало, всякий сброд, какую-то пьянь, гопоту.

Очевидно, судье, настроенному официально и к этой наружной официальности, отгораживающей его от ненужных впечатлений и эмоций, привыкшему на подобных встречах, неприятны были жаргонизмы в речи Буренина, и он, нахмурившись, молча кивал на его слова, глядя перед собой, на эмалированную, тускло блестящую салфетницу.

– Ну, надо объяснить, что ребёнка не вернёшь, а некоторая денежная сумма поможет им, – заговорил он после паузы солидным пониженным голосом, каким, вероятно, на суде усовещивал подсудимых.

– Всё, всё это есть, и ещё будет. На днях она обещала подписать бумаги.

– А как сбили, как так получилось? – снова обернулся судья к Грудинину.

– Ночью ехал, – ответил он. Он не знал какой выбрать с судьёй тон – покаянный или – ровный и деловой, и остановился на средней между ними, расслабленно-усталой интонации – одновременно и вызывающей на жалость, и позволяющей сохранить достоинство. – Ночью ехал, ну а она через дорогу бежит. Я по тормозам, конечно, но погода была тогда – снег, гололёд, ничего не видно, я и не смог притормозить.

– Не успели?

– Не успел. Вот секунду ещё, проехал бы и не задел.

– Да, это бывает. А что там с неоказанием помощи? Ваш следователь на это особенно что-то напирает.

– Да, есть неоказание, – вместо Грудинина быстро заговорил Буренин, глядя в лицо судьи и пытаясь перехватить его взгляд, направленный на Грудинина. – Но там не всё однозначно. Мой клиент не видел, жива ли потерпевшая, и не имел возможности позвонить из-за севшей батареи телефона. Это всё зафиксировано в показаниях. А к следствию у нас, кстати, есть свои претензии, которые мы ещё заявим в ходе предварительных слушаний.

Судья задумчиво глядел перед собой, делая губами целующее движение и щёлкая колпачком ручки. Грудинин забеспокоился, что он перейдёт теперь к частностям и деталям, главное – к видеозаписи и к тому, что он сбитую девочку пнул ногой как собаку. Но Леонидов не задал никаких вопросов. Ничего не сказав по делу, он расплатился по счёту и, пожав Грудинину и Буренину руки тем же плавным жестом, вышел. Двадцать минут спустя он позвонил Буренину и сообщил о своём положительном решении. За помощь он попросил почти вдвое меньше, чем приготовился отдать Грудинин – пятнадцать тысяч долларов.

Эти деньги нужно было заплатить через два дня. У Грудинина на руках было не больше десяти тысяч, и чтобы добрать остальную сумму – и для судьи, и для семьи погибшей, он должен был взять пластиковую карту жены, на которой был открыт неиспользованный пока кредитный счёт. Всвязи с этим случилась неожиданная и довольно неприятная сцена. В этот вечер он пришёл домой раньше Маргариты, и сел ужинать один, без неё. Услышав звук открываемой двери и шорох её шагов, он поднялся с места и, вытерев губы салфеткой, вышел в прихожую.

– Здравствуй, Лёша, покушал уже? – сказала она, быстро расстёгивая пуговицы пальто.

– Маргарита, – сразу начал он, не отвечая на её приветствие. – Завтра мне нужна твоя карта из Мастер-банка.

Она, словно поражённая это просьбой, замерла, вместе с тем замедленным движением навешивая пальто на вешалку. Затем, как будто в задумчивости искоса глянув на него, опустила голову и прошла в комнату. Он пошёл за ней.

– Ты карту отдашь или как? – спросил он, стоя в дверях, вложив руки в карманы и плечом прислонившись к косяку.

Она присела на кровать и побелевшими от усилия пальцами отставленных за спину рук собрала в горсти шёлковое покрывало, вместе с тем сжав губы и упрямо глядя перед собой. В ней, очевидно, шла какая-то борьба. Он сел рядом, и уже больше с любопытством, чем с нетерпением или злостью наблюдал за ней.

– Я дам при одном условии, – сказала она после паузы тихим взволнованным голосом. – Если ты не будешь использовать деньги чтобы как-то навредить семье той… ну той… – она нервно сглотнула воздух, не в силах выговорить дальнейшее и сделала быстрый круговой жест рукой перед грудью, как бы выражая им то, чего не могла произнести словами. – Той девочки, – быстро произнесла она наконец.

Он с удивлением посмотрел на неё. От неё – покорной, полностью зависящей от него, выдрессированной, как он с самолюбивой гордостью говорил про себя, женщины, такого поведения, почти бунта, он никак не ожидал.

Он пожалел теперь, что не посчитал нужным посвящать её в детали истории. Сев рядом с ней и взяв её руку в ладони, он с самого начала рассказал о том, как на ночной дороге сбил кого-то и, думая, что под колеса ему попало животное, не остановился и поехал дальше. О том, как был поражён потом, когда, выйдя из машины, увидел на стекле обрывок ткани. Как мучался над тем – как поступить теперь, волновался за свою невольную жертву, и как страдал от того, что соврал жене и полиции. Главное же – рассказал о своём желании помочь семье погибшей девочки, для чего ему и нужны деньги. Жена сначала смотрела недоверчиво, но чем больше он говорил, особенно – прибавляя сентиментальные подробности, произнося которые в других обстоятельствах, он не удерживался бы от улыбки, тем больше она верила ему и тем крепче своей тонкой потной ладонью пожимала его руку. Наконец, окончательно убедив её и забрав карту, с неприятным, брезгливым ощущением от этого разговора, он вышел из комнаты.

VII

Теперь оставалось решить последний – самый важный вопрос – отдать деньги потерпевшей – матери девочки, и убедить её написать заявление, в котором значилось бы, что она не имеет претензий к Грудинину. Буренин был уверен, что в ближайшие два дня получит положительный результат, и, дожидаясь вестей от него, Грудинин уже не так беспокоился, как перед встречей с судьёй. Вообще, после этой встречи он как-то воспрянул духом. Если прежде он ещё ожидал разных неожиданностей от судебной системы, то после знакомства с Леонидовым уже не сомневался в успехе дела. Всё было так, как он и предполагал, всё соответствовало дарвинизму: правосудие оказалось фикцией, для него же, богатого сильного человека, открыты были все возможности.

Но зашедший следующим вечером Буренин принёс плохие вести.

– Не берёт деньги. Два раза ездил, упрашивал, а она – не берёт, – сидя на кухне говорил он, толстыми губами обхватывая край рюмки и одним махом опрокидывая в себя водку.

– И что ей нужно?

– Да вот не пойму. Чёрт её знает. То с тобой хочет увидеться, то истерику начинает, в слёзы бросается, дочь вспоминает. Не пойму. Я говорю ей, что ты раскаиваешься, а она давай причитать: «Он мне даже не позвонил, не извинился». Я объясняю, упрашиваю, а она ни в какую. Ну что тут поделаешь?

– Чем нам это грозит? – быстро спросил Грудинин, наваливаясь локтями сложенных вместе рук на столешницу и заглядывая в лицо Буренину.

Буренин налил ещё водки из запотевшей бутылки, быстро и нетерпеливо взглядывая на Грудинина, опрокинул вторую стопку.

– Чем-чем… Скандал будет, чем. Сейчас вот с ней не договориться, она истерику поднимет в суде. Не, ну оно, может, и без проблем пройдёт, с судьёй-то решено всё. Да и то, знаешь, всё может затянется на месяцы. И без мирового срок будет. Тебе же не нужен срок, пусть даже и условный? Ну вот. Ну или ещё, не дай тебе боже, побежит к журналюгам. Один пошлёт её, а другой, чем чёрт не шутит, и заметит.

– Ну так а что делать-то? – спросил Грудинин, не отрывая взгляда от его быстро багровеющего от водки лица.

– Сделать вот что надо: ты, Лёша, в самом деле, съезди что ли к ней, а? Успокой, как-то утешь, ей сейчас одно это и надо. Слезу, в конце концов, пусти. Баба она плаксивая – палец покажешь, уже ручей потёк. Поплачет, да и отойдёт. Денег ей дай. Ну а потом незаметно так и подсунь бумажку на подпись.

Грудинин внутренне, как от удара током, вздрогнул.

– Что, и иначе – никак?

– Никак, всё перепробовал уже.

– Так ты со мной поедешь?

Буренин закряхтел, глянул себе под ноги.

– Да я ей, видишь ли, глаза уже намозолил. Что я буду ездить, злить её?

Грудинин замолчал, сложил руки на груди и, сжав губы, посмотрел в окно.

– Я бы не просил тебя, но что сделаешь? Ну нет другого выхода, – ловя его взгляд, сказал Буренин, своей мягкой ладонью обхватывая его локоть.

– Ладно – бумаги давай, – сказал Грудинин, не вырываясь локтём, но и не отвечая на его взгляд.

Первым его ощущением после того, как он узнал, что должен ехать к матери сбитой девочки, был страх. Эта спившаяся, по всей вероятности больная и убитая горем женщина – что она сделает с человеком, отнявшим жизнь у её ребёнка? Не набросится ли с ножом, не покалечит ли его, мстя за обиду, и вообще – за всю свою никчёмную жизнь? Но вместе с этим страхом было и другое ощущение, ещё больше раздражавшее его. Ему отчего-то неприятно, физически противно было предчувствие того, что перед этой женщиной, – нищей алкоголичкой ему придётся теперь унижаться, каяться и растравлять себя на слёзы. К этому он чувствовал какое-то высокомерное отвращение, и одновременно – гнетущую, тупую тоску, на пике своём доходящую почти до отчаяния. Но вместе с тем – ещё не видя Иванову, зная её только по рассказам Буренина чувствовал он уже, что тут, именно с ней, нельзя будет сыграть, притвориться – одна фальшивая нота, неверный штришок, и – дело обречено. Преодолевая себя, он с брезгливостью выискивал в памяти те подробности происшествия (так приятно холодила душу медная, безразличная официальность этого слова, что он никак иначе не называл про себя случившееся), которые могли бы растрогать его, что-то, на что можно было бы эмоционально опереться и использовать в беседе со вдовой. И тогда и после он много раз анализировал свои ощущения, стараясь понять – что в точности он чувствовал тогда? Было ли вообще то самое раскаяние, о котором говорили следователи, прокуроры и судьи, которое приписывал ему, изображая в ярких красках, адвокат? О котором, наконец, позже столько говорили и писали десятки и сотни тысяч людей… Было ли хотя бы на мгновение? Нет, он не мог этого сказать. Вообще, он как будто бы не отдавал себе отчёта в совершенном, не понимал его. Он не то что бы боялся задевать моральную сторону случившегося, но она вообще не присутствовала в его сознании, была неуместной, ненужной, происшествие было лишено любого цвета и запаха, было для него тем же набором фактов, свидетельских показаний и юридических статей, как для бумаги, на которой было напечатано постановление о возбуждении уголовного дела. И как ни думал он, как ни вспоминал, но ничего не мог в себе найти.

И всё же надо было ехать. Он решил держаться как можно спокойнее, ровнее, и на следующий день, предварительно позвонив по телефону Ивановой, которая ответила ему равнодушным бесцветным голосом, отправился к ней.

Семья Ивановых жила в девятиэтажном доме, на восьмом этаже, с окнами, выходящими на Ярославское шоссе. В подъезде, удивительно чистом, даже с картинами висящими по стенам, Грудинин как будто оробел, ему вдруг словно неудобно за что-то стало. Дверь открыли сразу, после первого звонка. На пороге его встретила, держа за руки двух маленьких, не старше восьми лет, детишек – мальчика и девочку, высокая женщина в цветастом нарядном платье, с жидкими волосами, затянутыми в хвост, худым испитым лицом, очень бледная и, что заметно было с первого взгляда, нервная и раздражённая.

Квартира была двухкомнатная, маленькая и бедная. Одна комната, вероятно, сдаваемая жильцам, была со своей отдельной, новой дверью с новым эмалированным навесным замком, в другой же, где жила вдова с детьми, стояли две детские кроватки, большой диван, который, видимо, служил матери постелью, и старый, без одной ручки, косой шкаф для одежды. У окна, завешенного пыльными тюлевыми занавесями, находился круглый лакированный стол, на котором лежали детские тетрадки и учебники. У противоположной стены был ещё один, – книжный шкаф с полками и маленьким телевизором в нише – вся мебель старая, ещё советских времён. Однако, оголтелой нищеты, которую ожидал увидеть Грудинин, не было. Нигде также не было видно бутылок, о которых прежде говорил Буренин. Впрочем, ясно было, что вдова приготовилась к приходу гостя. Полы были, очевидно, недавно вымыты – по всей квартире стоял запах порошка и хозяйственного мыла, на диван наброшено какое-то новое, с узорами покрывало навроде пледа, с полок смахнули пыль, и даже дверные ручки были, кажется, специально начищены. Дети были умыты и наряжены во всё новое: девочке заплетена коса, а мальчика причесали на пробор, видимо, насильно, так как он всё стремился, едва отворачивалась мать, обеими руками взлохматить волосы.

Иванова провела гостя в гостиную, усадила на стул перед диваном, и, на секунду отлучившись в кухню, вернулась с расписным исцарапанным жостовским подносом на котором стояли две чашки и фарфоровый чайник с чаем. Грудинин взял чашку, но, мгновение подержав её в руке, поставил обратно. Несколько секунд длилась неловкая пауза.

– Если можете, простите меня, – наконец, произнёс Грудинин заранее приготовленную фразу заранее же приготовленным и вчерашним вечером разученным перед зеркалом проникновенным голосом, когда вдова, усевшись на диване и усадив подле себя детей, посмотрела на него. – Если бы можно было изменить прошлое, я бы не допустил повторения этого. Я каждый день, поверьте мне, проклинаю себя за эту случайность, и со своей стороны сделаю всё возможное, чтобы помочь вам.

«Театрально слишком», – подумал он про себя, несколько взволновавшись.

– Как же вышло, что вы… ну… сбили, – проговорила женщина робким и вздрагивающим голосом, снизу вверх умоляюще глядя ему в глаза.

– Я поздно ночью возвращался с работы, ехал на зелёный свет, а девочка, Марина (при упоминании имени дочери женщина вздрогнула, моргнула расширенными глазами и как от толчка отстранилась назад), она дорогу перебегала. Заметить, поверьте, нельзя было.

– А следователь говорил, вы пьяны были, – тем же робким голосом сказала мать.

– Нет, был праздник у нас… в офисе, я выпил стопку. Даже норму не превысил.

Она с волнением, но безо всяких признаков агрессии, так что даже странно было, смотрела на него. «Видела ли запись?» – подумал он. И сказал: – Там, на видеозаписи видно, что я пытался затормозить. Вы видели, наверное как машину развернуло – там ведь гололёд был, метель.

– Ах, не видела я этого. – сказала она, резко махнув своей тонкой сухой рукой. Её подбородок вдруг начал дёргаться, и все лицо приняло плаксивое выражение. – Мне и представить даже страшно, я как в тумане в тот день… Ведь Мариночка-то как мать, как мать была вот им, – сказала она, беря за руки болтающую ногами девочку и мальчика, который, нахмурясь, глядел в угол. – Ведь я что, я пьяница, алкоголичка, какая мать из меня? А она, Мариночка, и в школу их разбудит, и в школу отведёт, и в магазин сходит, всё она, она! И за мной приберёт, и квартиру вымоет, и поможет детям уроки делать. Если бы не я, не я, то, может быть…

Она расплакалась обильными тяжёлыми слезами, беззвучно всхлипывая.

– Мама, не плачь! – тихо и серьёзно сказала девочка, подняв на мать свои огромные синие глаза. Мальчик нахмурился ещё больше и сделал движение рукой, вырываясь от матери.

Грудинин подсел ближе, не зная и не решаясь как поступить – то ли начать словами утешать её, то ли молча положить ей руку на плечо. Она отпустила детей, которые, встав с дивана – сначала мальчик, затем – оглядываясь на мать – девочка – по очереди вышли из комнаты.

– Я ведь и до прошлого года не работала, впроголодь жили, – продолжала она когда ушли дети, глухим голосом, закрыв лицо ладонями. – Марина и газеты продавала, и в долг брала, и бутылки собирала. Девочка моя ничего в своей жизни не видела. Ходила, бедняжка моя, как оборвыш, во всём старом, чужом. И хоть Сашенька, сестра моя, её тётка, помогала, а то бы и вовсе не знаю как она бы… И всегда, знаете, – громче сказала она, всхлипывая и руками вытирая лицо. – Всегда со школы придёт весёлая, с портфельчиком своим огромным, и всё довольная, всё бегает, помогает. Прошлой зимой-то и шубейки у ней не было, в старом пальтишке ходила. Всё дразнили её ребята, а она мне и говорит: «Мамочка, не переживай, я закаляюсь».

«Да, как Буренин говорил – нищету плодить. – думал про себя Грудинин, чувствуя какое-то странное раздражение, собирающееся в нем. – Любит плакаться, жалеть себя, дай только повод. Все это – лишь бы не работать, делом не заниматься. И что она нарядила детей, зачем торжественность вся – чтобы в слёзы сразу, и одним махом порушить всё это?»

– Пьянь, пьянь я подзаборная, а девочка, девочка моя, отличницей была… Я тут одна виноватая, если бы не я…

Посреди этого рассказа прозвенел звонок, толкнулась видная из гостиной незапертая входная дверь, и в прихожую вошла низкая полная женщина в зелёном плюшевом пальто и в высокой заячьей шапке с помпоном.

– Наташа, ну что? – крикнула она из прихожей визгливым голосом, но, заметив гостя – тут же умолкла. Энергичными движениями размотала на шее шерстяной шарф, уложила шубу в угол и, вбежав в гостиную, как свой человек в доме, уселась без церемоний на застонавший пружинами диван.

– Это моя подруга – Лена Костина, с детьми мне помогает, – продолжала говорить Иванова всё тем же сорванным голосом, не меняя однажды взятую интонацию. – Я и старалась справиться, – продолжила она после короткой паузы, – но что поделаешь, ну не могу я, всё пью и пью.

И она снова расплакалась.

– Да и не очень-то ты пьёшь, – только войдя, с разбегу бросилась на её защиту Костина, взявшись за края юбки и с усилием обтягивая ей свои полные колени. – В последнее время и не притрагиваешься.

– Если бы я…

– Ну а когда в последний раз было? Ну сама посчитай? Месяц назад у Санаевых свадьбу отмечали? А до того что? Карцевы приходили? Да то уже месяц назад было. А тогда, когда с Мариночкой-то случилось, и не было там ничего, Сашка-то сама попросила детей забрать. Так что вот, – сказала она, оглядываясь на гостя. – А Вы-то что? – Заговорила она, обращаясь уже полностью к Грудинину. – Сбили, неаккуратно ездили, а что теперь? Вы в тюрьму, а девочки-то уже и нету. А знаете что за девочка-то была? Знаете, какая девочка? Олимпиады выигрывала, во дворе в волейбол играла, умница, отличница. Ну? Ну что вы?

– Я со своей стороны всё сделаю, – растерянно заговорил Грудинин.

– Или откупиться думаете? Думает, купил машину, деньги есть и всё позволено? Пьяный был что ли?

– Я уже рассказал всё Наталье Николаевне, – произнёс Грудинин, с трудом сдерживаясь от раздражения. – Собственно, я приехал загладить свою вину, предложить посильную помощь. Знаю, что ребёнка не вернуть, я готов понести наказание, но хотел бы хотя бы немного…

– Ну-ну, – произнесла Костина, смерив его надменным взглядом.

Этот взгляд чрезвычайно раздражил его. «Хабалка рыночная, наглая баба, – подумал он про себя. – Главное – сдержаться, перетерпеть, перетерпеть это».

Он сидел, глядя то на Костину, то на Иванову, вытиравшую красное от слез лицо и, казалось, полностью погрузившуюся в себя.

– Так что ты о помощи-то говорил? – сказала Костина своим визгливым голосом.

– Я готов предложить со своей стороны сумму, которая в моих силах, и которая…

– Что за сумму-то?

– На первое время я хотел бы предложить триста тысяч рублей.

– И что? Чтобы тебе она подписала (она сделала жест как будто пишет на ладони), что ты ни в чём не виновен? Ты это не подписывай, Наташ, не подписывай, – сказала она, обращаясь к Ивановой.

– Я, со своей стороны, не требую никаких обязательств, я понимаю ваше горе… – сказал Грудинин, глядя только на вдову и только к ней обращаясь.

– Не надо мне ваших денег, – глухо ответила та, не поднимая голову.

Некоторое время сидели молча.

– Погоди, Наташ, ты всё же не горячись, подумай о детях, о Машке с Артёмкой, – наконец, зашептала Костина, нагнувшись к уху Ивановой. – В школу-то Машка в следующем году, с чем пойдёт-то? А Лодыгиной чем отдашь за похороны?

Вяло попротестовав, мать, видимо, только для того, чтобы её оставили в покое, согласилась взять деньги. Грудинин разложил перед ней на столе шесть пачек, по пятьдесят тысяч рублей в каждой. Он заранее придумал этот ход – взять купюры помельче, по пятьсот рублей, чтобы сумма казалась внушительней. Но на вдову разложенные перед ней деньги, составлявшие, вероятно, две её годовые зарплаты, никакого впечатления не произвели. Она сложила пачки одну на другую и положила бы их в сервант, на видное место, если бы Костина не шикнула на неё. Только тогда она убрала деньги в шкаф. Разобравшись с этим, пошли на кухню. Костина, видимо, привыкшая как дома распоряжаться тут и знавшая где что лежит, достала с полок чашки и стала резать принесённый с собой большой кремовый торт. Дети, до того смирно с печальными лицами сидевшие, глядя на плачущую мать и на странного молчаливого гостя, отвлеклись на торт и начали ссориться из-за какого-то лучшего, с розой, куска. Грудинин хотел улучить момент и поговорить с вдовой наедине, но увидев, что это из-за близости Костиной не получится, отказался от чая и сказав, что спешит, извинился и вышел в коридор.

«Вот дурак же, – говорил он про себя, вдевая сильными резкими движениями ноги в ботинки, и руки – в рукава пальто. – Триста тысяч отдал, а подпись не взял. Из-за этой хабалки не поговорить с ней». Он вышел на лестничную клетку и, нажав на сожжённую кнопку, вызвал лифт. Но, когда двери раскрылись перед ним, он не вошёл в кабину. Постояв некоторое время на площадке, он повторил себе слова про триста тысяч, решительно сжал губы и, нахмурившись, твёрдым шагом вернулся в квартиру.

Дверь была не заперта. Размышляя как поступить – то ли пойти сразу к вдове, то ли оставить ей номер телефона, он некоторое время простоял в прихожей. Наконец, решив сделать второе, достал ручку и начал записывать на визитке кроме своего, напечатанного номера, номер адвоката. В этот момент дверь в кухню, из-за которой доносились звуки детской ссоры, утишаемой визгливыми начальственными окриками Костиной открылась, и в прихожую вышла, вытирая платком глаза, бледная как тень вдова.

– Не ушли ещё? – равнодушно спросила она Грудинина, глядя сквозь него.

– Нет пока, – ответил он. – Я ещё вернусь, деньги вам привезу.

Она, не сказав ни слова, прошла мимо него в комнату и закрыла дверь. Грудинин, несколько секунд помедлив, собрался с силами и шагнул за ней. Она лежала на диване, поджав костлявые ноги под себя, уткнувшись лицом в шерстяную подушку и тихо плакала, судорожно всхлипывая. Он подошёл и осторожно тронул двумя пальцами её туго обтянутое ситцем рубахи горячее плечо.

– Наталья Николаевна, – тихо сказал он, переступая с ноги на ногу. – Вы извините, что беспокою вас ещё раз. Я бумаги должен вам дать подписать.

– Что это? – спросила она, поднимаясь на кровати, вытирая тыльной стороной ладони одной руки глаза, а в другую беря поданные расправленные бумаги.

– Мировое соглашение.

Она взволнованно посмотрела на него поверх документов своими выплаканными красными глазами. Но как-то вдруг, сразу успокоилась, решительно взяла ручку и, часто, словно на бегу дыша, торопливо поставила везде, где ей было указано, длинные угловатые росчерки.

– Уйдите, наконец, оставьте меня в покое!

Грудинин, прошептал благодарность и с постным соболезнующим лицом, но со смеющимися глазами мягким пружинистым шагом вышел из комнаты.

VIII

Прошло около месяца, и до суда оставалась неделя. За это время Грудинин совершенно успокоился, и уже даже не каждый день думал о предстоящем разбирательстве. Он окончательно убедился, что волноваться нечего, что все необходимые, обычные для таких случаев процедуры пройдены, и остаётся только ждать улаживания последних формальностей. Кроме многих неотложных вопросов, скопившихся за последнее время, пока он занимался процессом, было ещё одно важное дело – восстановление водительских прав, которых после происшествия его лишили. Это надо было делать не в Москве, а в другом регионе, и Грудинин через знакомых нашёл сотрудника полиции, который за три тысячи долларов обещал ему выдать права в Сергиевом Посаде. Этот человек, которому была передана тысяча задатком, вскоре позвонил и попросил его приехать к нему в отделение. Съездив утром за правами и встретившись с весёлым толстяком-полицейским, Грудинин выпил с ним в кафе водки с сибирскими пельменями, и уже днём был в Москве. Зайдя в свой магазин и понаблюдав за ходом ремонта там, он, все ещё навеселе, вспоминая рассказанный ему полицейским анекдот про лыжников, заблудившихся в лесу, вернулся в офис. «Хорошо живёт, – думал он, вспоминая пухлое, красное и круглое как наливное яблочко, здоровое лицо полицейского. – Деньги сами льются, даже лучше, чем под ногами валяются. Если под ногами, то хоть нагибаться надо, а этому сами приносят и на стол кладут, и принять упрашивают. А ты тут бегаешь, пашешь как конь». Подходя к своему офису, ещё издали, на фоне светлой стены дома он увидел согнутую, взад-вперёд ходящую фигуру, показавшуюся ему по походке знакомой. И действительно, подойдя ближе, он узнал Сашу, который, в пальто с поднятым воротником, с раскрасневшимся на морозе злым лицом, ходил, согреваясь, чётким шагом из стороны в сторону.

– Саша! – крикнул ему Грудинин. – Чего нужно?

– Тебя нужно, – угрюмо просипел Саша, исподлобья глянув на Грудинина. – Трудовую забрать.

– Так позвонил бы сначала, – сказал Грудинин, хлопнув рукой по карману, где был телефон.

– Номер твой не отвечает. А жена твоя сказала, что здесь ты.

Грудинин достал свой телефон – тот действительно был выключен.

– Да, забыл зарядить. Ну, заходи.

Саша прошёл в открытую дверь, и Грудинин, беззвучно одними губами повторяя, чтобы не забыть, анекдот, прошёл за ним. Он повесил пальто, и сел в своё большое кожаное кресло. Кресло, весь день простоявшее в неотапливаемой комнате, промёрзло, и он, почувствовав это спиной, первым делом нащупал на столе при выключенном свете пульт от обогревателя и запустил его. Саша стоял в дверях, не раздеваясь, а только расстегнув несколько верхних пуговиц пальто, и обеими руками держал шапку.

– Садись, поищу сейчас твою трудовую, – сказал Грудинин, включая причудливой формы лампу из богемского стекла. – Что раньше не забрал?

– Не хотел приходить.

– А-а-а-а, – протянул Грудинин, вспоминая теперь подробности ссоры с Сашей. – Обижался что ли? Поговорка есть: мужик на барина злился, а он и не знал. Знаешь?

– Ты мне не барин, – угрюмо сказал Саша.

– Ну не барин и не барин. – Грудинин достал из кармана ключ и, отперев замок верхнего ящика стала, стал перебирать документы. – Вот книжка твоя. Смотри – написал – «по собственному желанию». А мог бы и по статье уволить за концерт этот твой.

– Спасибо, – сухо сказал Саша, подходя и беря книжку.

– А то, может, зря уходишь. Работу другую нашёл себе уже?

– Нет.

– Ну смотри. Я зла не держу, работник ты хороший, а я пока никого не взял.

– К тебе бы я не пошёл, да и куда к тебе, если ты… – начал Саша и запнулся.

– Что я?

– История эта… С аварией.

– А, слышал уже. Ну и что? – спросил Грудинин, иронично улыбнувшись.

– Как что? В тюрьму сядешь теперь.

– Кто это сказал тебе? Никуда я не собираюсь.

Саша удивлённо и растерянно взглянул на него.

– Что, откупился? – уже твёрже сказал он, засунув руку в карман и словно бы ища там что-то.

Это движение, на которое тогда он не обратил внимания, теперь снова, уже в который раз припомнилось Грудинину.

Он, ничего не ответив, лукаво улыбнулся на вопрос Саши.

– Получается, никакого наказания тебе не будет?

– Ну почему, будет наказание, я даже понёс его уже. Соразмерное вине и, как бы это лучше сказать… общественному положению.

– Какое же это наказание?

– Ну ты тут про деньги говорил. Да и нервы, время.

– И это что, все? Там ребёнок погиб, а ты – «нервы, время»! – с негодованием почти прокричал Саша.

– Не ори, – спокойно сказал Грудинин. Ему всё интереснее было наблюдать за Сашей. «Вот я шаблон-то ему порву. Главное – драться бы не полез», – подумал он.

– А что это, – уже тише, но также твёрдо сказал Саша. – Что это означает – ну это – про общественное положение?

– Что? Ну то – каждому своё наказание, по Сеньке и шапка.

– То есть – тебя вот так отпускать, а кого-то… ну там кто булку хлеба украл, того…

– Того сажать, – вместе с Сашей хором закончил Грудинин предложение деланно-серьёзным тоном, но продолжая иронично улыбаться.

– И это – справедливо?

– Вполне, – сказал Грудинин, падая в кресло и делая головой круговое движение, чтобы расслабить затёкшую шею. После выпитой водки и ощущения хорошо сделанного дела ему приятно было теперь самодовольно пофилософствовать. – Так уж общество устроено – каждому воздаёт так, чтобы не повредить себе. Тут принцип саморегуляции действует. Вот я – полезный ему человек, уважаемый, состоятельный. А погибшая? Знаешь, из какой она семьи? Вот давай без формальностей, со здоровым цинизмом, – сказал он, ребром ладони расслабленным солидным движением ударяя по столешнице. – Положим, выросло бы из неё что-то, но, скорее всего, пила бы как мать. От осины не родятся апельсины. Но это и не важно. Есть свершившийся факт – девочки больше нет. И ради чего меня наказывать? Я понимаю, если бы я был психом и специально сбил её – это понятно, наказанием меня общество защищало бы себя. Но я сбил случайно, и этого, разумеется, не повторю. Так для чего? Остаётся одно – удовлетворить мстительность этой тётки – её матери. Получается в сухом остатке – ты следишь за моей мыслью – получается, что меня, человека, принёсшего немало пользы обществу и способного ещё её принести, запрут за решётку ради тупых амбиций какой-то алкоголички? Ну и где справедливость?

– А как же закон?

– Закон, Саша, как геометрия. Вот записано в учебнике – линия длиной двадцать сантиметров. А ты попробуй начерти такую линию – сможешь? Нет, обязательно выйдет на миллиметр-другой больше или меньше, и прямая будет не прямая, а кривая. Да даже примени ты самое точное в мире оборудование – и тогда будет хоть на миллиардную долю, а неровность. Теория – одно, а практика – другое. И это с материалами, свойства которых хорошо изучены. А что – с людьми? У каждого свой характер, взгляды свои, да, в конце концов…

– Так что, – перебил его Саша натужным мальчишеским голосом, багрово покраснев. – Это значит, что ты можешь кого хочешь, детей убивать, когда тебе вздумается?

– Ну, если бы я любил детей убивать, то был бы психом, и никогда не добился бы своего нынешнего положения, – сказал Грудинин, ладонями слегка прихлопнув по лакированной столешнице. – Опять же – естественная регуляция. Но, в принципе, да, право такое у меня есть. Помнишь разговор наш о социальном дарвинизме? Ты говорил тогда, что это чушь – и вот тебе пример из жизни, кто сильнее, то оказался и…

Он не успел договорить. Послышался звук с грохотом опрокинувшегося стула, и Саша, сбрасывая на пол бумагу и предметы, через стол кинулся на Грудинина. Но тот предвидел это движение. Быстро вскочив с кресла, он отшагнул в сторону, и когда молодой человек, упав на пол, пытался подняться, ударил его ногой в живот. Саша, кажется, не чувствуя боли, поднялся и снова кинулся к Грудинину, стараясь достать рукой до его лица, но тот, толкнув его, повалил на землю и несколько раз ударил ногой по рёбрам и лицу.

«Сильнее, сильнее надо было бить», – сжимая зубы, повторял он теперь, в автозаке, с удовольствием вспоминая эту сцену. Саша, с кровавым подтёком под глазом, искажённым гримасой боли лицом, полусогнувшись и держась руками за живот, смотрел на него.

– Ты… ещё увидишь… – выговорил он, задыхаясь.

– Что? В полицию пожалуешься? – спросил Грудинин, криво улыбаясь и также тяжело дыша. – И что ты им скажешь?