Мы над собой не властны Томас Мэтью
Доктор Брилл тоже уселся и предложил Эйлин рассказать о себе. Говорить оказалось неожиданно легко. Эйлин рассказала об отце и матери, о детстве в Вудсайде, о своей жизни в Джексон-Хайтс, о работе и даже о мистере Кьоу. Она чувствовала, как постепенно где-то внутри прорастает ощущение свободы. Когда Эйлин замолчала, доктор Брилл — он просил звать его Джереми, но это было совершенно исключено, хоть он и моложе лет на десять, — несказанно ее обрадовал, заметив, что у Эда, видимо, исключительно развит интеллект, если ему удавалось так долго поддерживать видимость нормы.
— Человек чуть глупее давно бы себя выдал, — промолвил доктор Брилл. — Кто знает, как давно он скрывал?
Доктор всячески подводил Эйлин к тому, как она сама восприняла известие о болезни Эда. Она заранее решила стойко противиться такого рода вопросам, а тут вдруг неожиданно для себя принялась рассказывать подробно и откровенно. Через какое-то время ее поразило, что доктор Брилл совсем примолк. Он как будто вытягивал из нее воспоминания, гипнотизируя взглядом, то прищуривая, то раскрывая глаза в соответствии с каким-то неведомым внутренним ритмом. Эйлин запнулась на полуслове, и тут доктор сказал, что сегодняшний сеанс окончен.
В следующий раз у Эйлин слова не шли с языка. Доктор Брилл тоже ничего не говорил, только поздоровался. Молчание медленно утекало и впитывалось в восточный ковер. Вот так же Эд иногда переставал с ней разговаривать или Коннелл, совсем еще маленький, мог из упрямства часами не раскрывать рта.
— Чего вы больше всего боитесь? — вдруг спросил доктор.
— Не знаю... Наверное, одиночества.
Снова пауза.
— А почему?
— Кто захочет быть один?
— Некоторым нравится.
— Не мне, — сказала Эйлин.
— Вам кажется, что муж вот-вот оставит вас одну?
— Да, может быть. Иногда.
— Понимаю, — сказал доктор Брилл. — Его болезнь победить невозможно, и она поражает не только самого больного. Страдают и жена или муж, и дети, и друзья. Чувствуешь себя так, словно оказался в полной изоляции.
То густо, то пусто — сперва молчал, а теперь наговорил такого, о чем Эйлин вовсе не хотела слышать.
Она и так знает, что болезнь Эда победить ей не по силам, но она не потерпит, чтобы какой-то посторонний тип ей объяснял, что она заранее проиграла. Эйлин тут же на месте решила, что больше сюда не вернется. От этого говорить стало легче, и она полчаса рассказывала обо всем, что у нее на душе, причем по большей части и сама раньше не подозревала, что у нее есть такие мысли. Выговорилась, и стало легче. Даже немного жаль прекращать такой эксперимент. Она начала понимать, что в подобной методике есть свой смысл, только в малых дозах и для человека с совсем другим характером.
Уже не за горами то время, когда Эд больше не сможет работать. Эйлин решила проявить предусмотрительность и отправилась в Альцгеймеровскую ассоциацию — выяснять, на какие пособия она может рассчитывать. Социальный работник объяснил, что они помогают только неимущим.
— Неимущим?!
— Когда ваши накопления сократятся до определенного уровня, мы сможем вам помочь. Вы можете работать, однако ваше жалованье не должно быть выше оговоренной суммы. Жалованье вашего мужа целиком поступает в распоряжение «Медикейд». Вы должны отозвать все капиталовложения. Можете потратить эти деньги на ремонт дома, даже на расширение своего гардероба. Закупите впрок лекарства, нужные предметы для домашнего хозяйства. Отложите деньги на похороны для себя и для мужа. Только драгоценностей не покупайте. Никаких драгоценностей! Обручальные кольца можете оставить. Если слишком быстро потратите деньги, государство может поинтересоваться, на что они ушли, и вам могут отказать в помощи. Безусловно, вы можете сохранить дом. И машину. Зато, когда вы будете практически полностью разорены, сможете получать пособие.
— То есть, если мы не будем, как вы выразились, «практически полностью разорены», нет никакой возможности сократить расходы на сиделку... или, если до этого дойдет, на лечебницу?
