Стихотворения и переводы Дашевский Григорий
I. Дума иван-чая
От автора
Стихи первого раздела – лирические, то есть написаны от имени некоего идола – от имени невинного и особенного «я». Невинность и особенность поэта остались от времени, когда он был служитель высшего или иного, то есть когда эти свойства были свойствами сана, роли, – но служение, утратив свой прежний предмет, обращается в идолопоклонство – и идол обычно похож на ризы прежних служителей.
Служение этому идолу почти всегда невольно и бессознательно; в него включаешься, начиная писать «просто стихи».
«Я» стоит за спиной пишущего и присваивает себе то, что он пишет; сам же он может думать, что пишет «просто стихи», что пишет их от собственного имени (что на самом деле – очень трудно и потому редко) или по-прежнему от имени какой-то высшей силы («язык» и пр.). Примерно так: выходит дама и объявляет: «Петр!
Ильич! Чайковской! Ария Гремина! Исполняет имярек». – И все, что после этого будет сказано или спето, хочет того имярек или нет, слышал он это объявление или нет, будет арией Гремина – в нашем случае арией «я». «Человеческое я» участвует здесь как во всяком исполнительстве – внешностью, тембром, манерой; не отменяя сюжета оперы, программы концерта.
Лирическая иллюзия собственной невинности и особенности поддерживается и внепоэтически – во-первых, фарисейством любого самосознания; во-вторых (в русском языке), тем, что про себя как целое, как страну люди здесь думают – «мы особенные и невинные; хуже, чем себе, мы никому не сделали». В этом смысле можно сказать, что здесь любые лирические стихи – одновременно и гражданские.
Все «я», взятые изнутри и поодиночке, невинны и особенны, а взятые извне и скопом – виноваты и одинаковы. Естественно, само это сознание своей невинности и особенности – необходимый результат действия тупого и жестокого механизма, в который как детали эти «я» включены и который из них только и состоит. Твердые винтики и должны считать себя незаслуженно страдающими цветочками (механизм же имеется уже там, где есть хотя бы двое – а двое есть всегда). Лучшее, что можно сделать, – от этого идола просто отойти. (Но при этом есть риск, что «я» окажется в зоне священного умолчания; так происходит при искусственном конструировании говорящего персонажа – лиричность витает около любых масок, только уже не в многословии, а в благоговейной тишине.) Но отойти может тот, кто не считается с правилами. А правила здесь – такие же, как с икотой: сойди на Федота, с Федота на Якова, с Якова – на всякого.
Соответственно, второй раздел – это переход от отдельного и внутреннего к совместному и внешнему.
Но это переход от иллюзии не к правде, а к «правде», то есть к трезвому рабству у той же иллюзии, потому что все содержание по-прежнему порождается только ею – у «правдивого взгляда» нет другого предмета, кроме предыдущего тумана. Здесь говорится не: «за этим туманом вот что на самом деле», – а: «это всего лишь туман, он плотный, редкий, серый, розовый и пр., и вот почему на нем мерещатся картинки». То есть по-прежнему изображается только видимость, но теперь как видимость, а не как реальность.
Образцом здесь служат одномерные слова и фразы вроде «здравствуйте» или «спасибо» – но именно образцом, а не предметом обыгрывания или разоблачения, поскольку обыгрывать или разоблачать здесь нечего – все и так видно. Они же – общие слова, то есть те, которые заведомо принадлежат всем и которые поэтому одинаково смешно и ставить в кавычки, и считать своими собственными. Их лучше всех знают дети, у которых взрослые спрашивают: «Что сейчас надо сказать?» или «Как это называется?». И эти же слова – то немногое правильное, которое уже есть у каждого и которое поэтому можно не придумывать и не искать.
1. Стихи 1983–1994
«Никогда не коснусь…»
- Никогда не коснусь
- виденного во сне.
- И опять засыпаю.
- Волосам тяжек груз
- рук и воздуха. Падает снег.
- Я наружу гляжу из сарая.
- Сквозь проем мне видна
- белая и без окон стена,
- и в ней есть
- ниша, чья глубина
- неясна зрителю сна,
- потому что для зрячего света
- плоскими стали предметы.
- В этой нише висит вверх ногами
- мальчик. Мальчика твердое тело
- слито с известью белой,
- будто слабое пламя —
- с воздухом. Рот и глаза
- оторочены черной каймой.
- Рассекает мне руки обрез золотой
- книги тонкостраничной, откуда им взят
- образец его казни. Я знаю:
- через час,
- этим мальчиком став, закрывая
- умирающий глаз,
- ты исчезнешь. И не уклониться
- от рисунка на острой странице,
- если только я сам
- не раскрашу его. Волосам
- тяжек груз посветлевшего воздуха. Блюдце
- с высохшей кожурой мандарина
- потускнело. Проснуться
- и увидеть: окно не светлей
- смятых простынь и делится длинной
- полосой населенных камней.
- Бледный блеск их неровных отверстий
- неподвижен под утренней твердью.
- Осыпается снег с ее белого края.
- И опять засыпаю.
- И, по пояс в реке
- теплой стоя,
- наклонившись туда, где река,
- в темных складках песка
- тебя вижу живую
- и такую же кожу плеча своего я,
- просыпаясь, целую.
Декабрь 1984
ПАмяти Н.А. Куна
Одиссей у Калипсо (1)
- Близкий голос во мгле: Одиссей.
- Он кивает, молчит.
- Его руки как будто слабей
- темноты. Он укрыт
- темнотою, текущей из глаз
- чьих-то вниз, из глазниц
- в узкий и поддающийся паз
- там, поблизости. Лиц
- не видать, незаметен пробел
- между нею и им,
- словно издали кто-то глядел
- на стан статуи, грим
- света снявшей и спящей в тоске
- с тенью, с тенью своей.
- И наутро, когда вдалеке —
- моря шум, Одиссей
- клонит голову вниз, потому
- что вчера зачерпнул
- утлым черепом мглы и ему
- скучен пристальный гул.
Январь 1983
Одиссей у Калипсо (2)
- Он шел, влача сухою пылью
- останки тонкой тени, кроме
- которой только холод тыльный
- остался утром от проема
- ночного в пустоту, как будто
- в укрытую от света смерти
- плоть, застланную телом, гнутым
- согласно снившимся отверстьям
- уст, лона, бедрам, ребрам, шее,
- ключицам, – так и тень хромая
- к суставам праха льнула млея,
- души лишь контур сохраняя.
Август 1983
Дафна (1)
- Свинцовым острием, гонящим
- из тела голос, тело – в лес,
- пронзенная исчезла в чаще
- седых, прямых стволов и здесь
- хранима страхом обнаружить
- взамен пленившей плоти, чье
- сиянье умножалось стужей,
- землею твердой и свое
- приумножало безразличье
- на узком, сумрачном пути
- разлучной травли, – только птичью
- неуловимость глаз, почти
- невидимых, чей молкнет щебет
- в ветвях глазниц, и, по живым
- ветвям стекая, слезы лепят
- кору из льда, но ствол храним
- не ею, тонкий стан замкнувшей,
- текущей всё еще с лица,
- а страхом, пронизавшим душу
- изнеможенного ловца.
Декабрь 1983
Иксион
- Он летит одиноко,
- от прозрачного жара,
- от назначенной кары
- корчится в колесе.
- Помнит мнущееся от вздоха
- из сиянья, из сумерек одеянье,
- облекавшее всех
- тонкой тканью.
- Голубая и золотая
- ткань истлела. Ее изглодали
- черви очей,
- в небо с лица уползая.
- Жар едва ли сейчас горячей
- прежней, ранней печали,
- жившей в черепе белом —
- в расщепленной своей колыбели
- и в могиле своей.
- След слезы, текущей вдоль лица,
- подо льдом мерцал,
- отражая ясный блеск,
- проникавший сквозь тонкую кожу
- сном смеженных небес
- в тесноту воздушного белка.
- Озаренный явью сон
- был пронзен
- призраком порожним,
- как отверстием зрачка
- в облаке из радужных пелен.
- Началась весна.
- И не пряча веры ранней,
- бодрствуя в пещере сна,
- он вдыхал и пил зиянье,
- а тому была тесна
- плоть во льду воспоминаний.
- «Чем зорче ты в чужом бреду,
- тем легче он тебя морочит.
- О, дай, я тоже ночь найду
- или откройте небу очи!
- Отверзлись небеса, и в щель
- забытое вползает пламя,
- по граням пепельных вещей
- сверкая ветхими огнями.
