Тривейн Ладлэм Роберт

— Все верно.

— Ты не политик, ты бизнесмен.

— На самом деле ни то, ни другое. Мои деловые интересы надежны, но второстепенны. Последние пять лет я работал на госдепартамент и одну из самых крупных организаций в мире. Если тебе так хочется определить, к какой категории я отношусь, то скорее мне подойдет ярлык «на службе обществу».

— Нет! Ты слишком рационален.

— Послушай, Фил... Мы ведь разговариваем, а не воюем.

— Разговариваем? Ну нет, Энди. Это ты разговариваешь! Целыми неделями и с кем угодно, только не со мной.

— Я же объяснил: все было так неопределенно, надеяться было рискованно.

— А теперь все изменилось?

— Не уверен. Знаю только, что пришло время, о котором мы так много беседовали. Но ты, кажется, не собираешься за меня голосовать?

— Конечно, не собираюсь.

— Чертовски путаная ситуация! Ведь это, может быть, впервые за всю историю.

— Энди, будь серьезней. Ведь ты же не... не... — Филис запнулась, не сумев найти нужное слово, но абсолютно уверенная в своих ощущениях.

— Не гожусь в президенты, — мягко подсказал Тривейн.

— Этого я не сказала и не то имела в виду. Ты не создан для политики!

— А мне говорят, что сейчас это скорее плюс. Правда, я не очень понимаю, что это значит.

— Ты человек другого типа, не экстраверт. Ты не из тех, кто идет сквозь толпу, пожимая руки, произносит за день дюжину речей и называет конгрессменов и государственных деятелей по именам, их не зная.

— Я думал об этом... Ты права, мне это не нравится. Но, возможно, так нужно? Наверно, все эти жесты что-то объясняют, помимо докладов и высочайших решений. Трумэн назвал это разновидностью стойкости.

— Боже мой, — со страхом произнесла Филис, — да ведь ты серьезно!

— Именно это я и пытаюсь тебе объяснить... К понедельнику я буду знать больше: в понедельник встреча с Грином и Гамильтоном. Вот тут-то все и может взлететь в воздух.

— Тебе нужна их поддержка? Ты этого хочешь? — с откровенной неприязнью спросила Филис.

— Они не стали бы меня поддерживать, состязайся я с Мао Цзэдуном... Нет, Фил, мне просто хочется выяснить, чего я на самом деле стою.

— Ну, хватит об этом... Лучше вернемся к вопросу о том, почему вдруг Энди Тривейн решил принять участие в гонках?

— Ты что, не можешь называть вещи своими именами, Фил? Эти гонки называются президентством.

— Никогда не смогу выговорить. Это слово меня пугает.

— Значит, ты не хочешь, чтобы я продолжил борьбу?

— Не понимаю, зачем она тебе? В тебе же нет тщеславия, Энди! У тебя есть деньги, а деньги привлекают льстецов. Но ты слишком трезво смотришь на вещи, слишком хорошо все понимаешь. Не могу поверить...

— Я тоже не мог поверить, когда вдруг понял, что мне это не безразлично. — Тривейн рассмеялся скорее своим мыслям, нежели словам жены, и закинул ноги на кофейный столик. — Я слушал Армбрастера и ходил на встречи, потому что думал, что слова приведут к результату. А результатом станет доклад. Я был зол как черт. Затем понял, что столкнулся с профессионалами, а не с испуганными воришками, застигнутыми на месте преступления. Они — охотники за талантами, Филис. И мне нечего им возразить! Когда наши компании только еще развивались, я целыми месяцами рыскал по различным корпорациям здесь и за рубежом, переманивая лучшие умы, какие только мог купить. Я до сих пор помню об этом. Всякий раз, когда встречаю по-настоящему ценного человека, мне хочется тут же позвонить твоему брату... Эти люди занимаются тем же, чем занимался и занимаюсь я... Только в больших масштабах и в ситуациях куда более сложных. И если в первые недели или месяцы я потерплю крах, то они от меня и мокрого места не оставят. И все же я начинаю думать, что очень важно попробовать!

— Ты не объяснил почему.

Тривейн убрал ноги со стола и встал. Сунув руки в карманы брюк, он шагал по ковру, стараясь попасть ногой в узоры, как мальчишка, играющий на тротуаре в классики.

— Ты хочешь узнать всю суть?

— А почему бы и нет? Я люблю тебя, нашу с тобой жизнь и жизнь наших детей. Все оказалось сейчас под угрозой, и я напугана. Напугана до смерти.

