Иллюстрированная история группы «Звуки Му» Гурьев Сергей

XXIII. КАМБЭК ЛУНГИНА: «ОСТРОВ»

На рубеже 2006–2007 годов общественный резонанс вокруг Мамонова достиг небывалых высот: на экраны страны вышел новый фильм Павла Лунгина «Остров», где Петр Николаевич исполнил главную роль, а партнерами его стали звезды российского кино Виктор Сухоруков и Дмитрий Дюжев. Согласно несколько ходульному сценарию, написанному выпускником ВГИКа Дмитрием Соболевым, стержнем фильма являлась фигура отца Анатолия – юродивого монаха, который в юности во время войны предал и расстрелял друга и много лет спустя пытается отмолить грехи. В исполнении Мамонова, однако, от ходульности не осталось ничего – главным стало другое: «Остров» позволил Петру Николаевичу идеально совместить свою религиозность последних лет с пожизненной артистической эксцентрикой. Соединение этих важнейших для него стихий-состояний дало такой мощный эффект, что весь фильм, рисковавший скатиться в вымученную проповедь, превратился в своего рода православный бенефис Мамонова. А в таком качестве «Остров» в ситуации современной ему России был неизбежно обречен на огромный успех.

Повторно сниматься у Лунгина Петр Николаевич согласился не без колебаний, лишь только получив благословение своего духовника. «Встретились мы с Пашей Лунгиным после „Такси-блюза“, я очень боялся, – рассказывал Мамонов. – Он позвонил и говорит: „Петенька, без тебя не буду снимать это кино, только ты нужен“. Я говорю: „Паш, не-не-не, я это… Что ты, святого старца?..“ А потом думаю: а что я своим помраченным разумом решаю? У меня есть духовный отец, наш сельский батюшка, я к нему, говорю: „Так и так, мне – святого старца, а я… вы знаете жизнь мою“. Я же исповедуюсь, все. Человек я грешный. Он говорит: „И не думайте, это ваша работа. Вперед!“»

То, что Мамонов «взорвет» картину изнутри, хитрый режиссер, скорее всего, запланировал. «Мамонова я „увидел“ сразу, – вспоминал Лунгин. – С Петей знаком много лет, видел все его театральные моноспектакли, знаю, какой путь он прошел. Понимаете, в нем всегда была юродивость. Мамонов не столько отца Анатолия играл, сколько себя. Когда мы снимали молитву, это был крайне интимный момент. Это не игра была – Петр молился так, как молится ежедневно».

25 ноября 2006 года состоялся благотворительный премьерный показ картины в рамках XI Международного фестиваля православного кино и телепрограмм «Радонеж», жюри которого в итоге признало «Остров» лучшим христианским фильмом 2006 года. По представлению этого жюри, возглавляемого писателем-«деревенщиком» Владимиром Крупиным, фильм посмотрел Алексий II, тут же решивший наградить съемочную группу патриаршими грамотами. Грамоту получил и Мамонов, который на церемонии награждения, прошедшей в московской рабочей резиденции Патриарха, сказал, что если в результате просмотра фильма хотя бы один человек из десяти тысяч пойдет в храм, «значит, мы выполнили свою задачу».

Так же как и образ, созданный Петром Николаевичем в «Острове», сам Мамонов в жизни, являясь «ходячей рекламной кампанией фильма», нагнетал одновременно религиозное благоговение и шок. Например, в преддверии премьеры православный рокер сделал неожиданный пиар-ход, выступив с обращением к русской редакции журнала «Rolling Stone»:

«Rolling Stone на русском языке – это говно. Вы меня простите, но я правду говорю. Говно журнал: порнуха, непотребства. А когда на английском читаешь, вроде все прилично – о поп-звездах там, все понятно. На русском раз пять покупал и тут же выкидывал в мусорный ящик. Вся туфта, которая нас окружает, она вся в Rolling Stone. Я думаю, вы знаете, как название вашего журнала переводится? Перекати-поле. Ну и при чем тут все эти жвачки? Это же куст, который катится по пустынному полю, это означает в переводе „лузер“. По смыслу „лузер“ в английском языке – это не неудачник, это человек уязвимый. Человек, который отринул все, которого легко ранить. Этот человек, лузер, он не гонится за бабками. Вот что у вас за название. А теперь откройте журнал и посмотрите, что там у вас написано и какая у вас бумага. Любой человек, имеющий деньги, может что-то издать на глянцевой бумаге. А ею ведь даже жопу не вытрешь, потому что она глянцевая. Ведь как выглядели первые номера Rolling Stone? Как газета! Вот если бы вы сегодня сделали такую фишку, когда американцы от этого уже ушли, вот тогда бы я читал, мне бы было интересно…

Я вашим итальянским коллегам из Rolling Stone давал интервью. Так надо было, они о фильме Лунгина спрашивали. Спрашивали о вере православной, как жить завтра спрашивали. Не потому спрашивали, что я такой, а из-за фильма. Фильм этот о самой насущной проблеме, поскольку у человека кроме пениса есть еще религиозный орган. И если этот орган неудовлетворен, сразу начинается тоска и уныние. Потому что сегодня многие живут по схеме „развлеки меня“ – отсюда все эти смехопанорамы, безобразные круглые толстяки на экране или кровища. „Развлеки меня, покажи мне!“ Мало куска жопы – давай всю, мало жопы – давай собак. Если бы вам духовность была интересна, она у вас была бы. Может быть, лично вам, редакторам, она и интересна, а спроса на это нету или маловато его, спроса.

Фильм „Остров“ сразу семь стран купили. И неважно, как мастерски или немастерски все было сыграно. Это просто такой спокойный фильм на настоящую, хорошую, живую тему. Все живое и подлинное. Яблоко, сорванное с дерева, лучше яблока из магазина, пусть оно даже в самую лучшую упаковку завернуто. У меня сейчас такое в сумке лежит, я скоро его съем. Почему мы, русские люди, встали на путь каких-то обезьян? Почему „Макдоналдсов“ понастроили? А я объясню почему – потому что джойстик людям нужен. Люди хотят, чтобы ими управляли, им так проще. А мой путь – это сказать: „Пока, ребята!“…»

Осенью 2006 года «Остров» получил Гран-при кинофестиваля «Московская премьера» и приз зрительских симпатий фестиваля российского кино в Онфлёре (Франция). На обоих фестивалях Мамонов был награжден призом за лучшую мужскую роль, а позднее получил национальную премию кинокритики и кинопрессы «Белый слон». Сам фильм в дальнейшем получил 6 премий «Ника» и 6 премий «Золотой орел».

В борьбе за премию национальной Академии кинематографических искусств «Ника» в номинации «лучшая мужская роль» Мамонов оказался впереди Андрея Чадова («Живой») и Виталия Хаева («Изображая жертву»), а Лунгин взял главный приз за лучший фильм 2006 года, обогнав в числе прочих Эльдара Рязанова. Это был своеобразный реванш Лунгина и Мамонова за 1990 год, когда они с «Такси-блюзом» в борьбе за «Нику» уступили соответственно Станиславу Говорухину и Иннокентию Смоктуновскому.

Шоком для респектабельной кинотусовки стал инцидент с вручением Мамонову национальной премии в области кинематографии «Золотой орел». Церемония проходила в первом павильоне «Мосфильма» 27 января 2007 года – спустя два дня после смерти от обширного инфаркта оператора «Острова» Андрея Жегалова. Петр Николаевич, не пожелавший подстраиваться под беззаботно-светскую атмосферу мероприятия, явился туда в замызганной вязаной кофте, потертых джинсах и грязных кроссовках. Получая приз из рук более чем прилично одетых Федора Бондарчука и Виктории Толстогановой, Мамонов произнес речь, от которой ведущие церемонии поистине оцепенели:

«Я к этому фильму отношусь спокойно, несмотря на вот этот такой некоторый нездоровый уже ажиотаж.<…> Мне кажется, что мы просто сняли хорошее, простое, честное, чистое кино. И на просто общем фоне, уж да извинят меня присутствующие, это так вот выглядит. Почему я это говорю? Не из хвастовства, ни в коем случае, а потому, что вот умер Андрюша Жегалов. Вот нашей стране такие люди что – не нужны, что ли? Конечно нужны, очень сильно. А почему мы так беспечно живем? Почему в киногруппе нет врача? Почему полчаса человек мучился, его можно было спасти, человека, он бы сейчас рядом с нами здесь стоял. Все вот это очень просто. И вот эта беспечная жизнь, она кончится тем, что все будем учить китайский язык, ребята. Почему какое-то кинцо наше, извините… Павел Семеныч, извини, ради бога… По всей стране люди рыдают, а когда в любом продуктовом магазине стоит игровой автомат, и у нас вот в Верее – я в провинции живу – человек проиграл зарплату, потом взял в банке аванс, потом дом проиграл и повесился… И сплошь и рядом, а это как-то все спокойно, это какой-то там Путин должен делать. А Путин – он маленький, худенький, чё он может? Он… он разведчик. Он там… Где мы-то с вами, где? Почему мы четыре миллиона суворовых, ушаковых, лермонтовых, пушкиных в год убиваем? Что за беспечность такая? Переходящая уже в преступление. <…> Четыре миллиона в год! Десять детишек в Беслане погибли, и все рыдают, вся страна, а четыре миллиона – нормально… Это, говорят, „плод“! Ну и так далее, все знают, каждый… Вот я не то что здесь какую-то обидку там, а просто сердце болит, правда… И у меня сын вот младший, ему 25 лет. Его внук знаете, кем будет, если так будет продолжаться? Он будет подсобным рабочим на нефтяной скважине у хозяина-китайца…»

Речь Мамонова была почти полностью вырезана из показанной Первым каналом телеверсии вручения «Золотого орла» и тут же растиражирована в Интернете. В той или иной форме ее цитировали также «Коммерсант», «Известия», «Эксперт» и другие солидные СМИ, причем по версии «Коммерсанта» Мамонов назвал Путина «хлюпеньким». «Простит ли Путин Мамонова?» – вопрошала газета «Век». Обозреватель «Известий» Ирина Петровская за речь на «Золотом орле» назвала Петра Николаевича «персоной месяца», а сетевой журнал «Бунтарь» включил это эпатажное выступление в «топ-10 бунтарских поступков 2007 года».

Общему хвалебному тону рецензий на «Остров» противостояли немногие критические голоса. Например, Лия Ахеджакова сказала: «„Остров“ Паши Лунгина с Петром Мамоновым в главной роли не так убедителен <как „Возвращение“ Звягинцева>. Во-первых, там не все гладко со сценарием, во-вторых, от самого Мамонова страшно веет чем-то темным, хотя по фильму он вроде праведник… Первый раз, кстати, я видела Мамонова еще в 80-х, когда он пел в „Звуках Му“. Многие из нас были поклонниками этой группы. Когда рок в СССР был запрещен, ходили по всем этим грязным клубам. Так, однажды за кулисами я подошла выразить Мамонову свое уважение, а он ответил: „Знаете, что я вам скажу? Из всех искусств самым главным для нас является кино!“ Я была в шоке. Ведь он знал, кого он мне процитировал».

Бюджет «Острова» составил менее 2 миллионов долларов. Как утверждает Лунгин, прогнозировалось, что «отобьется» из них в лучшем случае 200 тысяч: ведь фильм представлял собой не боевик и не триллер, а некоммерческую духовную драму. Тем не менее, за четыре первые недели проката кассовые сборы по «Острову» составили 2,5 миллиона.

Абсолютно «негламурное» лицо Мамонова появлялось на обложках глянцевых журналов, ввергая их аудиторию в транс. Дело дошло до того, что топ-6 Google по запросам звезд кино за 2007 год приобрел совершенно немыслимый вид:

1. Анастасия Заворотнюк

2. Анджелина Джоли

3. Петр Мамонов

4. Джонни Депп

5. Кира Найтли

6. Орландо Блум

Популярность Мамонова «в народе» возросла неизмеримо. Интернет заполнили откровения молодых фанатов, рассказывающих, что раньше и не подозревали о существовании такого артиста, который к тому же пишет песни. Выложенные в сеть альбомы «Звуков Му» тщательно разыскивались ими и подвергались сравнительному анализу: одним больше нравились «Простые вещи», другим – «Мыши» и «Зелененький».

