Простые повествовательные предложения Богданов Борис

Покой для палача

Однажды всех шестерых вывели из здания следственной тюрьмы. Закрытый фургон ждал их. Было раннее утро, но возле железных ворот уже стояли люди. Десятка четыре, не больше. Молодые и старые, одетые в поношенные пальто или новые, с иголочки, костюмы. В ватники или в рабочие спецовки. Люди разные, но с одинаковой злостью на лицах. Всего четыре шага от крыльца до скрипящей подножки, но Мария услышала.

– Предатели! Как вас земля носит, – прошипела старуха с тяжёлой палкой в руках и распухшими ногами. Стоявший рядом мужчина молча плюнул; ветер кинул плевок Марии на плечо. И не стереть, руки скованы.

– Разойдись, разойдись, не положено, – лениво, без строгости, протянул начальник караула.

Машина долго шла по окружной, потом нырнула в просыпающийся город. Сквозь пыльную сетку, затянувшую окно, пробивался рассвет. На радиальном проспекте они попали в пробку, такую долгую и тягучую, что Марию сморило. Проснулась она, когда автомобиль въехал в центр.

– Надо держаться, – сказал Виктор.

– Держаться, – ответили остальные.

– Не сдадимся, – согласилась Мария.

Марк смотрел на неё и тоже шептал «Не сдадимся». Лицо его попеременно краснело и бледнело, а губы дрожали.

Под фургоном застучали стальные листы. Внизу, усиленный акустикой свода, возник ленивый плеск волны о каменные опоры.

– Последний мост, – сказал Виктор и уронил лицо в стянутые наручниками ладони.

Марии захотелось плакать.

За Последним мостом находились Палаты Увещеваний. На что они рассчитывали, подумала Мария, затеяв борьбу с Принципатом? С теми, кто поднялся на конспирации и тайне? Они переиграли нас, как детей…

Машина встала. Конвойные деловито пристегнули их к длинной цепи. Мария шла последней, и, пока остальные ныряли по одному в слепую дверцу в торце здания, успела глянуть вверх. Пыльная синева дня заливала клочок неба над бетонной стеной, кричали чайки.

«Увижу ли?» – мелькнула мысль, и равнодушные руки конвоира втолкнули её внутрь. Эхо шагов не успело наполнить тьму тамбура, как стены раздались, и дистиллированный свет ртутных ламп ударил по глазам. Широким коридором, выложенным белоснежной плиткой, мимо камер, залитых той же беспощадной белизной, шестеро вышли в круглый зал. Коротко стриженый человек в сером стоял в центре и ждал.

По периметру зала, на высоте чуть выше человеческого роста крепилась толстая труба. К ней конвоиры прицепили наручники арестантов и быстро вышли.

– Здравствуйте, друзья мои, – приятным, слегка хриплым голосом произнёс человек в сером, оглядывая фигуры с вздёрнутыми руками. – Вы полагаете, я буду наказывать вас? Нет! Я буду убеждать! Я разверну перед вами цепи неотразимых аргументов и безукоризненных силлогизмов. Вы поймёте свои ошибки и раскаетесь в заблуждениях. Каждый из вас умрёт здесь. Вместе мы должны сделать, чтобы души ваши, когда настанет пора, находились в гармонии с миром.

Палачи велеречивы.

– Палач! – гневно выкрикнул Виктор.

– Палач? – человек улыбнулся. – Может быть. Называйте, как хотите. Ваши имена я знаю и так. Но прежде очистим тела.

Он вышел, и тут же из отверстий в стенах брызнула густая пена. Резкий химический запах заполнил зал. Пена пропитала тюремные робы, и бумажное полотно стало на глазах расползаться и таять. Потом с разных сторон ударили струи холодной воды. Они били по телам, сдирая и унося последние клочья ткани. Через две минуты шестеро были обнажены и дрожали от холода.

– Нагота способствует уважению, – Палач вернулся, держа в руках какой-то свёрток. – Голый смотрит на одетого снизу вверх. Так же и вы будете смотреть на меня. А теперь – маленький урок.

Он взмахнул рукой, и воздух разрезал длинный бич.

– Вы будете говорить, – от удара на спине Виктора, от левой лопатки наискосок и вниз до бедра, вспухла кровавая борозда; Виктор охнул, – только после моего разрешения. Всё остальное время, – Марк пытался уйти от удара, но бич облизал его поясницу, хлестнул по груди, содрав клок кожи, и Марк закричал, – вам положено молчать!