Энди посмотрел на жену. Во взгляде его, как всегда, была теплота, но глаза были устремлены куда-то вдаль, смотрели сквозь Филис.

— Я тоже... Ты спрашиваешь почему? Да потому, что вдруг у меня на самом деле получится, Филис? Я не обманываю себя: я не гений, по крайней мере, не чувствую себя таковым, как бы там они себя ни ощущали.

Но я не считаю, что президенту обязательно нужно быть гением. Он должен уметь быстро соображать, решительно действовать — пусть даже не всегда справедливо, — выдерживать огромное давление. И, пожалуй, в первую очередь уметь слушать. Уметь отличать искренний крик о помощи от лицемерия. Думаю, смогу выдержать все, кроме давления: об этом я ничего не знаю. По крайней мере, в достаточной степени. Но если я хочу доказать себе, что возьму препятствие, то должен вступить в борьбу. Потому что все, кто связан с «Дженис индастриз», нуждаются в помощи. Когда я впервые встретился с Фрэнком Болдвином, он привел мне одно высказывание, над которым я тогда посмеялся. Фрэнк сказал, что никто не может избежать того, что ему суждено, когда приходит время предначертанному свершиться. Мне показалось это чересчур вычурным и не обязательно верным. Но когда после нескольких несчастных случаев политическая арена пустеет, а приличный человек может совершенно опустошить ее своим уходом, когда сильные мира сего почему-то считают, что я могу изменить ситуацию, я не уверен, что у меня есть выбор. Не уверен, что у нас есть выбор. Фил.

Филис Тривейн внимательно, даже холодно, смотрела на мужа.

— Почему ты выбрал... нет, не то! Почему ты позволил этой партии выбрать тебя, а не другого? Если президент не будет переизбираться на второй срок...

— Из чисто практических интересов, — перебил Энди. — Сейчас, мне кажется, не имеет значения, под каким знаменем идет человек: обе партии раскалываются. Сейчас важен сам человек, а не банальности республиканской или демократической философии. Президент будет тянуть до последней минуты, прежде чем объявит о выходе из борьбы. Мне потребуется это время — хотя бы для того, чтобы убедиться, что я им не нужен.

Филис по-прежнему молча глядела на мужа.

— И ты готов подвергнуть себя — и нас — этому кошмару, зная, что все может оказаться впустую?

Тривейн облокотился о каминную полку и посмотрел на жену.

— Мне бы хотелось заручиться твоим согласием... Впервые в жизни я чувствую, что все, во что я верю, находится под угрозой. Парады, враги и флаги здесь ни при чем — нет ни героев, ни негодяев. Это постепенное, но неизбежное разрушение. «Запрограммированное», как любит говорить Боннер, хотя я не уверен, что он знает подлинное значение этого слова и его подтекст... Но такова реальность. Фил. Люди, стоящие за «Дженис индастриз», хотят управлять страной, поскольку убеждены, что лучше во всем разбираются, чем средний избиратель, и могут внедрить свои идеи в систему. Таких, как они, сотни. Рано или поздно они сплотятся воедино и, вместо того чтобы быть частью системы, станут самой системой... Меня это не устраивает. Я, правда, не знаю точно, что бы меня устроило, но только не это. Мы всего в десяти шагах от создания нашего собственного полицейского государства, и я хочу, чтобы люди знали об этом.

Тривейн отошел от камина и направился обратно к кушетке. Смущенно улыбнувшись жене, он снова тяжело опустился подле нее.

— Неплохая речь, — мягко заметила Филис.

— Прости... Я не собирался произносить речи. Филис взяла мужа за руку.

— Только что произошло нечто ужасное, — сказала она.

— Что же?

— Я поставила этот пугающий титул перед твоим именем, и он подошел.

— На твоем месте я бы не спешил перестраивать Восточную гостиную... Может быть, моя первая речь в сенате не пройдет, и тогда придется упаковывать чемоданы.

Филис изумленно отдернула руку.

— Бог мой, так ты там был? Ну-ка расскажи мне. На случай, если придется заказывать новые рождественские открытки. Значит, сенат?

Глава 45

Джеймс Годдард, дав задний ход, съехал со склона и двинулся вдоль шоссе. Стояло ясное холодное утро. Свежий ветер, огибая холмы Пало-Альто, пронизывал до костей, вгонял в дрожь. Этот воскресный день словно был создан для принятия решений.

Свое решение Годдард уже принял. Через час-другой он покончит с этим.