О том, как возросшая популярность Мамонова повлияла на его частную жизнь, весной 2007 года рассказал Артемий Троицкий: «Пете не позавидуешь. Самое ужасное, что, когда фильм „Остров“ получил какое-то благословение от Русской Православной Церкви, в деревню, где он живет, потянулись хромые, слепые, сирые и убогие – в искренней надежде, что он их вылечит. Так что Петя сейчас находится в легкой осаде. Может быть, это паломничество уже проходит, но ситуация тяжелая. А с другой стороны, я не могу поставить Петру эту ситуацию в вину, потому что свою роль в фильме он сыграл честно, оттого такой иконой юродивой и стал».

XXIV. МАМОНОВ И ВЕРА

Как, наверное, догадывается проницательный читатель, вера в данном случае – отнюдь не женское имя, а состояние сознания. Уже говорилось о том, что, после того как Мамонов в середине 90-х принял православие, его общение с прессой в корне изменилось. Заставить Петра Николаевича рассуждать на интересующие СМИ темы с тех пор не мог никто – если только речь не заходила о духовном поиске. Зато в таких случаях Мамонов под настроение готов был говорить подолгу – как правило, в режиме монолога. В наиболее выигрышном положении здесь оказывались православные издания, к которым Петр Николаевич обычно относился с большим доверием.

12 октября 2006 года в Киеве на открытии фестиваля православного кино «Покров» состоялась премьера фильма «Остров» (в России он был показан несколько позже). Сразу после этого события Мамонов дал большое интервью местному православному журналу «Отрок.ua», который на основе этого рассказа подготовил и последовательно публиковал на протяжении 2007 года своеобразный триптих из монологов Мамонова: «Крест – это раскрытые объятия», «Из десяти поражений все-таки бывает одна победа» и «Страшный суд – счастливейший момент в жизни». Также его разместила на своих страницах студенческая православная журнал-газета МГУ «Татьянин день». Этот гипнотический гипертекст мы приведем здесь с небольшими сокращениями.

«Разделение на „православие“ и „все остальное“ – это все от врага, одно из имен его – разделяющий. Как бы нам так сделать, чтобы православие было общим?

Не надо обязательно тянуть людей в храм, чтобы креститься. Ну, окрестился. Так и Ленин был крещен, и Гитлер, ну и что толку-то? Это же не магия, это помощь нам, костыли. Это надо четко понять всем нам и не тянуть никого никуда: иди за мной в православие… Надо явить пример – собой. <…> А то у меня одна злость в сердце, одна раздражительность, одно любоначалие: я хочу, чтобы все, как я. А чтоб полюбить, надо человека принять таким, какой он есть, никуда его не тащить, а принять его таким, какой он есть. Для этого в себе надо очень много перекопать, перелопатить. В себе, а не в нем! <…> Почему я так раздражаюсь, так злюсь, осуждаю?.. Да потому что во мне это есть, и я вижу это в другом. Если бы во мне этого не было, я бы не видел этого в другом. Когда мне хорошо, мне все милы. Когда мне плохо, мне все не то.

Как-то об этом бы поговорить друг с другом. А не с высоты какого-то там православия что-то там вниз вещать. Иди в детский дом и сиди у постели инвалида-ребенка, организуй дежурство в хосписе. Люди увидят: вот христиане какие. Они свою жизнь отдают, смотри они какие. Сутки просиди-ка у постели умирающего – очень трудно.

Душа не заполнится ничем – ни любимой работой, ни детьми, ни любимой женщиной, ничем – кроме Того, Кто ее создал, кроме Господа Бога.

Конечно, каждому в меру сил, необязательно всем идти в хоспис… Подними пачку сигарет на улице и брось в урну. Христианский поступок? Христианский, если ради Бога делаешь. Если помнишь о том, что Богу угодно, чтобы был порядок, а не хаос, чтобы было чисто, а не грязно. Совесть надо хранить по отношению к Богу, к людям и к вещам. И если ты человек богатый, ничего в этом зазорного нет, только делись. Свое богатство, которое ты честным трудом заработал, отдай – и увидишь, как тебе будет хорошо на душе. И потом, Господь дает больше в сто раз, а не „дашь – на дашь“.

Вот если бы мы это как-то объясняли людям… Ребята, мы сами слабые и немощные, но мы просто нашли! Это как разговор двух пьяниц. Один говорит: „Я нашел такую пивную, там такое пиво наливают! Там чистенько, хорошо, креветки вкусные…“ Другой говорит: „Так чего мы здесь эту дрянь пьем – тут же разбавляют. Конечно, идем туда!“ Вот так и надо людям объяснять, что я вот туда! Вот так и надо людям объяснять, что я вот рыпался-рыпался, пил, туда-сюда… Но ты знаешь, что я нашел? Ты знаешь, что я нашел? Вот у меня все изменилось!.. <…>

Ну а эти все пути к Богу и прочее – это должен быть личный опыт, никому ничего не объяснишь, никого ни в чем не убедишь, это сто процентов. Воспитание все идет до четырехлетнего возраста, потом можно только что-то подправить – это факт, установленный учеными. Человек должен тебе позавидовать: смотри, ничего у него нет, а он все улыбается, все ему хорошо, всем он доволен. Вера – это радость, это всем быть довольным. И смирение – это быть всем довольным. Не подклоняться под любую палку, а всем быть довольным. И воевать надо, и защищать слабых, и убивать надо врага, когда он напал на родину твою. Священник шел впереди войска, с крестом, безоружный – с нами Бог! – и вел войска. Ложь, что люди кричали „за Родину, за Сталина!“. Все были люди крещеные, православные, верующие. У кого образок, у кого крест. Все с Богом шли в бой, а не за советскую власть. Почему? Потому что воевали тридцатилетние мужики, которые родились еще до этой ленинско-сталинской банды. Вот кто выиграл войну.

Когда мы работали там, в этом кино, на Соловках, бывало всякое: падаешь с ног, нет сил. Хочется и выпить, и курнуть, и то, и се. Там с нами был отец Симеон, москвич… Я говорю: „Отец Симеон, ну что ж так долбит?“ А он мне: „Петр, молитесь, молитесь, не можете – ну хоть «Господи, помилуй»“. Я говорю: „Сто процентов поможет?“ Он: „Сто процентов!“.

Вот и надо вдолбить себе одно – что Бог сто процентов поможет. Он не предаст, не изменит, Он всегда Тот же, Который был две тысячи лет назад и есть сейчас, это Тот же Христос, это все то же самое, все без изменений, и сто процентов будет помощь. Вот кажется, невозможно терпеть, все. Но потерпи еще десять минут – увидишь! Все нам всегда по силам дается. Бывает, проваливаешься, думаешь: „Господи, прости“ – наливаешь, пьешь. Думаешь: ну, дурак! Но стоит пятнадцать минут переждать вот это самое страшное, смотришь – попустило. Потому что раз болезнь долгая, трудная, то и лекарства горькие. Аппендицит резать надо, манипуляциями какими-то не вылечишь. Надо разрезать брюхо и отрезать кишку. Так и тут. Бывает больно очень, но что сделать.

Тяжело, тяжело… Жизнь вообще не курорт. У меня есть один знакомый диакон. Я у него спрашивал: а вот тебе не хочется там… выпить, с девушкой… то-се… А он говорит: „Я с десяти лет в Бога впился, как клещ, мне ничего, – говорит, – не страшно“.

Хорошо он сказал: впился, как клещ, в Бога. Вот как надо!»

«Мы не можем даже представить себе, что такое Вечность, неизъяснимое блаженство. Раз уж ты жадный такой, давай, вот этого добейся! Даже если есть один шанс из ста. Люди-то оставили свидетельства. Миллионы людей этим путем прошли. Кто такие святые? Это обычные люди, такие же, как мы, которые решили: я хочу туда. Очень хочу, очень сильно. Все остальное мне неважно. Вот это жадность, настоящая алчба!

Почему человек может оставить помышление о мире? Потому что он весь устремлен в вечность. Если просто ему в этой вере тихо, спокойно, хорошо – это не то. Исаак Сирин пишет: настоящая молитва, с которой приходит безмолвие чувств, – это когда человек просто стоит пред Богом в изумлении и ничего не просит. В изумлении пребывает перед Богом. И говорит только одно: Господи, твори со мной волю Твою.

У каждого свой путь. У всех людей разная потребность в Боге. Спящего не буди, а проснувшегося накорми. Кто спит, кто проснулся – кто как. Каждый по-своему, всем не объяснишь. Бог каждому хочет помочь спастись и в разум истины прийти, просто у каждого свой путь.

У меня вот в сорок пять лет ухнуло. До этого я бегал, водку пил. И то вот, как ухнуло – а я продолжал все свои грехи творить. И до сих пор бывает всякое. Но я твердо знаю, что я не прав, что это просто «старый и лукавый мой обычай препятствием бывает». Очень глубоко это все сидит. А вырывать надо с корнем, потому что если будешь веточки обрезать, то корень рано или поздно все равно прорастет…

Ну, могу поделиться: как быть, когда налетает очень сильно какое-нибудь „хочу“ скверное, от которого точно знаешь, что потом будет очень плохо. А ведь бывает так, что просто невозможно, ну так хочется выпить… „Уклонись от зла“ – этого мало. „И сотвори благо“. Хватайся что-нибудь делать хорошее. Землю копать, посуду мыть, в доме убирать – что угодно. Пройдет. Если будешь просто лежать и терпеть, рано или поздно треснешь. День протерпишь, два, на третий – ах, надоело! Надо обязательно в какое-нибудь другое дело уйти. Через силу начинаешь в комнате подметать…

Мне легче: я в деревне, там или дрова рубить, или пилить что-нибудь, чтобы устать, устать, устать! К этому себя понудить достаточно легко. Проходит. Не сразу, но проходит.

Потом, не надо брезговать медициной. Уныние, депрессия – это, может быть, никакие не искушения, а просто болезнь. Врачи – от Бога, лекарства – от Бога, поэтому надо идти к врачу, к психиатру, он выпишет какие-то антидепрессанты, успокоительные. Потому что если ты болен и просто терпишь – это глупо. Болезнь души – да, надо прибегать к Богу. А может, у тебя центральная нервная система нарушена. Мы не святые люди, чтобы уповать на Бога полностью. У нас таких сил пока нет. Поэтому надо и к докторам ходить, а то мы с любой мелочью – к батюшке. – Батюшка, у меня нарыв на пальце, что делать, какую молитву читать? – Что делать? К врачу иди! – Бессонница у меня, батюшка, сколько акафистов читать? – Сто сорок пять! К врачу иди, пусть таблетки пропишет, будешь спать. Потихоньку снизит дозу, все пройдет. Устал, трясешься ведь, изнервничался – прими успокоительную таблетку, которую тебе врач порекомендовал. Не бойся ты. Не думай, что ты на Бога не надеешься, пьешь таблетки… Но и увлекаться тоже не стоит. Потому что тогда закалки не будет. Закаляться надо – потерпел часик-второй, но если до трех не спишь, ну уж тогда принимай. Потерпи, но в меру сил – не надо подвигов сверх меры. Треснешь. Скатишься в еще худшее. Лучше таблеточку прими, раз уж так.

Хочется. Хочется часто. Концертик отыграл, хочется награды – ложной. Вот он тебе начинает нашептывать: „Ну ты же поработал, людям отдал… ничего, один косячок травки не страшно, во всем мире курят, расслабься“. Десять раз отобьешь, а один раз и свалишься. Потом опять идешь: „Батюшка, я вот опять“. – „Петя, ну что мне вам сказать, вы же все сами знаете“. Господи, помилуй. И все заново приходится – все так называемые достижения.

Единственное что – накапливается опыт. Если борешься своими слабыми силами хоть чуть-чуть, то накапливается опыт. Из десяти поражений одна все-таки бывает победа. Вот вспоминая опыт этой победы, можно дальше карабкаться. То есть все время надо думать, что с тобой происходит, что и как ты делаешь. Ну вот ты курнул. Ну вот ты опять лежишь на диване, слушаешь эту музыку бесконечную, уже скучно, ничего нового не будет. А у Бога все новое: новое стихотворение, новое ощущение, новые люди, новые встречи. Сразу Он окружает, помогает сразу, сразу! И думаешь: ну что, опять туда? Можно таблетками обожраться успокоительными, ну и будешь в коме такой пребывать. Это не то, когда первый раз курнул – взлетел… В двадцать лет думаешь: „О! какие ощущения!“ Сейчас уже нету такого, только дурь. А алкоголь – вообще смерть. Сразу безумие, агрессия, сразу куда-то бежать… Пятьдесят пять лет, а ты бежишь куда-то… Чума!

Силен враг. Шесть тысяч лет воюет. Поэтому падай, проси: Господи, помоги, помоги, Боже, пропадаю! Знаете, как древние христиане псалмы орали в небо: „Блажен муж…“ – орали! „Господи, помилуй!“ орать надо Богу. Кричать изо всех сил. Когда нельзя больше – вот она, смерть души твоей, вот она, наяву, помираешь! Тогда даст. Поэтому Бог и попускает такие страшные искушения, чтоб до дна, чтобы щенячьим носом… но каждому в свою меру, по силам. Потому что, как сказал уж не помню кто, если ты на самом дне, то у тебя на самом деле хорошее положение: тебе дальше некуда, кроме как вверх. Это не означает, что давайте сейчас все на самое дно. Там очень страшно. Лучше до этого не доходить. Речь о том, что и со дна ада восставали и становились святыми. Мария Египетская тому пример. Женщина, которая блудила не из-за денег, а из-за любви к этому делу. Любила блудить, любила быть проституткой. Страшно ей это нравилось. И в один прекрасный день решила: все, никогда больше, ни разу, хоть подохну! И по водам стала ходить. Очень немногие святые удостаивались… Андрей Юродивый, она, еще кто-то – и все. Поэтому очень глупо считать, что это все сказки.

Старец Паисий пишет: на сберкнижку давайте откладывать, а не тратить. На будущее. Грешник, который делает доброе что-нибудь, он долги отдает. А человек, который живет относительно чистой жизнью, – он в банк откладывает, да не в сбербанки, которые завтра все лопнут, и все окажемся у разбитого корыта. Там твердо, сто процентов.

Почему подвижники не ели по четыре дня? Да чтоб убить это, чтобы не думать об этом, чтобы наконец-то освободиться от этих цепей. Хочу помягче, хочу послаще, да леденец еще, да подоткни, дует… Вот это все цепи. А если холодно, если в лесу, один, вот топор у тебя, спички, соль, двадцать градусов мороза и лес. Где там „подоткни“? А ты всю жизнь „помягче“. Пропадешь. А если одиннадцатилетним ходил ты в школу три километра через лес по морозу – мужик! В шестнадцать лет ты уже не только веселиться можешь, но уже и что-то сделать. Потом ведь преодолевать трудности – это самое интересное, потом себя чувствуешь человеком. Думаешь: ух, победили! Надо твердо помнить только: не ты, а с Богом. Мужчинам знакомо это чувство – тяжелая физическая работа… Я грузчиком работал. Конец дня уже, полчаса осталось до конца, и вдруг машина приходит с мясом, надо разгружать. И вот корячимся до одиннадцати вечера. Но зато потом разгрузили, сели, стаканы налили – другое дело. Чувствуешь, что ты поработал.

Конечно, много в этом ложного, но трудности – хорошее дело. Когда все удобно, легко – ну скучно же, потому что хочется еще помягче, и чувствуешь, что совсем тебя прямо не тронь, ты ничего уже не можешь вообще. Потому надо воспринимать трудности как лекарство, как спасительное дело, как благо. „Почему на меня все сыпется? Вроде как все живу…“ – да хорошо, значит, тебя Бог любит, значит, тебя Бог закаляет, готовит к чему-то лучшему, тренирует. Как в спорте: чтобы двести килограммов штангу поднять, надо два года гантелями потихоньку набавлять… Зато какая радость потом – двести – ба! Весь стадион встал. Так же и тут: сделал что-то – у Ангелов на небесах радость какая… Вот грешил, грешил человек – и встал! На небесах радость, праздник. <…>

Важно различать добро и зло. Да, Пушкин гений, но какая б мама хотела, чтоб ее ребенок прожил жизнь Пушкина? Подымите руку. Дуэли, пьянства, бабы сплошные. В тридцать семь лет помер из-за ерунды: кто-то там его обидел… Да прости ему, не обращай внимания. Не в этом честь. Честь в том, чтоб простить, чтоб стать выше зла. Митрополит Антоний отлично об этом писал, что зло прежде всего недостойно человека. Делать злые поступки, чувства злые питать – это нечеловеческое, это ниже нашего уровня. И вот мне это очень понятно. Когда я начинаю раздражаться, устал, злиться начинаю, – думаю: эй, ты же все-таки Мамонов Петр Николаевич. Тогда давай… Я не о славе говорю, это чепуха, а о личном достоинстве. И опять ты, Мамонов Петр Николаевич, лежишь в поле пьяный в доску, и друга своего обидел, нахамил, и думаешь: что ты, с ума сошел совсем?

Первое дело – прийти в себя. Вот я тридцать лет пил, пил, пил – пора прийти в себя. Это же не я все, когда я пьяный на диване лежу и на жену ору: то не так, это не так. Надо прийти в себя. Я – это тот, кто вставал утром четырехлетний, и солнышко, и ничего не надо, и бежал по травке босиком… Куда я это дел? Почему я каждое утро вставал и радовался дню? Просто, не почему.

Вспомни, человек, как ты был маленьким. Это было вчера. Как было все хорошо, все интересно, все радостно: „Ой, снег пошел! Ой, дождик!“ Улыбнись себе. А потом о Боге поговорим. Вот так».

«Слава может и не мешать духовной жизни. Смотря как относиться. Если ум включать свой, что это все дар Божий, это все не ты делаешь, не ты, Петя Мамонов, такую песню придумал, которая у тебя в голове – пых! – и вспыхнула, а ты только записал и отдал другим – тогда все в порядке. Попроще надо! Ну Бог дал, очень хорошо. Я к батюшке своему прибегаю, говорю: отец Владимир, не знаю, как жить, боюсь очень. Все хвалят, руки целуют… Как же быть? – Он говорит: ну и что? Бог дал, что вышло, – очень хорошо. Не вышло – так не вышло. Спокойно, говорит, чего вы на это обращаете внимание?

Он у нас такой, 30 лет служит. Человек мудрый, простой. А не то что там: ох, как я послужил! Это парень может в 20 лет… Да и то уже пора понимать. Хотя, конечно, приятно, когда хвалят. Но я помню, что от людей получил – от Бога не получишь. Справедливо: или – или. Поэтому лучше как-нибудь схорониться, а если не получается схорониться – что делать: вызвали на сцену – стой, кланяйся. Только внутри спокойно думай: людям приятно, ну и слава Богу. И не надо потом три дня стоять в позе, как на календарь… да православный еще… <…>

Кто-то писал: здоровье – опасная вещь, это условие для греха. Потому что когда тело здоровое, оно сразу начинает всего хотеть. Хочу поесть вкусно, хочу девку красивую, хочу, хочу. А когда болен – да какую там девку, лишь бы не болела нога эта! Поэтому болезнь Бог посылает, когда видит: ну никак его не исправишь, пошлю ему болезнь, чтобы он не мог этого делать просто физически. Может, хоть так спасу его.

Вот меня спрашивают, общаюсь ли я с молодежью и какое оно, это новое поколение. У меня ж дети: 23 младшему, среднему 25, старшему 30. И потом, я же на сцене все время танцую, туда-сюда. Меня молодые люди любят, хлопают. Поэтому я знаю ребят. Хорошие они. Чепуха это все, что все хамы… Пиво там, Клинское… Это все пена. Молодые люди стремятся к чистоте, к образованию, никакая порнуха им не нужна. Хотят жить наполненной жизнью, отвергают то, что им предлагают. А вокруг – зомбирование, на кока-колу даже подсаживают. Там есть такой ингредиент, ее месяц попил – и не оторвешься, как наркотик. Точно. Вот что делают эти все дядьки, которые на мешках сидят со своими деньгами. А молодые – нет, не поддаются!

„Мне страшно за тех, которые идут за мной“, – поет „Московский освободительный оркестр“. Им по 23–24 года. Крутую играют музыку, современную. Вот им страшно за тех, кто за ними, и они правы. Потому что если будем столько абортов делать, через 50 лет вымрем – и никаких войн не надо. Будет здесь Китай. Поэтому давайте, рожайте, девчата, По 4, 5, 6. Мусульмане, смотрите, – 10, 12. Конечно, они все рынки заняли в Москве. Их много. Они крепкие. Потом, когда у тебя 10 человек, ты не будешь его облизывать одного: ножка болит… Да не до тебя! Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… девятого нет, где он? В грядке спит. Некогда будет сюсюкать. Давай быстрей, мать устала… А если двое или один – они все вокруг него, не знают, что с ним делать. И вырастает чудовище в 15 лет. Чудовище! С которым потом уже ничего не сделаешь. Потому что в 15 лет уже воспитывать поздно. На цепь только сажать от этой улицы.

Отец Дмитрий рассказывал: извините, на службу опоздал, беседовал полтора часа с 16-летней девой. Говорит фразами из телевидения – все, не пробиться никак. Ну что я могу отцу ее посоветовать, если там героин? На ключ только, под замок, и все. Никакого другого средства. Ничего человек не слышит, не понимает – глухой, слепой. Не говоря уже об этих сектах, где технологии разработаны целые, что ты полностью подвластен, делаешь все, что твой гуру скажет. Что делать? Отец Дмитрий говорит – менять место жительства, продавать квартиру, переезжать в какую-нибудь Пермь, вытаскивать силой, потому что человек уже полностью там, ничего ему не объяснишь, уже все, поздно!

А мы все стонем: что-то нам скучно… Дети-сироты вон сидят на Казанском вокзале. Если тебе скучно, возьми одного в дом, сразу скучно не будет, сразу он будет у тебя деньги тырить, то-се. И всякую скуку забудешь. Будешь думать только, как бы его научить хоть чему-нибудь, хоть доску распилить.

Если начинаешь за себя Бога просить, и Он какую-то чистую жизнь подает, то не успеваешь все делать, и никакой скуки. Дня не хватает! То одно, то другое, смотришь – уже 9 часов, ты еще не помолился, Евангелие не почитал, целый день пробегал: там надо, там надо, там грядку вскопать, чтобы не копала лопатой женщина, – все на пользу. Только надо вкус почувствовать к этому, любить это делать, не из-под палки, а почувствовать – сколько это дает тебе спокойствия, уверенности, добра в душу. Вкус поиметь к этому. А чтобы вкус поиметь, надо попробовать, начать. В тюрьме сидит товарищ, напиши ему письмо – что, рука отсохнет? Ему радость знаешь будет какая? – Завтра, завтра. – Сегодня сядь и напиши. Ни о чем: как у тебя жизнь, как тут дела, какое тут кино показывают… Он тебе напишет, как у него, – и вот пошло дело, ему полегче. Сейчас мы с вами тут сидим, а где-нибудь в такой же комнате человек 30 набито, да вонь, да смрад, да мат… А мы тут рассуждаем о Боге. Вот если об этом себе напоминать почаще, то будет проще жить. Сейчас кто-то умирает, сейчас кто-то мучается, сейчас кто-то без ноги, в аварию попал в эту минуту и от боли орет, лежит на дороге… Какое тут „скучно“? Слава Богу, что руки-ноги есть – и хватит.

Довольным надо быть всегда, все, что есть, – слава Богу, потому что люди и не такое терпят… А не хотели бы, как митрополит Петр? Ни одного дня жизни не выдалось хорошего – сплошные лагеря, пытки… Все стерпел человек, и не озлобился, и не возненавидел жизнь. Вообще ни дня вот так посидеть, как мы, ни минутки. Такой же человек, с руками, с ногами, с нервами – все то, что и у нас. Это себе на память приводить – и полегче будет. Смотришь – и силы появятся. Думаешь: что я сижу, хоть помолюсь за кого-нибудь, кто болеет. Давай-ка прочту „Всецарице“ акафист. Всего 20 минут, подумаешь… Смотришь – самому стало теплей и приятней. Даже если механически.

Потому что молитва – это ведь целая история. Как нас учат старшие, Господь молитву дает молящемуся. Молись, молись, и увидишь: придет. Не надо умствовать об умной молитве… Встань и говори эти слова. Сначала будешь механически, потом почувствуешь на языке прямо сладость. Все придет, все придет. Произноси хотя бы эти слова. Слова-то хорошие. Я вот так: не идет молитва, не хочется; ну, думаю, хотя бы механически прочитаю. Смотришь – прочитал, в конце – губы не ватные, голова чуть-чуть прочистилась. Читаешь механически, когда мысли парят, бегают. Ничего, читай, читай. Потом привыкнешь – без этого не сможешь уже. Как бы ни устал, а без этого не ляжешь. Вчера устал, наговорился, думаю: ну какая уж молитва. Пришел, спать ложусь, ну не могу: дай, думаю, хоть начну. Начал – раз, и все, и прочитал, и все хорошо, и лег, и не заметил… А вроде и устал, и весь трясся, на нервах. И ничего, пошло. А почему? Потому что привык уже, 10 лет. Если б первый раз – лег бы так спать. И не смущайся, что не все сердце вкладываешь, это… куда там. Это только по милости Божией. Вечером особенно трудно, потому что устал, и все. Я себе все время говорю: прочитай хотя бы. Не жди никаких озарений, просветлений, никаких эмоций, просто прочитай: ну ведь текст же хороший, не матом написан. Прочитаешь – смотришь, и какая-то крупиночка попала, какая-то пара слов осталась в сердце, ну и хватит – значит, на сегодняшний день так обстоят дела. А все это рвение…

Надо потихоньку. Так же и с пороками – не надо рваться: все, с понедельника… Мы не святые. Мы очень слабые и немощные. Если пьешь или куришь, потихонечку снижай хотя бы дозу. Расшатывай хотя бы дерево, потому что вырвать надо с корнем. Не веточки обрезать, а вырвать надо с корнем. Для этого надо расшатывать, и ничего, если долго приходится… Год пил по бутылке, а сейчас начал по двести грамм пить – уже дело, потом – через день постарайся. А то мысль, что «никогда ни рюмки всю жизнь? Да нет, не смогу…“ – она от лукавого: не надо так! Вот скажи: сегодня – не буду. А завтра – посмотрим, как Бог даст. Может, и буду завтра, посмотрим. Сегодня – не буду. Твердо решил, что сегодня – нет, не буду, что бы ни случилось. Вот и хватит. Наутро встал и думаешь: чего так хорошо? А, вчера-то я не пил! Получилось. Ну, давай и на сегодня загадаю: не буду. Может, завтра и буду. Смотришь – еще день. Каждый день нас приближает к Страшному Суду. А Страшный Суд – это что такое? Встреча с Господом. Это на самом деле счастливейший момент нашей жизни. Еще один день прошел – ты ближе, ты чисто прожил (относительно, конечно: грехи всякие, я уж не говорю о душевных сквернах). Хотя бы телесную чистоту… Потом станешь перед Ним – и Бог Сам скажет: вот, пятницу, субботу молодец был. Хвалю! А чего ж в воскресенье и понедельник опять? Нехорошо. Ну ладно, старался, ладно уж. Самым последним, но иди…

Насколько научился любить – настолько и будешь ближе к Нему. И себя надо любить, но того себя, чистого, маленького, в 4 года, который вставал, и солнышку рад. Тогда и в других сможешь это увидеть. А если в себе видишь один мрак, то и в другом увидишь один мрак».

Несколько иначе, но не менее завораживающе выглядел «Мамонов-теолог» в контексте столкновения с представителями иной конфессии. Пример тому – уже упомянутое «тель-авивское интервью», взятое у Петра Николаевича Денисом Иоффе и Михаилом Клебановым в 2001 году.

Денис Иоффе: Расскажите, пожалуйста, вот вы приехали сюда… Это ведь ваш первый визит?

Петр Мамонов: В Израиль – да.

Д. И.: Вот. Ну и как вы ощущаете себя тут у нас? Терра сакра – имманентно присутствующий абсолют… Ваша конфессиональность чувствует здесь обретение божества?

П. М.: Не понимаю, о чем вы. Имманентный абсолют… Я так не ругаюсь.

Д. И.: В плане вашего отношения к Богу.

П. М.: К Богу? Я – верующий. Православный христианин. Восточная церковь.

Д. И.: Имеет ли ваша вера отношение к визиту сюда?

П. М.: Нет.

Д. И.: Никак вообще не связано?

П. М.: Ну, что значит никак не связано… Конкретно – нет. Но на самом деле всем, конечно, управляет Господь.

Д. И.: Но вы чувствуете некий особый импульс здесь?

П. М.: А мне чувствовать зачем? Это мне не надо.

Михаил Клебанов: Это могли бы быть импульсы, которые…

Д. И.: Может, это происходит как-то помимо вашей собственной воли…

П. М.: Моя задача – призывать Бога в себя. Чтобы Он был во мне. А дальше…

Д. И.: В обители Божьей – Иерусалиме – побывали уже?

П. М.: Нет еще. Но я об этом не думаю – то, о чем вы спрашиваете. У меня на это ответов готовых нет. Я думаю только о том, как бы мою жизнь почистить, чтобы Бог пробыл подольше во мне. Чтобы Он не погнушался этого мерзкого сосуда, которым я являюсь…

Д. И.: Но Бог, выходит, не имеет особого отношения…

П. М.: Бог имеет отношение ко всему.

Д. И.: Конечно. Но к чему-то больше, к чему-то меньше…

П. М.: Вот, скажем, – пропали очки – попросите у Господа – тут же найдутся. И так далее. И Голос Он имеет всюду. Во всём и всегда. Вечно. А мы – ложь… Вот… Мы с вами – это ложь.

Д. И.: Однако, мы вообще лишь пассивно снимся. Будде…

П. М.: Мы ложь, ложь. Правда одна – Бог. А мы – ложь. Поэтому нам нашим разумом решать нечего. Надо на Господа уповать.

Д. И.: А ваши взаимоотношения с религией как таковой…

П. М.: Я ж вам уже сказал. Я – верующий.

Д. И.: Эксклюзивно христианский?

П. М.: Православный, христианский. Восточная церковь.

Д. И.: А ваше отношение к, скажем, буддизму? Исламу?

П. М.: Никакого. (Закуривает.)

Д. И.: Тогда что это всё? Ошибки?

П. М.: Это всё ересь.

М. К.: Просто дело в том, что многие артисты, которые приезжали сюда на гастроли, всегда очень любили акцентировать тот факт, что они приезжают именно в, эээ, «Палестину» и чувствуют некое сближение с присутствием Бога. Определенное сближение с тем, с чем это место ассоциировалось на протяжении времени…

П. М.: Ну… святые места – конечно, есть…

М. К.: Я никогда не знал, насколько серьезно к этому можно относиться… но у вас нет никакого своего отношения к этому… Как вы в целом относитесь к подобным вещам?

П. М.: С благоговением.

М. К.: То есть у вас наблюдается ощущение некоторой зависимости…

П. М.: А как же иначе… Как же иначе… Повсюду, где святые места… Вот мы были в Киеве – это очень намоленный, такой святой город.

Д. И.: Но вы себя не ощущаете в ро…

П. М.(перебивает): Я себя не ощущаю. Нет.

Д. И.: Как интересно. То есть в вас нет паломнического аспекта.

П. М.: Тут вообще не о том речь. Что об этом говорить? Я же вам ответил. На все воля Господа. И раз я тут, то значит, так надо. А мое дело вообще не в этом. Мое дело – чистить собственную грязь.

Д. И.: В плане корней?

П. М.: Не в плане, а чистить. Вот я – говно, вот надо чистить. Вы – тоже. Тогда Бог будет чаще вам…

М. К.: Но и ваш визит в этой связи тоже неслучаен.

П. М.: Наверное. Наверное. Я об этом не думаю и думать мне об этом не надо. Мне следовать надо. Следовать. Законам, по которым я стараюсь жить. Вот вся моя задача. Остальное всё – мысли… Ложь.

О том, что значит для него творчество в контексте веры, Мамонов наиболее, пожалуй, емко поведал в интервью православному журналу «Фома»:

«С одной стороны, концерты, спектакли помогают мне жить, но с другой – очень изматывают. Здесь палка о двух концах. Если всерьез бороться с грехом – что у меня не получается, как хотелось бы, – то это отнимает все силы: и духовные, и физические. Но надо служить людям! Я знаю, что занимаюсь независимым искусством, странным, неудобопонятным, что меня любят от силы тысяч десять человек – но зато это люди, которым мое творчество действительно необходимо. Вот для них я и работаю. Яне культмассовый работник, но это мне и не нужно. Я делаю то, что хочу, то, что в душе моей рвется наружу. Я предпочитаю молчать год, чем делать что-то быстро, лишь бы денег заработать. И благодарю Бога за то, что как-то могу свой дар отдать людям. Вот еще один день на земле… Прожить бы мне его достойно».

Глубоко эксцентричная природа художественного дара Мамонова в сочетании с православием требовала, впрочем, как минимум осмысления и иногда пояснения. Наиболее подробно эта диалектика проявилась в интервью, которое взял у нашего героя в 2006 году заместитель главного редактора православного журнала «Нескучный сад»диакон Федор Котрелев.

–Петр Николаевич, «простому» человеку ваше творчество – то ли театр, то ли рок-музыка – понять непросто. Поэтому у нас несколько вопросов относительно вашего творчества…

–Нам надо помнить знаете что? Такую историю: когда Господь наш Иисус Христос в Иерусалим входил – на ослице ехал – и люди бросали пальмовые ветви, цветы, ветви деревьев, кричали осанну – ослица была в полной уверенности, что это кричат ей. Вот нам надо помнить, что мы вот такие вот ослицы – к вопросу о творчестве… Слава Богу, что Господь такое понимание дает. Поэтому я говорю совершенно серьезно, без всякой иронии, что для меня вообще неясно, что такое «я». Куда мне, грешному, свой ум прикладывать? Какое бы то ни было творчество возможно только в том случае, если Господь своей безудержной и совершенно непостижимой любовью, которой Он залил весь мир, проникнет в мое сердце. Знаете, как древние считали, как образуется жемчуг в устрице? Устрица раскрывает раковину, и туда попадает луч солнца или удар молнии – и так образуется жемчужина. Так пишет об этом Исаак Сирин – это мой любимый святой. И наше дело – только створки открыть и ожидать. Если луч попадет – слава Господу, тогда жемчужина образуется, и ее уже не отдашь ни за какие коврижки! Вот вы ко мне приехали, чтобы я вам что-то сказал про творчество, врать начал, что я вот творческий человек, я вот так задумал, я придумал, да я вот так ножку поставил, эдак поставил? А я не могу врать. Я – это вон, пиджак в шкафу. Никакого меня нету, и никакого моего творчества тоже нету, слава Тебе, Господи!

–А что есть?

–Господь.

–Как-то раз моя бабушка увидела – в записи – ваше выступление и говорит: «Чего это он поет, как больной, дергается?»

–А я кто? Я разве здоровый? Или вы здоровый? Да мы все рождаемся больными – от Адама до наших дней! Мы рождаемся поврежденными грехом. А мне вот Бог дал такой дар, что я все, что происходит в моей душе, заключаю в какие-то реальные формы и показываю. Представьте себе, что будет, если сейчас все мысли и чувства, которые в вас, взять и облечь в форму? Будет безумие, да? Вот я перед вами такой и есть – больной. И бабушка ваша права. Здоровых вообще нет, здоров один Бог.

–Ну хорошо, а как же культура, законы искусства и все такое?

–Да нет никакого искусства и никакого служения искусству. Вся ваша культура рушится как карточный домик! Все, что делается в так называемом искусстве – делается чувственным образом, эмоциями. А все, что есть дух, – все это безмолвие. Лично я понял это, столкнулся с этим противоречием и все отдам, если того потребует Бог, за это молчание. Трудно идти по выбранному пути, преграды постоянные! Там пропал, здесь пропал, тут опять пропал. Еще слава Богу, Господь иногда дает видеть свои немощи, которых как песка морского. А ведь как пишет Симеон Новый Богослов? Тщательное исполнение евангельских заповедей научает нас познать свои немощи! Потрясающе! Встаешь утром думаешь: «Сегодня буду жить по Евангелию!» Пять минут прошло – гот-тов! Приехали! А поначалу кажется: все чисто, не пью, не курю, чистяк, взлетел… А ты начни по Евангелию смотреть – сразу будешь глубоко, сразу: «А-а-а, Петр Николаич, вот ты где находишься на самом-то деле, дружочек! Курить ты бросил и пить – подумаешь! Во-о-от ты где находишься, вот ты какой тщеславный, да самолюбивый!»

–Но, согласитесь, есть бесконечно большая система условностей, которая и называется культура, искусство… И мы все – да-да, и вы тоже – в этой системе существуем. Взять хоть такую условную вещь, как нормы приличия: мы же не ходим по улицам без штанов…

–Ну, что касается штанов – то это не культура, это благочестие. Вслушайтесь: «право-славие», «благо-честие» – да это же одно и то же! Но благочестие – это не культура. Так же как нравственность – это еще не христианство. Ведь христианство – это сколько ты крови можешь отдать за Христа: всю, часть или вообще ничего. Насколько много можешь отдать – настолько ты христианин. А эта готовность отдать кровь – напрямую связана с любовью к людям. Нет любви – значит, нет и христианства, хоть ты весь обставься свечками.

–Ну, Петр Николаевич, так что же, значит, никакой культуры ненадо?

–Да конечно не надо! Конечно, мой дружочек, вся эта ваша культура – это путаница одна!

–Ладно, а ваши пляски на сцене – это благочестиво?

–Да, потому что любовь там есть к людям. Да и как ей не быть, когда я говорю: «Ребята, я такой же, как и вы, у меня такое же дерьмо в душе! Ты, который сидишь и думаешь: „Я один такой дурак“ – ты не один! Смотри, Петр Николаевич так же мучается, и так же его корежит и крючит». И вот в этот момент мы со зрителями соединяемся в любви на полтора часа, делаем благое дело во славу Божию. А если происходит не так, если рогатый полез, если началось самолюбование, – все пропало. Как только я выхожу на сцену в состоянии слабости духа, я начинаю агрессию. Потому что больше делать нечего, чем-то ведь надо одарять зал. Вот вам, Феденька, и вся культура. Дух творит себе форму – и все. Формула строгая на всю жизнь, на все времена. <…> Откуда тоска? Потому что заполнить вот эту бездонность можно только тем же, кем она создана, – то есть Богом. То есть любовью, вот и все. Когда я на сцене – публика, не публика, какая мне разница! Если между нами возникает любовь, единение – значит, правильно все. И неважно, что я сказал, как я спел, сфальшивил, не сфальшивил, ножкой в ту сторону дернул или в другую, – если любовь есть – значит, то, что я делаю, богоугодно.

–Как вы оцениваете прошлое свое творчество?

–Со знаком «минус». Но при этом я абсолютно твердо знаю, что в каждый момент своей жизни я старался делать, как говорят англичане, «all the best». То есть все, что я могу лучшего, я всегда делал, я всегда был очень требователен к тому, что из меня выходит с точки зрения ремесла. Есть ведь какие-то законы ремесла в каждой работе: у каменщика, у столяра, у пишущего стихи. Есть какие-то приемы, которым можно научиться. А вот чему никак нельзя научиться – это научиться жить. Как вы прекрасно знаете, это может с нами сделать только благодать Божия. Так вот, вся моя задача – это стяжание благодати Святаго Духа. Мелкими моими силами, малыми моими возможностями, греховным всем моим существом, продырявленной моей душой, истрепанными моими нервами, скотскими моими привычками! Вот при всем этом хоть как-то открыться Господу нашему! И когда Он обезоружит меня своей любовью – вот тогда я стою в изумлении и ошеломлении от Его милости. Это бывает. Очень редко, но бывает.

–У вас был какой-то рубежный момент, когда вы поняли все то, о чем вы говорите, когда вы пришли к Богу?

–У меня не было рубежного момента, я все время хотел жить по-настоящему, всю свою жизнь хотел, но у меня никак не получалось. Да и сейчас не получается… Вот взять хоть мой новый фильм, в котором я недавно снялся, я там играю старца одного. Во время озвучания посмотрел, вроде, мне показалось, хорошо. Месяц прошел, смотрю снова: какой ужас, как я плохо все это сделал! Какие это сопли, сколько там гордости и бесовского самолюбования! А ведь я старался делать все, что мог, молился каждый день по нескольку часов, просил у Бога помощи, старался на тот момент вести как можно более чистый образ жизни по моим слабым силам. И такой результат! А о чем это говорит? Значит, на тот момент я был таким. И слава Богу, что я хоть сейчас вижу, что это плохо. Значит, я куда-то двинулся. Было бы хуже, если бы я не видел и был бы доволен – вот где опасность! Как говорит опять же святой Исаак: когда твой корабль идет плавно и дуют ветры – берегись, что-то не так! А у меня вот – сплошной спотыкач. Значит, еще не все так плохо.

–И все-таки, как вы пришли к Богу?

–Я искал, думал много. И все никак не мог преодолеть одно препятствие. Меня смущала та схема, которую используют католики: искупил – заработал – сверхдолжные заслуги и все такое. Вот я думал: что-то здесь не так. Ну не может так быть, чтобы Господь вот просто так пришел, распялся на Кресте за нас, искупил, вознесся – и все хорошо, мы теперь спасены. Ведь это ж самое радостное событие во всей мировой истории – Бог пришел на землю. И неужели это было нужно лишь для того, чтобы осуществить вот эту схему? Неужели Господь Всемогущий не мог придумать чего-нибудь другого, чтобы искупить нас? Нет, что-то здесь не так! И вдруг открываю авву Исаака – ну конечно! Конечно! Цель и воплощения, и распятия одна – явить миру ЛЮБОВЬ. И вот тогда в сердце мое хлынул луч света. И лукавство мое пропало, и я понял: да, вот с Этим Богом я вместе! Да, вот с этой Любовью я вместе! Перед этой Любовью мне стыдно грешить. Вот если меня так любят – то тогда мне стыдно! Тогда я плачу, и падаю, и говорю: «Господи, прости меня!!!» И когда Господь вот так меня осеняет, так проливает на меня свою любовь, несмотря на то что я ему постоянно делаю против, постоянно против, против, а он меня любит, и любит, и любит – вот тогда да! Тогда я говорю от всей своей души: «Господи, Боже мой, слава Тебе!» Вот о чем я говорю, Федор! Какое тут искусство, какая тут культура, какие тут прыжки на сцене?

–Но сцены не оставляете, прыгаете…

–Таланты же нельзя в землю зарывать, по заповедям же надо жить, а не от своего ума помраченного! Господь сказал: «Не зарывай в землю!» – значит, я обязан, и нечего тут копаться. Раз Бог дает – иди, служи! Я к батюшке иду: «Батюшка! У меня такая роль – святого старца, а я грешный такой!» А он говорит: «Что-о? Идите работать!» У нас отец Владимир – во!!! Он говорит: «Вы что это – сачкануть? Гордынька!» Враг, он ведь тут как тут. Он же – отовсюду лезет, ему же шесть тысяч лет, как учат нас отцы, он исхитрился так, что не успеешь оглянуться – а ты уже летишь. Помню, тем постом – у меня и слезы, и то, и это, и я прямо воспаряю… Под такую попал прелесть! Слава Господу, Он меня стукнул. Так что относительно творчества – никаких иллюзий. Сейчас прямо в ладошках несу драгоценность эту – не дай Бог расплескать, не дай Бог вот этот малюсенький дар утерять!

–Петр Николаевич, ваше творчество – хотите вы или нет – оно все же «на любителя», не для всех. А как вы оцениваете современную масскультуру?

–Это страшно. Не потому, что там кто-то плохо играет или там такой Олег Газманов или сякой Киркоров. А потому, что это ведь не из пустоты растет, это ведь общество заказывает такое кино, таких певцов. Эти бесконечные «Смехопанорамы» и весь этот парад уродов – они потому, что все наше существование заполонил дух уныния. И уже если кого-нибудь не изрубили на шестьдесят семь кусков, то никто и смотреть не будет. И если не показали голую задницу, то никто уже и не заметит! А все из-за духа уныния: дай мне, развлеки меня хоть как-нибудь! А лукавый тут как тут, старается: и тебе «9-я рота», и тебе «Штрафбат», и «Хромой-3», и «Слепой-4». Правильно говорит отец Дмитрий Смирнов, мой любимый проповедник: «Ну что лукавый выдумал нового за шесть тысяч лет? Наркотики – было, секс – было, насилие, грабежи, убийства – было. Что-нибудь новое он придумал? А Господь, – говорит, – это всегда новое стихотворение, новая песня, новая музыка». Вот не было никогда этого стихотворения – и вот оно появилось. Вот где интересно, вот где творчество! А не то, что они показывают чернуху какую-то. Ну что ты поймаешь в героине нового? Что ты поймаешь в водке нового?

–То, что вы живете в деревне, в уединении – это связано с изменениями в вашей духовной жизни, с вашим приходом к вере?

–Скорее наоборот: то, что я пришел к Богу, было следствием того, что я переехал сюда. Жил-жил, и вдруг в 45 лет этот участок мне – бах! – на голову свалился. Ну, долго рассказывать подробности… В общем, приехал, встал вон там, где столик в саду стоит, и думаю: вот здесь я буду жить! И мы сюда всей семьей переселились: с женой, с тремя детьми. Года три-четыре тишина была. А потом как-то так получилось, что я пару зим прожил один здесь. И вот каждый день у меня одно и то же занятие: пасьянс. И ничего мне не интересно: ни дети мои любимые, ни жена моя любимая, ни работа моя любимая, ни кайфы мои любимые. Сел я и увидел, что ничего мне неинтересно, хоть в петлю! Я думаю: «Как же быть, ради чего жить вообще?». Так пусто стало! Потом думаю: дай-ка посмотрю, чего они там в церковь ходят, что-то читают, молятся? Я все-таки русский человек, ну-ка дай-ка я гляну. Купил молитвословчик… и вдруг нашел в нем все, что мне надо! Я думаю: ой-ой-ой! Ну а потом, знаете, в храм зашел, постоял. И вот я уже десять лет в Церкви. Но я сам считаю, что только-только в нулевой класс поступаю, только-только наконец-то первые шаги делаю.

–Если вы идете в высь духовную, то зачем вам тогда этот огромный двухэтажный домина, что высится на вашем участке?

–А-а, это – расплата за гордыню! Я ж приехал сюда королем, я же заложил цоколь 15 на 13! Двадцать тыщ долларов сразу – х-хап – туда! А теперь что, бросать что ли? Строй! Я так решил: надо будет не только достроить, но и поделиться с кем-нибудь. Потому что не по Сене шапка-то.

–Ну, у вас детей много…

–Нет! Дети – это все я. С детьми нельзя поделиться. А вот если удастся по грешным моим силам помочь хотя бы одному человеку – там какого-нибудь друга спившегося или наркомана сюда поселить и как-нибудь поднять, или брата, или хотя бы мать-старуху больную сюда привезти – вот тогда уже будет недаром все это дело. А мне лично не надо, и детям моим не надо такого дворца. Понты это все, мавзолей! Памятник ветхому Мамонову, вот что это такое. Вот вам и весь мой сказ.

Сегодня утром шел из храма домой, написал стихотворение. Прочитать? Называется «Молчание»:

OUTRO

Несмотря на все попытки, к 2008 году Мамонов так и не смог найти финансирование театральной постановки «Сказок братьев Гримм», предполагавшей, в частности, дорогие декорации. На волне успеха «Острова» он продолжал концертировать с программой «Мыши+Зелененький», но тур 2007–2008 давался Петру Николаевичу тяжело. Концерт в Иркутске переносили трижды, вследствие чего он, несмотря на аншлаг, оказался для организаторов убыточным. В Новосибирске Мамонов разбил дорогой микрофон. Во время концерта в Нижнем Новгороде пьяная женщина из первого ряда вдруг закричала: «Петя, я люблю тебя! В дурку вместе поедем!» Охранники вынесли ее из зала за руки и за ноги в тот момент, когда Мамонов пел текст «мышиной» композиции «Про снег»: «О, как бы я хотел, чтобы кто-нибудь вмонтировал в меня маленькую видеокамеру! О, как бы я хотел, чтобы кто-нибудь наблюдал за моей внутренней жизнью!» После концерта Петр Николаевич не вышел на бис, а организаторы объяснили, что «девушка в первом ряду его просто довела». Затем появилась версия, что Мамонов после такого потрясения был госпитализирован, и репортаж о концерте в местной газете «Новое дело» в итоге оказался озаглавлен: «Завалили Мамонта. Нижегородка упекла Мамонова в больницу».

Тем временем Павел Лунгин, воодушевленный успехом «Острова», готовился к новой работе – фильму об Иване Грозном с Петром Николаевичем в главной роли. «Когда снимался „Остров“, я неожиданно для себя увидел в Петре Мамонове образ Ивана Грозного. Во всем – в лице, в поведении. Мне показалось, что они необыкновенно внутренне похожи», – заявил режиссер. Съемки проходили весной и летом 2008 года в Суздале, а выход картины на экраны запланирован на середину 2009-го. Кроме Мамонова, в постановке на этот раз оказались задействованы Олег Янковский, Александр Домогаров и Иван Охлобыстин, а в одном из эпизодов снялся даже Олег Коврига. В середине апреля на съемках побывала кинообозреватель «Известий» Вита Рамм.

«Звучит команда „стоп!“, и Петр Мамонов спешит к мониторам – смотреть отснятое и поговорить с режиссером. Петр Николаевич очень переживает за каждое движение, за каждую свою интонацию и просит еще один дубль, чтобы попробовать другой рисунок роли. Мамонову хочется, чтобы все секунды его роли были значительными. Но он артист стихийный, и, чтобы за бесконечными повторами не ушла искренность и непосредственность, Лунгин напускает строгость: „Петя, не надо юродствовать! Не надо белых глаз, не надо простой злости. Здесь нужно злобное величие царя“. Мамонов с замечаниями согласен и, извиняясь, просит Янковского сыграть еще один дубль: „Не могу понять, Олег Иванович, в чем дело. Может, в этот раз и получится“».

Судя по всему, в творческой личности Мамонова рок-составляющая постепенно занимает все меньшее место. Условный авангардный арт-критик, конечно, мог бы попытаться сравнить несопоставимое: например, альбом «Сказки братьев Гримм» и какой-нибудь фильм Лунгина. И, возможно, сравнение уровня художественного совершенства этих произведений оказалось бы не в пользу последнего. Но разговор про их общественное звучание неизбежно принял бы принципиально иной оборот, и бывший лидер ныне не существующей рок-группы «Звуки Му» наверняка это в глубине души понимает.

Как бы ни были своеобразны последние музыкальные работы Мамонова, их значение – в современном мире с его упрощенными приоритетами – может быть только локальным. В истории «Звуки Му» останутся как одна из ярчайших рок-групп России второй половины 80-х годов, когда ее умопомрачительная самобытность находилась в полном соответствии с духом времени. Когда диковинная художественная Россия на мгновение выкарабкалась из-под пресса советского тоталитаризма – чтобы вскоре оказаться погребенной под прессом псевдокапиталистическим.

Жаль, если на нашем веку ничто подобное этому волшебному времени так и не повторится.

Александр Липницкий. ЦВЕТЫ НА ОГОРОДЕ

Чем дороги мне «Звуки Му»? Это память об ушедших, самых близких людях. Уверен, что если и есть музыкальная квинтэссенция опыта нашего, центрового, московского поколения, хлебнувшего воли в 60-е и наевшегося говна в 70-е, то это песни нашей группы.

«Му» – самая «московская» группа, и недаром к нам так всю жизнь тянулся измайловский самородок Вася Шумов с 16-й Парковой, назвавший свою группу «Центр». Он-то знал, где находится реальный центр и нерв нашего города. «Звуки Му» – сугубо городская группа, и стоило братьям Мамоновым покинуть столицу, как у них сбился прицел: живя в деревне, уточню, в убогой русской деревне, невозможно высидеть цель с вышки – на среднерусской возвышенности просто нет высот, высотки – только в столице. Отсюда локальность, закономерная ограниченность кругозора всех сольных, начиная уже с первого, альбомов Петра Мамонова – и зацикленность на природных ощущениях инструментальных пластинок его брата Алексея.

А как всё у нас с Петей начиналось? Наша школа и все окрестные дворы кишели не только шпаной – из всех окон звенела музыка. Странно, что сейчас, когда она стала столь доступной, ее в московском воздухе стало меньше – или это у меня по старости уже «вянут уши»? Не думаю. Тот первый Чабби Чаккер, LP «Twist in the USA», действительно был звонче, так же как мой любимый диск «Chuck Berry on Stage – Live in Chicago», подаренный мне ухажером бабушки, Татьяны Окуневской, послом Индии в СССР Трильоки Каулем. Но больше всего великой музыки в подростковом возрасте мы почерпнули в семье у приснопамятного корреспондента газеты «The New York Times» Теодора Шабада. Выходец, как и его жена, из еврейской одесской семьи, укрывшейся от гитлеровцев в Америке, он привез в длительную командировку в Москву двух своих сыновей. С младшим, Питером, я несколько лет просидел за одной партой, а старший, Стив, учился на класс старше Мамона. Все эти «штатники» были заядлыми меломанами, и самая продвинутая молодежь нашей школы имела беспрепятственный доступ к шабадовской фонотеке. Чего там только не было! Опять-таки старшеклассники, Серега Козлов, Борис Тараканов, еще с конца 50-х баловались «роком на костях», и первые такие «пластиночки» я услышал именно у них.

Сергей Тараканов (сосед по подъезду и друг детства Пети): «Мой брат Борис, его уже нет в живых, организовал в начале 60-х самую первую московскую группу и брал нас с Петей на эти концерты, и, помню, Петя уже тогда проникся этим духом» [6].

В одном классе с Мамоновым учился Коля Овсянников. Он был необыкновенно музыкально одарен и наряду с исполнением своих первых опусов грандиозно исполнял «классику» – ранний блатной цикл Высоцкого, юмористические песни Галича, лирику Окуджавы, и особенно удачно песни уже почти забытого барда и писателя Михаила Анчарова. Не было дня в нашей школе, чтобы на одной из перемен в мужском туалете не звенела бы Колькина гитара. Помню, совместно с другим хохмачом, их одноклассником Мишкой Полукаровым, и с Петькой они придумывали дико смешные поэмы, которые тут же распевали а капелла: «Поплухар открыл трактир по дороге в Армавир под названием „Веселый попугай“» . Полукарова-«Поплухара» давно уже нет в живых. А «Овсяша» по слухам дослужился до высоких чинов в МВД.

Помнится, когда Лёлик по глупости угодил под суд, Петька в отчаянии обратился к старому приятелю, но тот то ли не смог, то ли не захотел помочь…

Снизу, в 30-й школе, нас подпирала крутая молодежь: младшеклассники Сережа Старостин и поэт Борис Баркас (автор одного из хитов Аллы Пугачевой, скончавшийся в 2007 году в хосписе) были заядлыми меломанами. Помню, меня, воспитанного на классическом роке, The Beatles и The Rolling Stones, поставило в тупик первое прослушивание альбома Джими Хендрикса «Axis: Bold as Love», но Старостин врубил меня в психоделику, познакомив с предыдущими пластинками Джими.

Выйдя на тему «торжественных» вечеринок, где знакомство с новыми дисками великих стояло во главе угла, нельзя не вспомнить и еще одну квартиру, уже в нашем доме № 5/10 по Каретному ряду. Надо мной с братом, в одном подъезде, на 10-м этаже жили Смирновы – наследники по прямой главного российского водочного лейбла. Глава рода, композитор и дирижер, имел несметное количество детей и жен, последняя из них принесла уже пожилому музыканту двоих сыновей, Андрея и Диму. Если добавить сюда еще одну сладкую парочку братьев из 6-го подъезда, алкоголиков уже со «средних классов» – сыновей архитектора Мамонтова, а также юного жонглера из 3-го подъезда Андрея Мещерякова, то наша теплая компания будет иметь уже почти законченный вид. Как верно заметил про те годы Сережа Тараканов: «Портвейн лился рекой!» Родители могли только сокрушаться, детей они безусловно упустили.

Вожаком нашей стайки на Каретном был старший по возрасту и меньший по росту Сашка Гербер по кличке Тишорт. Он умудрился полностью игнорировать немецкую кровь своего папаши, применяя ее только в случае «нацистских экспериментов» над нашими соседками по дому. Когда пожилые балерины или обладательницы контральто из Большого отнимали у нас футбольный мячик после очередного разбитого окна, Тишорт выносил на свой балкон восьмого этажа вскормленного им кролика, опускал его, держа за длинные уши, за перила и кричал сверху бабкам: «Считаю до трех – если мяча не будет, к вам летит кролик!» Мяч всегда возвращали. Кролик был необычный, Тишорт сумел с детства посадить его на мясную диету, а за тягу морквы и капусты нещадно пытал. Тишорт первым из нас оседлал мотоцикл, «Яву» красного цвета. Врезавшись на полном ходу в троллейбус (без шлема, разумеется), он на 20 дней попал в реанимацию. После выхода из больницы Тишорт стал другим человеком. Впрочем, травма не помешала ему стать первым московским панком: однажды Саша, чтобы сделать приятное маме (чью длинную золотую цепь он пропил, в течение года откусывая у нее звенья), воткнул в одну щеку сотню иголок и с порога пожаловался: «Мама, я превращаюсь в ежика!»

Чтобы подытожить мытарства наших родителей, приведу еще один случай. На заре знакомства братьев Мамоновых и братьев Смирновых, Николай Иосифович Бортничук, родной отец Лёлика, усыновивший Петра, в процессе розыска сыновей дозвонился до маститого дирижера. «Извините ради Бога, – начал инженер-конструктор. – Мои дети имеют честь дружить с Вашими сыновьями…» «Я вам очень сочувствую», – подытожил родительский опыт потомок славных водкопроизводителей.

Опыт нашей компании подтвердил горькую правду истории: младшиебратья менее живучи, и из наших четырех пар три уже понесли тяжелые потери, и только братья Мамоновы еще держатся, замечу – чудом! Об этом – позже.

Но вернусь к музыке: каким же восхитительным моментом в жизни была очередная премьера западного «суперблинчика». В памяти остались эти штрихи: мы с Мамоновым и моим Володей первый раз слушаем «Let it Bleed» – удар был такой силы, что и по сей день я считаю этот альбом пиком The Rolling Stones; мы с Мамоном на пару с братьями Сусловыми из первой группы, освоившей в Москве психоделический рок, «Наследники», бережно ставим иголку на диск – свежий проект Клэптона «Blind Faith» с восхитительно-нежной девушкой на конверте. Уже всей компанией слушаем только что привезенный отчимом из Нью-Йорка с ассамблеи ООН разноцветный конверт с надписью “Promotional copy – not for sale” – мы первыми в Москве держим в руках великий «Сержант Пеппер»!

А первое знакомство с экспериментами: «Ummagumma» – тогда еще абсолютно авангардных Pink Floyd? И альбом, определивший ритм на десятилетия, – «Bitches Brew» великого Майлза Дэвиса. А Led Zeppelin-II мы впервые услышали в записи уже у Андрея Смирнова на его Sony цвета металлик – и тогда я понял, что наступает новая эра торжества хард-рока.

Уже позже, после знакомства с Артемом Троицким, мы подсели и на его любимого конька: Magic Band Кэптена Бифхарта, а его дружка Фрэнка Заппу почитали с конца 60-х годов – до сих пор их совместный альбом «Bongo Fury» у меня из самых любимых.

Послушать наших кумиров первыми, с лучшими друзьями, с портвейном и пивом – вот привилегия молодости. Много лет спустя я застал эту традицию еще живой в компании «Аквариума» – вот уж кто был заядлые меломаны! Наверное, поэтому мы так схлестнулись с ними в многолетней дружбе. Но постоянно сидеть дома, слушая музыку или танцуя под нее на редких сейшенах – это было еще не все.

Подрастая, мы из дворов переместились в облюбованные пивные по соседству. Одной из таких ярких точек было кафе «Радуга», стоявшее на островке, разделявшем Садовое кольцо, напротив Краснопролетарской и Каретного. Там царил кумир Мамонова, непревзойденный рассказчик, красивый пожилой алкаш с удивительно прозрачными, голубыми, похожими на сапфиры глазами – Андрей Андреич. В «Радуге» мы были свидетелями творческого акта, достойного исполнителя ролей отца Анатолия и грозного Иоанна IV. На закуске мы, разумеется, всегда экономили и на 1 мая – к празднику – купили один, зато какой толстенный, поджаристый кусок докторской колбасы! К этому моменту «Радуга» заполнилась уставшими от праздника демонстрантами. Они были еще при красных бантах, многие с транспарантами, и нанесли на своих башмаках несметное количество грязи – неожиданно выпал снег. Мы как обычно хохмили, и кто-то из нас, проглотив залпом стакан портвейна, малодушно уронил с единственной вилки колбасу на кафельный пол, покрывшийся из-за нашествия гостей бурой болотной ряской. Тина тут же скрыла колбасу от наших голодных глаз, но реакция Мамона была восхитительна. Он вроде бы наугад кольнул вилкой в жижу – и, стряхнув брызги с закуски, спросил нас: «Никто не будет?» Мы остолбенело молчали и даже не успели предложить другу помыть добычу под краном, как Петька одним махом отправил кусок в свой, иногда становившийся безразмерным, рот. Дело в том, что Петя с детства научился растягивать свою пасть руками от уха до уха и одновременно вращать зрачками и языком как удав, чтоб кого-нибудь попугать. И у него хорошо получалось. Сергей Тараканов: «Ведь что такое Петя, его творчество: это как слюноотделение, как желудочный сок! Он такой, какой он есть». Бедные заплеванные Мамоновым зрители в первых рядах на его спектаклях и не подозревают, что зубы лидер «Звуков» потерял по двум причинам: всегда открывал ими пивные бутылки, грыз стаканы, а позже, уже на репетициях «Звуков», регулярно мучаясь от флюсов, отвергал наши предложения сходить к врачу краткой философской сентенцией: «зуб должен умереть во рту своей смертью». И за базар ответил.

На что тогда пили? По-разному. Мой брат Владимир и сын легендарной шпионки американки Аннабеллы Бюкар, Миша Лапшин, как и младший брат Пети, Лёлик, успешно распродавали семейные библиотеки – от гомеопатических раритетов из архива доктора Липницкого до подшивок «National Geographic» экс-майора ЦРУ и шедевров русской классики с полок Мамоновых. Однажды юная жена Димы Смирнова Алена, по отцу графиня Горчакова, обнаружила во время ремонта у себя на антресолях закопченные от векового смога (Горчаковы жили прямо по центру Тверской улицы) громоздкие фигуры каких-то собак – и немедленно приказала Диме и Мамону, потягивающим на последние гроши пиво, выкинуть хлам на помойку. Друзья уже вынесли мешки с мусором на помойку, как смышленому Пете попалась на глаза вывеска – что называется, не отходя от кассы, в доме Горчаковых на 1-м этаже находился антикварный магазин, и Петр спросил Димку: «А чем черт не шутит, может, здесь что-нибудь дадут за этих собак?» Когда приемщик, пряча счастливые глаза, отсчитал друзьям по 100 рублей за каждую псину, им тоже пришлось сдержаться, чтобы не выдать своих чувств прямо у прилавка. Когда они, накрыв всей братии роскошную «поляну», рассказали тайком от Горчаковой-младшей об источнике своего богатства, я, будучи антикваром «по наследству», по некоторым приметам без труда догадался, что собачки эти были изделиями знаменитой копенгагенской королевской фарфоровой мануфактуры.

Что касается танцев, то здесь нашей компании не было равных в Москве. Мы с братом, еще школьниками выезжая на каникулы в пионерлагерь ВТО в Рузу или Сестрорецк (где могли легко пересечься с отдыхавшими там в те годы БГ и Джорджем!), выигрывали все турниры «по твисту». А уж что творил на школьных вечерах Петька – вообще не описать словами! Конечно, в той знаменитой компании первых московских хиппи все были «как на подбор» – и сам Юрка «Солнце», и «Манги», и «Калтыга», и «Муха», блестяще игравший на гитаре. Девчонки танцевали не хуже: Машка-«штатница», Надя – будущая жена Жени Казанцева, Наташа Павлова, а главной центровой плясуньей была супермодель Дома моды только начинавшего тогда Славы Зайцева – Лиза Крылова. Ее младшая сестра Тоня тогда еще и не мечтала, что в 80-е станет одной из самых шустрых подпольных менеджеров рок-андеграунда. Позже, уже в конце 70-х, в нашу компанию влилась еще одна красотка, любовница Макса Шостаковича, Люда Романова по кличке «Чума». Именно ее чумовой танец на пару с Мамоном свел с ума будущую любовь Петра Олю Горохову в ресторане «Сосновый бор».

Кстати, московским ресторанам наша компания нанесла в те годы немалый урон. Ну, скажем, песня Высоцкого про деревенскую свадьбу как раз подоспела к нашим первым свадьбам. Первым женился Петька, на тихой красивой девушке Лене из нашей компании: чудесный летний праздник в ресторане «Прага» закончился массовой дракой с гулявшими в соседнем зале неизвестными, а уж что произошло на свадьбе братьев Липницких и сестер Дашичевых! Мы женились одновременно: я – на младшей, Ольге, а Володя – на старшей, Лене, обе – красавицы! Конфликт создала, как всегда виртуозно, наша бабушка, Татьяна Окуневская. Высмотрев сидевшего за столом напротив нее, действительно «не вышедшего лицом» художника Витю Царевского, актриса царственным тоном задала ему вопрос: «Как вы, будучи уродом от рождения, посмели явиться на такую красивую свадьбу?» Обиженный художник, недолго думая, метнул в бабушку ломтик сливочного масла. Я, сидевший рядом, даже не успел отреагировать, как за бабушку вступились – и началась куча-мала! И какая! Оговоренный отцом счет за банкет пришлось оплатить вдвойне: за разбитую посуду и сломанные стулья. Бабушка, уже после того как все дерущиеся успели помириться, уехала прямо со свадьбы с неизвестным цыганским бароном в табор, а мы с папой больше уже никогда не заходили в ресторан ВТО, который позже совсем сгорел.

Драки в те годы были обычным делом: однажды я сглупил и привел к нам на Малюшенку, в царство шпаны, новых друзей, интеллигентных писательских сынков с метро «Аэропорт» – поиграть в футбол. Мы стали легко одолевать успевших освежиться портвейном местных жителей. Слово за слово – возникла драка. Не успели мы оглянуться, как на помощь своим из открытых летом настежь окон и дверей с топорами в руках повыпрыгивали старшие братаны и дядья – и нас спас только резвый спурт по Цветному бульвару. Петьки, кстати, в тот день с нами не было, думаю, его авторитет изменил бы ситуацию. Но однажды мы с ним попали-таки в дикую переделку – под аккомпанемент того же «Удачного приобретения» в ресторане «София» на площади Маяковского. Наряду со славным кабачком в саду «Эрмитаж», «Русалкой», «София» была нашим привычным местом отдыха. Нас хорошо там знали. И когда за соседним столиком обсчитавший пару командировочных инженеров официант позвал для третейского суда метрдотеля, бывшего спецназовца, ничто не предвещало бучи. Но пьяный спецназовец не стал ввязываться в спор с клиентами, а сразу же мощнейшим ударом отправил гостя в нокаут и бросился на его соседа. Я, испугавшись за него (это сразу же тянуло на срок), схватил метрдотеля сзади за руки – и тут же на меня обрушился град ударов: это прибежавшие на шум официанты не разобравшись вступились за своего Вожака. Дальнейшее со стороны смотрелось римейком знаменитой битвы оркестрантов из фильма «Веселые ребята». К тому моменту мы с Мамоновым уже несколько лет занимались карате, и голыми руками нас было не взять – несмотря на колоссальное превосходство нападавших в живой силе. Драка как смерч перелетала из зала в зал, опрокидывая столы и окрашивая праздничные платья женщин в цвета закусок и напитков. Мамонова выручила Горохова. Когда его, уже лежавшего без сознания, официанты добивали ногами, она прорвала их круг и, как птица, спасающая птенцов, распустив юбку, уселась Петьке прямоно голову. Тем самым Ольге удалось выиграть несколько минут до приездав кабак срочно вызванного местными ментами дежурного по городу с Петровки, 38.

К вечеру следующего дня, когда мы с Мамоновым с переломанными ребрами и сотрясением мозгов зализывали раны, нам позвонили «работники сферы обслуживания населения» и предложили неслыханную по тем временам взятку – пять тысяч рублей за то, чтобы мы забрали свои заявления из милиции. Мы с Петром, посовещавшись, отказались, но шакалам все-таки удалось договориться с ментами – правда, на условиях массового самоувольнения из этой самой «Софии».

Наши танцевальные «ристалища», иначе не назовешь, плясали до упаду, – однажды привели к интересному разговору, имеющему, на мой взгляд, определенное отношение к будущей карьере Петра. Лучшим подарком для нас были фильмы про RNR – и единственной возможностью их поймать был ежегодный московский кинофестиваль. И разумеется, на итальянский фильм, который так и назывался, «Рок-н-ролл», билеты я достал. Заурядная лента повествовала о сумасшедшей карьере простого парнишки, который, танцуя наш любимый танец лучше всех в Италии, добился признания и славы. Помню, выйдя из кинотеатра «Россия» на залитую солнцем Пушку, я сказал Пете: «Что происходит? Ты танцуешь гораздо лучше – и где твои бабки?» Мамонов тогда призадумался. Любопытно, что уже во времена «Звуков Му» по мере врастания в музыку Петр все меньше и меньше танцевал, и дело вовсе не в том, что его движения на сцене становились все более экономными – нет, мне кажется, что работа с группой забирала у участников все соки. Так, я лет на шесть забросил даже свое самое любимое занятие – игру в футбол: не было сил. Все отдавалось главному «богу» – Му.

Вернусь к кино: главной удачей в конце 70-х был просмотр документального американского фильма «Let’s the Good Time Roll», где самих себя сыграли кумиры нашей юности – Бо Диддли, Чабби Чаккер, Фэтс Домино и, конечно же, любимый Чак Берри! Много позже я показывал его уже своим питерским друзьям на моем первом видаке. А если продолжить тему кино заодно с театром, то вспоминается, что любимым режиссером у Петра был Ингмар Бергман, а фильмом – его шедевр «Бал шутов». В театр Мамон не ходил принципиально, но однажды я на свою голову затащил его на премьеру «Серсо» в театр Анатолия Васильева. Мы дружили с его труппой – к нам на Каретный на репетиции и домашние концерты «Звуков» нередко наведывались и сам «сумрачный гений», и Алик Филозов с Любой Полищук, которая была примой нашего «домашнего» театра «Эрмитаж». Отказаться от приглашения Васильева посмотреть знаменитый спектакль всей группой я просто не мог – и уговорил ребят пойти. Зал Малой сцены Таганки вмещал от силы человек 30, и к тому же худрук посадил нас в первый ряд. Уже через 15 минут Мамонов не стал скрывать, что «попал» – и объявил мне, что больше терпеть эту пошлятину не может. За ним прямо в начале 1-го акта дружно вышли из зала и остальные Му, громыхая стульями. Я остался сидеть, превратившись от стыда перед Васильевым в соляной столп. После спектакля я подошел было к нему поблагодарить, но он отвернулся, и на этом наш обмен арт-опытом завершился навсегда. Забавно, что в плане пошлости главный режиссер Мамонова Павел Лунгин даст Анатолию Васильеву ба-альшую фору! Но победителей не судят…

Не менее забавна неразделенная любовь к лидеру «Му» лучших московских художников. Безусловно, «Звуки» были их любимой группой, но если наши соратники по московской «новой волне» – Вася Шумов, Юра Орлов, Петя Плавинский и Рома Суслов – сами не только симпатизировали этому дружному сообществу художников, но часто и сами входили в их число (как тот же Плавинский или шоумен «Вежливого Отказа» Гор Чахал), то Мамонов смотрел на весь этот авангард просто волком, хотя в силу тактики ему это приходилось скрывать: ведь в те годы многие акции делались сообща.

Георгий Никич, куратор: «Для меня „Звуки Му“ всегда были не звуками, а образами. И часто это подтверждалось. В моей кураторской работе „Звуки Му“ частенько оказывались вместе с выставочными проектами: это и 17-я молодежная выставка, которую мы делали с Даниилом Дондуреем и Еленой Курляндцевой, и арт-парад „АССА“ в ДК МЭЛЗ. Помню, в 1988 году после концерта я шел к себе в мастерскую на Покровке. У меня в голове все время был „Серый голубь“. И было чудесное представление о себе как о таком сером голубе. Прошел дождь, и когда я вошел в свою подворотню, там была лужа, из-за которой нельзя было подойти к подъезду. Мне было ужасно счастливо идти по этой луже, глубоко шлепая, и тут оказалось, что этим или прошлым вечером на стене этой подворотни кто-то написал большими черными буквами: „Счастье есть!“ И это было совершенно потрясающе. И все для меня сложилось в историю, которая светом таким живет со мной».

Сергей Шутов, художник: «Нельзя сказать, что „Звуки Му“ висели или висят на рингтонах, но что это действительно уникальное явление – это факт. Именно высокое качество и объединяло художников и музыкантов в 80-е, и благодаря этому они встречались на одних и тех же площадках и работали, будучи уверенными друг в друге.

В этом виде искусства существуют некие глыбы и скалы, которые и определяют музыкальное развитие. В частности, сколько бы ни было подражателей, предположим, Тому Уэйтсу, что можно было бы поставить рядом с Мамоновым, с группой „Звуки Му“? Предположим, очень условно – Том Уэйтс. Но ничего общего между ними нет и быть не может, потому что это те самые высокие планки, на которые можно только равняться их маленьким братьям. Потому что Карл Маркс и Владимир Ленин – сколько бы ни говорили, что между ними много общего, общего нет ничего!»

Лучшие фотографии нашей буйной юности эпохи застоя сделаны Алексеем Шведовым. Леша тоже был алкоголик, тоже журналист и фотограф и трудился с Мамоновым бок о бок в журнале «Пионер». Будучи коренным никологорцем, он запечатлел нашу компанию на дип-пляже у того самого ларька, где останавливались как дипломаты, так и местные. Ни в один кадр дипломаты не попали. Друзья-коллеги-собутыльники Петр и Алексей до смерти надоели друг другу (по словам Высоцкого: «Придешь домой – там ты сидишь»). В какой-то период, в 70-е, они все время торчали друг у друга на виду. В те годы Петя месяцами жил у меня на даче в маленькой гаражной пристройке и ваял свои первые стихи, а выезжая в редакцию «Пионера», неизменно опять натыкался на Шведова. Друзья наловчились так грандиозно пародировать друг друга, что много лет спустя уже трудно и вспомнить, кому принадлежали те или иные шутки и гримасы. Особенно запомнилась в пересказе Шведова командировка завотделом писем Мамонова в город Клин, где буйное похмелье привело его к братанию с туземцами и срыву важного редакционного задания.

На одной из фотографий Шведов «поймал» сразу двух поэтов, Мамонова и никологорца Дзантемира Томаева, по детской кличке «Мирок». Его связывала с нами давняя дружба. Однажды, уже летом 1990 года, мы с Петром навестили Мирка в его беседочке, где он совершенно прозрачный на выходе из запоя читал стихи, лежа в постели. Мамон, пораженный истощенностью друга, стал силком его кормить, позабыв о превратностях реакций человеческого организма. Вытащенный нами из постели на прогулку больной уже на берегу Москвы-реки попал в крайне конфузную ситуацию, но Петька не растерялся и, вспомнив навыки бывалого банщика с широким диапазоном обязанностей, искупал друга в реке и выстирал ему тут же всю одежду. Домой, правда, Мирку пришлось возвращаться в наших шмотках, а мне – без штанов.

В начале 80-х на Николиной Горе по соседству со мной снимало дачу семейство Виккерс. Это были три очаровательные еврейки: мама Женя, художница Светлана и малютка Катя. Если и есть целая династия чудаков и оригиналов, то Виккерсы безусловно из их числа. Любой их жест – произведение искусства, и, разумеется, у Петьки со Светой возник роман. Их страсти-мордасти нашли свое отражение в прекрасных полотнах Светы и, возможно, в песнях «Звуков Му».

Сергей Шутов: «Как-то я с восторгом присутствовал при сцене, когда две девушки, подружки, старые знакомые Петра Мамонова, спорили – кто же из них „Муха“, описанная в песне. Это была сцена волшебная! Две дамы, обсуждающие, кто же из них была та самая „Муха“!» К слову, о Шутове. С Сергеем в 80-е нас свели творческие пути-дорожки. Брайану Ино, помимо «Звуков Му», «АВИА» и покойного Миши Малина, в СССР особенно приглянулись авангардные полотна Шутова. И когда мы гастролировали в Лондоне, имя Сергея было у всех на устах.

Света Виккерс, будучи ближайшей соседкой братьев Мамоновых по Каретному переулку, накопила немалый опыт смешных случаев. Света Виккерс: «А как Петя танцевал у меня под окнами – никогда не видел? Лето, окно открыто. Вдруг дикие крики и какой-то безумный шизофренический танец внизу. Я вообще не понимаю, что происходит. Смотрю – это Петя передо мной. Он с утра решил – раз окно открыто – меня порадовать. И он весь концерт, лучший клоун на свете, исполняет под этим окном. Я просто… Ну, шок, шок… потому что у него такая энергия… Я стала ему просто мелочь сыпать, золотым дождем мелочи осыпать его, чтобы он был счастлив и богат».

Что касается первых впечатлений непосредственно от песен Петра Николаевича, то я действительно поначалу воспринимал его лишь очень ярким фоном к выступлениям в моей квартире ленинградцев: БГ, Майка и Цоя, в которых я влюбился сразу и безоговорочно. В случае с Петром, со стихами которого я был знаком еще по 70-м и к которым относился с прохладцей, меня настиг момент прозрения или озарения, как Савла на пути в Дамаск. Главное в роке – ритм, и пока Мамон окончательно не нащупал свою вибрацию, я воспринимал его как музыкального эксцентрика, благо два подъезда в моем доме занимали элитные артисты московской эстрады и цирка, и опыт общения с ними у меня имелся. Но однажды, в конце февраля 1983 года, Петя расстарался ради меня одного; безусловно уже имея корыстную заднюю мысль заманить меня в свой проект. В этот вечер пульсация его песен наконец меня пробила, и я категорически и бесповоротно принял его предложение вместе создавать группу.

Уже через несколько дней я отправился в Питер на поиски барабанщика. Меня нисколько не смутил рассказ мамы Севы Гаккеля, Ксении Всеволодовны, о том, что она не раз заставала врасплох мальчонку из Новороссийска, шарившего в укромных уголках ее фамильного комода. Африка был настоящий «плохиш», но именно из таких парней состояла наша московская компания, асы которой – Мирок и мой брат – отнеслись поначалу к пришельцу с подозрением. Африка в те годы больше был похож на трансвестита. К тому же в компании питерских художников из «новых диких » было модно слыть если не геем, то хотя бы «двустволкой», поэтому, поселив его у себя на полгода, я нанес сильный урон своей репутации плейбоя. В Москве тогда этих вольностей еще не понимали. Помню, как на одной из вечеринок у Виккерс знаменитый гом Миша Плоткин так одолел своей похотью Мамона, что тот, вконец обессиленный от пьянства, не нашел другого выхода для спасения своей чести и задницы, как из последних сил долбануть «по-малюшенски» гею головой по носу, после чего у того эрекция, по-видимому, поутихла.

С нашим первым барабанщиком постоянно случались забавные истории. На фоне унылого советского быта он был несказанно хорош. Его голубые с оранжевым крашеные вихры однажды привели в чувство уличную продавщицу бочечной селедки, которая обвешивала и материла всех клиентов подряд, пока из-под руки какой-то тетки не высунулся Африка и показал свой длинный и очень эротичный язык. У стокилограммовой торговки посыпались из рук на снег и деньги, и селедка. В другой раз, покидая выставку на Малой Грузинской с непременными работами Кабакова и Зверева, развешанными по стенам, мы вывели из себя смотрительницу, которая со слезами на глазах выкрикнула Сереже во след: «Мальчик, одумайся, пока не поздно!» Но никто из «Му», к счастью, не одумался. Уже в начале лета 1983-го у меня на Каретном наконец появилось «секретное оружие» Мамона – клавишник Паша Хотин. Он крайне критично прослушал репетицию ритм-секции – Мамона в ту пору можно было смело считать ее основным мотором, – он всем своим телом и душой пытался внушить нам свое гипербесподобное для русского человека чувство ритма. И спустя 10 месяцев его труды принесли плод (если наша премьера так запомнилась и БГ, и Гаккелю, и Дюше, и Артему!). На подходе был еще один супер-«Му» – свежеосвобожденный тунеядец Алексей Бортничук. Его я знал с малых лет, на нем старший брат отрабатывал свое умение вытрезвлять клиентов, пригодившееся Петру при работе в бане. Лёлику наливался стакан портвейна, и подросток валился на пол, обвивая своими длиннющими конечностями ножки стола и стульев, за что и получил неблагозвучное прозвище «Шнурок». Павел Хотин: «Один парень, мне очень понравилось, сказал: „Пахнет весельем и очень большими деньгами“. Вот это и явилось стимулом для меня прихода в „Звуки Му“. Конечно, если говорить начистоту, то весельем здесь пахло сильно, но что касается денег – не пахло совсем. У творческого человека всегда есть чувство противоречия. С Лёликом мы познакомились, когда нам было по 16 лет. Нас познакомили родители – моя мама и отец Лёлика работали в одной лаборатории. И Лёлик более или менее был для меня ясен. А когда я услышал в первый раз Петра – мне уже было лет 19, в 1979 году, – это вызвало во мне такое чувство неудовлетворения и отвращения, но именно это и сыграло впоследствии свою позитивную роль: „А как же так вообще может быть? Такое же в принципе невозможно? “ Я думаю, что и у тебя были точно такие же эмоции, когда ты впервые послушал его опусы пьяного, пускающего слюни и кричащего под гитару свою „невнять“, но именно это… Получается некая сверхзадача – а можноли из этого действительно что-то сделать?»

Петр Мамонов: «Играть мы умели плохо. Но ребята были все отличные и веселые, и время было такое удивительное».

Клавишники – народ загадочный, никогда не знаешь, что у них на уме. Лидер группы, поэт, фронтмен, вокалист, занят, понятное дело, только собой и своими песнями, остальное его интересует лишь как приложение к дару. Примеров несть числа. Помимо Мамонова, это и БГ, и Леннон, и Шевчук и т. д. Басист, понятное дело, – секс-символ… Геев среди них не сыскать. О барабанщиках позже. Но вот что за союз у клавишника с гитаристом? – они делают музыку как таковую, а так как музыкальная идея у «Му» фантастически кривая, то и парни подобрались соответствующие. Это длинные ломкие существа с вытянутыми черепами, очень цепкими руками с длинными пальцами и пронзительными глазами, в которых ежеминутно пробегают какие-то дикие всполохи, свидетельствующие о том самом первозданном Хаосе, из которого все и произошло. Павел Хотин: «Когда пришел Фагот, то группа уже играла, и было уже более или менее определенное, а тогда это была абсолютно аморфная вещь, которую надо было „как лягушка сметану лапами взбивала, чтобы выжить“ – знаешь эту сказку? Наверное, Хаос и несет в себе элементы внутренней свободы, то есть можно из этого сделать все что угодно».

Единственно возможной и точной характеристикой истинного происхождения этих двух личностей (к ним по праву можно отнести и нашего звукооператора Антона Марчука) будет рассказ о совместном посещении музея палеонтологии Ленинградского государственного университета. В ожидании концерта «Поп-Механики» в стенах этого почтенного заведения, где ваш покорный слуга, облачившись в ту самую маску «Му», колотил во что-то вместе с индустриальной группой курёхинского бэнда (Африка плюс Георгий Гурьянов), я отвел коллег в этот темный прохладный зал, где томились изысканно прекрасные останки динозавров. Неожиданно встретившись взглядами с пустыми глазницами массивных черепов звероящеров, мои друзья пришли в необычайное возбуждение, перебегали в восторге от витрины к витрине, вздымая руки и что-то бормоча про себя. Когда экскурсия закончилась, Паша и Лёлик надолго умолкли: видимо, какая-то древняя память ожила в их душах. Рискну высказать предположение, что такие партнеры были даны Петру свыше, и никогда и нигде он не сыщет более близких себе по духу людей. Размышляя о причинах, побудивших Брайана Ино выбрать для сотрудничества именно нашу группу, Артем Троицкий имел в виду, конечно, Мамонова, но его характеристика также идеальна и для моей любимой парочки.