Тривейн Ладлэм Роберт

Глава 32

Еще не было и семи, когда Тривейн проснулся. За окном занималось прекрасное зимнее утро. Снега выпало не много — может, на три дюйма, — он лишь покрыл землю, но не смог изменить пейзаж. За верхушками елей блестел океан, который, казалось, впал в зимнюю спячку. Лишь у самого берега тяжелые волны яростно бились о скалы, напоминая о том, что море всегда остается морем...

Эндрю решил не будить Лилиан — она так устала за эти дни! — и приготовить себе завтрак сам.

Захватив желтые листки, которыми был покрыт письменный стол в его кабинете, он разложил их на кухонном столике. На страничках крупно, наспех, были нацарапаны какие-то заметки, имена людей и названия компаний и корпораций. Это и составляло ту информацию, которую Сэму Викарсону удалось собрать об Ароне Грине. Ее большая часть была взята из справочника «Кто есть кто», кое-что из сборника спецслужбы. То же, что касалось личных привычек Грина, Викарсону удалось узнать от директора «Грин эйдженси» в Нью-Йорке. Правда, для этого Сэму пришлось назваться представителем телевизионной фирмы, снимающей о Грине документальный фильм.

Так просто... Игра... Но не для детей...

Как выяснилось, Арон Грин вовсе не был членом бирмингемской группы «наших», как предполагал Алан Мартин. Его семья не имела родственных связей ни с Лекменами, ни со Штраусами. Никто не дал ему ни пфеннига из старинных германо-еврейских капиталов, с помощью которых можно было войти в знаменитые дома Селигмана или Манфреда. Все обстояло совсем иначе.

Арон Грин, обычный эмигрант из Штутгарта, приехал в Америку в 1939 году в возрасте сорока лет. О его жизни в Германии удалось выяснить не много: он был торговым представителем крупной издательской компании «Шрайбварен», имевшей представительства в Берлине и Гамбурге. Где-то в конце двадцатых женился, однако его семейная жизнь закончилась в тот самый день, когда он покинул Германию, то есть незадолго до прихода к власти нацистов.

Карьера Грина в Америке была ровной и одновременно стремительной. Вместе с другими эмигрантами, приехавшими в Америку раньше его, он создал в Манхэттене небольшую издательскую, компанию. Используя технологию фирмы «Шрайбварен», ставшей, кстати сказать, издательской базой нацистов, небольшая фирма Грина быстро доказала свое превосходство над конкурентами. Через какое-то время она превратилась в одно из самых известных издательств Нью-Йорка. Через два года у Грина было уже четыре филиала, а сам он добился того, что принадлежавшие «Шрайбварен» технологические патенты были переведены на его имя. Это и была его жизнь, остальное не имело значения...

Потом Америка вступила в войну, заказов стало меньше, в издательском деле выживал лишь сильнейший. Но и здесь Грин оказался на высоте. Заимствованная у «Шрайбварен» технология позволила свести потери на нет; его компания продолжала работать с превосходившим воображение конкурентов размахом.

Не было, следовательно, ничего удивительного в том, что очень скоро Грин стал получать крупные правительственные заказы, военные заказы. «Мои старые компаньоны выступают за наци, я же — за леди с факелом в руке. И я спрашиваю вас, кто из нас прав?»

В это время Арон Грин принял несколько решений, обеспечивших его будущее. Откупившись от партнеров, он переехал из Манхэттена в Нью-Джерси, где земля стоила несоизмеримо дешевле, и пригласил на работу эмигрантов. Так, с помощью европейцев, он вдохнул в умирающий город жизнь.

Со временем стоимость земли возросла многократно, обеспечив Грину огромные дивиденды. А если прибавить сюда и то, что рабочие смотрели на него как на благодетеля — ведь он обеспечил их работой, — понятно, почему профсоюзное движение здесь было немыслимым. Никто в Нью-Джерси даже не думал проклинать «всех этих евреев», на которых обычно сыпались все шишки, и Грин продал часть земли, значительно увеличив свои доходы.

«Да, в эти дни — там, в Нью-Джерси, — и проявилась финансовая проницательность Грина», — подумал Тривейн, переворачивая желтую страничку.