— По существующим правилам — нет.
— Я должна снять все деньги со счета в сбербанке?
— Да.
— И продать все акции?
— Именно так.
— А пенсионный счет?
— То же самое.
Эйлин бросило в жар. Гордость вспыхнула, словно приступ лихорадки.
— Знаете что? Я работала всю свою жизнь, не жалея сил!
— Сочувствую.
Затраты предстояли огромные; сбережения улетят мигом. Оплата приходящей медсестры (Эйлин отказывалась даже думать о лечебнице, пока есть хоть какой-то иной выход) равносильна тому, чтобы взять и начать выплачивать еще одну ипотеку. Это нелегко и при двух работающих в семье, а уж когда Эд начнет получать пенсию в сорок процентов от прежней зарплаты, так и попросту невозможно. Придется залезть в пенсионный счет, а его надолго не хватит.
— Надо было шкафчики в кухне отделать вишней.
— Простите?
— Я была слишком бережлива. Надо было снять кирпичные полы и вместо них сделать мраморные. Три норковые шубы купить, а не одну, да и ту на распродаже. Каждый год кататься в Европу. Надо было, как все кругом, в двадцать-тридцать лет швыряться деньгами, словно пьяный матрос на берегу. Будь я нищей, легче было бы сейчас все это стерпеть.
Эйлин пошла на прием к специалисту по налоговому праву Брюсу Эпстайну — мужу своей приятельницы по работе.
Они встретились в его конторе в Верхнем Вест-Сайде.
— Лучше всего было бы вам развестись, — объявил он, предлагая Эйлин вазочку с шоколадными конфетами. — Разумеется, чисто формально. Разделить имущество. Перевести все деньги на ваше имя.
Эйлин теребила болтающуюся ниточку на жакете.
— Я понимаю, вам неприятно это слышать, — продолжал Брюс, — но для вас это наилучший выход. Если вы разведетесь, он сможет получать помощь по программе «Медикейд». Возможно, есть смысл взглянуть на дело прагматически. Душой и сердцем вы останетесь с ним, будете о нем заботиться. Только нужно будет подыскать еще жилье.
— Что я скажу сыну?
— Сыну можно пока и не знать.
— А Эду?
— Скажите ему, что так поступить будет разумно. Что вы делаете это ради всей семьи. По сути ничего не изменится, просто вы начнете получать поддержку от государства.
— Я должна развестись с мужем, потому что у него синдром Альцгеймера?
— Согласен, звучит ужасно. Просто вы задали вопрос, и я обязан вам рассказать о возможных вариантах. С финансовой точки зрения развод — оптимальное решение.
— И как это будет происходить конкретно? Как мне при разводе получить все имущество?
— Тут полезно, что у вас несовершеннолетний ребенок. Создайте видимость супружеской измены, для этого есть разные способы. Тогда по крайней мере дом точно достанется вам.
— Я не смогу.
— Я нисколько не удивлен, — сказал Брюс, сразу потеплев. — Однако я бы вам посоветовал все-таки серьезно подумать. Чтобы не пожалеть потом. Вы должны принять взвешенное решение, а не идти на поводу у эмоций. А если уж поддадитесь эмоциям, то по крайней мере сделайте это осознанно. Отдавайте себе отчет, что чувства для вас важнее денежных обстоятельств. То, что я посоветовал, — разумней всего, но мы не всегда руководствуемся разумом. Одно могу сказать: если бы Санни оказалась на вашем месте, я бы хотел, чтобы она так и поступила. Это сильно облегчило бы жизнь и вам, и вашему мужу, а в глазах Господа ваш брак нерушим.
Смысл его совета — действовать рассудочно, даже если для этого нужно поступиться давними и дорогими сердцу идеалами. Раньше Эйлин думала, что могла бы стать неплохим юристом, будь у нее такая возможность, а сейчас поняла, что ей не хватает способности рассуждать так же холодно и логично, как Брюс. Она не сможет развестись с Эдом ради пользы дела. Лучше уж потратить деньги. Все равно об уходе на пенсию ей теперь нечего и думать.
