Сердца четырех Сорокин Владимир

Штаубе кивнул.

– Так что сегодня, Андрей Борисович, ваш последний шанс. Отнеситесь к нему серьезно. Поймите, что ваше будущее в ваших руках.

– В вашей голове, – добавила Ольга.

– Да, да, – кивнул Ребров и спросил громче обычного: – Итак, Воронцов, вы готовы?

Воронцов выполз на середину пола бункера, сел:

– Я да. Я да.

– Тогда, пожалуйста, № 1.

Воронцов откашлялся и заговорил, старательно проговаривая слова:

– Если я люблю море и все, что похоже на море, и больше всего, когда оно гневно противоречит мне, если есть во мне та радость искателя, что гонит корабль к еще неоткрытому, если есть в моей радости радость мореплавателя, если некогда ликование мое восклицало: берег исчез, теперь пали с меня последние цепи, беспредельность шумит вокруг меня, вдали от меня блестит пространство и время, ну, что ж, вперед, старое сердце. О, как же страстно не стремиться мне к вечности и к брачному кольцу колец, к кольцу возвращения. Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я. Ибо я люблю тебя, о вечность.

Он замолчал, неотрывно глядя вверх.

– № 2, – скомандовал Ребров после небольшой паузы.

– Я это, это да… вот. Акт дефекации – сложно-рефлекторный акт, в котором принимают участие кора головного мозга, проводящие пути спинного мозга, периферические нервы прямой кишки, мускулатура брюшного пресса и толстого кишечника. Рефлекс на дефекацию возникает в прямой кишке при раздражении ее каловыми массами, и, следовательно, она является не только трактом для одномоментного прохождения, но и местом для временного скопления каловых масс. Различают несколько типов дефекации: одномоментный и двух-, или многомоментный. При дефекации первого типа все совершается одномоментно, быстро: после нескольких напряжений брюшного пресса выбрасывается все содержимое, скопившееся в прямой кишке и сигме…

– А что такое сигма? – громко спросила Ольга.

– Сигма… сигма – это отдел толстого кишечника, находящийся над прямой кишкой, являющейся продолжением нисходящего отдела толстой кишки. При дефекации второго типа, двухмоментной, в первый момент выбрасывается лишь часть содержимого, скопившегося в прямой кишке. Через несколько минут после выбрасывания первой порции каловых масс очередная перистальтическая волна выталкивает содержимое из сигмы в прямую кишку, вследствие чего появляется повторный позыв на дефекацию.

Ребров вздохнул, посмотрел на Ольгу. Она устало потерла виски и зевнула. Штаубе с сердитым лицом сосал головку. Сережа, шевеля губами, читал надпись на иностранных бутылках.

– № 3, – произнес Ребров.

– Примеры искусственно выломанного основания черепа, по-видимому, для того, чтобы добраться до мозга, – быстро и с облегчением заговорил Воронцов. – Рассматриваются как доказательства каннибализма. Слева вверху череп из Штейнхейма, справа череп неандертальца из Монте-Чирчео, внизу современный папуасский череп с Новой Гвинеи и доисторическая находка из Моравии. Скопление мезолитических черепов. Захоронение из пещеры Грея дю Кавийон, Гримальди, Италия. Три крупных каменных орудия архаического типа, изготовленные из твердой вулканической породы. Северная Австралия. Уникальный маленький гарпун с тремя рядами ровных…

– Ну хватит, хватит, хватит в конце концов! Сколько можно! – вдруг раздраженно выкрикнул Штаубе, выплюнув головку в руку. Воронцов смолк.

– Виктор Валентинович! – негодовал Штаубе. – Если вы позволяете глумиться над собой, над своей душой, то хотя бы пощадите наши души!

– И наши уши, – тихо добавила Ольга и, тяжело вздохнув: – Ужасно, как все ужасно…

– А что… стень? – повернулся к ним Сережа.

– Нельзя потворствовать негодяям, нельзя! Я старый человек, Виктор Валентинович, я могу понять и простить многие человеческие слабости, я христианин! Я могу простить невежество, хамство, жестокость, даже – подлость! Но только не глумление над человеческой душой! Никогда! А ты… – он наклонился над решеткой. – Ты… негодяй! Если ты… если ты плюешь, пренебрегаешь, если ты… – голос Штаубе задрожал. – Если ты… ты… ты знай… нет! Господи…

Он повернулся и вышел из кладовой.

Ольга загасила окурок о торец полки, бросила его в бункер и тоже вышла.

– Что, опять – стень? – Сережа подошел к Штаубе.

– Сережа, – Ребров снял с решетки миску с картошкой. – Пожалуйста, отнеси это на кухню.

– Слушаюсь и повинуюсь, – Сережа взял миску и вышел.

Ребров долго молчал, сложив руки на груди и опустив голову. Потом заговорил:

– М-да. Итак, Андрей Борисович, подведем итоги. Выводов за эти четыре дня вы не сделали, это – раз. Я переоценил ваше нравственное начало, это – два. Я недооценил ваш плебейский прагматизм. Три. Приговаривать вас к четвертой ампутации – банально и в данной ситуации лишено всякого смысла. Наше решение вам было известно заранее.

Ребров с грохотом захлопнул бункер крышкой, запер ее на задвижку. Поднял с пола фонарь, поставил на палку и вышел.

Штаубе, Ольга и Сережа ждали его в столовой. Ольга складывала грязную посуду, старик с сердитым лицом сосал головку, Сережа крутил кубик Рубика.

Ребров подошел к столу, рассеянно взял из вазы яблоко, откусил.

– И Генрих Иваныч, и я тебя предупреждали, – сказала Ольга.

Ребров отошел к окну. За окном было темно и падал снег.

– Оль, а он по пальцам не показывал, не делал? – спросил Сережа.

Ольга отрицательно качнула головой.

– Он просто хунвейбин! – Штаубе выплюнул головку в руку. – Я вам, Виктор Валентинович, говорил еще месяц назад, когда вы одевали первую пробу! Нравственность у этого типа вообще отсутствует! Это мыслящее животное! Этот негодяй с невероятным хладнокровием, с прямо-таки адской наглостью пользовался вашей снисходительностью!

– Нашей снисходительностью, – вставила Ольга.

– И потом, что это за тон, что на тропино? Почему, например, тогда, перед праздником он молчал и показывал – три? И почему теперь все псу под хвост? Почему нет фаллей? Почему мы опять в дураках?

Ребров жевал яблоко, глядя в окно.

– А вы знаете, – Сережа рассматривал собранный кубик, – Генрих Иваныч сегодня опять приманивал слюнявчиков.

Ребров повернулся. Ольга замерла с тарелкой в руках. Штаубе стал приподниматься с кресла, зажав в кулаке головку.

– Генрих Иваныч, – произнес Ребров и, бросив яблоко, кинулся к Штаубе.

– Нет! Ебаный! – закричал Штаубе, замахиваясь палкой на Сережу, но Ребров перехватил его руку, завернул за спину.

Ольга схватила левую руку старика:

– Головку! Отдайте головку!..

– Ебаный! Ебаный! Стервец! – кричал Штаубе.

Ребров сдавил ему горло, старик захрипел, упал на колено. Ребров отбросил в сторону его палку. Ольга разжала пальцы старика и тут же вложила головку в подставленный Сережей рот.

– Сережа, пластырь и наручники! – скомандовал Ребров.

Сережа выбежал.

– Вы… вы только гадить… не дам… – хрипел Штаубе в руках Реброва.

– Вы же подписали! Вы подписали! Как же так! Ольга Владимировна, кушетку… кушетку…

Ольга отодвинула от стены узкую кожаную кушетку.

Вбежал Сережа с пластырем и наручниками.

– Нет… сте… рвецы… сами же… нет, – хрипел Штаубе.

Ребров и Ольга подтащили его к кушетке и положили на нее лицом вниз.

– Сережа, – скомандовал Ребров.

Сережа залепил старику рот пластырем. Затем, навалившись втроем, они обхватили руками старика кушетку и защелкнули на них наручники. Ребров сел на ногу Штаубе, Сережа крепко схватился за протез.

– Ольга Владимировна, у меня в кабинете, в столе, в нижнем ящике. Слева. И над большой конфоркой, она быстрей нагревает.

– Я знаю, – Ольга быстро вышла.

– Где это было? – спросил Ребров.

– Там… на Новаторов. После Борисова когда. Я за резиной сбегал, а потом вернулся. А Генрих Иваныч в булочной…

Ребров мрачно кивнул. Штаубе со стоном дышал носом.

– Генрих Иваныч, – медленно проговорил Ребров, – сегодня вы меня очень огорчили. Очень. Получать такие ножи в спину… это, знаете, больно. Это гадко.

Он привстал и принялся расстегивать штаны старика. Штаубе замычал. Сережа помогал Реброву. Они спустили черные потертые брюки старика до колен, стянули трусы. Ребров закатал на спину кофту с рубашкой. На левой ягодице Штаубе стояли два клейма размером с рублевую монету, в виде креста в круге. Одно клеймо было совсем старым, другое, судя по темно-лиловому цвету, – недавним.

– Наш союз, наша дружба, Генрих Иванович, держится не только на взаимной любви. Но и на вполне конкретных взаимообязательствах. Оскорбляя, унижая себя, вы оскорбляете и унижаете нас. Сережа, пописай в чашку.

Мальчик отпустил протез, подошел к столу и немного помочился в чашку.

Вошла Ольга, держа в руках небольшой саквояж и толстый стальной прут с деревянной рукояткой, к концу которого было приварено стальное тавро – крест в круге. Тавро было раскалено.

Штаубе забился, застонал. Ребров сильней прижал его ногу к кушетке:

– Рядом с Бородинским, здесь… Сережа! Протез…

Сережа поставил чашку с мочой на пол, схватился за протез. Ольга примерилась и прижала тавро к ягодице старика. Зашипела раскаленная сталь, показался легкий дымок, Штаубе забился на кушетке. Ольга отняла тавро, взяла чашку, вылила мочу на багровое клеймо. Затем раскрыла саквояж, вынула пузырек с маслом шиповника, вату и стала осторожно смазывать ожог:

– Вот… Штаубе, милый… и все позади…

Голова старика тряслась, из глаз текли слезы.

– И по сонной, Ольга Владимировна, сразу по сонной, – пробормотал Ребров.

Ольга не торопясь, закрыла пузырек, достала и распечатала одноразовый шприц, распечатала и насадила иглу.

– Сережа, голову подержи…

Мальчик прижал голову Штаубе к кушетке. Ольга щелкнула по ампуле, переломила, вытянула шприцем содержимое. Штаубе мычал к плакал.

– Сейчас, милый… – Она умело воткнула иглу в сонную артерию, медленно ввела прозрачную жидкость. Штаубе дернулся всем телом, слабо застонал, закашлял через нос. Сережа отпустил его голову, она осталась лежать на боку. Ребров слез с ноги старика и осторожно снял пластырь с его рта.

– До…. по петел… – слабеющим голосом произнес старик. – Вы… вы не… плохо…

Ребров снял с него наручники. Ольга накрыла ожог пропитанной маслом марлей и залепила пластырем. Штаубе спал. Его раздели догола, сняли протез и перенесли в спальню, где облачили в пижаму и уложили в кровать.

– Пусть завтра спит, сколько может, – Ребров накрыл Штаубе толстым стеганым одеялом.

– Да кто же его будет будить, – Ольга погладила старика по голове.

Сережа выплюнул головку в руку:

– Ну я пойду кино посмотрю.

– Какое кино, Сережа, – Ребров глянул на часы. – Первый час уже. Спать, немедленно. У нас завтра масса дел.

Мальчик со вздохом передал ему головку:

– Спок но.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Сереженька, – поцеловала его Ольга. Мальчик вышел.

– Устал… – Ребров потер виски.

– Хочешь коньяку? – спросила Ольга.

Он рассеянно кивнул.

– Пошли в каминную.

– В каминную? – Ребров посмотрел на головку, потом на спящего Штаубе. – Двинулись.

Ольга погасила свет, Ребров сунул головку в рот. Ребров сидел в кресле и смотрел в зажженный камин. Ольга, сидя на ковре по-турецки, наливала в стаканы вторую порцию коньяка.

– Где бодрый серп гулял и падал колос, теперь уж пусто все… просто везде… – пробормотал Ребров и устало вздохнул. – Да, да, да. Если мы в четверг не выйдем на Ковшова, брошу все к чертям. И – в Киев.

– А мы? – Ольга подала ему стакан.

– Вы? Вы… – Он пригубил коньяк. – Не знаю, не знаю. Сами поедете, сами доберетесь.

– Ну что ты говоришь, – улыбнулась Ольга. – Как это мы сами доберемся?

Он раздраженно дернул головой:

– Ольга Владимировна! Я уже три месяца бьюсь лбом в стену. Я потерял: Голубовского, Лидию Моисеевну, Цветковых. Мы потеряли блок. Генрих Иваныч сжег теплицы. Вы оставили третье оборудование. Сережа о Денисе ничего не помнит и, я полагаю, не вспомнит. А значит, получать круб, получать беленцы мы будем вынуждены через Ленинград. Только через Ленинград. Вот перечень наших потерь. А что же мы приобрели? Разрушенную, разваленную до основания мастерскую? Никому не нужные связи? Бессмысленные вычисления Наймана? Бесполезные шесть миллионов?

– Но ведь Ковшов обещал…

– Ковшов? Обещал? Вы его хоть раз в глаза видели? Нет. И я не видел. В нашем положении верить телефонному разговору – явная глупость. Но вынужденная. Поэтому я и пошел на договор. Нет, нет ничего, кроме паллиативов. Сплошная полоса зависимости и вынужденных ходов.

– Витя, но мы же завершили с металлом. И Найман сказал, что у ребят получилось.

– У ребят получилось! Да! Но из этого вовсе не следует, что получится у нас. Если вы так уверены, почему же тогда голосовали против? Из принципа? Или все-таки из-за неуверенности?

Ольга молча отпила из стакана. Ребров залпом допил свой коньяк и поставил стакан на пол:

– Конечно, оптимизм – это хорошо. Это то, что не позволяет нам опустить руки. Пока работаем, делаем, что можно. Но опираться следует все-таки на теорию вероятности, на жесткий расчет. И все радужные фантазии отбросить. Раз и навсегда.

Он помолчал, глядя в огонь, потом произнес:

– Ольга Владимировна. Давайте поебемся.

Ольга удивленно подняла брови:

– Что… прямо сейчас?

Он кивнул. Ольга искоса взглянула на его напрягшийся член, улыбнулась и стала раздеваться. Ребров встал, снял брюки и трусы. Раздевшись, Ольга подошла к Реброву. Он повернул ее спиной к себе, она облокотилась на спинку кожаного кресла. Ребров вошел в нее сзади и стал нетерпеливо двигаться, громко стоная. Ольга прижалась щекой к спинке и смотрела в огонь. Ребров стал двигаться быстрее, откинулся назад, потом схватил Ольгу за плечи, прижался к ней, замер и зарычал ей в волосы.

– Витя… – прошептала она и улыбнулась.

– Ой… даже слюни потекли… – Ребров вытер рот рукой, отошел и в изнеможении упал на диван. – Ой… Ольга Владимировна… простите меня… Пожалуйста…

– За что же? – Она потрогала себя между ног, понюхала руку.

– Простите… за все меня простите, – бормотал Ребров.

– Я приду сейчас. – Она вышла и вернулась минут через пять, завязывая на ходу пояс белого махрового халата.

Ребров спал на диване. Ольга принесла одеяло, накрыла его, взяла свою одежду, головку в стакане и пошла к себе в комнату.

Сережа проснулся раньше всех. За окном светило солнце. Часы показывали 9.22. Сережа вылез из-под одеяла, потянулся, встал. На нем были красные трусы и белая майка с эмблемой рок-группы «Роллинг стоунз». Он вышел в холл, подошел к двери Ольгиной комнаты и осторожно приоткрыл. В комнате было сумрачно из-за плотно сдвинутых фиолетовых штор. Ольга спала. Сережа тихо вошел, прикрыл за собою дверь, подошел к кровати и стал медленно стягивать с Ольги одеяло:

– Однажды отец Онуфрий, обходя окрестности, обнаружил обнаженную Ольгу.

Ольга вздохнула:

– Сереженька…

– Ольга, отдайся, озолочу, – Сережа потрогал ее грудь.

Она зевнула, повернулась на спину, открыла глаза:

– Который час?

– Двадцать пять ебут десятого, – Сережина рука скользнула ей в пах.

Ольга шлепнула его по руке, села:

– Открой эти… шторы…

Сережа потянул за шнурок, шторы разошлись, солнце залило комнату.

– Ой, какая прелесть, – Ольга сощурилась, потерла глаза. – На лыжах пойдем… Виктор встал?

– Не скажу.

Она потянулась к халату, но Сережа схватил его и сел на подоконник:

– Цып, цып, цып.

– Засранец… ооойяяя! – Она с хрустом потянулась.

– А у нашей Оленьки обе сиськи голеньки.

Ольга встала. Сережа бросил ей халат и отбежал к двери.

– Я тебя серьезно спрашиваю, – она посмотрела на плавающую в стакане с водой головку, – встал Виктор?

– У Ольки пизда рыжая!

Отшвырнув халат, Ольга кинулась к нему. Он юркнул за дверь. Распахнув дверь, она бросилась за ним, догнала возле туалета, ловко завернула ему руку за спину, зажала рот ладонью и втолкнула голой коленкой в ванную:

– Ну вот, сейчас будем закалять мальчика!

Сережа замычал. Ольга раздела его, влезла с ним в ванну, зажала его голову между своими ляжками, громко похлопала по худому мальчишескому заду:

– Сереже Анищенко прописаны водные процедуры.

Она направила розетку душа на зад Сережи, открыла кран холодной воды. Струйки с шипением ударили в Сережин зад. Сережа завизжал. Ольга закрыла кран:

– Еще, или прощения?

– Прощения, прощения!

Она отпустила его голову и, стоя над ним с душем в руке, развела свои длинные ноги:

– Целуй.

Стоя на коленях, Сережа поцеловал ее поросшие светлыми волосами гениталии.

– Еще.

Сережа поцеловал.

– Громче целуй.

Сережа поцеловал, громко чмокнув.

– Ах ты, поросенок! – усмехнулась Ольга, беря его за волосы.

– Что за крики? – Голый Ребров вошел в ванную.

– Крещение младенца, – улыбнулась Ольга. – Как почивать изволили?

– Прекрасно… – Ребров подошел к раковине, взглянул на себя в зеркало, провел рукой по щеке.

Сережа вышел из ванны, забрал свои вещи и вышел, обиженно молча. Ольга отвернула кран холодной воды, стала поливать себя из душа.

– М-да… ибо из малого строится великое, – пробормотал Ребров, взял с полки электробритву и стал бриться.

– Ой! Ах, хорошо! – вздрагивала Ольга под душем.

– И вот я о чем подумал. Мы сами не будем звонить Ковшову. Пусть сидит и ждет звонка. А Найман в это время поедет к кооператорам. С болванкой. И пощупает Ковшова за вымя.

– Как? – Ольга выключила душ.

– Радиотелефон стоит у кооператоров. Ясно? – Ребров посмотрел на нее.

– Гениально! – Ольга покачала головой и хлопнула мокрыми ладонями. – Гениально!

– Так победим.

Ребров плеснул в ладонь одеколона и быстро размазал по щекам.

Завтракали, как всегда, в оранжерее.

– Генрих Иваныч, как вы себя чувствуете? – спросил Ребров, помешивая кофе.

– Прекрасно, – Штаубе с аппетитом ел яичницу с ветчиной, – сон – лучшее лекарство. Авиценна прав.

– Не болит?

– Абсолютно. Ольга Владимировна, голубушка, налейте мне еще сока.

Ольга встала и принялась разливать всем апельсиновый сок из хрустального кувшина. Когда дошла очередь Сережи, он накрыл стакан ладонью и буркнул:

– Не буду.

Ольга протянула ему левую руку с согнутым мизинцем. Сережа, помедлив, нехотя взялся своим мизинцем за Ольгин.

– Мирись, мирись, мирись и больше не дерись, – сказала Ольга.

– А если будешь драться, то я буду кусаться, – пробурчал Сережа.

Ольга поцеловала его в голову и налила ему сока. Ребров допил кофе, вытер губы салфеткой:

– Друзья. С вашего позволения, я воспользуюсь свободной минутой для небольшого сообщения. Я не сказал вам вчера, но и, по-моему, к лучшему. Брикеты от Голубева не поступили.

Ольга замерла со стаканом в руке. Штаубе перестал жевать:

– Как… как не поступили?

Ребров отрицательно покачал головой.

– А Маша? – Ольга поставила стакан.

Он снова качнул головой.

– Но, Виктор Валентиныч, я не понимаю! – повысил голос Штаубе. – Тогда как нам понимать прикажете ваши воскресные показания? И Маша? Что же получается, нас водят за нос? Я не понимаю ничего, объясните мне толком!

Ребров вздохнул:

– Дорогой Генрих Иваныч. В воскресенье я сказал про педагогов. Вы должны это помнить.

– Да! Я и помню! – взвизгнул Штаубе. – Помню! Как вы позволили, вы дали этой твари, этой… ебаной суке обещать! Обещать и довериться! Как она смеялась, как согласилась! Блядь эта! И вы, вы заступились за Мишаню! Вы! Вы! – Он резко и неуклюже встал, опрокинув стакан с соком. – И я, я вам говорю! Я говорю вам, что я презираю Мишаню! Я срал на орловские! Срал! Я срал и ссал на ваши упражнения с ним! Я срал на эти вонючие деньги! Они, видите ли, поставили нам условие! Прошли пару черных! Благодетели! Нет! – Он постучал пальцем в стол. – Вы не закончите с третьим! Нет, нет! И не надо мне подробностей! Не надо этих фокусов с челюстью! Я не клоун вам, Виктор Валентиныч! Я не Найман! Не этот… не эта тварь! Блядская! У-у-у, мрази! – Лицо Штаубе побелело, в глазах блеснули слезы. – Я, я старик! Старик! И я, по-вашему, должен вот для этой ебаной, блядской гадины доставать! Да?! Я, инвалид, больной человек?! Я должен ублажать Злотникова?! Идти в исполком?! Забирать?! С этими сволочами ездить?! Да?! Да?! И комки?! Да? И плиты? Я?! И вы равнодушно с этим смиряетесь? Вы?! Вы?!

Ребров поднял опущенную голову и тихо произнес:

– Промежуточный блок у меня.

Штаубе замер:

– Как это?

– Еще пятнадцатого. Лежит у Тамары Алексеевны.

Штаубе перевел недоумевающие глаза на Ольгу. Она кивнула.

– Ну… – Штаубе пожал плечами, – тогда…

Он помолчал, сосредоточенно глядя в стол, и пробормотал:

– Тогда… простите старика.

– Да бросьте, – Ребров посмотрел на часы, – итак, в двенадцать раскладка. Прошу всех быть в полной готовности. И более профессионально, чем в прошлый раз. Завтра – дело № 1. Помните, пожалуйста, про это. И о наклонном.

– Не забудем, – Штаубе накрыл салфеткой лужицу сока, понюхал воздух и наклонился к сидящему рядом Сереже. – Фу! Да ты, никак, набздел!

Сережа удивленно потянул носом:

– Я… нет…

– Запустил шипуна и помалкивает! А, Виктор Валентиныч?