- И я увидел, всё в пыли,
- лицо, горящее в пустыне:
- его черты зрачок прожгли,
- моей сетчаткой став отныне,
- изнанкой тела огневой,
- моею пламенною тенью.
- Я заплатил самим собой
- за жаркое приобретенье».
Январь – март 1984
Одиссей и сирены
- По путям воздушным, белым
- прогремев, сирены пенье
- проникает твердым мелом
- в душу в узах слуха, зренья.
- Мне невыносима жесткость
- голосов, кроящих душу,
- я хочу сухого воска —
- мягче пустоты и суше,
- чем слепые тротуары,
- не разбуженные тенью
- от мельканья мелких, карих,
- воробьиных глаз сирены,
- чтобы не крошился с краю
- свет чужим и белым слоем
- и свобода восковая
- засияла тишиною.
Апрель 1984
Одиссей и Гермес
- Посланец неба кроется то в прежних
- краях боярышника, опускаясь
- развилками вины и темноезжим
- путем ствола в укромный, ранний ярус,
- то за воздушным слоем отдаленья,
- стесненного грядущею грозою.
- И облик летуна в тоскливом зреньи
- на птичий и божественный раздвоен,
- а он не различает: то ли болью,
- то ли простором и листвой измятой
- искажено лицо того, кто молит:
- не раздвигай ветвей, времен зубчатых,
- не покидай неровной душной дали,
- дай силы в шаткий облик твердо верить,
- пока видны отчетливо не стали
- твой острый клюв и твои плечи в перьях.
Июнь 1984
Итака
- Все ближе ночь. Закат на зданьях чертит
- грядущие развалины. Проемы
- и окна углубляет. Как водой,
- тенями точит камни. Близость смерти
- ста облаков блистательному сонму
- пророчит. Точно пыли тонкий слой —
- на крышах светлые следы провидца,
- прочь от чужого будущего к дому
- идущего, глотая голос свой,
- в лучах которого кровь жирная струится
- по латам золотым. Наружу голубые,
- сырые внутренности. С плеч
- скатились головы большие.
- В глубоких ртах умолкла речь.
- Зимою замерзают лужи
- от зерен ледяных, по образцу
- которых на асфальте коченеют.
- Так и душе и плоти нужен
- проникший плоть и платье и к лицу
- приникший свет, которому роднее,
- чем им самим, их будущее. Знаки
- небывшей жизни выступят наружу,
- как ложь сквозь строчки ветхого листа,
- в потерю превратится пустота,
- чужой песок – в Итаку.
- То время, когда некуда идти,
- и есть Итака. Если это вечер,
- то, значит, вечер есть конец пути.
- И рубище, скрывающее плечи
- пришедшего, правдивей, чем
- о будущем и прошлом речи,
- не сказанные им. Никем
- не сказанные. Дождь для похорон
- на улицах готовит ниши,
- уже заросшие травой.
- И в длинных лужах видит он:
- случайной жертвой неба нищий
- висит вниз головой.
- Он ростом с облако, размером
- с потерянную веру
- в то, что придет домой.
- Мох, клевер, подорожник
- сквозь кости проросли убитых,
- и отраженье вложено, как в ножны,
- в асфальт и ржавчиной покрыто.
- В оконной раме тает белый лед
- грядущего. Пустеет тротуар.
- И скоро бледнолицый пар
- из синего стекла взойдет,
- из комнатной волны летейских вод.
- Взгляд возвращается к привычным
- границам. В ржавых прутьях паутина.
- Балконные перила в голубином
- помете. Дикий виноград
- свисает со стены кирпичной,
- обвив похожий на себя шпагат.
- Но мне ли, нищему и у чужих дверей
- сидящему, сказать: я Одиссей
- и я вернулся. Мне ли
- сказать: я узнан. Песни пели
- плачевные, и нынче льются слезы
- по моему лицу. Я позван
- облечь все то, что было прежде,
- блестящей ледяной одеждой.
- И сумерки из окон выдвигают
- тяжелый, светлый отраженья ящик
- и бледное лицо перебирают,
- как связку писем, в пустоте лежащих,
- написанных рукою незнакомой.
- Ты на Итаке, но еще не дома.
- Душа идет домой путями плоти,
- одетой в белые лохмотья,
- чтобы, придя к небытию,
- сказать: я узнаю
- и узнана. Оконная вода,
- пар заоконных отражений
- твердеют не в сияньи льда,
- из тайной мысли ставшего явленьем,
- а в издавна соседствовавшей раме,
- обнявшей жизнь смертельными брегами,
- на чьем песке только мои следы,
- неровные и полные воды.
- Одежда ветхая прочнее прежней жизни.
- Разъятого былого очертанья
- сшивает ночь, как мертвая вода.
- Чужая смерть – зерно твоей отчизны,
- растущей из могильных изваяний,
- из облаков, застывших навсегда.
Август 1984
Нескучный сад
Открытое кафе на Чистых прудах
В. С.
- Взгляд отведя от воды, по которой черный
- лебедь плывет, замыкая угол
- пены серебряной, видишь снова
- розовый рот говорящей: не то что покорны —
- мы к ним относимся словно к слугам.
- Небо над Ригою будто кусок иного
- круга: светлее, чем здесь, и выше.
- В паузах слышен
- стук голубиных когтей о фарфор
- блюдец со скользким кремом и чашек с кофейною гущей,
- сахарный хруст на зубах у ребенка, сидящего рядом.
- Кроме хрустальных, глядящих в упор
- глаз и раскрывшихся губ, ничего здесь не сделаешь суше
- или влажней. Полчаса, и идти уже надо.
- И остановка трамвая у входа в пустой переулок
- ближе на взгляд, чем окажется, если со стула
- встать и стаканы картонные скомкать.
- И становится твердым
- камень, который казался бесцветнее дыма.
- . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Зренье ни капли сиянья не выплачет жидким потемкам.
- В бледной Москве
- проступил осязаемый город.
- Видишь, как сумерками распорот
- шов между светом и тенью на камне, коре, рукаве,
- как разрезано имя
- зданий, деревьев, соседки? Она говорит:
- Спичек не будет? Спасибо. Я не была здесь лет пять —
- Сын вот родился, и все. А вы часто сюда? Не видали
- em>Зебру, Дюймовочку, Старого? Ярче горит
- черный табак, когда рот прекращает ронять
- звуки и пепел – рука. Но слова пустоту освещали.
- На красноглиняной тверди зажглись
- желтые окна в глубоких квартирах,
- синие лестниц пролеты с идущими вверх и вниз.
- Так же поспешно звезда прибавлялась к звезде
- на небе свежем в четвертый день
- существования мира.
- Светлые слезы углов, теневые улыбки улиц,
- вызванные зарей, забывающие зарю,
- маскою став, отвернулись
- к ближнему фонарю.
- Влага, однажды в зазор
- между зрачком и сидящей напротив
- влившаяся, застилает лица
- мимоидущих, непрочный узор
- ряби в пруду и бледные ногти
- молча сидящей. И как чешуя на зеницах —
- ветхая пленка потопа,
- ставшая цветом и снов и улиц,
- блещет на дне кругозора, взглянув в чью пропасть
- вещи от края ее отшатнулись.
- Поздно. От ветра качнулись
- волосы, тополь,
- облако в тверди воздушной и в каменном небе белье.
- Ночь заменяет на краткий лед
- влагу былого, глаза окружая чужою и нежной
- кожей, не веками и не вещами, слов не оставив между
- губ, их лишая и звуков и цвета,
- взгляд отведя от воды до рассвета.
1986
Нескучный сад (1)
- Справа невидимая река.
- Улицы гул по левую руку.
- И муравей проползает по буквам
- фразы: и царь, объезжая войска,
- видел… Кленовая тень легла,
- прорези неба легли на страницу.
- Шелест послышится, и шевелится
- плоский узор добра и зла,
- спрятанный в книгу, если сквозь строк
- поступь проникнет сандалий узких
- в чередованье прозрачной и тусклой,
- в шорох листвы о жесткий песок.
Лето 1986
Нескучный сад (2)
- Пододеяльник всё светлее,
- всё громче голоса ворон.
- Очередной пропущен сон,
- и тонкий утренний огонь
- по краю белой рамы тлеет.
- Сны, не замеченные ночью,
- как позапрошлый год, могли
- быть чем угодно. Пыли, мглы
- и сна еще полны углы.
- О раковину била звонче
- застенная вода до света,
- дыханье близкое слышней
- ловило темноту, и в ней
- сквозили звезды, чьих огней
- во вдохах освещенных нету.
Лето 1986
«Скользкий кафель, известь цвета…»
А. Н.
- Скользкий кафель, известь цвета
- легкого пепла изображают
- скрытую ими
- стужу снаружи, от стужи спасают,
- как от лица чужого имя
- или иней от света.
- Кто не спит до зари, тот и скажет заря
- иглам света в стекольном льду,
- не о них, но о боли своей говоря
- и о том, как отыскивал сон до утра
- мнущий простыни, как в неувиденном сне
- мну сухую траву сквозь снег,
- и о том, как найду
- то, что видел вчера,
- то, что видят другие сейчас, —
- череду оград
- для чужих, для вчерашних глаз,
- бесконечный ряд
- оболочек ночи – белую розу.
- Едкий как время воздух
- шевелит ее, льется по венам,
- шлет и тленье и шелест,
- говорящий о тленьи,
- розе, подснежной траве, человеку в постели.
- Приблизит тленье ли к цвету летящего
- в траву сухую снега сухую
- траву?
- Найти ли, глядя в себя глядящего
- и как после смерти стекло целуя,
- Москву
- и в щель
- между дыханьем и отраженьем
- просунуть голубоглазое лезвие?
- Связать нельзя ли лица разрезанных
- на тыл и лица зрением, временем
- вещей
- и их чужой, вчерашний их оборот?
- Произнесет ли не по-немецки рот,
- стекло туманя: тот человек, тот год?
- Которому вредно время.
- Чем дольше взгляд, тем гуще темень
- стекол, лгущих губным теплом,
- заоконным снегом лица,
- тем правдивей свет
- стен в изразцах.
- Нет, невозможно, нет.
- Боль ли сделает из плоти близнеца
- снега и успеет убелить былое,
- меж собою и виною
- пустоту переступить?
- Нет, невозможно пить
- воздаянье как воздух губами, глазами ли
- губы измучив
- стеклами ночи
- и глаза пропущенными снами,
- говорящими: не верь, время не пламя
- и не спасет от пламени.
Январь – март 1987
«Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурь…»
- Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурь
- о духоте, клонящей в сон меня.
- И яви ни в одном глазу.
- Мне трудно дышать тобою, лжецом таким.
- Но солнце ест глаза,
- словно оно – дым
- от иного огня,
- который будет гореть и уже горит.
- Оно наклоняет мой взгляд в предлежащий прах,
- словно оно – споткнуться страх,
- словно оно – стыд.
1988
«Счастлив говорящий своему горю…»
- Счастлив говорящий своему горю,
- раскрывая издалека объятья:
- подойди ко мне, мы с тобою братья,
- радостно рыданью твоему вторю.
- Сторонится мое и глаза прячет,
- а в мои не смотрит, будто их нету.
- Чем тебя я вижу? И нет ответа,
- только тех и слышит, кто и сам плачет.
Сентябрь 1989
«Слабая какая перепонка делит…»
М. К.
- Слабая какая перепонка делит
- разведенный спирт и теплый вечер,
- то гримасничает, то чепуху мелет.
- Чем же ей потом оправдаться? Нечем.
- Всё потом, потом – кто поставил в судьи
- бедному сейчас невинное после?
- Стыд заискивает перед тем, что будет,
- будто чище спирт будет завтра розлит.
Август 1990
У метро
- – Посмотри, не мелькнуло ли да
- в как всегда опоздавших глазах?
- – Нет, там карий закат, иногда
- светло-карий же страх.
- – Дай пройти ее тихим слезам,
- фразам, паузам, пережидай,
- как не тех, поднимавшихся там,
- пропускал, пропускай.
- – Но пока оно не раздалось
- и пока я не встретился с ним,
- от не тех, от молчанья, от слез
- разве я отличим?
- – Оттого-то с нее не своди,
- словно с лестницы, пристальных глаз:
- не блеснет ли оно посреди
- снизу хлынувших нас?
- – Ты как будто имеешь в виду,
- что и клятва клянется придти
- в сердце пообещавшей приду
- около девяти.
- – Для меня и для медлящих клятв
- нету этого сердца милей:
- так прилежнее, жалобней взгляд:
- с ними свидимся с ней.
- – Но привыкнув к навеки, к навек,
- им и жизнь проволынить не жаль:
- мил – не мил, что для них человек,
- вздохи или печаль?
- – Ждать и жить – это только предлог
- для отвода неведомо чьих,
- чтобы ты не спускать с нее мог
- глаз невечных своих.
Сентябрь 1990
О what is this sound
(из Уистана Одена)
- – Что это за звук, за дробь рассыпная
- гремит в долине так рано, рано?
- – Просто солдаты иду, дорогая,
- бьют барабаны.
- – Что это за свет, так больно сверкая,
- вспыхивает всё ярче, ярче?
- – Просто штыки блестят, дорогая,
- блестят на марше.
- – Смотри: одна колонна, вторая —
- зачем собралось их так много, так много?
- – Просто ученья идут, дорогая,
- а может – тревога.
- – Зачем они взяли дорогой другою,
- слышишь: шаги их всё четче, четче?
- – Наверно, приказ. Почему, дорогая,
- ты шепчешь Отче?
- – Они поворачивают, забирая
- к доктору в дом, правда же, правда?
- – Нет: ведь не ранен никто, дорогая,
- из их отряда.
- – Им нужен священник, я догадалась,
- именно он – я права ли, права ли?
- – Нет: ведь они и его, дорогая,
- дом миновали.
- – Значит, к соседу, живущему с края
- нашего сада, нашего сада!
- – Нет: они входят уже, дорогая,
- в нашу ограду.
- – Куда ты? Останься со мной, умоляю,
- клятву нарушить нельзя ведь, нельзя ведь!
- – Я клялся любить тебя, дорогая,
- но должен оставить.
- К дверям подходят, замок сломали,
- по коридору скрипит кирза,
- половицы гнутся под сапогами,
- горят глаза.
<1990>
«Холодно и людно. Сказав прощай…»
- Холодно и людно. Сказав прощай,
- некуда уйти. Перемена поз —
- вот и вся разлука. Перенимай
- призрака привычку глядеть без слез
- (все равно невидимых, лей – не лей)
- в те глаза, где сам он не отражен:
- только лица чужих и живых людей,
- неподвижный поезд, скользкий перрон.
Сентябрь 1990
«За рекою делают шоколад…»
Д.
- За рекою делают шоколад.
- На реке начинается ледоход.
- И мы ждем от реки, но пока не идет
- не троллейбус, но призрак его пустой —
- свет безлюдный, бесплотный, летящий вперед
- под мотора вой
- и под грохот рекламных лат.
- Нам не холодно, жди себе, стой.
- Небо синее, и фонари горят.
- Каждой новой минуты как призрака ждать,
- для него одного наводить марафет,
- пудрить светом лицо – плохо держится свет,
- а без этого грима ты неотличим
- не от множества лиц, но от прожитых лет,
- словно звезды далеких и легких как дым.
- Но от сладкого дыма, от славы небес,
- как от книги, на миг подыми
- заглядевшиеся глаза:
- как звезда ни сияй, как завод ни дыми,
- у всего есть край: золотой ли обрез
- или облака полоса.
- Отвернувшись от свадеб чужих и могил,
- не дождавшись развязки, я встал
- и увидел огромную комнату, зал,
- стены, стены, Москву и спросил:
- где тот свет, что страницы всегда освещал,
- где тот ветер, что их шевелил?
- Поздно спрашивать: каждый бывал освещен
- и распахнут на правильном сне
- для расширенных, точно зеницы, минут,
- невредимых, как дым или сон:
- прилетают, блестят, обещанье берут:
- помни, помни (прощай) обо мне.
1992
Дафна (2)
Д.
- Память, ходи, как по парку прохожий,
- хмурься, как злой белокурый идол,
- строивший куры сменившим кожу
- на шорох листьев и хвойных игл.
- Нацепляя то те, то иные очи
- искалеченных временем аллегорий,
- помни только себя: курил, мол, ночью
- на тусклом фоне чужого горя.
- Белые вспышки и хрупкие линзы
- жалости, давнего счастья, обиды.
- Загнанной и бессловесной жизни
- оцепеневшие виды.
- Вдруг воспоминаний чужих прохлада,
- общий шелест, кроме зевак и статуй.
- Покачнись, заражаясь слабостью сада,
- чем глазеть-коченеть под листвой, под утратой.
1992
«Как в бессонницу энный слон…»