50
Коннелл со своей подружкой Региной сидели у нее дома, в подвальном этаже. Коннеллу хотелось уложить ее на мягкий ковер и забраться сверху, а духу хватило только подсесть к ней поближе на диване. Диван стоял у стены, обшитой деревянными планками, и Коннелл ковырял пальцем щель между планок, собираясь с духом, чтобы обнять девчонку за плечи. Он до сих пор боялся, хотя уже дважды сегодня это проделывал. В первый раз, когда они обнимались, наверху открылась дверь и мама Регины крикнула с лесенки:
— У вас там все в порядке?
После этого они долго сидели на разных концах дивана. Коннелл по чуть-чуть вновь вернулся на завоеванные позиции, и тут мама Регины, словно следуя шестому чувству, позвала его наверх — помочь ей достать со шкафа поднос. По словам Регины, мама позволила им сидеть вдвоем в подвале только потому, что, говорят, в его школе учатся хорошие мальчики.
Семья Регины была родом из Ливана. С ее отцом Коннелл даже разговаривать боялся — такой тот был суровый. Когда он был дома, Коннелл и не пытался остаться с Региной наедине — дело того не стоило.
Он не мог вспомнить название фильма, который они смотрели. Вообще не мог ни о чем думать, кроме того, как ее волосы задевают его, когда Регина встряхивает головой, или как она чуть-чуть прижимается к нему на вдохе. Несколько минут они добросовестно целовались, а потом Регина потребовала смотреть кино. Судя по ее раздосадованному виду, она только старалась показать, какая уже взрослая, выше дурацкого флирта, а на самом деле нервничала не меньше Коннелла.
Он обнял ее, положив руку на костлявое плечико. Потом продвинул ладонь чуть ниже, до ключицы. Регина грызла попкорн, держа миску на коленях. Коннелл двинулся еще ниже, сместив ладонь на треугольник обнаженной кожи в вырезе рубашки поло. Сидеть так было неудобно; хорошо еще, что у него длинные руки. Через пару секунд Регина теснее прижалась к его фланелевой рубашке, но Коннелл знал — это только затем, чтобы убрать его руку.
Он ни разу не лазил ей под юбку. Пару раз трогал грудь сквозь блузку, но Регина почти сразу его останавливала. Однажды он положил руку ей на колено, а она аккуратно взяла эту руку и передвинула в сторону.
Однажды Коннелл, не зная, о чем говорить, рассказал о болезни отца. Увидел в глазах Регины сочувствие и отметил на будущее: при случае можно вернуться к этой теме. Пригодится не только для того, чтобы заполнить паузу.
Регина смотрела кино с неослабным вниманием. Наверное, сможет потом подробно маме пересказать, о чем оно. А Коннелл думал только о том, что от нее пахнет весной и — заметила ли она, что у него стоит.
— Ау! — сказал он.
— Сам «ау». — Она только глянула на него и немедленно вновь уткнулась взглядом в экран.
— Мне грустно.
— А что такое?
— Не знаю. Ничего.
Тут она повернулась к нему лицом:
— А все-таки?
— Да ничего. Давай кино смотреть.
— Нет, ты скажи!
Лицо у нее было взволнованное, а всерьез она или прикалывается, не разберешь. Потом Коннелл вдруг понял, что всерьез, и ему стало не по себе. Призрачный образ отца Регины смотрел на него с немым укором из-за стойки домашнего бара.
Коннелл прижал палец к губам: тихо, мол.
Регина сейчас же возмутилась:
— А иначе не буду с тобой сегодня больше целоваться!
— Не смейся надо мной. Я просто не знаю, как об этом рассказать.
Регина отставила миску с попкорном на кофейный столик и подобрала под себя ноги.
— Вот теперь точно говори. Что такое? Что?
— Просто, как об отце подумаю, такая тоска...
Она посмотрела сочувственно:
— Расскажи! Выговорись.
Ее рука лежала на коленке Коннелла.
— Просто думаю, что скоро его не станет. Он уйдет. Забудет меня.
Регина качала головой, словно сорокалетняя.
— Он тебя не забудет, — сказала она, как будто точно знала, что случится в будущем.
— Забудет. И вообще, все уйдут. Все меня бросят.
— Я никуда не уйду.
— И ты тоже.
— Нет!