После войны у него появились новые интересы. Он предугадал стремительное развитие телевизионной индустрии — вот-вот она станет источником колоссальных прибылей — и остановил свой выбор на рекламе: записанное и звучащее слово, а также его изобразительный ряд.

Послевоенная эпоха будто ждала этого человека, чтобы раскрылись все его многочисленные таланты. Арон Грин создал свое агентство «Грин эйдженси», собрав в нем самых способных людей, каких только смог найти. Его миллионы позволили ему переманить лучших сотрудников из других агентств, производственные мощности разрешали заключать контракты, которые даже не снились его конкурентам. Правительственные же связи стали гарантом его неприкосновенности. Очень скоро «Грин эйдженси» оказалась самым престижным рекламным агентством в Нью-Йорке.

А вот о личной жизни Грина известно мало: был дважды женат, имел двоих сыновей и дочь. Живет на Лонг-Айленде, в доме из двадцати комнат и с садом, своею роскошью затмевающем Тюильри. Занимается благотворительностью, издает серьезную литературу без малейшей выгоды для себя, а также поддерживает некоторые либеральные организации и политические кампании, не интересуясь, под флагом какой партии они проходят, лишь бы были способны к социальным реформам. Водился за ним грешок — было даже судебное разбирательство по иску «Службы занятости». Он не принимал на работу иммигрантов из Германии, если только они не евреи: не еврейского имени оказывалось достаточно для отказа. В суде Грин заплатил штраф и спокойно продолжал поступать так же...

Закончив завтрак, Тривейн попытался представить себе Арона Грина. В основном это ему удалось. Единственное, чего он не мог понять, — что связывает этого человека с «Дженис индастриз»? Почему он поддерживает тот же самый вариант милитаризации страны, из— за которого в свое время покинул родину? Это, на взгляд Тривейна, противоречило логике: поборник либеральных реформ не мог быть ревностным сторонником Пентагона...

В Уэстчестерском аэропорту Тривейн отпустил заказанную для него машину, распорядился отправить самолет в аэропорт Ла-Гардиа и нанял вертолет, чтобы лететь в Хэмптон-Бейз, в центральную часть Лонг-Айленда.

В Хэмптон-Бейз он нанял другую машину и приказал ехать в Сейл-Харбор, где и жил Арон Грин-Ровно в одиннадцать Тривейн вошел в гостиную. Отвечая на приветствие старого джентльмена и пожимая ему руку, Тривейн не мог не заметить по выражению его глаз, что тот встревожен.

Лицо Арона Грина с яркими семитскими чертами, покрытое глубокими морщинами, было каким-то сердитым и одновременно печальным. Он прожил в Америке более тридцати лет, но говорил с заметным акцентом, глубоким, вибрирующим голосом.

— Сейчас Хебрей Саббат, мистер Тривейн. Я полагал, что вам следовало бы учитывать это, по крайней мере, на уровне телефонных звонков! Этот дом ортодоксален.

— Простите, не знал. У меня очень жесткий график, решение приехать к вам пришло в последнюю минуту. Я навещал здесь, рядом, друзей... Я могу заехать в другое время.

— Понимаю, что вы не хотели меня обидеть. Восточный Хэмптон — это не Бойсе в Айдахо. Заходите!

Грин пригласил Тривейна в огромную комнату со стеклянными стенами, многочисленными растениями и мебелью из белой кованой стали с разбросанными на ней подушками. Казалось, вы попали в летний сад, вокруг которого бушевала метель.

— Хотите кофе? — спросил Грин, когда Эндрю уселся. — Может быть, с булочками?

— Нет, благодарю вас!

— Не лишайте себя возможности попробовать замечательную выпечку. Не знаю, как насчет кофе, но качество булочек гарантирую... У меня, — улыбнулся Грин, — замечательная повариха!

— Не хочется злоупотреблять вашим гостеприимством!

— Вот и прекрасно! — воскликнул Грин. — Сказать по правде, я и сам с удовольствием их отведаю. Мне вообще-то не позволяется, а вот когда кто-то приходит по делам компании...

Он подошел к железному столу со стеклянной поверхностью, нажал на кнопку селектора и произнес своим глубоким голосом:

— Ширли, дорогая, наш гость хочет выпить кофе с вашими булочками, которые я ему настоятельно рекомендовал. Принесите, пожалуйста, на двоих, и не надо беспокоить миссис Грин... Благодарю вас, дорогая!

Он вернулся на место и сел против гостя.

— Вы очень любезны, мистер Грин.

— Нет. Просто я поборол в себе раздражение, вот и кажусь любезным. Так что не заблуждайтесь. Я вообще-то ждал вашего визита. Конечно, не знал точной даты и уж совсем не ожидал, что это произойдет так скоро!

— Видимо, с вами уже побеседовали сотрудники министерства обороны. Они несколько расстроены моей деятельностью...

— Безусловно! Как, впрочем, и сотрудники многих других организаций и ведомств. Замечу, что все они тоже весьма смущены вашими деяниями. Вы вселяете страх в тех, кому платят именно за то, чтобы они ничего не боялись. Некоторым из них я сказал, что они не получат недельной надбавки к зарплате...

— Иными словами, я не должен ходить вокруг да около? Я правильно вас понял?

— Видите ли, мистер Тривейн, на охоте такая тактика, спорная сама по себе, в основном используется теми, кто не ждет добычи... У этой тактики возможны два результата: или дичь спасается бегством, или сама нападает на охотника, причем неожиданно... Что же касается вас, мистер Тривейн, то вы можете выбрать тактику и получше — в способностях или отсутствии интеллекта вам не откажешь...

— Как нельзя отказать и в том, что мне претит охота на добычу...

— Браво! Быстрый ответ! Вы мне нравитесь!

— А я начинаю понимать, почему у вас столько поклонников...

— А, бросьте вы! Мои поклонники, если они действительно есть, куплены... У нас с вами есть деньги, мистер Тривейн, и вам должно быть прекрасно известно, что даже в молодости деньги плодят прихлебателей или поклонников, что в принципе одно и то же. Сами по себе деньги бессмысленны, являя собой, так сказать, субпродукт. Но они могут служить мостиком: двигать идею! Идея же, на мой взгляд, гораздо более монументальный памятник, нежели любой замок. Конечно, у меня есть последователи, но куда важнее то, что все они — носители и передатчики моих идей...

Вошла служанка в форме, с серебряным подносом в руках. Грин представил Ширли своему гостю, и Тривейн, к великому удовольствию хозяина, встал со своего места, помогая Ширли поставить поднос на изысканный столик для чая.

Освободившись от подноса, Ширли сразу ушла, выразив надежду, что мистеру Тривейну понравятся ее булочки.

— Вот уж воистину бесценный дар! — воскликнул Грин. — Я нашел ее в израильском павильоне на выставке в Монреале. Она, знаете ли, американка, и ее согласие на работу у нас обошлось мне в шесть апельсиновых рощ в Хайфе... Но булочки, булочки! Прошу вас, мистер Тривейн!

Выпечка и в самом деле была превосходной.

— Потрясающе!

— Я же говорил вам! В этой комнате я допускаю возможность неискренности в беседах на любые темы, кроме булочек! Угощайтесь, мистер Тривейн, угощайтесь!

И оба они принялись за угощение, перекидываясь шутками и банальными, ничего не значащими фразами. Словно два теннисиста в преддверии финального матча, они прощупывали друг друга, выискивая сильные и слабые места.

Наконец Грин поставил чашку на стол и негромко произнес:

— С угощением покончено. Можно поговорить! Что вас волнует в настоящее время, мистер председатель подкомитета? Хотелось бы знать, что же все-таки привело вас в этот дом при таких — не совсем обычных — обстоятельствах?

— "Дженис индастриз"... Вы тратите, и частично делаете это через ваше агентство, семь миллионов долларов в год. Во всяком случае, официально сообщается такая цифра. По нашим же оценкам ваш расход ежегодно около двенадцати миллионов, а возможно, и более, и все для того, чтобы убедить страну, будто она многим обязана корпорации. Так вы поступаете уже много лет, и общая сумма, потраченная вами за это время, лежит где-то между семьюдесятью и ста двадцатью миллионами долларов или несколько больше...

— Вас пугают эти цифры?

— Этого я не говорил. Но они, тут вы правы, тревожат меня...

— Почему? Ведь даже такая большая разница в суммах объяснима. И я не собираюсь с вами спорить по этому поводу. Вы правы, мистер Тривейн, речь идет о гораздо большем счете...

— Вполне возможно, что все это может быть объяснено, но может ли быть оправданным?

— А вот это уже зависит от того, кто будет подыскивать оправдания... Я, например, оправдываю свои траты!

— Каким образом?

Откинувшись назад, Грин поудобнее устроился в кресле. «Патриарх готовится к изложению мудрых мыслей», — подумал Тривейн и не ошибся.

— Начнем с того, что на современном рынке миллион — вовсе не та сумма, что способна поразить воображение среднего гражданина. «Дженерал моторс» только на рекламу тратит двадцать два миллиона в год, а только что созданная «Пост офис ютилити» — около семнадцати...

— И в результате они оказываются самыми крупными потребителями среди всех корпораций мира!

— И все же они не идут ни в какое сравнение с правительством. А поскольку именно оно — самый крупный потребитель или, если вам так больше нравится, клиент «Дженис индастриз», то при желании между ними можно найти логическую связь...

— Нет, это не так! Если только клиентом не оказывается его собственная компания!

— Каждая точка зрения, мистер Тривейн, имеет свои визуальные, рамки. Когда вы смотрите на дерево, то видите только, как в его листве отражаются солнечные лучи. А я смотрю на то же самое дерево и вижу, как они проникают внутрь. И если потом мы попытаемся описать дерево, то получим совершенно разные картины, не так ли?

— Не вижу аналогии...

— Скорее отказываетесь видеть... Вы смотрите лишь на игру солнечного света на листве, не давая себе труда заглянуть под нее и узнать, что там происходит!

— Загадки всегда утомительны, и смею вас уверить, сэр, мне хорошо известно, что творится там, под листвой! Именно поэтому я и оказался в вашем доме при таких — не совсем обычных — обстоятельствах.

— Понятно! — кивнул Грин.

«Снова корчит из себя патриарха, — подумал Тривейн. — Милостиво внимает той чепухе, которую несет ученик».

— Понимаю, — повторил Грин, — и хочу вам сказать, что вы человек жесткий... И знаете себе цену.

— Я ничего не продаю и не нуждаюсь в оценке. Неожиданно старый еврей с силой ударил ладонью по ручке кресла и крикнул своим вибрирующим голосом, сверля Тривейна взглядом:

— Нет, продаете! Вы продаете самый презренный то-вар, каким только может торговать человек! Догадываетесь, о чем я говорю? Правильно, о благодушии и слабости, на которых вы играете! И вы это знаете лучше меня!

— Но особой вины при этом я за собою не чувствую... Если я и продаю что-то, так только идею о том, что страна имеет право знать, как тратятся ее деньги! Является ли трата необходимостью или это результат деятельности некоего индустриального монстра и его непомерной жадности! И этот монстр управляется группой лиц, которые единолично решают, куда должны быть вложены миллионы долларов!

— Школьник! Мальчишка! Все это детский лепет! Что значит «единолично»? Почему вы присвоили себе право определять критерии необходимости? Вы что, серьезно полагаете, что существует какой-то высший разум? Но если так, то ответьте мне, раби, где он был, этот высший разум, в семнадцатом году? А в сорок первом? А, скажем, в пятидесятом или шестьдесят пятом? Так я вам скажу где! Во всеобщем благодушии и слабости! И эта слабость, это благодушие были оплачены кровью сотен тысяч прекрасных молодых людей! — Внезапно Грин понизил голос. — Жизнью миллионов невинных детей, их матерей и отцов, загнанных обнаженными в цементные стены смерти. И не надо мне говорить ни о каком высшем разуме: так может думать только сумасшедший!

Подождав, пока Арон Грин немного успокоится, Тривейн сказал:

— Согласен с вами, мистер Грин, свидетельствую с полным уважением, но хотел бы заметить, что вы говорите о другом времени. Сейчас перед нами совсем иные проблемы, иная система ценностей...

— Чепуха! Доводы трусов!

— Атомный век оставил не так уж много места для героев...

— Снова чепуха! — откровенно рассмеялся Грин.

«Патриарх забавляется со своим непросвещенным учеником», — подумал Тривейн, глядя на смеющегося Грина, который сидел, расставив локти в стороны и сцепив руки.

— Скажите мне, мистер председатель подкомитета, в чем заключается мое преступление? Вы так мне толком и не объяснили!

— Вы знаете это не хуже меня: вы используете деньги не по назначению!

— Не по назначению или незаконно? — перебил Тривейна Грин, разъединяя руки и продолжая держать их перед собою ладонями вверх.

Прежде чем ответить, Тривейн сделал паузу, и, когда он заговорил, в его голосе явно звучало то отвращение, которое он испытывал к подобным трюкам.

— Такими вопросами, — произнес он, — занимается суд... Мы же только выясняем то, что в наших силах, и даем рекомендации... Как я подозреваю, «Дженис индастриз» занимается весьма нечистоплотной работой с целью получения выгодных контрактов или для того, чтобы контракты не достались другим... Они работают и среди рабочих, и среди высококлассных специалистов, и в конгрессе!

— Вы подозреваете? И только на основании подозрений строите обвинения? Я вас правильно понял?

— Я видел достаточно. И могу судить...

— А что вы видели, позвольте вас спросить? Людей, ставших богатыми без веских на то оснований? Неудачные начинания, оплаченные «Дженис индастриз»? И в этом вы узрели моральное разложение? Кому, ответьте мне, принесло вред то, что вы увидели? Кто стал таким уж коррумпированным?

Эндрю смотрел на спокойного, довольного собой Грина. Гениально... Так вот что скрывается за взятками корпорации, за теми огромными суммами, которые тратил Грин! Не тратится ни доллара на то, что не может быть оправдано с точки зрения законности или все той же логики, не говоря уж об эмоциональном восприятии. Именно затем в Южной Калифорнии сидит этот маленький барон Эрнест Маноло. И в самом деле, что может быть логичнее: постоянно растущая корпорация нуждается в поручителях и юридических гарантиях в некоторых районах страны! А, скажем, тот же блестящий ученый Ральф Джемисон? Разве ему следовало бы прекратить работать, вносить свой вклад в дело только потому, что возникли какие-то проблемы — истинные или мнимые? А Митчелл Армбрастер, может быть, самый несчастный из всех? Кто посмел бы оспорить пользу, приносимую его онкологической клиникой? Или отрядами «Скорой помощи», работающими в калифорнийских гетто? Кто смог бы назвать все это коррупцией?

Только человек с воображением инквизитора... «Мы не хотим иметь дело с инквизитором...» — сказал Большой Билли Хилл.

Кроме того, был еще и Джошуа Студебейкер со своим запоздалым прозрением, который всячески старался теперь его закрепить. Правда, это уже иная территория, хотя, по словам Сэма Викарсона, между Студебейкером и Грином было много общего: во многих отношениях оба были выдающимися и очень сложными людьми, могущественными, но ранимыми.

— Итак, — откинувшись на спинку кресла, проговорил Грин, — насколько я понимаю, вы затрудняетесь дать определение той значительной разнице в суммах, которую вам удалось установить? А что, если попробовать сделать это сейчас, мистер председатель подкомитета? Докажите мне на примерах свою правоту!

— Вы просто невероятны!

— Что? — Резкий вопрос Эндрю сбил Грина с толку. — Что вы имеете в виду?

— У вас, должно быть, тома этих дел. И в каждом — целая история, все расходы сбалансированы. Если я что-то выдерну «для примера», у вас готово объяснение!..

Грин понял. Он улыбнулся и снова сел в кресло.

— Когда-то я получил хороший урок от Шолома Алейхема. Я не покупаю козла, не убедившись в том, что он не душной... Выбирайте, мистер председатель подкомитета! Дайте мне пример этого вырождения, и я тут же позвоню куда следует. Через несколько минут вы будете знать правду.

— Вашу правду.

— Вспомните о дереве, мистер Тривейн. О дереве, которое мы описывали. Чье оно: мое или ваше?

Эндрю вдруг представил себе некий стальной подвал с тысячами тщательно аннотированных ящичков — своеобразный центр коррупции. Это он так считает — коррупция! — но не Арон Грин. Он подумал и о том, что если начать распутывать этот огромный клубок, то работа займет годы, не считая того, что каждый отдельный случай, с которым ему придется столкнуться, — трудно разрешимая загадка.

— Почему, мистер Грин? Зачем все это? — мягко спросил Тривейн.

— То, о чем мы говорим, не для протокола, не так ли?

— Не могу вам этого обещать. Но хочу заметить, что не собираюсь посвятить остаток своей жизни подкомитету. А если я начну вносить в наши досье материалы, касающиеся вас, то мне придется, по-видимому, стать на многие годы придатком Вашингтона. Не собираюсь этого делать и думаю, вам это известно...

— Пошли со мной.

Неожиданно Грин поднялся с кресла — устало, с трудом — и двинулся к стеклянной двери, ведущей к лужайке за домом.

Рядом с дверью была прикреплена к стене вешалка, на одном из ее крючков висело шерстяное кашне. Сняв его, Грин замотал себе шею.

— Я уже совсем старик, — улыбнулся он, — нуждаюсь в тепле... А вы молодой. Холодный воздух вас взбодрит. Слякоть под ногами не причинит вам вреда, если на вас туфли из хорошей кожи. А когда я был мальчишкой, мне приходилось бегать по зимним улицам Штутгарта в башмаках из заменителя, мои ноги постоянно мерзли...

С этими словами Грин открыл дверь и вывел Тривейна на заснеженный газон. Они направились в дальний конец лужайки, где стоял мраморный столик.

«Летом пьет чай», — подумал Тривейн.

Рядом со столом рос великолепный японский клен, у которого они свернули на узкую дорожку, уводящую куда-то вглубь между кленами с одной стороны и вечнозелеными растениями с другой.

В конце этого своеобразного коридора, возвышаясь примерно на фут над землей, сияла звезда Давида, сработанная из бронзы. Ее размеры не превышали двадцати — двадцати пяти дюймов, и по обе стороны от звезды горел вечный огонь. Казалось, перед ними алтарь, охраняемый двумя мощными полосками пламени. Красиво... И очень грустно.

— Здесь вы не увидите слез, — произнес Грин, — и не услышите печальных речей, мистер Тривейн... Я сделал все это почти пятьдесят лет назад в память о моей жене, моей первой жене, мистер Тривейн, и моего первого ребенка, совсем еще маленькой девочки... В последний раз мы видели друг друга из-за колючей проволоки, за которую невозможно схватиться, не оставив на ней кожу своих рук...

Грин замолчал и взглянул на Тривейна. Он был совершенно спокоен: если воспоминания и причиняли ему боль, то она таилась глубоко в его душе. Но его выдал голос, в котором Тривейн ясно слышал отголоски пережитого ужаса.

— Никогда... Чтобы никогда больше, мистер Тривейн...

Глава 33

Пол Боннер поправил распорку, чтобы железный воротник не так его раздражал, — за время полета из Уэстчестерского аэропорта он изрядно натер себе шею. В Пентагоне сообщил знакомым офицерам о пропущенном лыжном сезоне в Айдахо и намерении наверстать упущенное.

Это было не совсем то, что он собирался рассказать бригадному генералу Лестеру Куперу. Ему он скажет правду. И потребует ответа.

Выйдя на пятом этаже из лифта, Боннер повернул налево и направился к знакомой двери в конце коридора.

Купер уставился на его перевязанную руку и шею и постарался сдержаться. Насилие... Физическое насилие... Он всегда считал его крайней мерой. А они желали. Эти младотурки привыкли к насилию, склонны к нему, на него нарываются... «Что, Господи Иисусе, он натворил? Во что он влез?»

— Что случилось? — спросил генерал холодно. — Что-то серьезное?

— Все в порядке... Но в связи с тем, что случилось, сэр, мне нужна ваша помощь...

— Вы недисциплинированны, майор.

— Извините, шея болит...

— Я ведь даже не знаю, где вы были. И чем я, собственно, могу вам помочь?

— Прежде всего, скажите мне, почему исчезла охрана Тривейна? По чьему приказу? Ведь именно поэтому Тривейн попал в ловушку...

Генерал резко поднялся со своего кресла. Лицо его побледнело. В первые мгновения он, к величайшему изумлению Боннера, даже не мог подобрать нужных слов. Затем, заикаясь, выдавил из себя:

— Что такое?

— Извините, генерал, но я хотел узнать, есть ли у вас информация... Или нет?

— Отвечайте на мой вопрос! — потребовал Купер.

— Хорошо, повторю... Кто-то, знавший пароль «1600», убрал из больницы охранников. И сделано это было для того, чтобы устроить покушение на Тривейна. Именно он был мишенью...

— С чего вы взяли?

— Я был там, генерал...

— Господи ты Боже мой! — воскликнул генерал, усаживаясь на свое место.

Когда же он снова взглянул на Боннера, то майор увидел на его лице выражение, больше подходящее какому-нибудь сержанту, но уж никак не генералу, за плечами которого три войны и которого всего лишь три месяца назад Боннер ценил весьма высоко. Тогда это был командир, в полном смысле этого слова.

Сейчас перед ним сидел совершенно другой человек, слабый и растерянный.

— Это правда, генерал.

— Но как все случилось? Я хочу, чтобы вы мне все рассказали!

И майор рассказал. Все.

Слушая, генерал рассматривал висящую на противоположной стене картину восемнадцатого века, на которой была изображена старинная ферма с горами за нею. Купер был родом из Ратленда, штат Вермонт. И майор, перехватив его взгляд, подумал о том, что очень скоро генерал окажется у себя дома... И надолго...

— Да, конечно, — произнес Купер, когда Боннер закончил рассказ, — вы спасли Тривейну жизнь...

— Именно это и явилось основой моих действий. И то, что в меня стреляли, лишь убедило меня в том, что Тривейну грозит опасность. Хотя на все сто процентов трудно сказать, хотели или нет эти люди убить его. Если де Спаданте выживет, мы, возможно, узнаем... Но сейчас я хотел бы выяснить, почему именно де Спаданте играл в этом деле первую скрипку? Что его связывает с Тривейном? С нами?

— Откуда мне знать? — Купер по-прежнему разглядывал картину.

— Я задал не так уж много вопросов, генерал, и полагаю, вправе рассчитывать на ответы...

— Вы забываетесь, солдат, — сказал Купер, отводя наконец взор от картины. — Никто не приказывал вам ехать в Коннектикут за Тривейном. Вы сделали это по собственной инициативе!

— Но ведь вы одобрили план моих действий и дали согласие на дальнейшее...

— Однако я также приказал вам позвонить мне в двадцать один час и обо всем доложить! Вы почему-то не сделали этого... И все дальнейшие действия вы предпринимали на свой страх и риск! Если старший офицер не знает, где его подчиненный, то...

— Дерьмо! — перебил генерала Боннер. Бригадный генерал Лестер Купер уставился на майора. На сей раз не в шоке, но в ярости.

— Здесь не казарма, солдат, и вы находитесь не в компании с сержантом! Советую извиниться во избежание неприятностей!

— Рад видеть вас снова боеспособным, генерал, а то я начал уже беспокоиться... Прошу прощения за несдержанность, сэр, но это вовсе не означает, что я отказываюсь от своих вопросов, сэр! Каким образом Марио де Спаданте связан с нашим наблюдением за Тривейном? Если я не получу ответа на этот вопрос, сэр, то пойду выше. Мне необходимо знать правду, генерал!

— Хватит! — тяжело дыша, воскликнул Купер. На лбу его выступил пот.

Затем, понизив голос, в котором слышались нотки мольбы, наклонившись вперед, Купер заговорил. Удивительное это было зрелище!

— Хватит, майор. Вы заходите слишком далеко! Слишком.

— Не могу согласиться с подобной постановкой вопроса, генерал. Де Спаданте — подонок, и этот подонок сказал мне, что если ему будет предоставлена возможность позвонить в это здание, то я стану полковником! Как мог он сказать это? Кому собирался позвонить? Как?.. Почему, генерал?

— Кому... — усаживаясь в кресло, тихо произнес Купер. — Должен ли я сказать вам это?

— Господи, да! — Боннер чувствовал, что его тошнит.

— Он собирался звонить мне.

— Нет, не верю!

— Скорее не хотите верить... Что ж, дело ваше, солдат... Только не делайте поспешных выводов. Это еще не значит, что я бы ему подчинился...

— Но сам факт, что он мог вам позвонить, отвратителен!

— Вы думаете? А чем он, позвольте спросить, хуже тех сотен контактов, которые установили вы? От Вьентьяна до дельты Меконга? Я уж не говорю о вашем последнем контакте в Сан-Франциско... Разве репутация де Спаданте ниже, чем у тех подонков, с которыми вы имели дело?