Палач дважды обошёл зал, одаривая шестерых ударами.

– Кричать от боли, – он остановился, – запрещено.

Помолчал, разглядывая стонущих людей, и добавил:

– Стонать можно.

Он свернул бич.

– Сегодня день знакомства, поэтому с вас довольно. Будет вечер и будет ночь – для размышлений. Вам есть о чём подумать.

Палачи добры.

Палаты Увещеваний расположились в старом доме в самом центре столицы, принадлежавшем когда-то знаменитой дворянской семье. Стены были толсты, а перекрытия – прочны. Может быть, в этом крыле раньше находились людские или кладовые. Многое повидал коридор, облицованный теперь белым кафелем. Толстая прачка ковыляла, склонившись под грузом корзины с бельём; кухарка возвращалась с рынка с полными кошёлками; работник катил тележку с убоиной, и капли крови падали на гранитные плиты пола. Где вы, былые аристократы? Потом в кладовых засели клерки одного из министерств. Долго наполняли они коридор и комнаты шелестом бумаг, запахом чернил, великими замыслами и мелкими интригами. Визитёры с юга шуршали исподтишка дензнаками и меняли выдержанные коньяки на фонды. После Реставрации Духовности и Торжества Принципов всё поменялась ещё раз, в доме обосновались другие хозяева. Другие гости. Но осталась кровь.

Теперь, подумала Мария, это наша кровь, а кабинеты превратились в камеры. Три шага в ширину, пять в длину, узкий деревянный топчан, накрытый тонким прорезиненным матрасом, параша с умывальником в дальнем углу, напротив изголовья. Укрытый бронестеклом глазок видеокамеры в стене над головой. Вместо выходящей в коридор стены – толстая металлическая решётка с дверцей.

В камере справа сидел Виктор. Мария прижалась щекой к холодным прутьям и увидела его руки с бордовыми полосами на запястьях. Виктор делал пальцами какие-то знаки и шептал беспрерывно:

– Всё будет хорошо, всё будет хорошо, всё будет хорошо…

Мария знала: ничего не будет хорошо.

В камере слева, ближайшей к пыточной, молчал Дмитрий. Он всегда молчал. На их тайных собраниях, когда накал споров переходил в обиды и ссоры, на очных ставках после ареста. Мария была уверена, что он не ответил ни на один вопрос дознавателя, ни на одно предложение официального защитника. Только на разрешенном свидании, когда к Дмитрию пришла, пряча лицо, мать, он шептал что-то тихо в телефонную трубку…

Напротив него, слева и наискосок от Марии, поместили Ивана. Старшего из них, руководителя ячейки. Именно на его холостяцкой квартире прошла последняя, самая короткая встреча.

– Бегите, – сказал в тот раз Иван.

Они не послушались. Кроме одного, Кирилла, воспринявшего предупреждение всерьёз. Его сняли с самолёта, когда до взлёта оставались минуты. Перед отправкой в Палаты Кирилл успел рассказать, как шли по салону люди в форме, и как облегчение превращалось в холодную пустоту. Ещё он рассказал про брезгливые лица экипажа и про то, как отворачивались пассажиры, когда его вели по проходу.

Камера Кирилла находилась от Марии наискосок направо.

Напротив сидел Марк.

Мария была против его принятия в организацию. В Марке не было убежденности, но только фанатичное стремления быть рядом с ней. Это поклонение смущало, это внимание было обузой. Марк соглашался на самые острые, самые быстрые решения, он готов был поддержать всё, что угодно, лишь бы понравиться, лишь бы обратить на себя внимание. Вызвать её интерес. Наверное, этот огонь, эта истовость должны были льстить, но Мария пугалась. Она старательно избегала Марка, но чем твёрже она отказывала, тем настойчивее тот становился.

Сейчас Марк сидел на корточках у самой решётки, зажав руки между колен, и смотрел на неё. «Как это, наверное, неудобно: сидеть так», – подумала она, и вдруг вспомнила, что на ней ничего нет, и что Марк второй час – с той минуты, как их разместили по камерам – сидит у решётки и смотрит, смотрит, почти не мигая, и только иногда облизывает губы.