Она стиснула его в объятиях. Он стал целовать ее шею, продвигаясь к губам. Телевизор по-прежнему что-то бормотал, но Регина уже не обращала на него внимания. Теперь она целовала Коннелла совсем по-другому, долго и с чувством. Эрекция уже причиняла боль. Коннелл водил руками по телу подружки. Рискнул забраться под блузку. Регина не оттолкнула, и он поскорее передвинул ладонь выше. Рука прошлась по лифчику и скользнула под него. Стало трудно дышать. Он просунул и другую руку ей под блузку, накрыв ладонью вторую грудь. Чувствуя, что перешел какую-то важную черту, целовал ей шею, уши и в конце концов, подняв рубашку, стал целовать грудь. На большее он пока не отважился. Будет еще возможность. Надо что-то оставить про запас. Отец ему здорово помог. Такое сильнодействующее средство лучше пускать в ход пореже, чтобы не возникло привыкания. Но иногда — почему бы нет? Все-таки польза.
В комнате словно стало темнее. Он впился в ее сосок, будто стараясь что-то из него вытянуть, хотя чувствовал, что это неправильно. Регина охнула, когда он слишком сильно сжал зубы.
Дверь наверху начала открываться, и Регина быстро одернула блузку. Оно и к лучшему, а то эти поцелуи уже превратились во что-то совсем иное, и он испугался, что теряет невинность. Да что уж там, сделанного не воротишь.
51
Вирджиния, как и предсказывала много лет назад, нашлась в телефонной адресной книге. Точнее, нашлась не она, а ее муж: Каллоу, Лиланд. Эйлин мечтала возобновить знакомство с Вирджинией с того дня, как окончательно оформила покупку дома. Несколько раз бралась за телефон, но пугалась неловкости первых фраз и вешала трубку. Не хотелось лишних унижений. В конце концов она решила просто приехать, без звонка.
Отправилась туда в субботу. Если никого не окажется дома, она оставит записку и попробует еще раз на следующий день. Эйлин надела нарядную блузку и юбку, сделала прическу. Вирджиния жила ближе к центру Бронксвилла, на холме, среди извилистых улиц, где дома стоят окруженные садами.
Подъезжая, Эйлин так разволновалась, что остановила машину за квартал от цели, чтобы хоть немного успокоиться. Только сейчас она поняла, что ждала этой встречи много лет. Давний разговор с Вирджинией в примерочной универмага заронил в ее душу зерно, и пробившийся росток пережил много долгих зим. Пусть Вирджиния увидит дерево в полном цвету. Догадается ли Вирджиния о том, что творится в ее душе? Эйлин надеялась, той покажется вполне естественным, что старинная подруга, почти соседка, хоть и с другого края городка, решила зайти в гости без приглашения.
Сколько деревьев на этих огромных участках! Кажется, они старше самих Соединенных Штатов. Было начало октября, листья только начали желтеть, и Эйлин залюбовалась буйством красок в легкой осенней дымке.
Притормозила возле дома Вирджинии. На подъездной дорожке уже стояла машина, так что Эйлин поставила свою у обочины и заглушила мотор. Старенький автомобиль тяжело осел на колеса. Надо было, наверное, заглянуть в кондитерскую «Топпс» за печеньем или к Трифоросу — цветов купить... С другой стороны, тридцать лет прошло, вроде уже и нелепо являться с подарком. Эйлин представила, как протягивает коробку, в которой гремит печенье, а Вирджиния смотрит на гостинец, наморщив нос, как на сувенир из давно и старательно забытого прошлого.
Стоя посреди улицы, Эйлин разглядывала дом. Красивый, почти идеальный. Ничего в нем не хотелось поменять. Ни у кого рука бы не поднялась ничего менять, даже у тех начисто лишенных вкуса людей, что уродуют старые дома, модернизируя их. Один ландшафтный дизайн стоил, наверное, целое состояние, однако богатство здесь не выставляли напоказ. Дом окутывало удивительное ощущение тишины и покоя. Только стрекотала вдали газонокосилка. Воображению сразу представился старик-садовник в резиновых перчатках, волочащий за собой тяжелый мешок с сорняками.
