Мы над собой не властны Томас Мэтью

24

В те дни, когда у Коннелла не было матча или тренировки в детском спорткомплексе «Элмджек», он шел в парк на Семьдесят восьмой улице, хотя и побаивался слегка. Здесь играли в софтбол — без отбора по уровню мастерства, участвовать могли все желающие. Во время игры Коннелл чувствовал себя под защитой. Приходили играть белые парни лет двадцати, в банданах и тренировочных штанах, врубали на полную мощность классический рок, а в перерывах между софтбольными матчами играли в хоккей на роликовых коньках и пили пиво, пряча бутылки в бумажные пакеты. Почему-то работать во второй половине дня им не требовалось. Ровесницы Коннелла от них были без ума.

Ему нравилось играть со старшеклассниками — они не возмущались при каждой его ошибке. И вот он перебрасывается мячом с каким-то парнем, а тут к нему приближается Бенни Эрасо, такой походочкой, словно у него в каждом кармане по кирпичу. Бенни еще год назад вышибли из школы Святой Иоанны Орлеанской. Теперь он перешел в «Ай-Эс-145». В пятом классе Коннелл помогал ему по математике — давал списывать домашку и подглядывать в контрольные. Младший брат Бенни, по имени Хосе, до сих пор учился в школе Святой Иоанны и вместе с другими иногда подкарауливал Коннелла после уроков.

— Ты бы думал хоть немного, что о тебе говорят, — сказал Бенни.

— А что?

— Пацаны говорят, что ты слабак.

Бенни был в спортивной майке с эмблемой «Чикаго буллз»[19], на верхней губе у него пробивались усики, и от него разило одеколоном.

— Надо же, оказывается, обо мне говорят.

— Я просто предупредил.

— Я не слабак, — сказал Коннелл.

— А люди болтают нехорошее. Ты бы озаботился все-таки.

— Спасибо за предупреждение. — Коннелл подхватил мяч.

— Давай после игры пойдем со мной. Тебе нужна нормальная кликуха.

— У меня уже есть. — Он сам не знал, почему это говорит.

Бенни посмотрел недоверчиво:

— Да ну? Правда, что ли?

— Угу.

— И какая?

Пришлось быстро соображать.

— ЛДР. — Это сокращение первым пришло на ум.

— Встречал такую.

— Только никому не говори, — струсив, предупредил Коннелл.

— А что это значит?

Снова пришлось включать мозги.

— «Людские души ранимы», — сказал Коннелл.

Бенни обдумал его ответ.

— Глубоко.

— Рад, что нравится.

— Если кто услышит, что ты его кликуху присвоил, капец тебе.

— Она моя, правда.

— Потом нарисуешь, — сказал Бенни. — Я только к маме смотаюсь.

— Я больше на стенах не рисую, — ответил Коннелл, стараясь говорить с достоинством.

— А чё так?

— Один раз чуть не попался.

— Зассал?

— Нет, просто озаботился, что обо мне говорят. Родители, в смысле, — попробовал пошутить Коннелл.

Бенни толкнул его так, что Коннелл попятился. Парень, с которым он играл, уже ушел.

— Я серьезно! — заявил Бенни. — Пацаны говорят, что ты слабак. Учти.

Коннелл понимал, что сейчас сделает глупость, и все-таки не удержался — закатал рукав и напряг мышцы:

— Слабак, значит?

Бенни вытащил из кармана складной нож.

— А то не слабак? — тихо спросил Бенни. — Повтори.

Коннелл молчал.

— Скажи еще раз, что у тебя своя кликуха есть. Скажи мне, Конни.

Бенни сдавил рукоять ножа, чтобы выскочило лезвие, потом снова его закрыл, но убирать сложенный нож не стал, так и держал в руке.

— Чего ты от меня хочешь? — От страха у Коннелла отшибло соображение.

— Скажи: я трус и обоссался, потому что педик.

— Я трус... — Тут Коннелл замолчал.

Произнести вслух остальное язык не поворачивался.

— Договаривай!

— Я трус и обоссался...

Бенни снова показал ему нож:

— Все полностью говори!

У Коннелла что-то сжалось в животе.

— Я трус и обоссался, потому что педик.

Бенни чуть не подавился от хохота.

— Ну ты лучше такого не говори все-таки, а то совсем уважать не будут! — Он спрятал ножик в карман. — Как будто я стал бы тебя резать.