Да, решение принято. Они хотели бы вздернуть его, но Годдард выбрал иной вариант. К черту все их обещания и гарантии, которые — он знал — будут ему предложены. Он не позволит им решать свои проблемы, повернув все обвинения против него, свалив на него всю ответственность, даже если в обмен на его тайный счет в швейцарском банке ляжет крупная сумма. Это было бы слишком просто.

Он чуть не совершил эту ошибку сам, без их помощи. Эта старая история с «Дженис индастриз» ослепила его до такой степени, что он уже перестал различать, где правда, а где махинации. Запутался в собственных цифрах. Но был и другой, лучший выход. Чужие цифры. Финансовые проекты, к которым он не имел отношения.

Итак, пятнадцатое декабря. Через сорок шесть дней, тридцать первого января, наступит конец финансового года, все заводы, отделы, ведомства и контрольные управления «Дженис индастриз» должны представить к этому дню годовые отчеты, которые потом попадают прямо к нему. Обычные отчеты с длинными приложениями в виде расходных и платежных ведомостей. Тысячи и тысячи цифр вводились в компьютерные банки, где происходили необходимые изменения и сглаживались несоответствия.

Затем новые данные сравнивались с контрольными по бюджету прошлого года.

Простая арифметика, просочившаяся в экономическую стратосферу миллионов.

Контрольная дискета. Контрольный план.

Контрольная дискета каждый год пересылалась в Сан-Франциско и хранилась в подвалах корпорации. Привозили ее обычно во второй неделе декабря на частном самолете из Чикаго, всегда в сопровождении президента одного из подразделений и вооруженной охраны.

Каждая отрасль промышленности должна была включать ассигнования на проекты. Но контрольная дискета «Дженис индастриз» здорово отличалась от контрольных данных других компаний: действия тех были всем известны, а данные «Дженис» включали в себя тысячи скрытых операций. Каждый декабрь приносил новые и новые сюрпризы, и видели их лишь несколько пар глаз. Доверенные лица расшифровывали основную часть программы по вооружению страны на ближайшие пять лет. Существовали такие деяния Пентагона, о которых не знали ни конгресс, ни президент. Но тем не менее они существовали.

Контрольная дискета заполнялась на базе данных за пять лет — каждый новый декабрь приносил новое пятилетие и постоянно увеличивающуюся информацию за предыдущие годы. Ничто никогда не уничтожалось, лишь добавлялись новые данные.

В обязанности Годдарда как финансового главы «Дженис индастриз» входило собирать и координировать огромный поток зарегистрированных — старых и новых — данных по отношению к постоянно меняющейся рыночной конъюнктуре, а также распределять финансирование по подразделениям. Он же распределял среди заводов подряды.

Джеймс Годдард хорошо знал, что только его способности, а никакой не компьютер, могли перевести эту огромную массу информации в цифры. Он разделял, вычленял, выдавал. Его глаза изучали бумаги, и он безошибочно, с кошачьей гибкостью, перемещал туда-сюда миллионы.

Второго такого, как он, не было. Он мастерски управлялся с цифрами. Числа были его друзьями, они не предавали его, напротив, ему подчинялись.

А люди предавали.

"Меморандум. М-ру Джеймсу Годдарду, през. Филиала Сан-Франциско.

Есть проблема, настоятельно требующая вашего внимания.

Л.Р.

Л.Р. Луис Риггс... Ветеран Вьетнама, нанятый «Дженис индастриз» год назад. Умный молодой человек, с быстрой реакцией, умеет принимать решения. Спокойный, но не бесчувственный. Преданный. Годдарду это абсолютно ясно. Во Вьетнаме был ранен.

В общем, настоящий американский герой, не из тех непристойных ослов — праздных, накурившихся наркотиков хиппи, в которых превратилась современная молодежь.

Лу Риггс сказал, что происходит нечто такое, о чем Годдарду следовало бы знать. Например, к нему обратился один из помощников Тривейна, предложив некую сумму за подтверждение информации, которая наносит ущерб «Дженис», а еще больше Годдарду как президенту филиала в Сан-Франциско. Естественно, Риггс отказался. Через несколько дней к нему явился некто, назвавший себя представителем министерства обороны, и стал угрожать — действительно угрожать! — что раскроет тайные отчеты компании, которые нанесут непоправимый вред репутации Годдарда. Но Риггс выдержал натиск. Если мистер Годдард помнит, Луис еще посылал ему записку с просьбой о встрече... Мистер Годдард не помнил: таких записок хоть пруд пруди. Тем не менее, когда Луис вычитал из газет, что тот самый военный оказался участником убийства в Коннектикуте, в усадьбе Тривейна, он понял, что немедленно должен повидаться с мистером Годдардом.

Годдард не совсем понимал, что происходит, но одно было ясно: зреет какой-то заговор, и заговор этот направлен против него лично. Возможно, он задуман Тривейном вместе с Пентагоном. Иначе зачем бы министерству обороны посылать с расспросами своего офицера? И почему именно этот офицер убил брата де Спаданте?

А почему убили Марио де Спаданте?

Похоже, что он пытался выбраться из собственной западни.

«Нужно повесить некоторых, чтобы другие, рангом выше, могли выжить».

Это слова де Спаданте. Однако сам он не дотягивал до тех, кто «рангом выше», хотя и был убежден в обратном.

Возможно, Пентагон счел его досадной помехой — видит Бог, де Спаданте был не из самых приятных парней.

Как бы то ни было, Джеймс Годдард, «счетовод», наконец-то пришел к определенному выводу. Настал момент действовать. Копаться в себе больше некогда. Единственное, что ему нужно, — это самая убийственная, самая разрушительная информация.

Еще требуется примерно одиннадцать тысяч карточек, три на семь дюймов каждая. Карточек со странными квадратными отверстиями по краям, которые не были бы сложены, пришпилены или покорежены. Он измерил несколько тысяч карточек и понял, что ему потребуются четыре портфеля. Эти портфели уже лежали в багажнике его автомобиля.

Следующий шаг — компьютер. Он слишком огромен, и чтобы справиться с ним, нужны двое. Эти двое, находящиеся в разных концах комнаты, должны одновременно ввести в компьютер разные коды. Для каждого оператора коды, из соображений секретности, ежедневно менялись и хранились в разных кабинетах: у президента и у контролера.

Годдарду не составит труда добыть второй код, действующий двадцать четыре часа, начиная с утра в воскресенье. Он войдет в кабинет контролера и невинно заявит, что, кажется, им по ошибке дали один и тот же код. Ни о чем не подозревая, контролер извлечет свой из сейфа, и они сравнят цифры. Тут же выяснится, что Годдард ошибся: коды разные. Но этого мгновения будет достаточно, чтобы запомнить нужные цифры.

Да, цифры всегда были его друзьями.

Могла возникнуть сложность и с самой машиной. Необходим еще один человек, который согласился бы провести часов шесть в компьютерном отделении. Человек, которому Годдард мог бы довериться, кто понял бы, что он действует в интересах «Дженис индастриз», а может, и всей страны.

Его удивило, что тот, на ком он остановил свой выбор, выдвинул встречные требования — деньги. Или, в крайнем случае, продвижение по службе. Годдард обещал надбавку — двадцать тысяч долларов в год.

Обещание значения не имело. Важно было решить сегодняшнюю проблему.

Он подъехал к воротам. Охранник, узнав сначала автомобиль, а уж потом водителя, взял под козырек.

— Доброе утро, мистер Годдард. Вкалываете даже в выходные, не так ли?

Годдарду не понравилась его фамильярность, но времени для выговора не было.

— Да, много работы... Кстати, я попросил зайти ко мне сегодня утром мистера Риггса. Можете не оформлять ему спецпропуск. Пусть просто свяжется со мной.

— Мистер Риггс, сэр?

— Вы должны его знать. Он был ранен, защищая нашу страну и нас с вами.

— Да, сэр, конечно. Мистер Риггс, сэр. — И охранник записал имя на специальной табличке.

— Он приедет на небольшом спортивном автомобиле, — добавил Годдард как бы невзначай. — Пропустите его, и все. Вы узнаете его по инициалам — Л.Р. — на передней панели.

Глава 46

Сэм Викарсон опустился на удобную, обитую бархатом софу и с удивлением обнаружил, что колени вдруг оказались на уровне плеч. Эндрю Тривейн, сидя за столиком, потягивал кофе из изящной чашечки с надписью «Уолдорф-Тауэрз», Нью-Йорк". Он внимательно изучал что-то в толстом, красной кожи блокноте.

— О Господи! — сказал Викарсон.

— Что такое?

— Неудивительно, что в этом кабинете проводится столько совещаний. Уж если ты опустился в кресло, тебе уже не подняться. Остается одно — беседовать.

Тривейн улыбнулся и вернулся к чтению. Сэм вытянул ноги, чтобы не сидеть в такой расслабленной позе. Затем, с видимым усилием, встал и принялся расхаживать по комнате, рассматривая узоры на затянутых велюром стенах. Он подошел к окну и посмотрел вниз. Там на расстоянии тридцати пяти этажей раскинулись Парк-авеню и Пятидесятая улица. Тривейн, сделав несколько пометок, закрыл блокнот и взглянул на часы.

— Приглашенные опаздывают уже на пять минут. Интересно, это что, считается хорошим тоном в политических кругах? — спросил Эндрю.

— По мне, так лучше бы они вообще не показывались, — заметил Сэм, не отвечая на вопрос. — Они превзошли даже меня. О Господи! Йан Гамильтон написал книгу!

— Не каждую книгу я бы стал покупать.

— Так вам и не нужно: вы же не торгуете юридическими услугами, мистер Тривейн! А этот парень торгует. К тому же он в королевской свите и давным-давно забыл об общепринятых манерах. Да и раньше, видимо, не слишком их знал.

— Точно. Ты прочел отчет?

— Зачем? Что нового сказало это дитя? Что его старикан делает свои дела, поскольку считает, что лучше его никто этого сделать не сможет?

Снизу, из фойе гостиницы, донесся звонок. Викарсон непроизвольно пригладил взъерошенные волосы и застегнул пиджак.

— Подойду к двери. Может, примут меня за портье. Было бы великолепно!

Первые десять минут встречи походили на старинный танец. Беседовали и двигались медленно, грациозно, уверенно; полные достоинства — фундаментального и древнего. «Сэм действует очень неплохо», — подумал Тривейн, наблюдая, как молодой юрист отражает наскоки Арона Грина, с трудом сдерживающего раздражение. Старика разозлило присутствие Викарсона, а вот Гамильтон едва ли его заметил: для него сейчас было время титанов, а подчиненные пусть знают свое место!

— Вы, конечно, понимаете, Тривейн, что когда ваши друзья из Национального комитета сделали выбор, он нас глубоко разочаровал, — сказал Йан Гамильтон.

— Я бы даже сказал, шокировал, — поправил его Грин своим глубоким голосом.

— Что ж, — заметил Тривейн спокойно, — мне бы хотелось обсудить с вами вашу реакцию. Правда, они мне вовсе не друзья, но не об этом речь... Честно говоря, я даже подумал, не ваши ли это друзья?

Гамильтон улыбнулся. Ангелоподобный юрист закинул ногу на ногу и сложил руки, откидываясь на кушетку, — сама элегантность. Арон Грин занял место рядом с Тривейном в высоком, с прямой спинкой кресле. Викарсон пристроился чуть поодаль от могущественного треугольника, ближе к Тривейну, стараясь не закрывать собой Гамильтона. «Даже кресла расставлены, как в оркестре, — подумал Тривейн. — Это все Сэм: заранее представил, как и где посадить каждого». Да, Сэм куда мудрее, чем он думал.

— Если вы считаете, что вы и есть наш выбор, — мило улыбнулся Гамильтон, — то боюсь, вынужден буду вывести вас из подобного заблуждения.

— Как?

— Очень просто. Мы одобряем президента. Внимательное изучение... э-э... нашего общего вклада, как финансового, так и иного рода, подтверждает это.

— Значит, я в любом случае не получу вашей поддержки?

— Думаю, что нет, если быть откровенным, — кивнул Гамильтон.

Эндрю внезапно встал с кресла и возвратил собеседнику его любезную улыбку.

— Значит, джентльмены, я совершил ошибку. Примите мои извинения. Я зря потратил ваше время.

Резкость Тривейна изумила всех, включая Сэма Викарсона. Первым пришел в себя Гамильтон.

— Прекратите, Тривейн, сейчас не до игр. Да и вы, помнится, очень их не любили... Обстоятельства потребовали нашей встречи. Так что, пожалуйста, сядьте.

Эндрю сел.

— Какие обстоятельства?

В разговор включился Арон Грин:

— Президент не намерен баллотироваться на второй срок.

— Но он может и передумать, — возразил Тривейн.

— Не может, — заверил его Гамильтон. — Он серьезно болен, но это — строго конфиденциально. На мгновение Эндрю замер.

— Не знал... Я думал, это его личное решение.

— Что может быть более личным? — спросил Грин.

— Вы знаете, что я имею в виду... Ужасно...

— Итак, мы встретились, — Грин решительно завершил разговор о здоровье президента, — по велению обстоятельств.

Тривейн все еще думал о том, что человек в Белом доме серьезно болен, когда в разговор вступил Гамильтон.

— Как я уже сказал, мы были весьма разочарованы. Не то чтобы в вашей кандидатуре нет никаких достоинств — ничего подобного! Но, откровенно говоря, принимая во внимание все данные, мы на стороне партии президента.

— Non seguitur![4] А почему вообще моя кандидатура должна была вас так обеспокоить? И в оппозиции есть неплохие люди.

— Есть люди президента, — прервал его Грин.

— Не совсем вас понимаю...

— Президент, — Гамильтон помолчал, тщательно подбирая слова, — как всякий, сделавший работу лишь наполовину — работу, судить о которой истории, — страшно озабочен тем, чтобы его дело было продолжено. И он постарается воздействовать на выбор преемника: выберет одного-двух человек, готовых подчиниться его диктату. Это может быть вице-президент или губернатор Нью-Йорка, но мы не можем поддержать ни того, ни другого. Убеждения преемника роли не играют — только воля президента. Сами они не смогут выиграть и не выиграют.

— Это урок, который следует запомнить, — заметил Грин, по-прежнему очень прямо сидя в кресле. Руки его покоились на подлокотниках. — В шестьдесят восьмом году Хэмфри проиграл Никсону не потому, что был менее значителен, или у него было меньше денег, или еще почему-то. Он проиграл потому, что сказал по телевидению после его выдвижения кандидатом всего три слова: «Спасибо, господин президент». Эти три слова невозможно уже было вытравить.

В комнате воцарилось молчание. Тривейн вынул из кармана сигареты и закурил:

— Поэтому вы решили, что президент сделает все, чтобы его партия потерпела поражение?

— Именно так, — подтвердил Гамильтон. — И тут-то перед нами возникает дилемма. Тщеславие одного человека. Оппозиции остается только ставить на привлекательного кандидата, подчеркивая сильные черты его характера. Его независимость, если хотите, об остальном позаботится общественное мнение. У избирателей хороший нюх на марионеток.

— Так вы считаете, что у меня есть шанс?

— К сожалению, — подтвердил Грин. — У вас не слишком много соперников. Кто там еще? В сенате, в партии одни старики, из которых песок сыплется, ну, может, еще это громкоголосое отродье в грязных штанах. Правда, кое-какой шанс есть у Нэппа, но он так несносен, что скорее всего не пройдет. Белый дом наполнен ничтожествами. Вам могла бы составить конкуренцию горстка крупных губернаторов, но у них масса проблем с их собственными делами... Да-а, мистер Тривейн — господин заместитель госсекретаря, господин миллионер, президент фонда, председатель подкомитета. У вас масса преимуществ... Вы можете потерпеть крах на каком-то этапе, но вас вытянут снова, и вы выиграете в сравнении... Эти ребята из Национального комитета знали, что делают, когда вытащили на поверхность ваше имя. Проигравших они не любят.

— Мы тоже, — подвел итог Гамильтон. — Но независимо от того, кого мы любим, вы, Тривейн, — политическая реальность.

Тривейн снова встал, нарушая заботливо продуманную структуру треугольника. Он подошел к столику, взял свой блокнот в красном кожаном переплете и вернулся на место, остановившись рядом со своим креслом.

— Ваша оценка не совсем точна, джентльмены, но для начала ее достаточно... Вот доклад подкомитета. Через пять дней он будет представлен в Комиссию по обороне, президенту и специальным комиссиям конгресса. Доклад сокращен до шестисот пятидесяти страниц, плюс четыре тома документов. Более трехсот страниц посвящены «Дженис индастриз». Ей же — два тома документов... Дальше. Я понимаю ваше «глубокое разочарование» по поводу моей кандидатуры. Вы мне не нравитесь, мне не нравится то, что вы сделали, и я намерен вывести вас из игры. Просто? Capisce, как сказал бы один из ваших почивших коллег.

— Он не был с нами, — сердито прервал Тривейна Арон Грин.

— Вы его терпели, а это почти одно и то же.

— К чему вы клоните? По-моему, мы можем пойти на компромисс, — сказал Гамильтон.

— Возможно... Но это не тот компромисс, на который вы рассчитываете. Вам не удастся выйти из игры чистенькими. Ну, разве что вас устроит ситуация, при которой вы проведете остаток жизни вне поля боя, а может быть, и вне страны.

— Что-о? — Благодушие Гамильтона сменила ярость.

— Забавный вы человек, господин председатель, — добавил Грин.

— Не совсем, хотя слово выбрано довольно точно. Правда, может быть, использовано оно не по назначению. — Тривейн вернулся к покрытому льняной скатертью столу и беззаботно швырнул на него блокнот.

Первым заговорил Гамильтон. Голос его звучал жестко:

— Давайте говорить по делу, Тривейн. Ваш доклад губителен, не отрицаем. Однако не стоит отрицать и того, что он набит рассуждениями, предположениями, неубедительными догадками. Неужели вы хотя бы на секунду подумали, что мы к нему не подготовились?

— Напротив, в этом ни секунды не сомневался.

— Вы понимаете, конечно, что все ваши обвинения мы будем страстно отрицать. Потянутся месяцы, годы, может быть, десятилетия судебных разбирательств...

— Вполне возможно.

— Тогда зачем нам реагировать на вашу угрозу? Готовы ли вы к контрнаступлению с нашей стороны? Готовы ли провести годы, защищаясь и оправдываясь в судах?

— Конечно, нет.

— Тогда все мы в тупике. Но можем и договориться друг с другом. В конце концов, цели у нас общие — благосостояние Соединенных Штатов.

— Но понимаем мы под этим абсолютно разные вещи.

— Не может быть! — сказал Грин.

— Именно поэтому мы и отличаемся друг от друга. Вы не считаетесь ни с какими другими мнениями, кроме собственных.

Гамильтон пожал плечами, картинно возвел вверх руки, как бы признавая свое поражение.

— Мы готовы обсудить с вами наши различия...

— А я нет, — резко произнес Энди и встал. — С меня достаточно ваших определений, вашей эрзац-логики, ваших утомительных рассуждений, которые дают вам право реализовывать только свои цели. Нет у вас такого права! Вы пользуетесь им незаконно, вы его выкрали. И я намерен во всеуслышание заявить о том, что вы воры!

— Кто станет вас слушать? — сорвался в крик Грин. — Кто станет слушать человека, выскочившего на поверхность, чтобы мстить через двадцать лет!

— Что вы сказали?

— Двадцать лет назад «Дженис индастриз» отвергла и разорила вас! — Грин яростно тряс указательным пальцем перед лицом Тривейна. — И все эти двадцать лет вы только жалобно скулили! У нас есть доказательства!

— Вы мне отвратительны! — крикнул в ответ Тривейн. — Вы ничуть не лучше того человека, от которого только что отреклись. Но не обманывайте себя: и вы, и все ваши де спаданте сделаны из одного материала. «У нас есть доказательства!» О Господи! Сколько вы отдали ваших грязных денег этим слепым газетчикам?

— Ваша аналогия некорректна, Тривейн, — заметил Гамильтон, бросая укоризненный взгляд на Грина. — Арон слишком легко расстраивается.

— Еще как корректна, — возразил Тривейн, впившись руками в подлокотники кресла. — Вы просто старомодные интриганы, ведущие бесчестную игру в монополию. Что-то покупаете здесь, что-то там — подкупая, обещая и шантажируя. Вы собираете тысячи досье на людей, вы накидываетесь на них, как свихнувшиеся гномы! Один доказывает, что его идеи велики, как монументы, — как он там говорил? — храмы, соборы! О Господи! Какое самомнение! Другой... О да. Никаких льгот в предоставлении права голоса! Оно будет только у тех, кто действительно его достоин! Это не просто старомодно, это еще и недальновидно.

— Неправда! Никогда я этого не говорил! — Гамильтон резко вскочил, не в силах скрыть испуг.

— Отрицайте на здоровье! Вы прекрасно знаете, что я прав. В субботу я был в Хартфорде, Гамильтон, подписывал всякие там бумаги. По некоторым соображениям — может быть, не совсем четким, но достаточно основательным, — мне пришлось пригласить другого юриста. Мистер Викарсон, присутствующий здесь, уверил меня, что все в порядке. Пятнадцатого января губернатором штата Коннектикут было сделано соответствующее заявление. Теперь я — член сената Соединенных Штатов Америки.

— Что-о? — казалось, Арону Грину влепили пощечину.

— Именно так, мистер Грин. И я намерен использовать все права и возможности, предоставленные сенату, использовать всю его власть, чтобы обрушиться на вас. Избавиться от вас! Я намерен довести до всей страны известные мне факты. И я буду делать это вновь и вновь. Каждый день, на каждом заседании, на каждой сессии-Я не остановлюсь, обещаю вам. Если потребуется — это мое четкое и глубочайшее убеждение, — я начну свой собственный марафон, решусь на любой шаг. Начну с самого начала и прочту весь доклад. Каждое слово. Все шестьсот страниц. Этого вам не пережить. Вам и «Дженис индастриз».

— От Аушвица до Бабьего Яра, понятно... Свиньи, подобные вам, всегда найдут свою кучу навоза. — Арон Грин произнес эти слова, не спуская мрачного взгляда с Эндрю и почти задыхаясь от ярости — личной ярости, ненависти к Тривейну.

— Да, и решение, разъяснение будет не таким, как вы бы хотели. Ваше разъяснение ведет прямым ходом в лагеря. К пыткам. Неужели вы этого не видите?

— Я вижу только силу! Сила — вот что сдерживает!

— Ради Бога, Грин! Но пусть это будет коллективная сила. Ответственная сила, демократическая и открытая, а не та, которой тайно управляет горстка избранных.

— Вы снова выступаете, как школьник! Что значит «разделенная», «открытая»? Это слова, пустые слова! Они порождают хаос и слабость! Посмотрите в ваш доклад!

— Уже смотрел. Он тяжелый и длинный. Он полон ошибок, несовершенен, распадается на части. Но, черт побери, все-таки лучше он, чем то, что предлагаете вы! И уж если мы вступаем в такое время, когда система перестает работать, то об этом следует знать. Только тогда мы сможем что-то изменить. Но — открыто, имея выбор, а не по указке. И уж в любом случае, не по вашей указке.

— Хорошо, Тривейн. — Йан Гамильтон встал и отошел в сторону, разрушив треугольник. — Вы сколотили крепкое дело. Что вы можете предложить нам?

— Откажитесь. Отойдите в сторону, все равно куда — в Швейцарию, к Средиземноморью, на Шотландские горы или равнины Британии, безразлично. Просто убирайтесь вон из страны и не показывайтесь здесь, не лезьте в наши дела.

— Но у нас есть финансовые обязательства, — возразил Гамильтон спокойно.

— Передайте их кому-нибудь. Главное — порвите все связи с «Дженис».

— Но это невозможно! Бессмысленно! — Арон Грин взглянул на Гамильтона.

— Полегче, мой друг... Если мы сделаем то, что вы предлагаете, какие гарантии вы нам дадите?

Тривейн подошел к столику и показал на красной кожи блокнот:

— Вот доклад как он есть.

— Вы это нам уже говорили, — прервал его Гамильтон.

— Но у нас есть еще другой, альтернативный вариант. В нем значительно меньше места уделено «Дженис индастриз»...

— И что же? — Нетерпение Арона Грина было почти неприличным. — Школьник тоже не совсем невинен, а? Он вовсе и не собирался переделывать мир? Так... пустые слова...

Прежде чем ответить, Тривейн выждал несколько секунд.

— Пока мне это не по силам. Но если я возьмусь, вам придется благодарить за все майора Боннера. Или свою готовность подчиняться... Боннер сделал однажды наблюдение, которое поставило меня в тупик. Возможно, оно не ново, но он придал идее четкость. Он сказал, что я действую разрушающе, не предлагая конструктивных решений. Только разрушение, не разбираясь, что хорошо, а что плохо... Что ж, попробуем спасти хорошее...

— Нам нужна точность, — сказал Гамильтон.

— Хорошо... Вы устраняетесь, уезжаете из страны, а я принимаюсь за изучение альтернативного доклада и начинаю постепенную, неспешную чистку «Дженис индастриз». Никаких криков о заговоре, хотя он есть, никаких требований расправиться с вами, хотя следовало бы! В общем, никаких крушений и разрушений. Я уверен, что главная задача — это во всем разобраться и противостоять финансовому феодализму. Не будем больше беспокоиться по поводу исходных моментов, поскольку они будут устранены. Вы будете устранены.

— Слишком грубо, Тривейн.

Страницы: «« ... 2021222324252627 »»

Читать бесплатно другие книги:

Армады свирепых инопланетных агрессоров обрушиваются на Землю. Чудовищные создания, пожирающие живую...
Самый верный способ нажить себе неприятности – это встать на пути у какого-нибудь безумного мага или...
Смерть умер – да здравствует Смерть! Вернее, не совсем умер, но стал смертным, и время в его песочны...
Мир на грани термоядерного Апокалипсиса. Причин у этого множество – тут и разгул терроризма, и межна...
Не зря Роберта Ладлэма называют королем политического триллера! На этот раз темой его романа стала с...
Когда на чаше весов лежат миллиардные прибыли, уравновесить их могут только миллионы человеческих жи...