Эйлин все не решалась подойти к двери. Сколько одиноких вечеров после переезда, когда вещи были уже распакованы, ее поддерживала мысль о том, как они будут пить чай с Вирджинией. Только сначала Эйлин хотела привести в порядок дом, чтобы не стыдно было его показывать, но это время так и не наступило. Столько лет они с Вирджинией не виделись, а Эйлин стойко хранила в душе образ верной подруги, которая искренне порадуется за нее. Что, если встреча в реальности отнимет у нее это утешение? Эйлин даже самой себе не признавалась, как много та давняя фантазия для нее значит.
Не успела она сделать и нескольких шагов по вымощенной камнем дорожке, как навстречу с лаем выскочила небольшая собачка. Эйлин застыла как вкопанная. С виду песик был вполне безобидный — крошечный джек-рассел-терьер, — но он так яростно и вместе с тем на удивление осмысленно лаял, что Эйлин померещился в этом своего рода знак судьбы. Терьер описал вокруг нее дугу, затем перестал лаять и замер изваянием, задрав нос и пристально, оценивающе разглядывая незваную гостью. Эйлин окончательно пала духом. Она едва скрывала свой страх — не собаки, а того, что собака о ней думает. Глупо ведь пугаться такого крошечного создания! На шум никто не выходил. Миниатюрная собачка производила впечатление незыблемости — не сдвинешь с места. Густая шерстка, кажется, вечно стояла дыбом.
Наконец из-за угла дома показалась женщина. Сердце Эйлин чуть не остановилось от страха, и она забыла о собаке. Подумала даже — может, уйти? Но раз уж до сих пор не ушла, теперь это будет похоже на трусливое бегство. Женщина — видимо, Вирджиния, кому тут быть? — направилась к ним быстрыми шагами. Собачка тут же бросилась к ней и дисциплинированно засеменила рядом. Эйлин с трудом узнала в элегантной даме ту девчонку, для которой когда-то демонстрировала платья подружек невесты. Сейчас Вирджиния была одета в коричневые слаксы и горчичного цвета блузку, шелковисто поблескивающую на солнце.
— Вам помочь? — спросила Вирджиния еще издали.
Волосы у нее поседели очень красиво, — казалось, они просто выгорели на солнце. И прическа была привлекательная — аккуратный узел на затылке. Похудевшая с годами Вирджиния держалась почти по-военному прямо. Она смотрела на Эйлин вопросительно, и та подумала было, что Вирджиния ее узнала, — только потом сообразила, что она, вероятно, просто недоумевает, что эта посторонняя женщина делает на ее участке.
— Да, пожалуйста, — сказала Эйлин. — Я, кажется, заблудилась. Наверное, пропустила нужный поворот. Мне нужно попасть на шоссе.
— А куда вы ехали?
— Что, простите?
— Куда вы направляетесь?
— Видите ли, я была в гостях у подруги. Сейчас возвращаюсь домой.
— А где вы живете?
— В городе, — ответила Эйлин, боясь, что Вирджиния услышит, как у нее перехватило горло. — В Квинсе. Вроде бы мне нужно ехать по Бронкс-Ривер-парквей до Хатчинсон-парквей?
— А вам в какую часть Квинса?
У Эйлин гулко забилось сердце.
— Дугластон.
Во рту пересохло, и она задохнулась на последнем слоге.
Вирджиния дала ей подробные указания, вплоть до того, через сколько футов после светофора будет поворот на Бронкс-Ривер-парквей. От прежней немного суматошной энергии не осталось и следа, и Эйлин вдруг сокрушило тоскливое понимание: она ведь совсем и не знала Вирджинию.
Слушая описание знакомого маршрута, Эйлин чуть-чуть перевела дух. Больше она сюда не вернется. Невозможно будет назвать себя и потом сидеть в гостиной Вирджинии, не испытывая чудовищной неловкости. Эйлин вглядывалась в лицо Вирджинии, стараясь угадать то, что уже никогда не узнает: есть ли у нее дети, по-прежнему ли она замужем, прожила ли счастливую жизнь.
Когда Вирджиния умолкла, Эйлин сказала:
— Спасибо.
— Не за что.
— У вас очень красивый дом, — сказала Эйлин. — Чудесный дом. Просто глаз не отвести.
52
Навестив бабушку, они проехались по окрестностям — вверх по Смит-стрит, потом по Гованус-экспрессвей, затем разворот и дальше по Корт-стрит. Выехав на Лоррейн-стрит, повернули направо и дальше двигались с черепашьей скоростью в общем потоке.