Бенни сделал вид, что хочет его пихнуть. Коннелл шарахнулся, и Бенни опять заржал:

— Не бери чужую кликуху, если жить хочешь. Огребешь так, что мама не горюй. Ладно, урок окончен.

По дороге домой Коннелл без конца повторял про себя слова, которые покорно произнес: «Я трус и обоссался». Отец лежал на диване в наушниках. Коннелл постоял, глядя на него сверху вниз. Отец мерно водил указательным пальцем в воздухе туда-сюда, крепко зажмурившись, как будто напряженно высматривал что-то, видимое только в абсолютной темноте. Когда в наушниках звучало приглушенное крещендо, он с такой силой взмахивал рукой, что даже чуть приподнимался на своем ложе. А когда музыка стихала, он лежал неподвижно, все так же зажмурившись, только грудь поднималась и опускалась в такт дыханию.

Бросив школьную сумку на стол, Коннелл отправился вниз, в подвал. Там прибавил на штангу по десятифунтовому диску с каждой стороны и улегся на скамью. «Поднимай, слабак!» — велел он сам себе, но не смог оторвать вес от пола. Тогда он снял добавочные диски и начал поднимать штангу, делая перерывы на счет десять.

Вдруг ему пришло в голову, что можно было и отшутиться. Сказал бы: «Я не трус, но я боюсь». Всегда у него так — хороший ответ придумывается слишком поздно. Отец это называет по-французски: esprit d’escalier — остроумие на лестнице. Тем, кто умеет с ходу отбрить, не приходится бояться, что их будут обзывать жирдяями, или зубрилами, или педиками. Для этого нужно всего лишь немного злости. Чтобы по-настоящему захотелось выставить своего собеседника идиотом. А ему не хочется. В глубине души — а может, даже и не в глубине — он знал, что действительно трус. Наверное, поэтому так легко согласился повторить то, что требовал Бенни.

Наверное, это из-за отца он такой. Отец слишком хороший, слишком правильный. Не то чтобы он запрещал Коннеллу драться. В прошлый раз, когда Коннелл пришел домой с подбитым глазом, отец сказал: «Если бьют — давай сдачи. Я тебя за это ругать не буду». А Коннелл не хотел рисковать. Боялся, вдруг из школы выгонят. Не хотел испортить себе характеристику. Перекрыть самому себе дорогу в хороший вуз, к хорошей жизни. Ему нужно вырваться из своего района, а для этого необходимо, чтобы учителя и директор школы были на его стороне. Ну вот, добился своего — заработал стипендию, учится в отличной школе на Манхэттене, куда уж лучше. Может, он и трус, но хоть не такой мудак, как Бенни.

Коннелл снова добавил вес на штанге. Сказал себе: «Поднимай, педик вонючий!» — сначала мысленно, а потом вслух, словно пароль в новый клуб. На этот раз ему удалось приподнять штангу, правда она тут же грохнулась обратно. Отец не прибежал узнать, не изувечился ли сын. Видать, наушники успешно отсекают все посторонние звуки.

«Трус, — повторял Коннелл про себя. — Слабак. Педик вонючий».

25

Эд с самого утра работал в гараже. Скопившееся там барахло выволок во двор, ставший от этого нестерпимо похожим на соседские. Пот лил с Эда ручьем — жарко, май.

— Я возьму с собой Коннелла, — сказала Эйлин.

— Ладно.

— Ты точно не хочешь с нами?

— Я занят, как видишь. — Он указал на гору мусора.

Эйлин было немного совестно, что она увозит сына, — вероятно, он должен бы помочь отцу, но у нее просто не было сил снова ходить одной по чужим домам.

В машине Коннелл отыскал радиостанцию «Зед-100» и прибавил громкости.

— Почему ты не говоришь сделать потише?

— Да ничего, не так уж и громко.

— Папа всегда велит убавить, когда он за рулем. Говорит, музыка мешает сосредоточиться.

— А мне не мешает.

Эйлин принялась отбивать такт пальцами свободной руки. Эту песню она и раньше слышала по дороге на работу. Коннелл улыбнулся, и Эйлин в кои-то веки почувствовала себя любимым родителем. Обычно мальчик был ближе с отцом. Наверное, все из-за того, что она так скоро вышла на работу после родов. А по вечерам разговаривала по телефону с подругами, словно отрабатывала вторую смену. Сейчас она понимала, что это был ее способ убежать от реальности. Когда они переедут, все изменится. Она сможет быть такой матерью, какая нужна ее сыну.

— У папы много разных дел, у него голова перегружена, — великодушно сказала Эйлин.

— Дерганый он какой-то. Вцепится в руль обеими руками и не отпускает. Слова ему не скажи...

Когда они только познакомились и Эд заезжал за ней, он лихо вел машину, выставив локоть в окно, точно крутой киногерой.

— Ты не знаешь, как трудно быть взрослым. Столько всего приходится постоянно держать в уме...

— А когда на платную дорогу должны выехать, заставляет готовить мелочь за милю от будки. Жутко психует, если я не выложу все монетки на ладонь и не пересчитаю. А потом швыряет их в коробку с такой силой, как будто бейсбольный мяч кидает. Стыдно прямо. Что с ним? Почему он такой?

Эйлин и сама недавно ездила с Эдом. Он словно не машину вел, а производил операцию на мозге.

— С отцами это бывает. Не обращай внимания.

— Перед людьми неудобно.

Зазвучала его любимая песня. Коннелл принялся отбивать ритм на приборной доске, мотая головой.

Эйлин сказала:

— Я столько домов пересмотрела, что уже сама не понимаю, какие лучше, какие хуже. Хочу услышать твое мнение.

— А папа что говорит?

— У нас с папой небольшие разногласия по поводу того, надо ли вообще переезжать. Пожалуйста, отнесись к этому по-взрослому. И не рассказывай сразу, если какой-нибудь дом нам всерьез понравится.

— Ясное дело.

Эйлин сильнее нажала педаль газа. Теперь у нее есть союзник! Словно крылья выросли за спиной. Она мыслит шире, чем Эд. Она способна оценить музыку, которая нравится сыну, гнать по шоссе на хорошей скорости и доставать мелочь, уже подъехав к самой будке. У нее хватит сил изменить свою жизнь, вывести мужа из состояния апатии и всю семью вытащить из трясины жуткого окружения, пока они не увязли окончательно.

При виде Коннелла Глория с прежним пылом раскрыла объятия. Эйлин сперва подумала, что у нее снова включились профессиональные навыки, но потом сообразила: само существование Коннелла подтверждает, что не все, сказанное Эйлин, выдумки.

— Я вам нашла идеальный дом! — объявила Глория. — Просто распрекрасный! Цена чуточку выше назначенного вами предела, но только самую чуточку! Подумайте, пожалуйста. За ваши деньги ничего ближе к совершенству вы не отыщете.

Она повезла их по Палмер-роуд в направлении района Йонкерс, мимо роскошных зданий и зеленеющих садов, однако вскоре свернула в боковую улицу. Эйлин, уже неплохо изучившая район, знала, что здесь нечто вроде аванпоста: почтовые ящики относятся к Бронксвиллу, а дети ходят в школу в Йонкерс. Последнее, впрочем, значения не имело, ведь Коннелл уже перешел в старшую школу. Табличка на углу гласила: «Лоренс-Парк-Вест» — не то горделиво, не то пристыженно.

В целом район выглядел многообещающе. Старые и новые дома стояли вперемешку, зато плавный изгиб дороги радовал глаз, вдоль тротуаров росли огромные дубы, за деревьями кое-где виднелись дома в тюдоровском стиле, с каретными сараями и даже, кажется, теннисными кортами. За поворотом улица стала шире и прямей, здесь все дома были на виду, однако располагались они выше дороги и смотрелись очень величественно. Глория остановила машину возле серого дома в колониальном стиле, окруженного живыми изгородями. По обеим сторонам подъездной дорожки шли ряды колонн, а у крыльца стояла фигура жокея с фонарем в руке. Его красная куртка облупилась и выгорела на солнце до бледно-розового оттенка. Дом, судя по всему, был построен в первой половине двадцатого века, но построен добротно, а по размеру — вдвое больше тех, что они осматривали на прошлой неделе. Вид его внушал надежду.

Глория провела их по лестнице к черному ходу. Патио, вымощенное замшелым кирпичом, обнесенное стеной и в обрамлении буйной растительности, напоминало заброшенный английский сад. Скалистые уступы позади дома покрывал плющ, а выше по склону виднелись еще дома, выходящие на другую улицу.

Кухня выглядела так, словно здесь обосновались какие-нибудь бродяги. Дверцы шкафчиков висели криво, обои вспучились пузырями, а кирпичный пол был покрыт толстым защитным слоем полиуретана и очень грязен. В помещениях с задней стороны дома — кухне, столовой и так далее — было темно как в погребе, хотя в хорошую погоду свет сюда наверняка пробьется, особенно если подстричь кусты. Несмотря на обшарпанный ковер и чахлого вида люстру в столовой, Эйлин вполне могла себе представить, как будет здесь угощать гостей. А гостиная была прямо-таки залита светом. Через гостиную можно было пройти к главному входу. Из выложенного плиткой вестибюля на второй этаж вела лестница с резными перилами. От площадки посередине лестницы ответвлялся еще один пролет вниз, в небольшую комнатку, — там можно устроить что-то вроде читальни, а рядом — кабинет Эда, с окном-эркером и встроенными книжными шкафами.

Глория эффектным жестом распахнула створки входной двери, и в дом хлынул солнечный свет. Слева от крыльца, за полусгнившей деревянной оградой, улица, описывая широкую дугу, сворачивала в сторону Палмер-роуд — широкой автомагистрали, которой дом был обязан своим импозантным почтовым адресом.

Стоя на крыльце, Эйлин представляла, как гости входят через большие кованые ворота и по вьющейся тропинке поднимаются к дому. А там начинаются шумные приветствия, объятия, гости вручают хозяевам подарки, торты, бутылки с вином... Эйлин оглянулась: Коннелл стоял в гостиной у окна, окутанный неземным сиянием, напоминая средневековый портрет ребенка из аристократического семейства. Сейчас, как в тигле, выплавляется его судьба. Перспективы уже сужаются, поначалу едва заметно, и нужно скорее спасать то будущее, о котором она мечтала, — где Эд безмятежно трудится у себя в кабинете, вырабатывая научные гипотезы, а она, Эйлин, ведет дом, принимает гостей и вообще выполняет обязанности матриарха уважаемой семьи. В декорациях этого дома пройдет весь второй акт их совместной жизни, и символом будущего стал образ Коннелла, задумчиво глядящего в окно.

— Что скажете? — спросила Глория.

Минуту она выбрала точно. Отвечать вслух не требовалось.

Риелторша повела их вверх по лестнице, словно жених — счастливую новобрачную к супружескому ложу.

— Я сперва покажу вам гостевые комнаты, а потом уже хозяйскую спальню.

Первая комната оказалась такой огромной, что в ней свободно поместилась бы нынешняя детская Коннелла плюс гостевая и еще осталось бы место.

— Здесь могла бы быть твоя комната, — сказала Эйлин.

— Здорово!

Коннелл прошелся вдоль стен, словно кот, который метит свою территорию. Заглянул в стенной шкаф, потом улегся на полу, раскинув руки и ноги. Эйлин не удержалась от смеха:

— Вставай! Ты что?

— Ничего-ничего, — сказала Глория. — Тут есть где порезвиться.

— Здесь можно самолет посадить! — крикнул Коннелл.

— Разве что вертолет, — улыбнулась Глория.

— Дом, конечно, большой... — начала Эйлин осторожно.

На какую, интересно, «чуточку» цена превышает названный ею предел? Что ж, если сумма окажется вне ее возможностей, по крайней мере на этот раз Эйлин не виновата.

— Вы еще главную спальню не видели!

— Меня беспокоит цена.

— Вы сказали, что готовы потратить четыреста тысяч. В крайнем случае — пятьсот.

— В самом крайнем.

Они говорили вполголоса, выйдя в коридор.

— Этот дом стоит пятьсот шестьдесят.

— Разница довольно большая. — Эйлин старалась не выдать разочарования.

— Не такая большая, если учесть, что после ремонта цена поднимется. Тогда будет три четверти миллиона, минимум.

В голосе Глории звучало легкое нетерпение, словно они обсуждали произведение искусства и ей не хотелось его марать разговорами о деньгах.

— Правда, имеются некоторые подводные камни.

— Вот как...

— Не такие уж серьезные. Ваш муж своими руками по дому что-нибудь делать умеет?

Эйлин вспомнила Эда в гараже и валяющиеся вокруг инструменты, словно раскиданные взрывом. Все свои знания о различных работах по дому он почерпнул из книг — зато если уж возьмется что-нибудь изучать, научится обязательно. Как-то в коридоре случилось короткое замыкание.

— Если я способен защитить диссертацию, то уж неисправную электрическую цепь как-нибудь одолею, — заявил Эд.

И в самом деле все исправил. Правда, эти домашние подвиги стоили ему тяжелых усилий и выматывали до предела.

— Умеет довольно неплохо, — сказала Эйлин. — А что?

— Этот дом был выставлен на продажу больше года назад. Затем его переоценили заново. Тогда и снизили цену.

— А что с ним не так?

— Его залило. Тут двойная проблема. Во-первых, дом стоит у подножия холма, сверху по склону постоянно стекает вода. А почва каменистая, так что деваться воде некуда, она вся скапливается здесь. Вдобавок прошлой зимой прорвало трубы и подвал затопило. Там требуется серьезный ремонт, плюс нет гарантии, что не протечет снова. В течение ближайших пары лет необходимо заменить крышу. Расходы немалые, но если вы сможете своими силами отремонтировать, то считайте, что дом вам даром достался.

— Муж справится, — сказала Эйлин.

Физический труд пойдет ему на пользу. Эйлин уже так и видела, как он, в футболке и джинсах, прихлебывает пиво из банки, положив бейсболку себе на колени и утирая лоб.

— А теперь посмотрим вашу спальню! — объявила Глория.

Оставив Коннелла в первой комнате, они пошли дальше. По пути заглянули еще в две небольшие комнатки и ванную с зеркалами в обрамлении лампочек, словно в артистической уборной. Унитаз скромно прятался за дверью матового стекла.

При хозяйской спальне имелась гардеробная — размером с их нынешнюю гостевую комнату. Эйлин мгновенно высмотрела себе уютный уголок, где можно поставить диван или пару кресел. Спальня тоже выходила на солнечную сторону, и притом окно не заслоняли деревья. В такой комнате невозможно думать о плохом.

Вот уже несколько лет, как их с Эдом отношения в спальне слегка омрачились. Появилась какая-то неуверенность, словно каждый заново узнавал тело другого. Требовалось внести нотку эксперимента, игры. Если они увидят друг друга обнаженными при ярком солнечном свете — быть может, что-то изменится.

Обои пузырились и отслаивались по краям. И с разводами на потолке в углу надо было что-то делать, но об этих частностях можно подумать потом, когда появятся время и деньги.

Эйлин подошла к окну. Она много слышала о скуке пригородного житья, однако в таком доме невозможно скучать. Просторные светлые комнаты ежеминутно будут напоминать о том, как далеко она ушла от своего прошлого, а если случится минута неуверенности, стоит только раздвинуть шторы и полюбоваться на пустую улицу, где редко-редко проедет машина-другая. От этого на душе воцаряется покой. Сюда не приезжают посторонние, разве что в гости.

— По-моему, вам нравится! — сказала Глория.

— Да, — тихо ответила Эйлин. — Очень нравится. Я стараюсь сообразить, как бы выкрутиться с деньгами.

В такие минуты человек творит будущее силой своего воображения. Скоро очарование развеется, но Эйлин старалась его продлить, насколько возможно.

Вряд ли они сумеют сделать высокий первый взнос. И выплачивать ежемесячно придется больше, чем она рассчитывала. Скорее всего, необходимый ремонт сразу осилить не выйдет. Действовать надо будет постепенно, экономить, не ходить в рестораны и в театр.

— А ты что скажешь? — спросила Глория Коннелла.

— Можно будет во дворе установить баскетбольный щит с кольцом?

Как у него все просто, восхитилась Эйлин. Мне бы его заботы...

— Почему бы и нет?

— Ура! — Он вскинул сжатый кулак.

— Хоть у кого-то я вижу энтузиазм, — улыбнулась Глория.

— Энтузиазма и у меня хватает, — отозвалась Эйлин. — Теперь надо уговорить главу семейства. Если несущие конструкции в порядке, и ремонт окажется нам по силам, и финансов хватит — то, наверное, это действительно идеальный дом для нас.

Глория захлопала в ладоши:

— Правильный подход! Не будь здесь особых моментов, за эту цену такой дом никто бы не продал. А теперь пойдем посмотрим эти самые особые моменты.