Марии стало стыдно наготы, и стыдно этого стыда. Стыд был глупый, стыд был непонятный, ведь они уже висели друг перед другом. Им довелось вместе попробовать бича. Это сблизило их, и должно было отменить само понятие стыда; какие счёты между голыми трупами в траншее, а ведь они были уже почти трупы, и только временно задержались, пока Смерть перебирает инструменты, выбирает наилучший, удобнейший…

Марк смотрел, и Мария, держась неестественно прямо – всего два удара, а как болит! – ушла прочь от решётки. Сделала три шага, легла лицом к стене и закрыла глаза. Пусть смотрит. Главное, не видеть его голодных глаз. Отключиться, представить, что тебя здесь нет. Не видеть, не слышать, не быть. Скоро, очень скоро, напомнила себе Мария, её Не Будет. Ужас накинулся, вымывая человеческое, и Марии захотелось взвыть от страха и безысходности. Как в детстве, когда она впервые осознала свою смертность. И нет рядом мамы, которой можно уткнуться подмышку, выплакать свою беду. «Ведь я же не боюсь, – отвечала мама, – хотя гораздо старше. Зачем тебе думать о смерти?» Чтобы не закричать, Мария стиснула зубы. До боли, до скрежета лопающейся эмали. Опять вспомнила про Марка, который сидит и рассматривает её, и видит, конечно, некрасивую складку на боку. Внезапно Марии стало смешно. О чём думает она в Палатах Увещевания? О складке и о парне, который сейчас разглядывает её зад, но скоро тоже умрёт. Это было так глупо, так дико, так не к месту, что мысли о собственной гибели отступили и Мария успокоилась.

Жаловалось тело, саднило кожу. Лампа равнодушно светила с потолка. Мария долго ёрзала, стараясь не тревожить спину. Найти удобную позу оказалось непросто, но усталость взяла своё, и под журчание воды в бачке Мария заснула.

Следующие дни заботливая память решила не складывать в свои бездонные закрома. В них не оказалось ничего, что хотелось бы помнить. Только боль и ночной свет плафонов, выжигающий глаза сквозь опущенные веки. И седые виски молодого военного, подручного палача. Немало забот в Палатах. Доставить, приковать, отвезти на тележке хрипящее мясо обратно в камеру, подсунуть миску с едой под решётку, убрать нетронутое. Сколько было лычек на его погонах, Мария не запомнила. Он всегда в чистой форме, черных очках, уши заткнуты наушниками плеера, пальцы равнодушны и не дрожат, но на висках грязный весенний снег. Эта короткая седина стала якорем, не пустившим девушку в спасительное, но малодушное безумие.

Палач обманул.

Он не приводил доводов, ни о чём не спрашивал их и не требовал отречений.

– Нет! – с огорчением говорил он. – Боль говорит в тебе, боль и обида. Тело кричит, но молчит душа. Не готовность отринуть скверну в тебе, но желание прекратить мучения. Забудь про плоть, прислушайся к тихому голосу внутри. Я не верю в твою неисправимость, таких нет, каждый достигает просветления. Да, через муку, да, через страдание, но как иначе?

Он заглядывал в глаза с надеждой, и каждый из шестерых чувствовал, что надежда эта искренна, что и отвечать нужно так же искренно, но не было сил понять, как достичь этого.

– Нет, ты не веришь в свои слова, – сокрушённо качал головой палач и снова брался за инструменты.

Потом, спустя часы, похожие на годы, приходил парень с седыми висками.

– Сегодня для вас знаменательный день, друзья мои! – палач был оживлён и с энтузиазмом смотрел на прикованных к стене подопечных.

По-разному перенесли они проведенные в Палатах дни. Виктор и Иван храбрились, пытались отвечать взглядом на взгляд. Несмотря на следы пыток, они пытались стоять прямо, но страх близкой боли прорывался сквозь маску отваги и вызова.

Остальные были опустошены, но держались, стараясь укрыться за гордостью и безразличием. Палач знал: это ненадолго. Он легко читал их, проникая под черепную коробку без иглы и сверла. Люди просты и предсказуемы, если точно отмерить муку.

Только Марк висел безвольной марионеткой. «И-и-и», – тянул еле слышно, отворачиваясь от ярких бликов.

Палач подошёл к Марии. Девушка следила за ним одним глазом. Второй затёк, и фигура палача казалась плоской и неживой. Боль и усталость манили обмороком, но Мария старалась превозмогать себя, не уплывать в беспамятство. Оно никуда не уйдёт, зачем торопиться? Пока мелькают иногда перед глазами седые виски – жизнь не кончена.

– Для чего это тебе, девочка? – спросил он. – Такой молодой, такой красивой, – рукоять бича ласково погладила девичью шею и приподняла подбородок, – зачем сомневаться в принципах? Что ты хотела доказать? Но у тебя есть шанс.

– Я не хочу, – прошептала Мария искусанными губами.

– Молчи, глупая! Жить – лучше! У всех есть шанс, даже у него, – палач развернулся к Марку, и тот дёрнулся и заскулил громче, в животном ужасе пытаясь вжаться в стену, найти тёмный угол в круглом зале без углов, забиться в него и замереть.

– Отныне жизнь ваша изменится, – продолжил палач. – Один начнет учиться увещевать, другие получат передышку. Вам нужно отдохнуть, я знаю, вам очень это нужно… Моё прошение об отставке рассмотрено и одобрено. Я заслужил покой. Недостаёт малого: мне нужен ученик и сменщик. Кто из вас…

– Я, я, я-а-а!! – забился на цепи Марк, брызжа слюной. – Я согласен! Согласен, согласен, – он заплакал. Струйка крови из лопнувшей губы потекла по подбородку.

Всё произошло так внезапно, что пятеро молчали.

– Ты хорошо подумал, малыш? – спросил палач. – Учиться будет трудно, а твоими первыми, э-э, – впервые он замешкался, не нашёл сразу верного слова, – пациентами станут они, твои товарищи.

– Да! Всё, что угодно! Только жить! – дальше Марк забормотал что-то бессвязное, заискивающе улыбаясь и всхлипывая.

Пятеро молчали.

Шестерых отправили по камерам без «процедур».

Палач устроил им выходной и сам разнёс и расставил у камер угощение. Жаркое на бумажных тарелочках и настоящий кофе в одноразовых стаканах.

Палачи сентиментальны.

– Ты! – Мария прижалась к решётке, стоило палачу выйти. – Не насмотрелся еще, предатель, гадина? Пытать хочешь, да?

Она шипела и плевалась, билась о холодные прутья. Потом схватила стаканчик с горячим кофе и плеснула в Марка.

Тот сидел в обычной позе, лицом к проходу, и смотрел на неё. Ни одна капля не долетела, Мария только обожгла пальцы.

– Оставь его, – сказал слева Дмитрий. – Он просто хочет жить.

– Жить?! – выкрикнула девушка. – А я не хочу жить? А ты? Все остальные?!

И остановилась: если бы Марк промолчал, кто бы согласился первым? И согласился бы? Она смогла бы отказаться? Отказаться быть. Существовать. С виной, которую нельзя простить. Чувствуя, как жгут кожу взгляды бывших друзей. Но жить! От обиды заныли зубы. Почему она не догадалась крикнуть первой? Наплевать на ненависть, зато продолжатся рассветы и закаты. Наступит новая весна, снег сойдёт, дождь смоет зимнюю грязь с набережной, и они пройдут над рекой, как раньше. С кем?! С Виктором, которого она замучает собственными руками? Представилось, как свищет послушный бич, как лопается кожа на спине Виктора, как он вздрагивает всем телом и стонет, не смея кричать. И какая ненависть плещется в его глазах. Вдруг Мария поняла, что ей было бы приятно бить! Приятно ощущать власть и беспомощность другого человека перед этой властью. Его бессильную злость. Его страх. Его боль.

Ей стало жутко от такого понимания.

Палач заставил их делать страшный выбор. Мария возненавидела Марка за то, что он решил. И возблагодарила, что не дал ей времени выбирать. За то, что она увидела бездну внутри себя – потом. Нет, не палач, жизнь привела к такому финалу. Идеалы, которым они следовали, их упрямство, их заносчивость. Их самомнение. Они считали себя лучше, умнее других. Они хотели возвыситься над людьми, теперь пожинают плоды. Они виноваты. Искреннее понимание собственной неправоты – вот что хотел увидеть в их глазах палач!

Палачи умеют убеждать.

Утром, когда парень с седыми висками увёл обескураженного Марка, в камере Марии, под потолком, засветился экран. Это оказалась пыточная, показанная откуда-то сверху, в непривычном ракурсе. Пыточная, где не было Марии. Седой конвоир уже привязал Марка к креслу, а палач перекладывал что-то на столе рядом. Звякало железо, и от каждого звука Марк сжимался.

– Почему? – сипло говорил он, – ведь я согласился, я подписал все бумаги!

– Да, мальчик, – отвечал палач, – поэтому ты останешься жить. Однако, нельзя убеждать, не проникнувшись важностью доводов. Ты должен знать, каково твоим подопечным. Иначе как ты поймёшь, когда уже всё, когда достаточно? Нельзя читать в глазах, не понимая, что там. Ты обязан пройти это сам.

Потом Марк закричал.

Мария зажимала уши руками, но крик проникал сквозь прижатые ладони. Она пыталась отвернуться, не смотреть, но происходящее на экране здесь и сейчас, но не с ней – тянуло. Вновь и вновь она открывала глаза, чтобы зажмурить их мгновение спустя. Одно – когда мучат тебя, совсем другое – смотреть на мучения. Но была и третья сторона, и Мария помнила это. И снова Мария впитывала это страшное, жуткое, тошнотворное, но притягательное зрелище. Остальные тоже смотрят, уверяла она себя, не могут не смотреть.

Ближе к обеду Марк только хрипел.

Палач привёз его на каталке, окровавленного и трясущегося, и сам подключил к регенератору.

– Завтра мы продолжим, мальчик. Сейчас отдыхай.

Больше Марк не смотрел на Марию сквозь прутья решётки. Он или лежал, опутанный трубками и проводами машины, или сидел, скорчившись, в углу камеры, и обхватив голову руками.

Назавтра кино начиналось снова.

Палачи справедливы.

– Дай отдохнуть, – рыдал Марк через неделю, сплёвывая кровавые сгустки, – возьми кого-нибудь из них!

– Нет, малыш, – отвечал палач, – они теперь твои. Лишь ты хозяин их жизни и смерти. Мне и без того есть кого вспоминать ночами. Подожди, осталось недолго.

– Но…

– Я помню, – неожиданно горячо прервал его палач, – свой долг перед вами! Да. Да! Я должен сам провести каждого через очищение к избавлению! Но ты снял с меня эту тяжесть, разделил её, оказался для них лучшим другом. Ты возьмёшь их грехи, и они уйдут спокойно. Да, тебе труднее! Самому, годы и годы очищать душу, и не будет другого средства, кроме совести.

– А если я не смогу? – простонал Марк.

– Невозможно. Больше некому, таков Кодекс. Без очищения нет избавления, они не смогут уйти, если ты не поможешь. Это ссылка, это позор, это всеобщее презрение! Жить, когда кожу жгут взгляды. Когда каждый… самый последний… любой никчёмный человечишка имеет право спросить: почему? И не найдётся слов. Или, выслушав ответ, тебе плюнут в лицо. Всегда. Ежедневно, ежечасно… Или тебя вообще не заметят, будут при встрече смотреть сквозь, говорить в сторону… Разве заслужили они такой участи? Но надо продолжать. Я очень, очень устал…

Палачи тоже жаждут покоя.

Ночью тихий звук вырвал Марию из сонной мути. Марк опять сидел возле решётки. Снова в этой позе, скомканный и неподвижный. Только пальцы с почерневшими ногтями лихорадочно сплетались и расплетались. Лицо его показалось Марии странным. Чего-то не хватало. Ожидания боли – поняла она. Марк смотрел на неё взглядом, какой мог бы кинуть обычный парень на давнюю подружку. Интерес, любопытство и самая капелька желания. Участие. Забота. Любовь, быть может. Любовь? А как же вставшее между ними предательство? Разве он может любить?

– Не пялься, палач, – пробормотала Мария почти равнодушно и провалилась в сон.

– Запомни, мальчик, казнь – не наказание, – палач выкатил на середину зала громоздкую конструкцию. – Это награда и освобождение от мук. Она обязана быть быстрой. Мы используем французский нож, гильотину.

Так кончатся наши дни, поняла Мария. Рано или поздно Марк уложит каждого из нас под нож и… Ей стало дурно. Заныли подживающие раны, а где-то внутри, около сердца возник и стал расти ледяной ком.

– Фиксируешь пациента вот так, – продолжал рассказывать палач, – руки крепишь этими зажимами, у пояса.

Сегодня Марк не был связан или прикован. Он свободно сидел в кресле и болезненно щурил глаза на лампы. Видимо, яркий свет мучил его. Рядом, на стуле, аккуратно сложенный, лежал комплект серой униформы.

– Нож запускается с пульта. Вот кнопка.

Мгновение ничего не происходило. Потом нож, разгоняясь, устремился вниз, и тут же замер, наткнувшись на толстые металлические штифты, которые выскочили по бокам гильотинной рамы!

– Казнь можно остановить. Той же кнопкой, – объяснил палач.

– Зачем? – вяло отозвался Марк.

– Иногда, в последний момент, приходит помилование. Тогда загорается зелёная лампа под потолком. Помни про неё. Редко, но так бывает. Принципат милостив. Нож можно освободить опять.

Раздался щелчок, это штифты вернулись в начальное положение. Нож, разогнанный мощными электромагнитами, рухнул с грохотом. Шестеро вздрогнули.

– Теперь последняя формальность, – палач взял Марка под руку и подвёл к гильотине.

Появился подручный. Он поднял нож гильотины и замер рядом.

– Зачем это? – спрашивал Марк, пока палач укладывал его на ложе, оставляя свободными руки.

– Ты должен знать, малыш, что ощущает человек под ножом, избавляющим от грехов. Ты сам запустишь нож, и сам остановишь его. Это так просто!

– Да, это просто, – согласился Марк.

Он зажмурился и вдавил кнопку. Щёлк! Узкая полоса стали ринулась вниз. Щёлк! Замерла на полпути, повиснув на штифтах.

– Молодец, Марк, ты справился! – палач впервые назвал Марка по имени. – Погоди немного, сейчас мы освободим тебя. Обычно это делается проще…

Он встал.

Неожиданно, всего на секунду, Марии стало жалко Марка. Потом она вспомнила про своё будущее, и жалость исчезла бесследно.

– Палач, – прошептала она, – будь ты проклят! Да не будет тебе покоя!

Марк словно услышал. Подняв голову, он посмотрел вверх, в глазок видеокамеры, и улыбнулся. Губы его шевельнулись, будто хотели произнести какое-то короткое слово.

Потом Марк нажал кнопку.

Нож упал.

Финал первый, романтический

Купе ничем почти не отличалось от камеры в Палатах. Такой же тесный пенал, такая же решётка вместо дверей. Но в нём было окно, закрашенное белой краской, а на ней – незаметные снаружи царапины. Днём Мария прижималась лбом к стеклу и смотрела. Мелькали деревья, зигзагом – вверх, вниз, вверх, вниз – прыгали электрические провода. Убегали назад столбы. Иногда, если повезёт, на них можно было заметить цифры. Цифры складывались в числа. Числа росли, приближая Восток и бессрочную ссылку. Ночью Мария спала или считала блики фонарей на потолке. Сегодня ей тоже не спалось. Вопросы роились в усталой голове. Почему Марк так смотрел на неё тогда? Что он хотел сказать за секунду до смерти?

В соседнем купе спали четверо её товарищей. Виктор лежал прямо за стенкой, внизу. Спросить у него?

Тихий стук растаял в лязге колёс, но Виктор откликнулся сразу же, будто ждал.

– Что, Мария? – спросил приглушённо.

Мария долго молчала и слушала его хриплое дыхание. Смог бы он так? А она?

– Ничего, спи.

Она поняла, почему Марк улыбался, освобождая нож.

Финал второй, или что произошло на самом деле.

Пятеро потрясённо молчали. Экран манил Марию, несмотря на подступающую тошноту.

Кровь затухающими толчками вырывалась из обезглавленного тела Марка, собиралась в канавку в центре зала и лениво уходила в сток.

– Мальчик опять не подумал, – сказал печально палач. – Очень импульсивный был юноша. Прилежный, но торопливый. Мало знал, полагался на слухи. Поступок глупый, хотя благородный. В закрытом разделе Кодекса сказано: клиенты отправляются в ссылку, если палач умирает своей смертью. Самоубийство – не тот случай. Неужели он думал, что его жертва – первая?

Он поднял голову и заглянул в объектив, глазами в глаза каждому из пятерых.

– Моё предложение остаётся в силе, – мягко сказал он. – Завтра утром я спрошу, кто из вас станет моим учеником. Мне будет из кого выбирать, не так ли?

Верность и честь

В тайном бункере было тепло и сухо, но в душе Владыки Семитара выли злые вьюги. Разглядывая зализанную дикторшу в дальновизоре, он просеивал память и искал: где, когда наделал он ошибок? Пальцы автоматически перещёлкивали каналы. Короткие сводки новостей перемежались с репортажами. Взвинченные толпы, бродящие по улицам столицы. Шеренги легионеров со щитами, прогибающиеся под натиском демонстрантов. Раззявленный в крике рот старика – лицо его в крови, шарф развевается по ветру. Группа молодёжи переворачивает рейсовый мобус. Полыхает дорогая иномарка. Полицейский за толстым стеклом стационарной будки прячет лицо от телекамеры…

– Передаем обращение чрезвычайного революционного комитета, – дикторша смотрела прямо ему в глаза. – «Сограждане! Антинародная клика низложена! В этот радостный час мы призываем вас к спокойствию. Не дадим запятнать кровью светлые идеи демократии»!

Морщась и поглаживая ушибленный локоть, Владыка слушал звонкие, выспренние благоглупости. Никакие призывы к спокойствию не помогут, понимал он. Плебс, науськанный инсургентами, вызверился. Он не успокоится, пока не напьётся крови сполна.

Чего не хватало этим людям? Он в достатке дал им и хлеб и зрелища. А также спокойствие. Какая ирония, что к спокойствию призывают теперь его главные возмутители! Потрачены годы, чтобы вывести державу из пучины голода и смятения, и какова благодарность? «Жёстче, смелее надо было давить крикунов, – отметил он первую ошибку, с ненавистью глядя на экран: один из главных мятежников, осанистый мужчина с холёным породистым лицом, рассказывал что-то иноземным репортёрам. – Наймит, тварь»!

Но что делать теперь? Гарды прикрыли его отход, довели до убежища. Настоящие мастера, гордость страны, растерзаны взбесившимися подонками. Они остались верны до конца. «Я их не забуду, – Семитар перебирал в уме лица, – никогда». Однако, воздать им можно и позже. Два дня он сидит в подземелье, а время уходит! Оно важнее всего. Погромы и казни – мелочь, рябь. Лишь бы не договорились хищники, что ходят в глубине, за сценой. Лишь бы не успели договориться! Итак. Армия за него. Десантные легионы готовы подняться по приказу. Приказ, всего лишь отдать приказ! Почему нет связи?! Апуд, этот конторщик, без намёка не пошевелит пальцем, вот ещё одна ошибка, его давно пора было менять. Не успел! Служба охраны спокойствия медлит. Трусы… Они совсем разучились решать сами.

Владыка вспомнил недавнюю поездку. Апуд показывал новую технику, что стала, наконец, поступать в войска. Как радостны были военные, как сияли их лица! «Я должен быть там, – решил он. – Они помогут».

Торжественная мелодия ворвалась в болтовню политологов. Семитар не сразу узнал сигнал мобофона, этой игрушки приказчиков, купчишек и опереточных звёзд. Платиновый корпус жужжал и ёрзал на полированном дубе, наигрывая старый гимн.

– Да? – с непривычки он не сразу нашёл нужную кнопку. – Слушаю.

Сквозь вой помех пробился голос первого вице-кесаря. Наконец-то! В груди потеплело. Его вспомнили! Значит, потеряно не всё.

– Да! Да! – слышно было плохо, сам факт звонка казался чудом, – Почему нельзя выслать махолёт? Да?.. Хорошо, будет центурион Лапис, да, жду!

Лапис. Знакомое имя что-то тревожило в памяти. Что-то не слишком приятное, но и не очень важное. Ладно, вице-кесарь не пошлёт ненадёжного человека.

Чтобы занять время, Владыка отыскал в дальновизоре новости западной Унии. Радуются, мерзавцы! Заявления лидеров, спикеров и облечённых властью чинов, рассуждения банковских функционеров. Недоумения, домыслы, попытки прогноза, обычное дело при недостатке точных сведений из первых рук. А это что?!

Лицо Мармота на весь экран и скороговорка репортёра за кадром:

– По сообщению наших корреспондентов, первый вице-прокуратор Мармот осуждён чрезвычайным революционным трибуналом к повешению. Приговор приведён в исполнение.

Вот тебе и боевые дружины Мармота!

Впрочем, это к лучшему. Значит, они не договорились ещё, иначе Мармот был бы жив. Мёртвый он бесполезен.

Скорбная физиономия главы конвента по – удивительное сочетание слов – правам плебса: «Мы выражаем сожаление по поводу печальных событий». Хитрый лис.

– Народная милиция ищет смещённого Владыку для предания справедливому суду, – мелькнул восторженный спецкор, камера съехала на лицо полицейского, нет, теперь уже милицейского чина. Рачьи глаза его бегали, синяя повязка на рукаве сбилась. – Мы заверяем сограждан, что сделаем всё возможное для поимки узурпатора. Каждый, сообщивший о местонахождении гражданина Семитара, имеет право на денежную награду в размере…

Экран дальновизора заснежил и погас. Боль в руке отрезвила. Передёрнув плечами, Владыка разжал пальцы. Осколки пульта посыпались на бетонный пол.

– Суки! – выплюнул он, стирая платком кровь с ладони.

Скорее бы явился центурион. Он доведёт, а там… Мёртвого осла уши вам, а не Владыку Семитара!

Центурион Лапис оказался среднего роста человеком с избыточно мощной для его сложения шеей и ясными синими глазами. Левый бок комбинезона, в каких ходит городская обслуга, был чуть оттопырен, и центурион бережно прижимал его локтем. Другая рука сжимала лямки непромокаемой сумки. Когда, чуть прихрамывая, он вышел из переходного тамбура, Семитар вспомнил:

– Я знаю тебя, центурион, – проворчал он. – У тебя слишком длинный язык. Почему ты не на южных рубежах?

– Верность и честь, Владыка, – пароль, показалось Владыке, прозвучал иронично. – Это важно?

– Это важно. Как я могу тебе верить?

– Трибуны оказались мудрее прокураторов. Поэтому я здесь. Я не люблю тебя и твоих воевод, Владыка, – центурион грустно улыбнулся, – и в самом деле несдержан в речах. Но кровь мне нравится ещё меньше. Мир вообще любить не за что, а эти, – он ткнул пальцем вверх, – начинают делить власть. Они сделают жизнь ещё гаже. Ты сейчас – меньшее зло. Кто их утихомирит, кроме тебя?

– Темнишь, центурион.

– Верность и честь, Владыка, – повторил Лапис. – Я присягал, и я выведу тебя из города.

– Выведешь? Разве ты не с мобилем?

– Плебс бурлит, Владыка, – центурион покачал головой, – мобиль обязательно остановят. Безопаснее пешком. Выйдем ночью.

– Ночные волки, – удивился Семитар, – наверняка подняли голову. Так всегда бывает во время смуты.

– Верно, – ответил Лапис, водружая поклажу на стол, – волки на охоте. Но с ними сейчас договориться куда легче, чем с плебсом. Мобофон не бери, засекут.

Раскрыв сумку, он достал оттуда бритву и парик.

– Помнишь молодость, Владыка?

– Вспомню, центурион. И оставь титулы! Не время.

Ночью в большом городе никогда не бывает темно. Панели витрин и рекламных щитов, свет окон и фонарей скрадывают слабое свечение звёздного неба. Сегодня улица, по которой шагали Владыка с центурионом, была черна и безлюдна. Не светилось ни одно окно, словно жители спрятались от лишнего внимания. Низкие облака, подкрашенные близким пожаром, лениво засевали тротуар мокрым снегом. Плыл в промозглом воздухе запах гари.

– Плохо, как плохо, – Центурион посмотрел назад, на цепочку следов.

– Сколько можно плутать? – недовольно спросил Семитар. – Вокруг пусто. Нет даже бродяг! Я промочил ноги. Хочешь, чтобы я заболел?

– Нам опасно встречаться с людьми.

– Кто меня узнает?! – в седом парике, с кустистыми накладными бровями Владыка походил на пожилого работягу с окраины. Мешки под глазами – они потребовали больше всего времени и грима – намекали, что хозяин любит неразбавленное вино. Одет он был в блёклую, дешёвую на вид куртку с капюшоном, мятые шерстяные брюки и грубые ботинки.

– Узнают, Семитар, – ответил центурион, – когда захотят, узнают обязательно.

– Обманываешь, центурион, – Семитар остановился. – На мобиле вышло бы быстрее и проще.

– Хорошо, Владыка, – Лапис сощурился, – ты прав. Пойдём.

Перейдя дорогу, они свернули в узкий проулок. Здесь было ещё темнее, но впереди, на параллельной улице, тускло светил фонарь. В жёлтом гало крутился снег. Сильнее запахло горелым. На углу дома, в чернильной тени, центурион крепко взял Семитара за плечо.

– Смотри, кесарь, – прошептал он.

За углом, перед перекрёстком уткнулся в баррикаду из литых алюминиевых урн, бордюрного камня и ещё какого-то мусора колёсный броневик. Он почти догорел. Зелёная когда-то, в маскировочных разводах краска, вспучилась и почернела. Кое-где она дымилась, распространяя удушливую химическую вонь. Водительский люк был распахнут, оттуда неподвижным кулём свешивался человек, тоже чёрный и обгорелый. Чуть дальше, позади броневика, стоял военный грузовик; от тентованого кузова остался гнутый каркас, в нём неопрятными кучами угадывались страшные, колючие, бесформенные силуэты.

Семитар был жёсток, но от плотного духа печёного мяса, от осознания того, что это за мясо, его затошнило.