Коннелл уже выучил названия всех улиц. Третьи выходные подряд отец показывал ему район, где жил когда-то. Торопился успеть, пока не забыл, что там где.
Проехали бассейн «Ред-Хук».
— Тут мы с друзьями плавали, еще мальчишками. Как давно это было, даже не верится. Купались голышом и внимания не обращали. Здорово было! Целыми днями валялись на солнышке и загорали дочерна. Знаешь, здесь ведь и сегодня плавают.
Коннелл кивал из вежливости; ради этих воспоминаний он пропускает вечеринку по случаю Хеллоуина.
— Не конкретно сегодня, — сказал отец. — Настолько я еще соображаю! Сегодня слишком холодно. Я в обобщенном смысле.
Отец остановил машину. Лицо у него было открытое и очень искреннее. А у Коннелла в голове бродили мерзкие мысли.
«Соображаешь? Да что ты на самом деле соображаешь? Ты же никогда не был нормальным отцом, правда? Все эти твои завихрения, бесконечные списки видеокассет и магнитофонных записей, и рубашки с длинным рукавом в летнюю жару, и ни в коем случае не выйти на улицу в шортах, и эти старые фильмы, и дурацкие шуточки. И твои лабораторные халаты, и остро заточенные карандаши. И твои вечные придирки насчет правописания и отчетливого произношения. И твои дебильные кроссовки, и пропотевшие бейсболки, и волосы в ушах. И твоя манера никогда не превышать скорость, разве что на пару миль в час. И твои пробирки, и твои планшеты, и твой кейс. И твои нудные рассказы о старом районе. Я бы мог хоть сейчас тебя в землю вогнать, если бы захотел, придурок несчастный, урод, больной на всю голову, ботан, зануда, интеллигент несчастный».
Тем временем отец снова сосредоточился на дороге. Они свернули на Коламбия-стрит и в конце концов приехали к заброшенному зданию с длинной поблекшей вывеской — на ней заглавными буквами было написано: «КОНСТЭМ».
— Все, что осталось от фабрики, где я работал, — сказал отец.
Стены были сплошь исписаны, краска облезла, и под названием фабрики с трудом различались слова: «ПРОИЗВОДСТВО КРАСОК».
— Раньше в городе столько всего производили, а сейчас куда что подевалось. Работа на фабриках была — как бы это назвать? — инкубатором для среднего класса.
У отца наступило очередное просветление — в такие минуты он мог подолгу рассуждать о чем-нибудь, и никто бы не заметил, что у него с мозгом что-то не в порядке. У Коннелла каждый раз просыпалась надежда, — может, какая-то часть отца все-таки вернется с той стороны хлипкого подвесного моста.
— Если бы не работа на фабрике, я бы не смог добиться того, чего добился в жизни. У нас в стране больше ничего не создают.
— Мы делаем ядерные ракеты, — сказал Коннелл. — Фильмы. Гамбургеры.
Отец словно не слышал.
— Когда я здесь работал, мне было столько лет, сколько тебе сейчас. Нет, чуть побольше. Лет двадцать. Ты мне все время кажешься старше, чем есть. Ты так похож на моего брата Фила...
Коннелл включил радио, поймал станцию WDRE и, услышав первые аккорды «Smells Like Teen Spirit», прибавил громкости. Если даже отец велит сделать потише, плевать — мыслями Коннелл все равно не здесь. Может, и в отцовских мыслях его тоже нет.
53
— Поможешь подготовиться к завтрашнему диспуту?
— Давай.
— Тема для обсуждения: оправданна ли эвтаназия с этической точки зрения? Я должен отработать доводы «за» и «против». Знаешь, как это делается?
— Примерно представляю.
— Сначала я буду приводить аргументы «за», а ты говори «против», потом поменяемся. Значит, я высказываю первое утверждение, ты даешь встречный вопрос, и поехали. Готов? Первое утверждение: эвтаназия оправданна, потому что у каждого человека есть неотъемлемое право на самоопределение. Мы защищаем право человека самому выбирать себе место жительства, место работы. Если уж эти права священны, то самое фундаментальное право человека — право на выбор, когда умереть. Пациент вправе сам решать свою судьбу. Если мы дадим ему такую возможность, этим поддержим свободу выбора и человеческое достоинство. Пап, ты ничего не записываешь!
