Звездный билет Аксенов Василий

– Жаль, что так получилось, – говорит он.

– Ладно, старик, – говорит он.

– Держи хвост пистолетом, – говорит он.

– Пока, – говорит он.

Он проходит через турникет и присоединяется к группе пассажиров.

Оборачивается и машет рукой. Блондин в сером коротком пальто, в белой рубашке с галстуком, с венгерским чемоданом в правой руке – это мой брат. Они все идут к самолету. Впереди, точно заведенная, вышагивает девчонка в синем костюмчике и пилотке. Скрываются один за другим в брюхе самолета. И Виктор там скрывается. Отвозят лесенку. Винты – все быстрей и быстрей и сливаются в белые круги. Страшный рев. Самолет поехал. Он едет по лужам и отражается в них своим холодным желтым телом. Поворачивается хвостом и удаляется, покачиваясь. Где-то очень далеко останавливается. Сюда доносится рев.

Самолет стартует и уходит, растворяясь, в небо. Он летит куда-то не туда, куда, как мне казалось, надо лететь для того, чтобы попасть в Москву. А может быть, у меня все перепуталось?

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.

Проверка.

Хоть бы песенку какую-нибудь пустили вместо этой проверки, какую-нибудь самбу.

Я иду через здание аэропорта к автобусу.

Нужна какая-то музыка. Пустили бы тихо «Комсомольцы-добровольцы…».

Ревет за спиной аэродром. Безумное гнездо металла.

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.

Проверка.

По городу идет экскурсия и прямо светится, такая чистенькая. Ребята идут вместе с женами. Жена Игоря – модница. Увидев меня, все на меня набрасываются. И мне становится чертовски приятно, как будто бы Виктор не совсем улетел, как будто бы он частично остался в лице всей нашей кодлы.

Оказывается, они уже посетили выставку графики и сейчас направляются обедать. В столовой очень культурно. Обслуживание прекрасное. Ильвар и Володя с тоской смотрят на капитана. Игорь, как ни в чем не бывало, заказывает несколько бутылочек. Правильно, мы ведь вам не херувимчики какие-нибудь.

Потом мы идем в концерт. Слушаем там скрипки, виолончель, пение. Ильвар засыпает, Володя в антракте спрятался за колонной в буфете. В общем, экскурсия в Таллин проходит на должном уровне. Возвращаемся в колхоз поздно ночью. Утром выходим в обычный рейс к Западной банке.

Все как обычно. Килька, салака. Свора чаек за кормой. Я сижу на корме, на бухте троса, привалившись к кожуху. Здесь тепло. Мне как-то очень тихо сегодня и очень обычно, и немного тошно. Не хочется ни о чем думать, а думаю я о том, что Витька, наверное уже вылетел из Москвы в неизвестном направлении. (А что они там испытывают? Может быть скоро будет об этом в газетах?) И о том, что «Барселона» живет обычной осенней жизнью, кто-то приходит из школы и волынит до темноты во дворе. (А нас там как будто бы и не было!) Что Юрке, как видно все-таки придется уехать из колхоза (море его бьет), что Алька, к моему удивлению, чувствует себя в море прекрасно, что мне надо наконец начать думать о себе (о своей жизни).

Сегодня мы возвращаемся очень рано. Еще светло. На причале пусто.

Обычные шуточки Стебелькова. Тихо распоряжается Игорь. Мы грузим дневной улов на платформу и идем вдоль рельсов, толкая платформу перед собой. Обычная усталость. Все те же сигареты «Прима». Так себе топаем потихоньку к складу.

В складе Ульви с подружками катают новые бочки. Ульви не смотрит на меня. Ну и пусть. Ребята все уже ушли, а я все еще торчу в дверях и смотрю, как ползет к причалу 93-й. Надо подождать Юрку.

И вдруг все исчезает. Сизые тучи на горизонте, причал, танцующий недалеко от берега мотобот, 93-й, пропадает даже запах соленой кильки и все звуки вокруг, кроме одного. Я слышу за своей спиной голос:

– А где мне взять эту тряпку?

Ломкий высокий голос, в нем словно слезы. А что ей отвечают, я не слышу. Медленно поворачиваюсь и вижу Галю. Она идет по проходу между бочками. Она в комбинезоне и ватнике. Она в косынке. Губы у нее намазаны, а в руках швабра. Она идет прямо ко мне и не узнает меня. Ведь я теперь бородат, и в берете, и в резиновых сапогах. Она останавливается в пяти метрах от меня и растирает шваброй лужу на цементном полу. Склонилась, и орудует шваброй, и вдруг бросает на меня взгляд. Свой, особенный взгляд, который бесил меня (когда она так смотрела на других) и обезоруживал (когда она так смотрела на меня). Опускает глаза и снова трет шваброй пол – и вдруг выпрямляется и смотрит прямо на меня. Узнала. Она подходит медленно ко мне. Шаг за шагом приближается. Вплотную, со шваброй в руках.

– Здравствуйте, – говорит она.

– Дима, – говорит она.

– Вот это да, – говорит она.

– Какой ты стал, – говорит она и смеется.

«Актриса, притвора, обманщица..,..,..,» – все, что проносится у меня в голове.

– Не ожидал? – спрашивает она.

– Я провалилась, – говорит она.

Как это мило! Девчонка провалилась на экзаменах и приехала к друзьям.

Все очень просто и естественно. Стоит поболтать. Ты изменился. И ты изменилась. Ах, как это мило, что мы оба изменились! И я вдруг со страхом чувствую, что мне действительно все это кажется вполне естественным, и хочется расспросить Галку о конкурсе, словно передо мной не она, а Юрка или Алик.

Я выхватываю из ее рук швабру и швыряю на пол. Поворачиваюсь и иду к причалу.

– Дима! – восклицает она. И вот она уже бежит рядом со мной, цепляется за рукав.

– Мне нужно с тобой поговорить, – лепечет она. Я сую в рот сигарету и достаю спички.

– Ты можешь поговорить со мной?

«Берегите пчел», – призывает спичечный коробок. О, черт, как это я раньше об этом не думал?

– …поговорить обо всем, – лепечет Галка.

«Пчелы дают мед». А ведь, наверное, так оно и есть.

– Я жду тебя вечером в общежитии. Придешь?

Я закуриваю.

– Придешь?

Я иду к причалу, полный любви и нежности к пчелам. Навстречу поднимается Юрка. Она, наверное, и Юрку не узнает. А может быть, она сейчас не видит ничего вокруг?

– Придешь? – отчаянно спрашивает она, отставая.

Молчи, дура! Я ведь могу тебе пощечину влепить.

– Придешь? – совсем уже, как в театре, кричит эта дурища.

Я бегу к Юрке. У него равнодушное лицо.

– Видал? – спрашиваю я его. – Заметил ты, кто это?

– Я знал, что она здесь, – говорит он. – Она была у Линды.

Спрашивала о тебе.

И тут у меня руки пускаются в пляс, и ноги начинают дрожать.

Юрка, – говорю я, – Дружище, что делать? Скажи, что мне делать?

– Плюнь, – говорит Юрка, – что же тут еще делать? Плюнь и разотри.

Ишь ты, прикатила, шалава.

Мы садимся на доски, свесив ноги вниз, и смотрим на подходящий 80-й.

Алька в своем зеленом колпаке стоит там, поставив ногу на планшир, весело нам помахивает, бросает швартовы.

– Галка тут появилась, – говорю я ему.

Втроем мы поднимаемся в гору. Идем мимо склада. Видно, как Галка катит по проходу огромную бочку. Джульетта! Звезда экрана! Допрыгалась.

– Будь мужчиной, – говорит мне Алька.

А кто же я еще? Я не сказал ей ни одного слова. И не скажу. Приду я к ней, как же! Пусть ждет. Вечером я пойду гулять с Ульви.

– Тебе сколько лет? – спрашиваю я.

– Девятнадцать.

– А мне скоро будет восемнадцать. Давай поженимся?

– Что ты говоришь? – восклицает эта славная девушка Ульви.

Отличная будет у меня жена. Колхоз нам построит дом. Накупим разных вещиц. Будем прекрасно жить, если, конечно, она не начнет вдруг мечтать о театре или еще о чем-нибудь таком.

– Согласна? – спрашиваю я ее.

Ульви поворачивает ко мне свое круглое лицо.

– Эта девушка… Галя Бодрова… ты ее знаешь?

– Нет.

– Ты с ней говорил.

– Я не говорил. Она меня о чем-то спрашивала. Как, мол, тут у вас? А я с ней не говорил.

– А она потом плакала.

– Ну и на здоровье.

– Она все время спрашивала о тебе.

– Значит, я неотразим.

– Она тебя знает.

– Мало ли кто меня знает.

Алик опять начал читать стихи, читает каждый вечер вслух. На этот раз зря. Юрка все лезет ко мне с кроссвордами.

– Животное из пяти букв на «п». Ну-ка, Димка, прояви эрудицию.

– Попов.

Юрка хохочет, как будто я сказал что-то ужасно остроумное.

Пинг-понг – прекрасная игра для неврастеников. Каждый вечер в коридоре мы играем в пинг-понг. Я научился крутить. Бью и справа и слева. Скоро буду непобедим. Неотразим и непобедим.

Официантка Роза спрашивает:

– Что с вами, Дима?

Все плывет у меня в глазах: темные окна с мещанскими шторками, морские картинки на стене, буфет и красные лица вокруг, колышется официантка Роза.

– Вам сколько лет, Роза?

– Двадцать шесть.

– А мне скоро двадцать. Давайте поженимся?

– Хорошо-хорошо. Идите домой.

Голые сучья в лесу штрихуют небо. Это как рисунок сумасшедшего.

Абстрактная живопись. Поймет все тот, кто откажется понимать. Я отказываюсь что-нибудь понимать, но я не понимаю.

Каждый вечер вижу ее. Она смотрит на меня из дверей склада. Иногда сталкиваемся в столовой. Однажды ночью я увидел, как она прошла по опушке леса. Однажды в клубе были танцы. Я знал, что она там будет. Заглянул в окно. Она сидела у стены, сложив руки на коленях. Смирная девочка. Она была в синем платье. Подошел какой-то бравый парнишка, взял ее за плечо. Она покачала головой, потом вырвалась от него и убежала. Я бросился в кусты.

Скорей бы снова уйти в экспедицию.

Работаю как бешеный. На сейнере у меня все блестит. Мало работы для меня на сейнере. Хоть бы случился какой-нибудь приличный штормик, что ли!

Килька больше не снится. Снится девочка в синем платье. Печальная золотистая голова. Милая, я тебя люблю. Несмотря ни на что. Больше всего боюсь высказаться во сне. Как бы не услышали ребята.

Снова возле клуба. Я вижу, как идет Галя. Она в дешевом прорезиненном пальто. Ей, наверное, холодно, но телогрейку по вечерам она не надевает. Из клуба выходят Алик и Юрка. Галя взбегает на крыльцо и сталкивается с ними.

– Мальчики!

– Девочки! – орет Юрка, как солдафон.

– О мисс, – юродствует Алька, – вы у нас проездом в Голливуд? Они проходят вперед.

– Мальчики, – тихо с крыльца говорит Галя.

– Девочки, – передразнивает Алька.

– Были когда-то девочками, – басит Юрка.

Мерзавцы, что вы с ней поговорить не можете по-человечески?! Вам-то что она сделала? Солидарность проявляют, черти бородатые!

Ульви подзывает меня:

– Дима, возьми, – и протягивает записку. Галка смотрит на нас из-за бочек круглыми глазами. Я пытаюсь обнять Ульви. Она убегает. Разворачиваю записку.

«Дима, если ты сегодня не придешь ко мне в общежитие, мне будет очень-очень плохо. Г. Б.».

Я прихожу в общежитие. Стучусь.

– Войдите!

Высокий ломкий голос, в нем словно слезы. Галя стоит у окна. Она в брюках и в белой накрахмаленной блузке. Такая блузка вроде мужской рубашки.

Галя причесана (волосы соответствующим образом спутаны), и губы намазаны.

Пальцы сцеплены так, что побелели кончики.

По комнате ходит толстая, похожая на борца женщина. Больше никого нет.

Я стою у дверей. Галя у окна. Женщина хватает утюг, груду белья и уходит.

Галя отрывается от окна.

– Садись, Дима.

Сажусь.

– Хочешь чаю?

– Ужасно хочу чаю.

Она сервирует мне стол. Блюдечки, вареньице, сахарочек, тьфу ты, черт побери!

– Дима, я понимаю, что ты не можешь меня простить. Я втоптала в грязь то, что у нас было. Я не могу сейчас вспомнить обо всем этом без ужаса. Ты прав, что презираешь меня, и ребята правы, но скажи: могу ли я надеяться, что когда-то ты меня простишь?

Тьфу ты! Хоть бы помолчала. Хоть бы села рядом и помолчала часа два.

Тараторит, как заученное: «Втоптала в грязь», «Могу ли надеяться?».

Я встаю и делаю трагический жест.

– Нет! – сурово ору я. – Нет, ты не можешь надеяться. Ты втоптала в грязь! О несчастная! Все разбито! Разбитого не склеишь! Ха! Ха! Ха! – И иду к двери.

Она обгоняет меня и встает в дверях.

– Не уходи. Останься, пожалуйста. Издевайся надо мной, ругайся, делай, что хочешь, но только не уходи.

– Ну-ка пусти, – говорю я.

– Нет, мы должны поговорить.

– О чем нам говорить?

– Разве не о чем? Разве мы с тобой чужие? Смотрит на меня совершенно кинематографически. Глазками работает, дурища. Я усмехаюсь и басом произношу так страстно:

– Бери меня, срывай нейлоны, в груди моей страстей мильены.

Смотрит на меня и плачет. Дурацкое положение. Я не могу уйти, она стоит в дверях. И не знаю, что мне делать. Обнять ее хочется. А в следующий момент хочется дать ей по шее.

– Если ты уйдешь…

– Что тогда?

– Мне будет очень плохо.

И вдруг бросается мне на шею. Целует. Бормочет:

– Люблю, люблю. Только тебя. Прости меня, Димка.

Ничего не соображая, я обнимаю ее и целую со всей своей злостью, со всей ненавистью и презрением. Она оборачивается в моих руках и щелкает замком. Я ничего не соображаю…

На стене покачивается тень елочки. Галина голова лежит на моей руке.

Другой рукой я глажу ее волосы. Она плачет и бормочет:

– Но ты понимаешь, что это не просто так? Да не молчи ты. Ты понимаешь, что сейчас это не просто так? Если ты будешь молчать, значит, ты подлец.

– Понимаю, – говорю я и снова молчу. Как она не понимает, что нужно именно молчать? Ведь все эти слова – блеф. Нет, она этого не понимает.

– Тебе нужно уходить, – говорит она, – скоро придут девочки из кино.

На крыльце она целует меня и говорит:

– Только ты мне нужен и больше никто. И ничто. Ты не знаешь, как мне трудно было сюда приехать! И сейчас эти бочки, килька… Но я привыкну, вот увидишь. Я не могла иначе поступить, когда поняла, что только ты мой любимый.

Она стоит растрепанная, теплая, красавица, любимая… Девочка, предназначенная мне с самого детства.

Я ухожу по дорожке, не оборачиваясь, а когда сворачиваю, пускаюсь бегом. Бегу в кромешной темноте по дорожке и по лужам, спотыкаюсь и снова бегу мимо изгородей и слабых огоньков туда, где слышен грохот моря. Ветер на берегу страшный. Наверное, мы завтра не сможем выйти. Ветер пронизывает меня. Я хожу по песку и спотыкаюсь о камни. С грохотом идут в кромешной тьме белые волны, бесконечные, белые, грохочущие цепи. Словно лед плывет из какой-то черной смертельной бездны. Эх, если бы к утру стало немного потише!

Эх, если бы завтра уйти к Синему острову! Я снова попался. Я снова попал в плен. И неожиданно я начинаю сочинять стихи:

Окружен и… И что же? «Счастлив» – просится рифма. Окружен и счастлив. Счастлив? Черт с ним, пускай это будет для рифмы. Счастлив я?

Кажется, да. И так все дальше и пойдет, как было совсем недавно: встречи в темноте и Галкин лепет, птичий разговор. Так все это и будет, а нам еще нет восемнадцати. Поцелуи и эти мгновения, когда исчезаешь. Счастье такое, что даже страшно. Где мы будем здесь или в Москве? Или где-нибудь еще? А потом снова появится какая-нибудь сложная личность, и снова все прахом.

Сейчас она драит пол и катает бочки. Засольщица – вот ее должность. Димка с 88-го крутит любовь с Галкой-засольщицей. Меня это устраивает, а ее? Она привыкнет. Ой ли? Нет уж, простите, я теперь стреляный воробей, я больше не попадусь. Хватит с меня. Я человек современный.

Ночью я написал записку:

«Дорогая мисс! Благодарю вас за волшебный вечер, проведенный в вашем обществе. Я согласен к вам иногда захаживать, если девочки будут вовремя уходить в кино. Далеко в море под рокот волн и ветра свист, как сказал поэт, я буду иногда наряду с другими вспоминать и вас. Примите заверения в совершеннейшем к вам почтении. Д. Д.»

К утру стало немного потише. Волнение было пять баллов. Прогноз на неделю хороший. Мы вышли на пять дней в экспедиционный лов к Синему острову.

За час до ухода я опустил записку в почтовый ящик на дверях Галиного общежития.