Приключения в дебрях Золотой тайги Фаб Станис
Закопав столбы, рабочие Вернера побежали к группе Гайдукова драться, чтобы помешать ей застолбить участок. Началась перестрелка, но гайдуковцы все же поставили свои столбы. Затем стали копать разведочные шурфы, после чего приискатели имели право сменить разведочные столбы на заявочные. Разведка была, конечно, простой формальностью. В ту же ночь помчались два гонца к окружному инженеру для регистрации заявок на якобы разведанные участки. Вперед примчался гайдуковец, но Ленское товарищество не захотело так легко уступить участок и подало в суд. Дело тянулось долго. В конце концов Ленское товарищество заполучило этот участок, дав изрядную сумму отступного Гайдуковой Евдокии».
Золотая лихорадка охватила всю Витимо-Олекминскую горную страну. Один за другим открывались здесь прииски, вокруг них росли поселки. А разведочные партии сибирских промышленников находили все новые и новые россыпи. Лена и Витим и впрямь становились золотыми.
5 июня 1864 года в Иркутске почетные граждане, купцы первой гильдии Павел Баснин и Петр Катышевцев организовали фирму «Ленское золотопромышленное товарищество» – будущее могущественное Лензолото. Прибрежно-Витимская компания была создана в 1864 году известными иркутскими купцами Базановым, Сибиряковым, Немчиновым, Трапезниковым. Она объединила четыре прииска. А через год приисков насчитывалось уже 30. После смерти Трапезникова в 1883 году компаньоны создали «Компанию промышленности в разных местах Сибири». Малопатомское товарищество возникло в 1867 году, на основе бывшей Прибрежно-Ленской компании иркутских купцов. В 1872 году образовалась Бодайбинская компания.
Помните удачливого и всесильного Прохора Громова, литературного героя романа В. Шишкова «Угрюм-река»? В истории Лены был золотопромышленник, однофамилец литературного героя. За несколько лет он сколотил состояние чуть меньше двух миллионов рублей. И по здешним меркам считался мелким дельцом.
Крупным промышленником был, например, К. П. Трапезников. Среди владельцев приисков числились многие иркутские купцы: Базанов, Немчинов, Похолков, Котельников, Плетюхин. Все фамилии знаменитые, хорошо известные в иркутской, сибирской, да и российской истории.
Долгое время на бодайбинских землях первой фигурой считался Михаил Сибиряков, дети которого, унаследовав огромные капиталы, прославились на ниве науки, просвещения, благотворительности. Это они будут расчищать реки от порогов, финансировать крупные научно-исследовательские экспедиции, одна из которых – Якутская (еще ее называли Сибиряковской) – войдет в историю отечественной науки. Иннокентий Сибиряков удивлял Россию даже и после смерти, которая настигла его на Афоне, где он жил будучи постриженным в монахи. Он завещал рабочим своих приисков около полумиллиона рублей.
Брат Иннокентия, Александр Сибиряков, станет неутомимым исследователем полярных стран, его именем назовут первый советский ледокол.
В 1863 году разведочная партия Ивана Новицкого обнаружила золото в системе реки Бодайбо. В истории Золотой Лены наступало новое время – эпоха «ближней тайги».
О самом приказчике Иване Новицком, оказавшемся здесь по воле купца Сибирякова, известно совсем немного. Разве только то, что среди приискательского люда слыл он человеком удачливым и дальновидным.
Вот и на этот раз не ошибся. Как только золото было найдено в бассейне реки Бодайбо, разведчики по приказу Новицкого сразу же застолбили участок в 60 километрах от будущих приисков.
20 июня 1864 года на территории, получившей официальное название «Бодайбинская резиденция», был отведен Стефано-Афанасьевский прииск. Эту дату считают временем основания будущего города Бодайбо.
Более чем 19 участков открыли здесь золотопромышленники. И хотя заявители во всех документах пунктуально отписывали, что «произвели разведку и нашли благоприятные знаки золота, спущенные затем обратно в шурфы», золота на землях, где возник город Бодайбо, не было. Фиктивные отписки делались только для того, чтобы избежать хлопот в казенной Иркутской золотосплавочной лаборатории.
В чем же секрет? Неужели расчетливые, дальновидные купцы и промышленники кидали деньги на ветер? Конечно же нет. Оценив местоположение открытой Иваном Новицким и его людьми земли, золотопромышленники решили устроить тут перевалочный пункт, складскую базу для дальнейшего освоения привитимской тайги.
По российскому законодательству, единственной формой землевладения в приисковом районе было занятие площадей под прииски. Но возведение строений на пустопорожних землях запрещалось. Так возникла идея с «фиктивными» промыслами. Наибольшую ценность представляли участки близ самого берега Витима, где помещались склады. Когда эта линия оказалась занятой, отводы земли стали производить выше – во второй линии.
Складское хозяйство занимало значительную площадь. На случай если возникнет пожар, между строениями оставляли большое пространство. Свободные места между складами, пустующие отводы постепенно заселялись пришлым людом, так или иначе связанным с золотым промыслом. При этом, как и прежде, земля оставалась собственностью золотопромышленников, и Бодайбинская резиденция оправдывала свое название.
К моменту получения статуса города в начале ХХ века Бодайбинская резиденция состояла более чем из 20 смежных приисковых отводов, занимающих свыше 800 десятин земли.
Глава девятая
Пропажа
А сейчас самое время поговорить о превратностях, но не судьбы, а истории. Если вы помните, мы оставили наших друзей в добром расположении духа в гостеприимном доме сельского старосты старинного сибирского села Кежмы. Путешественникам было хорошо, они отдыхали, общались, делились идеями и планами.
Тем временем за тысячи и тысячи верст от Кежмы в правительственных, а также в деловых кругах обеих столиц шли сложные переговоры, которые должны были иметь и экономический, и политический результаты. Одной из важных фигур в переговорах был иркутский купец, промышленник и исследователь А. М. Сибиряков.
Он и сам пытался осваивать ангарские пороги, доказывал возможность использования на сибирских реках крупных судов. Водные пути нужны были поднимающейся сибирской промышленности для перевозки машин, ввоза и вывоза сырья, готовой продукции.
Но водные пути Сибири очень интересовали также и европейские державы, которые рвались не только на север, но и на восток, в Монголию и Китай. В 1880 году Виггинс вел караван уже из шести судов, набитых товарами. Но только в 1887 году он, наконец, достиг цели и пробился на судах к Енисейску.
На фоне этого успеха английский посланник в Петербурге Роберт Мориер выхлопотал у царского правительства освобождение от пошлин для английских предпринимателей. Дальше больше, и вот уже английская компания «Феникс» становится обладателем пятилетней концессии на беспошлинный ввоз товаров.
Русское торговое сообщество заволновалось.
Наконец-то наши предприниматели поняли, что к чему. Пожалуй, самым сложным препятствием для Мориера был параграф закона, который разрешал речное судоходство кораблям только под русским флагом. Посланник был хитер и выторговал условие, что английские корабли покинут пределы страны в тот же день, когда сибирские купцы пустят свои суда.
Скоро Северное телеграфное агентство сообщило, что в Нижегородский ярмарочный комитет поступило заявление, в котором представители «торгово-промышленной деятельности различных областей империи» говорили о «наиболее важных и настоятельных нуждах и потребностях русской промышленности и торговли». Купцы требовали пересмотреть таможенные тарифы. На свет появился прелюбопытный образчик русского экономического протекционизма.
Надо ли говорить, какое значение в таких обстоятельствах приобретала экспедиция Катаева. Ведь она предполагала дать сведения о возможностях выхода по Подкаменной Тунгуске в Енисей, в районы золотодобывающей промышленности, зоны активного внедрения иностранного капитала… Итак, наши путешественники готовились к отплытию. Но за два дня до отплытия пропал проводник, нанятый Катаевым в Енисейске. Эта новость быстро облетела Кежмы. Человек пропал! Начались пересуды: с хозяином не поладил, жалованье ему занизили, а может, придирчив больно и строг без меры; в тайгу с охотничьей артелью подался, нынче сезон обещает быть удачным; старатели сманили или просто сбежал, получив деньги наперед или убоявшись дальнего пути…
Вариантов было много. А на пристани торговки, крестясь «Помяни мя Господи, егда приидиши и во царствие Твое», чуть не плача при этом, словно пропал их ближайший родственник, рассказывали, что загублена горемычная душа страшным убивцем, беглым каторжником, который скрывается в здешних тайгах. Многие верили, в суетном-то мире – жизнь копейка… А некоторые поговаривали, что сгинул болезный на чертовом кладбище, мимо которого местные гоняли скот.
Сам Катаев терялся в догадках. А время шло, время торопило. Теперь каждая задержка – делу во вред. К тому дню, как белыми птицами полетит снежура, надо было пройти большую часть пути, ведь впереди еще трудная зимовка, дорога неизвестная, нехоженая… И ждать нельзя, и уходить без проводника тоже нельзя.
Катаев начал искать нового проводника. Приходили к нему разные люди, рассказывали, кто такие, зачем и почему пришли. Одному жизнь на месте опостылела, другому подзаработать хотелось, третий с женкой сварливой поругался – довела, хоть в прорубь кидайся; отсутствием своим думал бабу проучить. И хотя охочих было много, выбора Катаев так и не сделал.
Как-то вечером зашел он в трактир, чтобы увидеть Трифона Лютого, который приглашал слушать комедиантов, а заодно уладить дела.
Жили в приангарской деревне просто, но степенно, строго соблюдая хозяйственный календарь, который предки составляли из года в год. Потому славились Кежмы как село богатое, с крепкими, зажиточными дворами. Тайга кормила и давала достаток исправно. В кабаке напиваться с такой-то жизни не тянуло. Было несколько питух, да и те чужаки-неудачники пришлые старатели. К тому же у Трифона порядки свои, заведенные раз и навсегда. В долг не отпускал, и чтоб до чертиков – ни-ни, дабы не случилась пьяная драка, а там и дурная стрельба или поножовщина. Вот и прозвал заезжий люд, бродяги и приискатели трактирщика Лютым.
Трифон Лютый внешность к своему прозвищу имел неподходящую. Маленький, с жиденькой бороденкой, гладко причесанными на пробор волосами, с живыми веселыми глазами и семенящей походкой он мало походил на лютого и вообще на сколько-нибудь злого человека. Трифон не походил и на строгого хозяина, более всего смахивая на звонаря или шустрого приказчика из галантерейного магазина.
Оборотистый хозяин, Трифон Лютый как-то дал бесплатный постой бродячим музыкантам. С тех пор они появлялись в селе каждый год. Оркестр этот состоял из гармониста, цимбалиста и бубниста. Под этот странный ансамбль пела куплеты, а иногда и танцевала дочка старика-гармониста… Бродячие музыканты называли свои выступления комедиями. На эту комедию и шел посмотреть Катаев. А с ним и вся наша честная компания.
По случаю очередных «гастролей» народу в трактире ожидалось много. За четвертак посетитель получал сидячее место за широким столом, за пятиалтынный глазел стоя.
Один из столов заняли Фрэнк, Элен, Вадим Петрович, Катаев и Сидоров. Пока подавали есть-пить, трактир постепенно наполнялся зрителями, становилось шумно.
Наконец на импровизированной сцене – на специальном помосте, который сколотил Трифон Лютый, – появились музыканты. Начал представление бубнист. Он ловко отстукивал пальцами обеих рук по туго натянутой коже, чуть подкидывая инструмент, рассыпая мелкую дробь, прерывая ее глухими резкими ударами о колено, о локоть, о плечо. А войдя в раж, стал вытворять такие фокусы, что зрители в восторге охнули. И где-то в самом конце залы кто-то не удержался и стал притопывать в такт. Потом вступал гармонист. Он играл, не поднимая головы, чуть встряхиваясь всем телом, как воробей в пыли, в такт музыке. И ему, кажется, безразличны были и сама мелодия, и вся эта публика, и даже то, сколько заплатит Лютый. Самым живым в нем казались пальцы, молниеносно летающие по черно-белым кнопочкам.
Цимбалист наигрывал мотив, притопывая ногой в такт. Из артистов он был самым молодым. Вот ему-то было интересно все. Играя, он с любопытством смотрел по сторонам, подолгу, впрочем, задерживая взгляд на хорошеньком личике дочери гармониста, которая примостилась на краю импровизированной сцены в ожидании своего номера. И когда взгляды их словно случайно встречались, цимбалист, как неопытный еще музыкант, от волнения сбивался с ритма, терял свою партию и, краснея, «нагонял» товарищей.
Но его музыкальных ошибок не замечал никто, кроме партнеров и девушки. Зала бурно аплодировала после каждого номера. Выкриками и посвистами выражала свой восторг и воодушевление. Действительно, нечасто в тайге можно было услышать такой замечательный концерт.
После нескольких номеров бубнист объявил куплеты. Солистка, дочь старика, совсем еще девочка, была хороша собой. Ее белоснежное личико сияло так, словно перед ней блистательная публика столичного театра, а не таежный и деревенский люд. Большие черные глаза без страха смотрели в зал, вздернутый носик придавал ей особое детское очарование, и, еще не начав выступление, она уже расположила к себе всех, кто был в трактире. Вот брякнул очередной аккорд, громыхнул бубен, старик растянул мехи – и она выпорхнула на сцену под одобрительный гул толпы. Тонким, совсем детским голоском запела куплеты:
- – Как исправник с ревизором
- По тайге пойдут дозором,
- Ну, тогда держись
- Иной спьяну, иной сдуру
- Так тебе отлудят шкуру,
- Что только держись.
- Щи хлебали с тухлым мясом,
- Запивали жидким квасом,
- Мутною водой.
- А бывало, хлеба корка
- Станет в горле, как касторка,
- Ничем не пропихнешь…
Знакомая тема вызвала шум. И зрители, заглушая певицу и оркестр, стали подбадривать музыкантов и солистку, входя в то состояние, которое наступает тогда, когда, как это пишут в рецензиях, «затронуты струны души».
– Ревизор, сволочь, знамо дело.
– Поостерегись. Донесут!
– А нехай донесут. У меня брать нечего, кроме порток.
– Одно слово, ободрали до ниточки, дохнуть немочно. И все Бога да государя поминают, паскудники.
– Знамо дело, ворье!
– Давай, девка! Язви их в душу мать!
Приободренная певица взглянула на отца. Тот утвердительно кивнул, и она запела еще более крамольную куплету.
- – Скажи-ка, дядя, ведь недаром
- Иркутск, попорченный пожаром
- Слывет столицей-уголком.
- В нем заправилы городские
- Творят порой дела такие,
- Каких, пожалуй, и в России
- Нет в городе любом.
Трифон Лютый мало вслушивался в слова. Он был доволен собой. «Комедианты» оказались настоящей находкой. В трактире нет свободного местечка. Слух пойдет, так из соседних деревень прибегут. Потом из тайги потянется приисковый люд, и дела его, Трифона Лютого, пойдут еще лучше. Трифон даже икнул от удовольствия и сам был готов пуститься в пляс.
…После представления, приметив Катаева, Лютый, расплывшись в улыбке, выскочил из-за стойки и мелко засеменил к гостю.
– Николай Миронович, доброго здравия. Вот, в приметы не верю, а ведь точно: собака перед домом валялась, уголь из печки выпал – к гостям дорогим. Все, знаете ли, в суете, трудах и заботах.
Вот комедиянты пожаловали. Интересный, скажу вам, народец. Шатаются по тайге, песни поют, народ потешают. А народу надо время от времени потешаться, дабы не копить в себе вредные чувства. Да…
Лютый присел за стол к путешественникам. Музыканты, отыграв концерт, удалились, и в трактире пошло обычное веселье.
– Надо быть, Николай Миронович, за день-то умотались? И я вот устал. Всяк подлец-мерзавец подтибрить норовит. Мыслят, что коли трактир, то создан он исключительно для всяких пакостей. Нонче работника нанял дров запасти и кое-что еще по хозяйству сделать. Он мне: «Пятитку пожалуйте». Подлец-мерзавец, – жаловался Лютый. – Пришлось дать. Куды деваться… А ты, Николай Миронович, слыхал я, остался без проводника. Это плохо, конечно. Толкаются тут у меня двое: один тунгус, второй, приятель его, силищи необыкновенной – пятаки пальцами гнет. Так вот, они будто в те же места, что и ты, пробираются. Может, потолкуешь? Тунгус за проводника сойдет, а другого к делу приспособишь, силища в тайге завсегда пригодится.
– Скажи мне, Трифон, от доброго сердца помогаешь или корысть имеешь?
– Стало быть, в этот конкретный раз – от сердца, Николай Миронович. А что корысти касается, так ты сам посуди: не все ли тебе равно, у кого муку, соль да сахар в путь купить. Поладим. Ты уступишь – я в долгу не останусь.
– Провиант для экспедиции уже закуплен, больше того мне ни к чему.
– А я не про сейчас. Про потом. Чай, за раз всю работу не переделаешь. Да и за тобой не зверь, а человек след в след ходить начнет. Дело ты, говорят, большое замысливаешь, на годы.
Катаев молча кивнул головой. Лютый приободрился.
– Тогда, Николай Миронович, чего откладывать в долгий ящик? Сейчас и переговорите.
Трактирщик провел его в укромный уголок заведения, отгороженный от общей залы бревенчатой стенкой. Здесь хозяин предусмотрительно накрыл стол. Трифон Лютый постарался. Была вареная картоха, рыба недавнего посола, свежеиспеченный хлеб. Сало тонкими ломтиками с чесноком и тмином блестело горкой, играла чешуйками льда мороженая брусника.
– Не побрезгуйте, Николай Миронович.
– Прикажи подать косушку, – попросил Катаев трактирщика.
– Чудно, сколько знакомы, никогда ты не заказывал вина и водки.
– А сейчас надо. Неси.
Трифон обернулся быстро. Принес и выставил на стол зеленоватую бутыль с длинным узким горлышком.
– Кого видеть изволишь, Николай Миронович? Охотника или рабочего, а то сразу обоих?
– Проводника зови. Наперед с ним потолкую.
Эвенк вошел неслышной походкой, по русскому обычаю отвесил поклон Катаеву и Трифону и замер. Дженкоуль, а это был именно он, не мигая глядел на Катаева. Тот тоже присматривался, изучал тунгуса. Хороший проводник – половина успеха всей экспедиции. Проводник – твои уши, глаза и защита, советчик и дозорщик. Проводник, бывалый человек, знает в тайге каждую приметку, каждый шумок объяснить может. Ошибешься – горя не оберешься…
А следопыту в тайге хозяина хорошего выбрать – тоже задача немалая. Коли поверит тебе, коли советником сделает – помощь от следопыта в большом и малом. А как начнет за каждым шагом следить да проверять по мелочам, тогда не дорога, а одно мучение.
Тунгусу было, на взгляд Катаева, лет тридцать. Лицо загорелое, черные, как смоль, волосы сзади стянуты в тугую косицу. Одет был в легкую одежду. Поверх рубахи фуфайка без рукавов, которые носят в сибирских селах, летние онучи, в них заправлены шаровары, тоже русского кроя.
– Звать тебя как? – спросил Катаев, поднимаясь перед тунгусом.
– Дженкоуль.
– Меня Николай Миронович Катаев. Сядем, Дженкоуль, к столу.
– Спасибо, хозяин.
– Да какой я тебе хозяин. Ты, получается, Трифона гость. Слышал, что ты с приятелем на Подкаменную Тунгуску собрался, верно ли?
– Собрались, хозяин.
– Ну вот, опять заладил. Говори «Николай Миронович».
– Длинно, хозяин. Ладно, пусть будет Николай Миронович.
– А места на Подкаменной знакомы ли тебе?
– Конечно, хозяин! Дженкоуль там вырос, охотился, с купцами покруту делал.
– Складно по-русски говоришь, где ж так выучился?
– Э, хозяин Николай Миронович, длинный путь всему учит.
– Расскажи все-таки.
– Мала-мала на купца покричал. Обман мне был. Плохой человек купец Селифонтий. Сколько месяцев ходишь по тайге, соболя, медведя, белку, песца бьешь. Купцу Селифонтию: бери. А он припасов не дает, продуктов не дает. Только водка. Почему так? Из тайги вышел – покрута началась. Купец водки налил, со свиданьицем, говорит. Выпил. Еще налил, за встречу, говорит. Выпил. Потом за девку красивую, за ружье меткое… Проснулся когда – костра нет, шкур нет, денег тоже нет. Ничего нет. А невесту брать надо. Оленей заводить. Пришел к покрутчику Селифонтию. Что, говорю, делаешь! За встречу пили, невесту обещал сыскать, а поступил нехорошо, человека на снегу бросил. Купец, говорю, ты большой, а человек шибко худой. Он собак спустил. Дженкоуль от хозяина тайги так не бегал. Амикан добрее. Злой дух тогда в меня вошел, от обиды большой спалил я дом Селифонтия. А потом сам в участок приехал. В тайге Дженкоуля никто бы не нашел. Потом каторга была. Там и научился говорить.
– Сложная история, Дженкоуль. Выпей, разговор серьезный пошел.
– Нет, хозяин. Прости, Дженкоуль больше не пьет. Опять лес, опять костер, денег нет, зверя нет!
– Да неужто я на твоего Селифонтия похож?
– Не похож, а все одно, Дженкоуль больше не пьет. Только в тайгах чуть-мала – перед сном, чтоб теплее было.
Катаев внимательно посмотрел на Дженкоуля. И Попов, и Клеменц говорили, что лучше, чем тунгус, проводника на Подкаменную не найти. Взгляд Дженкоуля добрый, хорошего человека взгляд.
– Ты вот что, Дженкоуль, пойдешь со мной на Подкаменную?
– Конечно. Дженкоуль мечтает по родной земле. Только позови, буду хорошим проводником. Родные места снятся. Пора Дженкоулю домой.
– Хорошо. Считай, порешили. Будешь в экспедиции проводником. Работай честно, после экспедиции получишь премию в 500 рублей. Согласен?
– Спасибо, хозяин. Ты хороший человек, глаза у тебя теплые. У Селифонтия были, как металл в огне. Денег дашь – хорошо. Куплю оленей, собак, женюсь, однако…
За перегородку, где сидели Катаев, Трифон и Дженкоуль, ввалился бородатый мужик. Длинные руки, большая голова, короткие кривые ноги. За поясом большой, вложенный в самодельные ножны тесак.
– Извиняйте, конечно, однако ждал, сколь силы имел. Вижу, все тут у вас ладненько, – протянул он, глядя то на Катаева, то на тунгуса. – Уговорили, значит, эту тунгусскую тарантайку! Только дело у нас такое: без меня Дженкоуль никуда не пойдет. Так, тунгус?
– А ты не ершись, задира, – спокойно отрезал Катаев. —
Клятвы вашей не ведаю и пытать того не стану. Тут я решаю, кого в товарищи брать. Проводник мне очень нужен, но и ты, я вижу, помехой не будешь. Силушка имеется. Однако знать желаю, какой ветер тебя гонит в таежную глухомань? Дженкоуль, положим, в родные места идет. А ты?
– А вот моя байка. В ней и ответ. Зовут меня Никола. Познакомились мы с тунгусом на каторге. Поди, не умолчал о ней, выложил. По шальному делу я оступился, а потом уже пошло-поехало. Вечерами совсем невмоготу становилось, казалось, в шахту кинуться – лучше доли не сыскать. Тогда Дженкоуль сказки рассказывал. Откуда они к нему приходили – не ведаю. Чудные разговоры – ихние духи-идолы, шаманы. Но одна из них в душу-то мне сильно запала. Стал я допытываться у Дженкоуля, и вышло, что в сказке той правды больше, чем вымысла. Получалось, что есть на Подкаменной место, куда один из тунгусских родов золотишко припрятал. Род вымер, племя по стойбищам чужим разбрелось, а металл, выходит, остался. Много золота – не счесть, не унести одному. Зовется то место…
Никола замолчал на какое-то время и продолжил:
– Вот я и решил то место найти. Компаньон мне нужен. Тебе проводник да рабочий не помешают, а я точно обузой не стану. Договоримся – и половина золота твоя. Мне всего не вытащить из тайги. А ты, говорят, с совестью своей в ладах, не обманешь, не оступишься. Так что решай, господин хороший.
Катаев слушал историю Николы и его мучили сомнения. В странствиях рядом с ним были верные и надежные люди. Он не волновался, что в тяжелую минуту кто-то не выдержит испытаний.
Взять Николу? Душа как-то к нему не лежит. Прогнать? Но крепко, видать, в этой головушке бедовой засела мысль про золотишко тунгусского рода. Рано или поздно сколотит ватагу и двинет в тайгу напролом. Туго придется тогда лесным людям. А может, одумается в тайге? Может, узрит правду, что рассказы эти выдумка, да и оставит пустое дело, никому не успев причинить вреда? Катаев посмотрел на Дженкоуля. Тот, сидя в углу на корточках, невозмутимо покуривал трубочку. На лице его было полное безразличие к только что состоявшему разговору, и как Катаев ни старался, никак не мог разгадать его мысли.
Но чутье и опыт подсказывали: Дженкоуль человек надежный.
Молчание длилось довольно долго. Пока наконец Катаев не заговорил, решив дело.
– Не за личной выгодой иду на Подкаменную и потому рисковать не могу даже в самом малом. Без проводника дороги нет. Беру вас с собой. Сокровища тунгусов? Не верю. До золота ли лесному народу, который в постоянных заботах о каждом дне! Подумай, Никола. Рассказ твой больше на сказку и походит. Но уговор оставляю в силе: расчет получите сполна, по 500 рублей, по завершении экспедиции. Готовьтесь, скоро отплываем…
Первым ушел Катаев. Через какое-то время растворились в ночи Дженкоуль и Никола. Над Кежмами уже властвовала ночь. После праведных забот селяне давно спали в теплых домах. Тишина, мир и покой у добрых ангарских рыбаков, охотников. Тишина… и только вслед за Николой и Дженкоулем метнулась тень. От дома к дому.
От дерева к дереву неотступно следовала она за ними… Кому-то не спалось. Кто-то хотел знать больше, чем знал…
Александр Михайлович Сибиряков
Историческое отступление, из которого читатель узнает о сибирском купце и меценате, выдающемся русском путешественнике, исследователе северных морских путей, чьим именем назван первый российский ледокол
В иркутской истории есть два выдающихся мореплавателя, два открывателя, для которых главным делом жизни стало прокладывание новых морских путей. Это Григорий Шелихов и Александр Сибиряков. Именем Сибирякова назван ледокольный пароход арктического флота, который в 1932 году совершил первое сквозное плавание по Северному морскому пути, пройдя из Северного моря в Баренцево за одну навигацию. Как жаль, что первенец советского арктического флота не сохранился. В августе 1942 года, в том самом Карском море, для изучения которого столь много сделал купец Сибиряков, пароход «Александр Сибиряков» был потоплен во время неравного боя с гигантским крейсером фашистской Германии «Адмирал Шеер».
Александр Михайлович родился в Иркутске в 1849 году. Из рода иркутских Сибиряковых вышли иркутский городской голова, золотопромышленники, миссионеры и меценаты, путешественники и покорители северных морских путей, исследователи. На ниве науки, просвещения и благотворительности оставили Сибиряковы свой добрый след. Это они будут расчищать дороги, финансировать крупнейшие экспедиции, например известную Якутскую, которую исследователи часто называют Сибиряковской.
А. И. Сибиряков – удачливый купец, миллионщик, носил звание Почетного члена Томского университета – так профессура и студенты отметили его вклад в дело развития первого сибирского университета. Он передал 800 тысяч рублей на содержание народной школы Кладищевой в Иркутске, 50 тысяч – для выдачи премий за лучшее сочинение по истории Сибири, благодаря чему появилась и «Библиография Сибири» В. И. Межова, и многие другие книги. В дар Иркутской гимназии, где он получил первоначальное образование, Сибиряков преподносит работу скульптора Антокольского «Иван Грозный» и одну из картин Айвазовского, чтобы дети имели возможность «денно и нощно лицезреть шедевры мирового искусства». Он жертвует средства на приобретение для Иркутска пожарных машин, большого числа книг на иностранных языках. Почетный гражданин города, он немало порадел для него.
Когда в Тобольской губернии начался голод, Сибиряков вместе с Н. М. Ядринцевым организовывает сеть столовых для пострадавших. Неоднократно помогал издателям газет и даже предлагал организовать «карикатурный» журнал…
В 1893 году другой выдающийся общественный деятель Иркутска, городской голова Владимир Платонович Сукачев, вручая Александру Сибирякову свидетельство о почетном гражданстве на торжественном заседании Иркутской думы, говорил: «Александр Михайлович проявляет особую сердечную отзывчивость, как затратою личного почина и трудов своих, а равно и громадными материальными жертвами в делах поднятия народного образования и религиозно-нравственного чувства в народе, а также предприятиях, имеющих целью поднять и развить экономические силы на благо не только Иркутска, но и всего родного края – Сибири».
Но истинную славу снискал Сибиряков как полярный исследователь. Имена полярного путешественника Норденшельда и Сибирякова долгие годы будут неразделимы. Сибиряков не только финансировал исследования Норденшельда и поощрял его в столь необходимой для России деятельности – изучении северных морей, но и собирал по его просьбе сведения у местных жителей о ледовой обстановке. Когда Норденшельд оказался в сложной ситуации, Сибиряков снарядил спасательную экспедицию, для чего в кратчайшие сроки построил в Швеции пароход «Норденшельд».
За участие в экспедиции по Северному Ледовитому океану А. М. Сибиряков был награжден шведским крестом Полярной звезды, а Норденшельд назвал в честь русского путешественника остров, который открыл в Енисейской губе. «Это большой остров, – писал он, – будет, очевидно, очень полезен для навигации в этих местностях, вследствие того, что представляет защиту от прибоя волн с северо-запада и для судов, идущих вверх по устью реки. Я назвал этот остров островом Сибирякова, по имени горячего и великодушного организатора сибирских экспедиций…»
В 1907 году в столице вышла книга А. М. Сибирякова «О путях сообщения Сибири и морских сношениях ее с другими странами». Он писал ее уже будучи далеко от родного Иркутска. Даже там, на юге России – в Батуми, он создал сибирский уголок, назвав свое имение «Ангарой». Он во сне и наяву плавал по сибирским рекам и холодным морям. На одном из портретов А. М. Сибиряков изображен в парадных одеждах, со знаками отличия, у него окладистая борода и маленькие узкие очки. Он смотрит куда-то вперед, словно капитан с мостика корабля разглядывает водные дали…
Судьба сложилась так, что Сибиряков оказался за границей в полной бедности. Умер в 1933 году во Франции.
Глава десятая
Липкина тайна
«В последнее время как английские, так и русские газеты много говорят о «вновь открытом морском пути из Англии в Сибирь». Так, Times, претендующая на то, что она познакомила «читающий мир с попытками завязать непосредственные сношения через Ледовитый океан с Сибирью», возвещает теперь, что «предприятие увенчалось колоссальным успехом. На лондонских доках возможно видеть теперь судно, которое отправилось три месяца назад из Енисейска. До этого времени Сибирь была обособлена и отрезана.
И продукты западной производительности не могли попасть туда. Английские фабриканты доходили до сибирских степей и дремучих лесов по большой московской дороге или через афганский барьер. Лондон был совершенно отрезан от Центральной Азии. Теперь произошла революция; она подготовлялась медленно, постепенно, и тем не менее весь свет будет изумлен. Кроме тех, которые следили в продолжение многих лет за энергичными усилиями капитана Уоткинса и способствовали ему материальными средствами. До поры до времени дело капитана не возбуждало особенного энтузиазма, если не считать кружка исследователей. В 1889 году, к тому же, он потерпел неудачу в то время, когда успех был совершенно обеспечен. Теперь великая задача, поставленная капитаном Уоткинсом, превратилась в плоть и кровь, и он может считать себя героем дня».
Пока мы не имеем оснований присоединяться к ликованию англичан. Нас не трогают и нежные комплименты газеты по адресу Сибири.
«Никто, говорит она, «не думает в Англии о Сибири как о золотом дне. Между тем по отношению к Сибири терминология гораздо более применима, чем по отношению к Мексике, Аргентинской республике и Уругваю». Приведя затем отзыв о Сибири Норденшельда, газета английских коммерсантов высказывает свое твердое убеждение, «что Сибирь в той своей части, которая омывается водами Енисея, является великолепным рынком для промышленной Европы и может поставлять сырье гораздо дешевле, чем Европейская Россия, Индия и Соединенные Штаты.
Енисей судоходен на протяжении почти 2000 миль, а легкие суда могут проходить из моря в Енисей чуть ли не до китайской границы. Кроме того, никаких данных сомневаться, что Обь – другая великая сибирская река, – впадающая в Северный Ледовитый океан близко от Енисея, недоступна для кораблей».
Бесспорно одно, что капитан Уоткинс разрушил предубеждение, будто Карское море непроходимо. Енисей также оказался судоходным. Экспедиция продолжалась 39 дней, стоянка тянулась 19 ночей, и 26 дней было употреблено на обратный путь. Всего, следовательно, экспедиция пробыла в путешествии 84 дня.
Что же касается газеты Times и других английских газет насчет путешествия, то мы не можем не присоединиться к следующим рассуждениям «Московских ведомостей»:
«Благодаря настойчивым представлениям г. посла, делающим честь его заботам об интересах его миссии, правительство согласилось даровать отважным англичанам некоторые льготы в вознаграждение за их предприимчивость. Льготы эти, главным образом, выразились в разрешении беспошлинного ввоза товаров через северные порты Сибири в течение пятилетнего срока. При даровании этой льготы нельзя было точно определить, к чему она сведется, так как самый вопрос о доступе в эти края представлялся незначительным.
В настоящее время дело существенно изменилось. Англичане теперь твердо наметили себе путь в Сибирь, а английская печать энергично призывает своих соотечественников идти для сбыта английских произведений и пользоваться богатствами наших сибирских владений.
Без сомнения, Сибирь представляет собою богатейший источник всевозможных богатств, в высшей степени нуждающихся в предприимчивости для своего развития. И в то же время Сибирь для нас та страна, где русский народ будет черпать новые запасы естественных богатств…
Мнение о Сибири Норденшельда нам всегда надлежит твердо держать в своей памяти.
«А потому пустить иностранцев бесконтрольно хозяйничать в Сибири, составляющей наш Hinterland, было бы непростительною ошибкою. Старания Уоткинса и похвальные, с английской точки зрения, домогательства сэра Роберта Мориера могут быть вознаграждены и удовлетворены, лишь пока они не вредят русским интересам.
Охрана их доверена нашему финансовому ведомству, уже с достаточной определенностью заявившему свои взгляды на вопросы подобного рода. Мы не сомневаемся, что и в данном случае оно окажется на высоте своего призвания».
Восточное обозрение, 1891
Казаки, служилые люди, вольные промышленники стали во главе русских людей, осваивавших обширный край. Это были незаурядные представители своего времени, сильные и выносливые воины, умелые строители, удачливые вожаки.
Только таким было под силу днями и ночами рубить острожки и зимовья, строить лодьи и кочи, а потом, не ведая времени, на собственный страх и риск плыть по неизученным рекам, коварным и своенравным. «А путь лужен и прискорбен и страшен от ветров», – писали они в своих посланиях и челобитных. Зимой вместо лодок использовали лыжи. Взвалив тяжелую поклажу, шли, отчетливо сознавая, что впереди не ждет их ни теплый дом, ни семейный уют.
Известный исследователь освоения Сибири В. В. Покшишевский писал: «В короткие перерывы между своими походами, попав на время в гарнизон того или иного острожка, землепроходец жил в наспех срубленной избе, до отказа переполненной казаками, случайно застрявшими в «городе» промышленниками, гулящими людьми. Но привычка к странствиям, азарт открывательства не давал ему долго засиживаться на одном месте. Да к тому же «людской материал», которым в Сибири располагало московское правительство, был настолько малочислен, что только постоянная переброска людей с места на место, использование их для самой разнообразной деятельности позволяли кое-как справляться с возникающими задачами. Недаром в казачьих челобитных, почти как установившаяся формула, постоянно повторяется: «И был я, государь, во всяких твоих службах: и в пешей, и в конной, и в лыжной, и в стружной, и в пушкарях, и в защитниках, и у строения острогов, и у собора твоего, государь, ясака, и в толмачах, и в вожах». Очень часто землепроходец, этот инициативный «опытовик» и «передовик» был грамотен.
Благодаря его «сказкам» и «отпискам» не только Россия, но и другие страны узнавали о новых народах, языках, реках и проливах, морских путях, земных богатствах и природных явлениях. Русский землепроходец по мере сил выступал не как завоеватель и действовал в рамках тех традиций и опыта, которые существовали тогда в государстве.
В новых для себя землях старался как можно быстрее подружиться с местным населением, часто привлекая его к своей государственно полезной деятельности. Вот почему в такой короткий срок и так мирно огромный край от Уральских гор до Ледовитого океана вошел в состав Русского государства. С присоединением Сибири Россия становится не только европейской, но и азиатской державой.
…Тройка мальчишек медленно приближалась.
Степан прижался к забору, дальше отступать было некуда, и он приготовился к драке.
– Погодите, чалдоны несчастные. Уж приедем с Алешкой да Матюхой, то-то будет вам подарочек на праздничек. Накостыляем будь-будь!
– То когда будет, – не остался в долгу самый маленький из нападавших. – А мы тя щас одарим!
– Воронье каркает, покуда в стае, а по одному щебечет, как воробушек. Фьють-фьють. По одному слабо?
Озадаченные последними словами, мальчишки остановились, переглянулись и, видимо, молча пришли к единому мнению.
– Ладно, давай по одному, – рассудительно, по-деловому, протянул все тот же мелкий пацан. – Со мной будешь?
– Да все равно мне, только по правилам, без подножек и под дых чтоб не бить!
– Ладно…
Неизвестно, чем бы кончилось дело, но неожиданно тройка нападавших, как по команде, развернулась в сторону дороги.
– Тикайте, пацаны, – крикнул маленький заводила, и мальчишки, к полнейшему удивлению Степана, разбежались по проулкам.
Степану стало не по себе. Он услышал конский топот и различил пыльную змейку, которая быстро приближалась. Вскоре показался всадник. Чуть старше Степана, но по тому, как он держался в седле, как ловко соскочил с коня, можно было без ошибки сказать, что наездник он бывалый.
Конь, разгоряченный галопом, мотал головой, закусывал удила, пофыркивая, бил передними копытами и словно пританцовывал на месте.
– Тихо, Ветерок, – тихо успокаивал лошадь нечаянный спаситель Степана, разглядывая его с явным любопытством.
– Смотались дружки?
– Ага, разбежались кто куда.
– Дрались?
– Да нет, не успели. Ты всех распугал.
– Лезли почто?
Степан пожал плечами.
– Ты ведь не здешний?
– Из Енисейска. С отцом экспедицию готовлю, а они пристали.
– Про экспедицию слыхал… Так это тебя, значит, Степаном кличут? Ну привет тогда. Меня Семкой зовут.
Семка соскочил с коня и протянул руку новому знакомцу.
– Чей будешь, купеческий?
– С чего взял?
– Конька у тебя – загляденье. Вон как играет.
– Ничей я. Сам себе хозяин. Никого у меня нет. Отец с мамкой на прииски ушли, меня с теткой оставили. Так и живем, а где они – никто не знает. Уже много лет прошло. Тетка злющая, спасу нет. Чуть что – сразу взашей. Ну я от нее и сбег. У трактирщика за стол и одежу горбачусь. Я все могу – научился. А теперь у меня Ветерок есть. Он мне помогает. Кому чего подвезти-вывезти, дров из лесу натаскать, корову пригнать – че надо, то и могу!
Степан приценочно поцокал языком, оглядывая коня.
– Откуда такой?
– У Лютого сын плавать толком не умеет, а поспорил, что до острова, ну того, что у нас на Ангаре напротив пристани, вплавь доберется. Река-то на вид спокойная, да норовистая. Течение дурное, не всяк ту протоку ухватит. Так чуть не утоп пацаненок. Рыбачил я как раз – и увидел. Успел. Вытащил его на берег. Тяжелый дуралей, хоть и малец. Лютый узнал про то, жалованье не увеличил, зато коня подарил. Все дивились, как это он такого красавца отдал, не пожалел. Прилюдно отдал и сказал еще: этот конь отличный, а сын – самое дорогое, что есть. Так что будет справедливым коня за наследника отдать. В таком деле, дескать, жадничать – только Господа гневить… Плывете-то далеко?
– На Подкаменную.
– Здорово, я бы с вами подался, да решил с комедиантами уйти. Гармонист, Липкин отец, сдавать стал, совсем ослаб чего-то. Ему гармошку-то таскать тяжело, не то что представления делать.
Обещал выучить кнопочкам. Да и от тетки мне уйти надо – заела.
– Я вообще-то отца твоего разыскивал. Но ты, вижу, не из трусливых – все тебе обскажу, а ты уж отцу. —
Семен сделал знак рукой, чтобы Степан подошел поближе.
– Тебе Липка ничего не рассказывала?
– Да мы с ней и не знакомы даже…
– Ладно, слушай внимательно. Объявились тут недавно двое пришлых. У Лютого подрабатывают на побегушках. Липка слышала, как твой отец с ними разговаривал и пообещал взять в экспедицию.
– Он ничего не говорил. Может, не успел?
– Может, и не успел. Ну так вот, один из них тунгус – он проводником будет. Вчера и порох у здешних мужиков торговал под будущего соболька. Ему дали. Все уже знают, что он с твоим отцом поладил. А раз так, то кто ж тунгусу откажет. Он после сезона все с лихвой вернет.
– Ну и че тут такого? Наш-то проводник пропал куда-то, сбежал что ли.
– Кабы сбежал! Слухи ходят, кончили его.
– Врут, поди. Кому надо проводника убивать, он что, злодей что ли?
– Ну, дальше Липка слышала, как товарищ подговаривал тунгуса вывести экспедицию прямиком к какой-то Золотой речке. А отец твой, если захочет, пусть потом сам пробирается к Енисею.
– Повтори еще раз! Ты сказал «Золотая речка»? Слышал уже это…
Семен пожал плечами.
– Ну, Липка так и сказала: вывести к Золотой речке.
– Почудилось ей, поди, откуда девчонке знать про это?
– Липку не знаешь. Она такая отчаянная. Я сам видел этого Николу, приятеля тунгуса. Он мне сразу не понравился. На рожу сильно злющий, разговаривает мало и все орет на бедного тунгуса. А глаза – ой, жуть. Чуть что – как зыркнет! Он на Ветерка заглядывался, вот я Липку и подговорил последить за ним незаметно, не коня ли удумал моего увести. А выходит, другое дело у них на уме. Ты отцу все перескажи. Может, и без них обойдетесь. В общем, все я тебе передал, что узнал, а мне спешить надо. Лютый по соседним деревням отправил меня объявлять, что комедианты приехали.
Семен ловко вскочил на Ветерка и скрылся из виду.
Степан тут же хотел разыскать Липку, чтобы выведать подробности ночного разговора, но потом решил не спешить. Вдруг Дженкоуль или Никола увидят их вместе и смогут о чем-нибудь догадаться. Рассказать все отцу? А если Липка со страху небылиц насочиняла? Нет, вначале надо разобраться самому.
Отца Степан нашел у старой пристани. Здесь издавна жила и работала артель лодочников. Искусство свое от людей не таили, но так уж повелось, что суеверно остерегались чужого взгляда, а потому дома и бараки ставили на самом краю села. Никто и не вспомнит теперь имя мастера, который спустил на воду первый карбас, но слава о здешних судостроителях шла по всей сибирской стороне. Делали в Кежмах барки и полубарки – самые крупные речные суда четырехугольной формы. Спускали по большой воде пятиугольные паузки, крытые тесом, карбаса, груз на которых прятали под брезент, и кулиги – суда с плотным остовом в подводной части и небольшой надстройкой сверху.
Но Катаеву нужны были совсем другие лодки – легкие, чтобы проходить шиверы и отмели, увертливые, чтобы отзывались они маневром на каждый гребок. Всякий бывалый в здешних тайгах, ходивший по здешним рекам, знал – иной раз от одного-единственного гребка жизнь со смертью местами меняются.
И вот сейчас за два дня до отплытия работа была закончена. Светлые стружки и обрезки дерева, которые ковром лежали вокруг низеньких стапелей-козлов, не пожухлые еще от росы и дождя, хрустели под ногами, словно ракушечник. К запаху просмоленных лодок примешивался щекочущий, терпковатый дух свежего теса заготовок для новых судов.
Артельный староста Василий Пислегин был доволен заказчиком: Катаев придирчиво осматривал каждую лодку. Они еще не были спущены на воду, и он имел возможность оглядеть их со всех сторон. По днищу постучит, к борту ухом припадет – чего-то слушает, по звуку, что ли, различает? Или звук ему что-то подсказывает? И вару смоляного отколупнул, на зубок положил. И трясет, и покачивает, и весла на весу подержал.
И мальчонка, сынок катаевский, Пислегину приглянулся. Такого и в ученики взять полезно. Сразу видно, смекалистый малый. За отцом тенью ходит, смекает, но движений и слов отцовских не копирует – свои повадки.
Катаев кивнул Пислегину, лодки стали спускать на воду. Сам артельщик сел в первую, Катаев и Степан – в последнюю. Столкнули мужики лодки в Ангару.
Вначале на ходу испытали – бегут ровно, без крена. Потом начали борта раскачивать – вот-вот зачерпнут воды. Ан нет, сухо на днище, не случилось. Ради такого случая Пислегин потеху учинил. То волчком лодку веслами закрутит, то против течения кормой пойдет, одним веслом стоя гребет, словно на пироге какой.
Артельщики народ серьезный. На берегу стоят молча. Наблюдают, не балагурят, не подбадривают острым смешливым словцом. Только слышны шлепки весел, скрип уключин.
Испытания закончились. Пристали к берегу усталые, но довольные. Пислегин и Катаев прилюдно ударили по рукам. Это значит, сдан заказ и принята работа.