— Я слушаю.
— Ты должен делать заметки по ходу моего выступления, чтобы потом опровергнуть его по пунктам. Вот тебе бумага, записывай! А потом выступишь с контрдоводами. Постарайся найти уязвимые точки в моей логической цепи. Усомнись в исходных предположениях. Например, ты можешь сказать, что многие люди, считая, что неизлечимо больны, просят об эвтаназии, а после выздоравливают и радуются, что эвтаназии не случилось. Дискутируй жестче! Мне надо потренироваться незаметно обходить доводы противника. Это должно выглядеть естественно и в то же время изящно. А я должен сохранять спокойствие и уверенность. Попробуй меня спровоцировать, чтобы я ляпнул какую-нибудь глупость, да еще и нахамил. На прошлой неделе я сорвался, нагрубил и, хотя разгромил оппонента, судьи мне поставили двадцать четыре — двадцать три, и мне из-за этого достался очень опасный противник в одной восьмой финала. А девчонкам разрешают вредничать сколько угодно, вот свинство! Та девица из школы имени Стайвесанта целую кучу гадостей наговорила, а ей поставили тридцать — двадцать три. Если бы я лучше умел дискутировать, то и хамить не надо, мог бы еще и дополнительные очки получить за вежливость. В общем, только изнурительные тренировки! Давай, пап. Ты можешь, по крайней мере, сказать: «Это нереалистично, потому что неосуществимо на практике при соблюдении интересов всех сторон».
— Это нереалистично, потому что... как там дальше?
— А, не важно. Все равно обсуждать практическую эффективность не разрешают правила. Так что я тебе просто отвечу: «Мой оппонент приводит доводы политического характера, а такому нет места в дебатах по формату Линкольна—Дугласа...»[22] Бу-э-э!
— Что такое? Что случилось?
— Надо бы цитат получше подобрать. Из Платона там, из Джефферсона. Нельзя, чтобы эти шустрые поганки из «Стайвесанта» меня обскакали на метафорах!
— Что-что?
— Да ничего. Нахалка из «Стайвесанта» будет ссылаться на Локка в поддержку своей позиции. А мне придется ее опровергать. Да я прямо жду не дождусь! На этот раз я ее размажу. Просто уже чувствую вкус победы! Мой второй тезис: доктрина общественного договора. Индивид жертвует определенными правами и свободами ради возможности жить под защитой общества. Если индивид отказывается от права причинять другим вред, получая взамен все преимущества жизни в обществе, то эвтаназия оправданна, потому что не причиняет вреда другим.
— Сынок, я не верю в эвтаназию.
— Поэтому ты должен принять утверждение о том, что эвтаназия оправданна с этической точки зрения.
— Не оправданна она ни с какой точки зрения.
— Пап! Я же к судьям обращаюсь, а на оппонента мне смотреть нельзя. Ты должен меня опровергать. Сошлись на эффект «снежного кома». Если разрешить эвтаназию, то можно скатиться до оправдания самоубийства. Тут такое начнется... Евгеника, принуждение к эвтаназии, дисбаланс в расовом и экономическом плане. Люди начнут принуждать других к эвтаназии ради получения выгоды или во избежание лишних расходов.
— Никто никого не принуждает к эвтаназии. По крайней мере, в нашей стране.
— Скажи так: врачебная этика не позволяет помогать человеку умереть. Обязанность врача — продлить жизнь пациента, невзирая на ее качество. Тогда я смогу возразить, что многие неизлечимо больные страдают от сильных болей и не хотят продлевать свою жизнь.
— Что-то я потерял нить.
— Мое третье утверждение заключается в том, что в случае особо мучительных болей самая гуманная альтернатива для пациента — это эвтаназия.
— Боль можно перетерпеть.
— Нет, ты скажи по-другому: в наше время постоянно разрабатываются новые эффективные болеутоляющие, а значит, не следует спешить с подобными решениями, поскольку научно-технический прогресс вносит свои коррективы.
— Я знаю одно: я не верю в эвтаназию.
— На мой третий аргумент противник так и не ответил. Давай обосновывай свою позицию!