Спускаясь по лестнице, Глория указывала на следы сырости — Эйлин их раньше даже не заметила. Она и сейчас старалась не слишком приглядываться, пропуская все недочеты мимо сознания. Коннелл ткнул пальцем в подгнившую стенку и отколупнул кусочек древесины. Эйлин почти не стала его ругать. Она слушала, словно из-под воды, повесть о злоключениях дома, кивала, когда нужно, и делала озабоченное лицо. Даже вздохнула, когда Глория показала промокшую насквозь стену в гараже, которая грозила обвалиться. Пусть все эти детали так и остаются на заднем плане. Когда-нибудь и до них руки дойдут. Сейчас важно сохранить в неприкосновенности придуманный ею образ будущей жизни. Пусть основа дома прогнила — то, что на виду, поражает воображение.

— Работы здесь порядочно, — сказала Глория.

— Мы бы справились. Коннелл, вы с папой могли бы все здесь привести в порядок, правда?

— Не-а.

— Тебе просто неохота. Вы справитесь, я уверена.

— Как скажешь, мам.

— Что, если мы будем тебе платить за помощь в ремонте? Пора тебе зарабатывать свои карманные деньги.

— Не все здесь можно сделать своими силами. Я уже говорила — надо менять крышу. Хотя это не очень срочно. Небольшой запас времени у вас есть. Электропроводка довольно старая. Возможны короткие замыкания. И не все розетки исправны. Я вас еще не напугала?

— Я просто слушаю.

— Водопроводные трубы и вентиляционная система изолированы асбестом. Из-за этого могут возникнуть трудности, если вы захотите продать дом. Как и из-за врытого в землю топливного бака.

— Продавать этот дом я не собираюсь. Мне бы придумать, как его купить.

— В камин затекает вода. Кое-какие неполадки исправить будет недешево. Плесени, к счастью, нет — это я вам могу сказать со всей ответственностью.

— Видимо, нам понадобятся водопроводчик и кровельщик.

— И строительный подрядчик, — прибавила Глория. — И электрик. И муж, готовый к труду на благо семьи.

— Без лишних розеток я как-нибудь проживу. А вот смогу ли жить без этого дома...

На обратном пути Эйлин заехала на заправку. Зайдя расплатиться, она впервые в жизни купила пару лотерейных билетов и, жуя печенье, соскребла монеткой защитный слой. Ничего не выиграла и тут же приобрела еще пять билетов. На них выиграла два бесплатных билетика, но и они оказались пустышками. Эйлин взяла еще пять билетов и пачку печенья для Коннелла. Мальчик ждал в машине, знать не зная, в каком смятении пребывает его мама.

От волнения тянуло под ложечкой. Эйлин держала одной рукой руль, а другой нервно теребила кнопку, опускающую и поднимающую стекло. Во дворе возле дома Эйлин увидела свою лучшую простыню — Эд прикрыл ею разложенные на земле инструменты, придавив по углам кирпичами. Дверь гаража стояла нараспашку. От вида белоснежной простыни у Эйлин холод прошел по коже.

Эд сидел за письменным столом. От прихожей его отделяла стеклянная дверь кабинета. Обычно, заслышав, что Эйлин пришла домой, Эд сразу оборачивался вместе с вертящимся стулом, а на этот раз не шелохнулся.

— Мы вернулись! — крикнула Эйлин.

Эд не ответил. Она подошла и остановилась у него за спиной. Эд занимался подведением оценок за семестр. На столе были разложены контрольные и лабораторные работы. Эд что-то подсчитывал, делая пометки в тетради. Эйлин никогда не видела, чтобы он с таким сосредоточенным усердием вычислял оценки. Он выписал в столбик фамилии студентов, против каждой под римскими цифрами, обозначающими номер контрольной, стоял длинный ряд оценок. Сейчас Эд сверял их с результатами в самих работах. Двойной труд, и к тому же обычно Эд проделывал эту операцию в уме.

Эйлин положила руку ему на плечо. Эд подскочил так, что чуть не свалился с кресла, и все-таки не повернул головы, только вскрикнул:

— Ты что?

— Я не хотела тебя пугать.

— Нельзя меня отвлекать, когда я вывожу оценки!

— С каких это пор?

— Нужно все перепроверить. Группа в этот раз большая, и заданий было много, я немного запутался. А ошибок допускать нельзя. У меня уже в глазах двоится.

— Что ты сделал с простыней?

Эд снял очки, словно собираясь всесторонне обдумать этот вопрос, но потом безнадежно сгорбился.

— С простыней?