— Какой аргумент? Сынок, а может, просто поговорим?
— Знаешь, пап, какой самый яркий отрицательный пример можно привести? Твой случай! Вот смотри: если бы можно было проводить эвтаназию всем подряд, может, тебя уже давно усыпили бы ради общего блага.
— А может быть, тебя?
— Когда мы с той девчонкой из «Стайвесанта» встретимся в финале, она очень сильно пожалеет, что меня не усыпили!
54
В начале весеннего семестра Стэн Кави, заведующий кафедрой, позвонил Эйлин на работу и сообщил, что студенты жалуются на Эда и даже написали анонимку, грозя ему смертью, хотя это, конечно, не следует принимать всерьез.
— Грозят смертью?!
— Ну, не смертью, это я зря сказал. Просто побоями.
— Большое облегчение!
— Я не по поводу угрозы звоню. С подобными анонимками мы и раньше сталкивались. Многие студенты не верят начальству и не надеются, что несправедливость можно исправить законным порядком. Я хотел поговорить о другом...
— Стэн, его собираются избить!
— По всей вероятности, они рассчитывали кого-нибудь нанять, — рассудительно ответил Стэн.
— Киллера?!
— Скорее, просто какого-нибудь мордоворота. Вначале Эд получил бы предупреждение...
— Неблагодарные сопляки! — воскликнула Эйлин. — Мерзавцы, уроды! Он им лучшие годы жизни отдал, а они!..
— Их накажут, — заверил Стэн.
— Надо бы исключить! — сказала Эйлин, а про себя продолжила: «Вывалять в смоле и перьях, зарубить саблями, поставить к стенке».
— Скорее всего, так и будет. Слушай, не об угрозах речь. Речь об Эде. — Стэн помолчал. — И о его работе.
Сердце заколотилось у Эйлин где-то в горле. Она давно боялась этого разговора. До тридцатилетнего стажа Эду оставалось еще полтора года.
— Почему же ты мне звонишь? — Она решила скрыть свой страх за удивлением. — Наверное, лучше с ним самим поговорить, напрямую?
— Я давно уже хочу с ним поговорить, но он совсем перестал с нами общаться. Забегает на кафедру только проверить, нет ли для него сообщений, и сразу исчезает. Я ему оставил записку — он ее проигнорировал. Просил его задержаться, поговорить, а он проскочил мимо меня. Я хотел с ним побеседовать сначала как друг, а не как завкафедрой, вот и решил позвонить тебе.
— Спасибо, — сказала Эйлин, хотя внутри все пылало от обиды.
Этот средненький человечишко несколько раз обедал у них на Джексон-Хайтс, еще когда был младшим научным сотрудником. Да он и завкафедрой-то стал только потому, что Эд отказался от этой должности!
— Насколько мы смогли разобраться, Эд ставил студентам несправедливые оценки. Я видел работы — там явно что-то неладно. В оценках за осенний семестр — полная неразбериха.
Откуда там может быть неразбериха? Эйлин сама проверила вместе с ним все оценки. Наверное, Эд потерял ведомость и в последнюю минуту пришлось заполнять заново.
— Послушай, Эд не говорил — может, у него со здоровьем что-то?
Эйлин чувствовала, что ее загоняют в угол.
— Нет, ничего не говорил.
— Эйлин, мне необходимо знать! Мы же с ним десять лет коллеги. Для меня Эд как родной. Что с ним происходит?
Может, Стэн и называет себя другом Эда, но звонит-то он как заведующий кафедрой.
— У него в последнее время случаются головные боли, — по наитию сказала Эйлин. — Мигрени. На следующей неделе ему будут делать компьютерную томографию головного мозга. Врачи хотят проверить, нет ли опухоли.
— Опухоли? Боже, Эйлин, как я вам обоим сочувствую!
— Спасибо. Мы надеемся, что все обойдется.
Закончив разговор, она сейчас же позвонила Джасперу Тейту — подопечному Эда и его соавтору по исследованиям. Четырехлетняя дочка Джаспера была крестницей Эда.
Эйлин пересказала ему разговор со Стэном, только опустила свои слова про опухоль.
— Тебе, наверное, нелегко было это слушать, — сказал он.
Читать бесплатно другие книги:
