Сообразительный мистер Ридер. Воскрешение отца Брауна (сборник) Честертон Гилберт

Крылатый кинжал

Был в жизни отца Брауна такой период, когда он не мог повесить свою шляпу на крючок без того, чтобы не почувствовать легкое внутреннее содрогание. Причина подобной боязни была лишь незначительной частностью в намного более запутанном хитросплетении событий, но, возможно, то была единственная мелочь в житейском круговороте, которая сохранилась в его памяти, чтобы служить напоминанием о том деле. Отдаленную причину этому следует искать в тех событиях, которые заставили доктора Бойна, полицейского медика, в одно особенно морозное декабрьское утро послать за священником.

Доктор Бойн, большой, темноволосый, был одним из тех непостижимых ирландцев, которых можно сыскать по всему миру и которые в разговоре могут долго и обстоятельно рассуждать о чем угодно с позиций научного скептицизма, материализма или цинизма, но при этом им и в голову не приходит обсуждать какие-либо религиозные обряды, помимо тех, которые издревле практикуются на их родной земле. Достаточно трудно определить, чем являются люди подобного сорта, то ли поверхностным глянцем, то ли глубинной первоосновой, но, скорее всего, и тем и другим одновременно, причем с доброй прослойкой материализма. Как бы то ни было, когда доктор Бойн подумал о том, что ему, возможно, придется иметь дело с чем-то подобным, он пригласил отца Брауна, хоть и не делал вид, будто это ему приятно.

– Я даже не уверен, что поступил правильно, вызвав вас, – вместо приветствия произнес он. – Я пока что вообще ни в чем не уверен. Ломаю себе голову, кому следует заниматься этим делом: доктору, полицейскому или священнику.

– Что ж, – улыбнулся отец Браун, – вы, надо полагать, доктор и полицейский в одном лице, так что я – в меньшинстве.

– Но я признаю, вы – то, что политики называют «сознательным меньшинством», – ответил на это доктор. – Я хочу сказать, что вы по нашей линии добились не меньше, чем по своей. Да только, поверите ли, в этом случае чертовски трудно определить, по чьей линии это дело, по вашей или по нашей. Хотя, вполне возможно, что тут надо обращаться в комиссию по делам душевнобольных. Мы только что получили записку от одного человека, который живет совсем рядом, вон в том белом доме на холме, он утверждает, что его хотят убить и просит защиты. Мы, насколько смогли, проверили факты, и, думаю, будет лучше, если я изложу вам эту историю с самого начала в том виде, в котором она, судя по всему, происходила.

Один богатый землевладелец из западных графств по фамилии Эйлмер женился в достаточно позднем возрасте, и у него родились три сына: Филипп, Стивен и Арнольд. Но в холостяцкие годы, думая, что обзавестись наследником ему не удастся, он усыновил мальчика, которого считал очень умным и талантливым. Звали того мальчика Джон Стрейк. Откуда он взялся, никому не было известно, похоже, он был вообще без роду без племени, подкидыш, одним словом, хотя кто-то говорил, что он цыган. Мне кажется, эта идея связана с тем, что Эйлмер на старости лет ударился в дешевый оккультизм и принялся изучать хиромантию, астрологию и прочую дребедень. Все трое его сыновей утверждали, что это Стрейк подбил его на это. Но рассказывали они и многое другое. Например, уверяли, что Стрейк был первостатейным проходимцем и, что самое главное, отменным лжецом. Этот гений лжи на ходу сочинял разные истории и излагал их полицейскому инспектору. Хотя все это может быть всего лишь естественным предубеждением, вызванным тем, что произошло.

Вы и сами уже, наверное, догадываетесь, что произошло. Старик отписал почти все свое состояние приемному сыну. Когда Эйлмер умер, его родные сыновья попытались оспорить завещание. Они заявили, что это угрозы заставили их отца подчиниться чужой воле или, говоря по-простому, сделали из него полного идиота. Они говорили, что, несмотря на всех сиделок и родственников, Стрейку какими-то самыми невообразимыми способами удавалось добираться до старика на его смертном одре и запугивать несчастного. В общем, у них получилось как-то доказать невменяемость усопшего, поэтому суд отменил завещание, и сыновья унаследовали отцовское имущество. Говорят, что Стрейк, услышав решение судьи, в гневе выскочил из зала суда, пообещал, что истребит всех трех братьев по очереди и ничто не спасет их от его мести. Сейчас Арнольд Эйлмер, третий и последний из братьев, просит у полиции защиты.

– Третий и последний, – произнес священник, серьезно глядя на него.

– Да, – сказал Бойн, – остальные двое мертвы. – Немного помолчав, он продолжил: – Тут-то и начинаются сомнения. Нет никаких доказательств того, что их убили, но и убийство не исключено. Старший, унаследовавший отцовский титул сквайра, покончил с собой в саду. Средний, сделавшийся фабрикантом, погиб от того, что на своем заводе попал под какую-то машину, которая размозжила ему голову. Он, конечно, мог и сам поскользнуться и упасть, но, если это Стрейк убил его, то свое дело он сделал весьма искусно. С другой стороны, вполне вероятно, что все это не более чем плод разыгравшегося воображения, основанный на обычном совпадении. Я к вам хочу обратиться вот с чем: мне нужно, чтобы толковый человек со стороны поговорил с этим мистером Арнольдом Эйлмером и получил о нем представление. Вы ведь можете отличить человека с навязчивой идеей от человека, который говорит правду. Мы хотим, чтобы вы были нашим своего рода авангардом. Сначала мы послушаем вас, а уж потом сами возьмемся за дело.

– Довольно странно, – сказал отец Браун, – что это дело попало к вам в руки только сейчас, ведь если в этой истории что-то и есть, то тянется уже очень долго. Он сказал, почему не обратился к вам раньше?

– Разумеется, мне это тоже приходило в голову, – кивнул доктор Бойн. – Да, он назвал причину, но, если честно, послушав его, я начал сомневаться, не является ли вообще все это бредом сумасшедшего. Он заявил, что все его слуги внезапно объявили забастовку и ушли от него. Теперь его дом просто некому охранять, поэтому ему и пришлось обратиться в полицию. Я навел справки и выяснил, что в этом доме на холме действительно не так давно случилось массовое бегство слуг, ну и, разумеется, город полнится слухами, хотя говорят все примерно одно и то же. Сами слуги объясняют это тем, что их хозяин стал просто невыносим из-за своих постоянных волнений и страхов. Ему везде мерещится угроза. Он чуть ли не превратил своих слуг в караульных, требовал, чтобы они дежурили рядом с ним по ночам, прямо как сиделки. Хотел, чтобы они вообще всегда были рядом с ним. Короче говоря, они собрались вместе, объявили его сумасшедшим и ушли. Это, конечно же, не доказывает, что он на самом деле обезумел, но, согласитесь, довольно странно, когда в наши дни человек превращает своего лакея или горничную в вооруженного охранника.

– А теперь, – улыбнулся священник, – он хочет, чтобы полицейский стал для него горничной, раз его горничная отказалась стать полицейским.

– Вот и я так подумал, – согласился доктор. – Но я не могу, пока не найду какого-то компромисса, взять на себя ответственность и отказать ему напрямую. Вы – мой компромисс.

– Хорошо, – просто сказал отец Браун. – Если хотите, я прямо сейчас и схожу к нему.

Холмистое предместье маленького города было сковано морозом, небо казалось чистым и холодным, как сталь, лишь на северо-востоке виднелись залитые багрянцем облака. Именно на этом темном и зловещем фоне и белел дом с рядом колонн, чем-то напоминающий античный храм. Извилистая дорога, змейкой уходящая к нему между холмов, чуть поодаль врезалась в гущу темной рощицы. На подступах к этой рощице воздух становился все холоднее и холоднее, как будто отец Браун приближался к леднику на Северном полюсе. Но он был человеком глубоко практичным и всегда считал подобные фантазии не более чем фантазиями. Поэтому он всего лишь посмотрел на наползающую на небо большую темную тучу и жизнерадостно заметил:

– Пойдет снег.

Через невысокую калитку с итальянским орнаментом он прошел в сад. Здесь чувствовалось что-то от того упадка, который могут иметь лишь слаженные вещи, доведенные до полного разлада. Тончайший слой изморози посеребрил темную зелень растений, огромные сорняки взяли в оцепление жухлые клумбы, сам дом, казалось, возвышался посреди дикого низкорослого кустарника. Сад в основном состоял из вечнозеленых или морозоустойчивых растений, но, несмотря на то что был таким густым и буйным, вид имел слишком северный, чтобы его можно было назвать пышным. Скорее, ему бы подошло название «арктические джунгли». Этим он в некотором роде был под стать самому дому, который, имея классический фасад с рядом колонн, словно перенесенных сюда из Средиземноморья, как будто увял под ветром Северного моря. Просматривающийся кое-где классический орнамент подчеркивал эту несообразность. Кариатиды и резные маски трагедии и комедии взирали с углов на серое переплетение садовых дорожек, только лица их казались обмороженными. Даже волюты капителей как будто свернулись от холода.

Отец Браун по заросшим травой ступенькам поднялся к квадратному портику, обрамленному большими колоннами, и постучал в дверь. Примерно через четыре минуты он постучал еще раз. Потом еще какое-то время он терпеливо ждал, повернувшись к двери спиной и рассматривая медленно темнеющий горизонт. Темноту создавала тень гигантской, словно воздушный континент, тучи, которая налетела с севера, и, выглядывая из-за колонн портика, в сумерках казавшихся черными и огромными, он увидел наверху молочный край медленно надвигающегося облака, которое проплывало над крышей, точно балдахином накрыв портик. Этот громадный балдахин с блеклыми краями опускался все ниже и ниже на сад, пока то, что только-только казалось прозрачным белесым зимним небом, не превратилось в несколько серебряных ленточек и рваных пятен, как при тошнотворном закате. Отец Браун ждал, из дома не доносилось ни звука.

Затем он живо сбежал по ступенькам и обошел дом в поисках другого входа. И ему удалось его найти: это была боковая дверь в глухой стене. В нее он тоже постучал и тоже подождал. Потом подергал за ручку и выяснил, что дверь закрыта изнутри, скорее всего, на задвижку. После этого он пошел вдоль этой стороны дома, обдумывая положение и размышляя над тем, возможно ли, чтобы эксцентричный мистер Эйлмер так забаррикадировался в своем доме, что даже не слышит звуков снаружи, или же он просто притаился, полагая, что источником этих звуков является мстительный Стрейк. Вполне возможно, что слуги, покидая утром дом, открыли лишь одну дверь, а их хозяин потом снова запер ее. Впрочем, вряд ли в ту минуту они так уж сильно задумывались о защите. Он продолжил обход здания. В действительности оно было не таким уж большим, хоть и казалось величественным, поэтому очень скоро он оказался на том же месте, откуда двинулся в путь. И тут он увидел то, о чем подозревал и что ожидал увидеть. Стеклянная дверь одной из комнат, закрытая шторами и затененная плющом, была приоткрыта. Лишь чуть-чуть и явно случайно. Он воспользовался этой лазейкой и попал в зал, уютно обустроенный на старинный манер, с лестницей наверх с одной стороны и дверью – с другой. Прямо напротив него была еще одна дверь с врезанным красным стеклом. Для современного вкуса такое украшение казалось несколько вычурным: некое подобие фигуры в красном одеянии на дешевом витражном стекле. На круглом столе справа стоял аквариум – большой сосуд с зеленоватой водой, в котором плавали рыбы и прочая живность, а прямо напротив него высилось похожее на пальму растение с разлапистыми зелеными листьями. Все это выглядело таким старым, ранневикторианским, что телефонный аппарат, заметный в занавешенном алькове, казался здесь инородным телом.

– Кто там? – резко и с подозрением произнес из-за витражной стены голос.

– Могу я видеть мистера Эйлмера? – извиняющимся тоном спросил священник.

Дверь отворилась, появившийся из-за нее мужчина в атласном зеленом халате окинул гостя пытливым взглядом. Волосы у него были всклокочены, как будто он только что поднялся с постели или жил в постоянном полусонном состоянии, но взгляд его был не просто ясным, но даже настороженным, встревоженным. Отец Браун понимал, что подобная несообразность объяснима для человека, чувствующего себя загнанным в угол либо собственной фантазией, либо тенью действительной угрозы. Лицо его, если смотреть на него в профиль, имело правильные ястребиные черты, но в анфас производило впечатление неопрятности или даже запущенности – из-за растрепанной каштановой бороды.

– Я мистер Эйлмер, – сказал мужчина. – Только я давно уже не жду гостей.

Что-то в беспокойных глазах мистера Эйлмера подсказало священнику, что нужно переходить прямо к делу. Если преследование, которому якобы подвергается этот человек, не более чем плод его воображения, этот разговор разозлит его в меньшей степени.

– Простите, – мягким голосом начал отец Браун, – вы что, действительно не ждете гостей?

– Да, это так, – настороженно ответил хозяин. – Я жду только одного гостя, и он может оказаться последним.

– Надеюсь, что этого не случится, – сказал отец Браун. – Меня по крайней мере радует, что я не очень на него смахиваю.

Мистер Эйлмер зашелся в диком хохоте.

– Да уж, не смахиваете! – воскликнул он.

– Мистер Эйлмер, – заговорил напрямик отец Браун, – простите меня за подобную вольность, но мои друзья рассказали мне о вашей беде и попросили узнать, не могу ли я вам чем-нибудь помочь. Просто дело в том, что у меня есть кое-какой опыт в подобных делах.

– Дел, подобных моему, не существует, – отрезал Эйлмер.

– Вы хотите сказать, что несчастья, обрушившиеся на вашу семью, не были обычными смертями?

– Я хочу сказать, что они не были даже обычными убийствами, – ответил бородач. – Человек, который взялся извести нас, – адское отродье, и сила у него адская.

– У всего зла один источник, – серьезно заметил священник. – Но почему вы решили, что убийства эти не были обычными?

В ответ Эйлмер указал гостю на стул, предлагая сесть. Потом медленно сел и сам, уперев руки в колени с хмурым видом. Но, когда он поднял глаза, выражение лица его сделалось мягче и задумчивее. Заговорил он вполне любезным и спокойным голосом.

– Поверьте, сэр, – сказал он, – мне никоим образом не хочется показаться вам человеком, не способным размышлять здраво. К такому выводу я пришел, руководствуясь здравым разумом, потому что, к сожалению, здравый разум и указывает на это. Я много читал на эту тему, поскольку только меня отец посвятил в свои тайные знания, и его библиотека перешла ко мне. Но говорю я вам не о том, что читал в книгах, а о том, что видел своими собственными глазами.

Отец Браун кивнул, и Эйлмер продолжил:

– В случае со старшим братом я сначала не был уверен. Там, где его нашли застреленным, не осталось ни отпечатков ног, ни других следов. Пистолет лежал рядом с ним. Только как раз перед этим он получил письмо с угрозой – от нашего врага. Я знаю это точно, потому что на нем был знак – что-то наподобие кинжала с крыльями, один из его дьявольских каббалистических символов. К тому же одна служанка рассказывала, что видела, как в потемках вдоль ограды сада шло что-то темное и явно больше кошки. Я ничего не берусь утверждать. Все, что я могу сказать: если в саду орудовал убийца, он сумел не оставить ни единого следа. Но когда погиб мой второй брат, Стивен, все было иначе. И после этого я уже не сомневался. Та машина работала на открытых подмостках, под заводской трубой. Я сам поднимался на платформу за какую-то секунду до того, как он попал под железный молот, ударивший его по голове. Я не видел, чтобы что-нибудь другое ударило его, но я видел то, что видел.

Между мной и заводской трубой ветром нагнало большой клуб дыма, но через просвет сверху на трубе я заметил темную человеческую фигуру, одетую в черный плащ. Потом этот адский дым сгустился, а когда развеялся, я снова посмотрел на трубу, но там уже никого не было. Я человек рациональный и готов спросить любого другого рационального человека: как ему удалось забраться на эту высоченную, совершенно неприступную трубу? И как он слез с этакой высоты?

Он посмотрел на священника надменно-спокойным взглядом сфинкса, а потом, после недолгого молчания, отрывисто произнес:

– Мозг моего брата разлетелся по всем подмосткам, но тело его почти не пострадало. В кармане у него мы нашли письмо с угрозой, датированное предыдущим днем, и тоже с этим символом – летящим кинжалом.

– Я уверен, – с серьезным видом продолжил он, – что знак этот не случаен и имеет какой-то смысл. У этого страшного человека вообще не бывает ничего случайного. Он продумывает все, хотя планы его всегда темны, злокозненны. При этом в голове у него не только коварные планы, там тайные языки и символы, там магические пассы и бессловесные картины, обозначающие названия не имеющих имени вещей. Это человек самого гнусного сословия: он черный маг. Я не собираюсь делать вид, будто понимаю все, что означают его таинственные знаки, но они наверняка имеют какое-то отношение к тому страшному, даже невероятному, что творится с моей несчастной семьей, пока он вьется вокруг нее. Есть ли какая-то связь между символом летящего оружия и загадочной смертью Филиппа на собственном газоне, где нога убийцы не потревожила ни единой травинки, ни единой песчинки? Есть ли какая-то связь между окрыленным poignard[43], летящим, как пущенная из лука стрела, и той темной, одетой в плащ для полетов фигурой, возникшей на краю огромной заводской трубы?

– Вы хотите сказать, – задумчиво произнес отец Браун, – что он может перемещаться по воздуху?

– Симон Волхв[44] умел это делать, – ответил он. – А в средние века очень часто предрекали, что явившийся на землю Антихрист будет уметь летать. Как бы то ни было, на документе изображен летящий кинжал, и вне зависимости от того, умеет он летать или не умеет, удар нанести он сумел.

– Вы не обратили внимания, на какой бумаге было написано письмо? – спросил отец Браун. – На обычной?

Лик сфинкса исказился кривой усмешкой.

– Можете сами посмотреть, – мрачно произнес он. – Дело в том, что сегодня утром и я получил такое письмо.

Он сидел, откинувшись на спину стула, вытянув длинные ноги из зеленого халата, который был ему немного коротковат, и уткнувшись бородатым подбородком в грудь. Не меняя позы, он засунул негнущуюся руку в глубокий карман халата, извлек оттуда и протянул бумажку. Он сидел, будто в оцепенении, как человек, разбитый параличом, но следующее замечание отца Брауна словно исцелило его от этого недуга.

Священник, близоруко щурясь, смотрел на протянутый листок. Это была необычная бумага, шершавая и с неровными полями, как будто вырванная из альбома для рисования. На ней красными чернилами толстыми линиями был нарисован кинжал с крыльями, чем-то напоминающий посох Гермеса, и начертаны слова: «Вы умрете завтра, так же как умерли ваши братья».

Отец Браун бросил лист на пол и сел прямо.

– Вам незачем забивать себе голову подобной ерундой, – категорическим тоном произнес он. – Эти дьяволы всегда пытаются сделать нас беспомощными, вселив в душу безысходность.

Тут, к его немалому удивлению, безвольно сидящий человек встрепенулся, словно пробудившись ото сна.

– Да-да, вы правы, правы! – оживился Эйлмер. – Эти дьяволы еще увидят, что я до сих пор не потерял надежды, и не такой уж я беспомощный! У меня, может, надежды и помощи больше, чем вам кажется.

Он встал, засунул руки в карманы и хмуро посмотрел на священника. Пока длилось напряженное молчание, у отца Брауна промелькнула мысль, не сказалось ли постоянное ощущение опасности на рассудке несчастного. Между тем, он снова заговорил как человек вполне здравомыслящий:

– Я уверен, братья погибли, потому что боролись не тем оружием. У Филиппа всегда был с собой револьвер, поэтому и смерть к нему пришла под видом самоубийства. Стивен находился под защитой полиции, но боялся показаться смешным. Он не мог, взбираясь по лестнице на леса, где собирался пробыть не больше пары секунд, тащить за собой полицейского. Они оба не отнеслись к опасности серьезно, странное пристрастие отца к мистицизму, которое появилось у него незадолго до смерти, вызывало у них только насмешку. Но я всегда знал, что они просто не понимали его. Отец, изучая магию, в конце концов пал перед силой черной магии. Черной магии этого негодяя Стрейка. А вот братья выбрали неправильную защиту. От черной магии материализм или житейская мудрость не спасут. Нет, от черной магии защищаться нужно белой магией.

– Это зависит от того, – вставил отец Браун, – что называть белой магией.

– Я говорю о серебряной магии, – понизив голос так, будто открывал большую тайну, произнес Эйлмер и, немного помолчав, добавил: – Вы знаете, что такое серебряная магия? Я сейчас.

Он повернулся, открыл дверь с красным стеклом и вышел в небольшой коридор за ней. Дом оказался меньше, чем предполагал Браун: коридорчик вел не к внутренним помещениям, а заканчивался дверью, выходящей в сад. Лишь в начале прохода была еще одна дверь, как догадался священник, в спальню хозяина, откуда тот и появился в одном халате. Кроме двери, с той стороны не было ничего, разве что обыкновенная стойка для одежды, завешанная самым обычным набором старых шляп и пальто. Зато у противоположной стены было кое-что поинтереснее: очень темный старинный дубовый буфет, оббитый потемневшим от времени серебром, над которым висело старинное оружие. Рядом с буфетом Арнольд Эйлмер и остановился, глядя на длинный старинный пистолет с раструбом на конце ствола.

Через тонкую щель едва приоткрытой двери в конце прохода пробивался дневной свет. Священник очень хорошо чувствовал все природное, и какой-то неестественный блеск этой белой линии подсказал ему, что происходит снаружи. Это было именно то, что он предсказал, приближаясь к дому. Изумив хозяина, он пробежал мимо него по коридорчику и распахнул дверь навстречу тому, что сверкало и слепило. Через щель он разглядел не только тоскливую бледность дневного света, но и яркий блеск снега. Все вокруг было покрыто той сияющей белизной, которая кажется одновременно убеленной сединами и новорожденной, первозданной и невинной.

– Вот настоящая белая магия! – жизнерадостно воскликнул отец Браун, а потом, повернувшись лицом в коридор, пробормотал: – И серебряная, надо полагать, тоже, – поскольку увидел он, что белоснежное блистание очистило старое серебро дубового буфета и зажгло развешенные на ней стальные клинки. Лицо задумавшегося Эйлмера оставалось в тени, но над косматой головой его как будто заполыхал серебряный ореол, когда он повернулся с причудливым пистолем в руках.

– Знаете, почему я выбрал этот старинный мушкетон? – спросил он. – Потому что его можно зарядить вот такой пулей.

Из буфета он взял маленькую серебряную ложечку и с трудом отломал от ручки фигурку апостола.

– Вернемся в комнату, – позвал он.

– Вам не приходилось читать о смерти Данди?[45] – поинтересовался он, когда они снова заняли свои места. Похоже, раздражение, охватившее его при виде нетерпеливости священника, уже улетучилось. – Того самого, Грэма Клаверхауса, который преследовал ковенантеров[46]? Его черному коню были не страшны никакие пропасти. Вам известно, что убить его смогла только серебряная пуля, потому что он продал душу дьяволу? С вами легко разговаривать – вы достаточно много знаете, чтобы верить в дьявола.

– О да, – ответил отец Браун. – Я верю в дьявола. Но я не верю в рассказы о смерти Клаверхауса. Я имею в виду те небылицы, которые сочинили о нем и о его чудовищном коне ковенантеры. Джон Грэм был обычным полководцем, жившим в семнадцатом веке. Разве что немного талантливее остальных. Если он преследовал кого-то, то лишь потому что был военным, драгуном, а не драконом. Мои познания говорят мне, что душу дьяволу продают не те, кто размахивает саблей. Те дьяволопоклонники, которых знаю я, – люди совсем другого сорта. Чтобы не называть громких имен, упомяну о человеке, жившем во времена Данди. Вы слыхали о Далримпле, графе Стэр?[47]

– Нет, – угрюмо отозвался Эйлмер.

– Но вам известно то, что он сделал, – сказал отец Браун. – А деяния его были намного хуже всего того, чем знаменит Данди, хотя забвение и избавило его имя от бесчестья. Это тот человек, по велению которого произошла резня в Гленко[48]. Он был высокообразованным государственным деятелем и блестящим адвокатом, с серьезными и либеральными взглядами на политику и искусство управления государством. Спокойный человек с ухоженным и очень умным лицом. Вот такие люди и служат дьяволу.

Эйлмер весь загорелся, подался вперед.

– Черт возьми, конечно же, вы правы! – воскликнул он. – Ухоженное и умное лицо! Именно так и выглядит Джон Стрейк. – Потом он встал и какое-то время пристально всматривался в священника. – Подождите немного, – сказал он. – Сейчас я вам кое-что покажу.

Он снова прошел через стеклянную дверь, но на этот раз закрыл ее за собой. «Направился в спальню или к буфету», – решил отец Браун. Священник ждал какое-то время, глядя на пятно красного света, отраженное на ковер стеклом на двери. Один раз ему показалось, что пятно разгорелось ярче, но потом оно снова медленно потухло, словно солнце, показавшееся на миг между темными тучами. Ничто не двигалось в комнате, кроме водных созданий, плавающих из стороны в сторону в темном зеленоватом аквариуме. Отец Браун размышлял.

Спустя одну-две минуты он встал, тихонько подошел к телефону в алькове, и позвонил в управление своему другу доктору Бойну.

– Я по поводу Эйлмера и его дела, – негромко произнес он. – Довольно странная история, но, мне кажется, тут действительно что-то есть. На вашем месте я бы прямо сейчас прислал сюда людей. Человек пять-шесть, я думаю, хватит, чтобы окружить дом. Если что-то и в самом деле случится, это будет какой-нибудь фокус с исчезновением.

Потом он вернулся на свое место, снова сел и уткнулся взглядом в красный отсвет на ковре, который опять на миг вспыхнул кровавым отсветом и погас. Что-то в этом рассеянном отблеске заставило его разум устремиться к пограничным областям мысли, он подумал о первом белом луче солнца, за которым следует рождение цвета, о той тайне, которая то приоткрывается, то снова закрывается, подобно двери или окну.

И вдруг из-за закрытой двери раздался нечеловеческий вопль, и почти сразу – выстрел. Прежде чем затихло эхо выстрела, дверь с красным витражом отлетела в сторону и в комнату шагнул хозяин дома. Один рукав его халата был наполовину оторван и свешивался с плеча, в руке его дымился пистолет. Казалось, его всего трясло, но не только от страха – мужчина хохотал, словно обезумев.

– Слава белой магии! – вскричал он. – Слава серебряной пуле! На этот раз исчадие ада ошиблось в расчетах, братья наконец отомщены!

Он рухнул на стул, пистолет выскользнул из его руки и упал на ковер. Отец Браун бросился к застекленной двери и выбежал в коридор. Он схватился за ручку двери в спальню, собираясь войти, но вдруг на секунду замер, точно рассматривая что-то, а потом побежал дальше, к двери на улицу, и распахнул ее.

На снегу, совсем недавно таком чистом, чернело большое пятно. С первого взгляда могло показаться, что это гигантская летучая мышь, но еще одного взгляда хватило, чтобы понять, что это все-таки лежащий ничком человек. Голова его была скрыта под черной широкополой шляпой, придававшей фигуре какой-то латиноамериканский вид. Два широких рукава очень просторного плаща, которые, возможно, случайно раскинулись полностью, на всю ширину, напоминали черные крылья. Обе руки были скрыты, хотя отцу Брауну показалось, что положение одной из них он мог определить. Рядом с ней, почти под рукавом, он заметил и блеск какого-то металлического оружия. Впрочем, вся эта фигура чем-то странно напоминала упрощенное геральдическое изображение черного орла на белом поле. Когда отец Браун приблизился к лежащему, обошел его кругом и приподнял шляпу, он действительно увидел лицо, как описал его хозяин дома, ухоженное и умное. Даже надменное и суровое. Лицо Джона Стрейка.

– Разрази меня гром, – тихонько произнес отец Браун. – И в самом деле, похоже на гигантского вампира, рухнувшего, как подстреленная птица.

– Как по-другому он мог сюда попасть? – раздался голос со стороны двери, и священник, подняв глаза, увидел стоящего в дверном проеме Эйлмера.

– Может, он просто подошел? – уклончиво предположил отец Браун.

Эйлмер поднял руку и широким жестом обвел белую ширь.

– Посмотрите на снег, – произнес он глухим, дрожащим от волнения голосом. – Разве вы не видите, что он незапятнан? Он чист, как белая магия, как вы сами сказали. Лишь одно грязное черное пятно на мили вокруг. Никаких следов, кроме нескольких моих и ваших отпечатков. Никто не подходил к дому ниоткуда.

Потом он пытливо посмотрел на маленького священника и добавил:

– Я скажу вам еще кое-что. Этот плащ помогал ему летать, но мешал ходить. Он слишком длинный, а Стрейк был не очень высоким человеком, поэтому он бы тянулся за ним, как королевская мантия. Если хотите, растяните его. Вы увидите.

– Что между вами произошло? – строгим голосом спросил отец Браун.

– Все случилось слишком быстро, чтобы описать, – ответил Эйлмер. – Я вышел за дверь и уже повернулся, чтобы зайти обратно, как вдруг вокруг меня закружил ветер, будто я попал в самую середину вихря. Каким-то образом мне удалось вывернуться, и я наугад выстрелил. А потом я увидел то, что сейчас видите вы. Только в душе я не сомневаюсь, что вы бы этого не увидели, если бы мой пистолет не был заряжен серебром. Здесь на снегу лежала бы совсем другая фигура.

– К слову, – вставил отец Браун, – оставим тело здесь на снегу? Или хотите перенести его к себе в комнату? Я полагаю, в коридоре дверь в вашу спальню?

– Нет-нет! – тут же воскликнул Эйлмер. – Нужно оставить его здесь, пока полиция не осмотрит тело. К тому же, с меня хватит потрясений на сегодня. Что бы еще ни случилось, я хочу выпить. А потом, если хотят, пусть вешают меня.

Ввалившись в комнату, Эйлмер едва не опрокинул аквариум, потом, поискав по разным буфетам и закоулкам, сумел-таки найти графин с бренди и плюхнулся на стул, стоящий между пальмой и сосудом с рыбами. Он вовсе не производил впечатления методичного человека, впрочем, в ту минуту ему можно было простить возбуждение. Выпив бокал одним жадным глотком, он принялся торопливо и сбивчиво рассказывать, словно был не в силах терпеть тишину.

– Вижу, вы все еще сомневаетесь, – сказал он, – хотя видели все собственными глазами. Поверьте, это было не просто противостояние Стрейка и дома Эйлмеров. К тому же, разве ваша профессия не обязывает вас верить моим словам? Вы ведь должны защищать все то, что эти глупые людишки зовут суевериями. Но, послушайте, неужто вы и впрямь не верите в россказни старых кумушек об амулетах, заговорах и тому подобном? Включая серебряные пули? Что вы на это скажете как католик?

– Я скажу, что я агностик, – улыбнувшись, ответил отец Браун.

– Ерунда! – нетерпеливо воскликнул Эйлмер. – Это ведь ваша профессия – верить всему.

– Нет, кое во что я, разумеется, верю, – примирительным тоном произнес отец Браун, – и поэтому не верю в другое.

Эйлмер подался вперед и впился в него взглядом, наполненным странным внутренним напряжением, как у гипнотизера.

– Вы все-таки верите, – произнес он. – Вы верите всему. Мы все верим всему, даже когда отрицаем все. Отрицающие верят. Неверующие верят. Разве вы не чувствуете сердцем, что в этих противоречиях на самом деле ничто ничему не противоречит? Что мироздание настолько велико, чтобы в нем нашлось место всему? Душа вращается по кругу, как в колесе из звезд, и все повторяется снова и снова. Возможно, мы сталкивались со Стрейком в разных ликах: как зверь со зверем, как птица с птицей, и, может быть, противостояние наше будет продолжаться вечно. Но, раз мы ищем друг друга и нуждаемся друг в друге, даже эта вечная ненависть является не более чем вечной любовью. Добро и зло вращаются единым колесом, не разными. Разве душа ваша этого не чувствует? Разве вы не верите вопреки своей вере, что существует лишь одна реальность, и что мы – ее тени и что все вещи – всего лишь разные грани одной идеи: идеи о том, что все мыслящие существа – это единое целое, один Человек, и Человек этот и есть Бог?

– Нет, – произнес отец Браун.

На улице начали сгущаться сумерки, наступила та часть вечера, когда покрытая снегом земля начинает казаться ярче неба. В портике у парадного входа, который можно было разглядеть через прикрытое шторой окно, отец Браун рассмотрел смутный силуэт стоящего там крепкого мужчины. Священник бросил взгляд на застекленную дверь, через которую сам недавно проник в дом, и увидел за ней еще две темных фигуры, таких же неподвижных. Внутренняя дверь с витражом была немного приоткрыта, и в конце короткого коридора за ней он увидел две длинные тени, растянутые и размытые низким вечерним солнцем, но все еще похожие на карикатурное изображение человеческих фигур. Доктор Бойн уже выполнил полученное по телефону указание. Дом окружен.

– Какой смысл говорить «нет»? – продолжал настаивать хозяин, не сводя с гостя гипнотического взгляда. – Вы видели часть этой вечной драмы собственными глазами. Вы видели письмо, в котором Джон Стрейк угрожал уничтожить Арнольда Эйлмера при помощи черной магии. Вы видели, как Арнольд Эйлмер уничтожил Джона Стрейка магией белой. Вы видите, что Арнольд Эйлмер жив, и слышите, как он разговаривает с вами, но продолжаете не верить.

– Нет, я не верю, – произнес отец Браун и встал с видом человека, который собирается уходить.

– Но почему?

Священник лишь слегка повысил голос, но тот наполнил всю комнату, как удар в колокол.

– Потому что вы не Арнольд Эйлмер, – произнес он. – Я знаю, кто вы. Ваше имя Джон Стрейк, и вы убили последнего из братьев. Это его тело сейчас лежит у дома на снегу.

Вокруг радужной оболочки глаз бородача появилось белое кольцо, казалось, он выпучил глаза, из последних сил пытаясь загипнотизировать и подчинить своей воле собеседника. А потом неожиданно рванулся в сторону, но в тот же миг дверь за его спиной распахнулась, в комнату вошел рослый полицейский в штатском и молча положил тяжелую руку ему на плечо. Его вторая рука, с зажатым в ней револьвером, была опущена. Арестованный быстро, точно обезумев, завертел головой, но в каждом углу тихой комнаты уже стоял переодетый полицейский.

В тот вечер отец Браун и доктор Бойн еще раз разговаривали о трагедии семейства Эйлмеров, но этот разговор был дольше первого. К тому времени в главном уже не осталось сомнений, поскольку Джон Стрейк признал свою личность и даже сознался в преступлениях, хотя, правильнее было бы сказать, похвалялся своими победами. По сравнению с тем фактом, что он завершил дело своей жизни, погубив последнего из Эйлмеров, все остальное, включая само существование, уже перестало быть для него важным.

– Можно сказать, что этот человек одержим, – сказал отец Браун. – Он одержим одной идеей, и ничто другое ему неинтересно, даже другие убийства. И хорошо, что так, поскольку я только этим и успокаивал себя, пока разговаривал с ним. Наверняка и вам не раз приходило в голову, что вместо того, чтобы рассказывать мне все эти безумные, но довольно изобретательные глупости про крылатых вампиров и серебряные пули, он мог всадить в меня самую обычную свинцовую полю и скрыться. Вы не поверите, как часто эта мысль приходила мне в голову.

– Действительно непонятно, почему он не сделал этого, – заметил Бойн. – Лично я этого не понимаю. Хотя, если честно, я вообще ничего не понимаю. Как, черт возьми, вы догадались обо всем? И что, черт подери, все это значит?

– Просто вы снабдили меня очень важными и подробными сведениями, – скромно пояснил отец Браун. – Одна подробность оказалась особенно важной. Я имею в виду то, что Стрейк являлся весьма искусным и изобретательным лжецом и умел лгать в лицо, не моргнув глазом. Сегодня днем этот навык понадобился ему, но он перестарался. Возможно, его единственной ошибкой было то, что он в своей лжи коснулся мира сверхъестественного. Он полагал, что если я – священник, то должен верить чему угодно. Многие люди имеют подобное заблуждение.

– Все равно ничего не понимаю, – сказал доктор. – Боюсь, вам нужно начать с самого начала.

– Началом был халат, – просто сказал отец Браун. – Это одна из лучших маскировок, с которыми мне когда-либо приходилось сталкиваться. Когда видишь дома человека в халате, автоматически начинаешь думать, что он хозяин этого дома. Когда Стрейк снял со стены пистолет, он нажал на спусковой крючок, держа оружие на расстоянии вытянутой руки от себя, как человек, который хочет удостовериться, что незнакомый ему пистолет не заряжен. Разумеется, хозяин должен был бы знать, какое оружие висит на стене в его коридоре, заряженное или нет. Потом мне не понравилось, как он искал бренди и что он чуть не врезался в аквариум с рыбами. Если у человека в доме постоянно стоит на одном месте такой хрупкий сосуд, у него входит в привычку обходить его стороной. Хотя все это могло оказаться не более чем моими домыслами. Главное в следующем: он вышел из короткого перехода между двумя дверьми, в этом переходе есть только одна дверь, ведущая в другую комнату, поэтому я сделал вывод, что он только что вышел из спальни. Взявшись за ручку на этой двери, я почувствовал, что дверь заперта. Мне это показалось странным, поэтому я посмотрел через замочную скважину. В комнате было совершенно пусто. Не вызывало сомнений, что эта комната нежилая, в ней не было ни кровати, ни другой мебели, вообще ничего. Когда я это увидел, у меня словно открылись глаза. Я понял все.

Несчастный Арнольд Эйлмер, несомненно, спал наверху, где, скорее всего, и проводил все свое время. Он спускается вниз в халате и проходит через дверь с красным стеклом. В конце коридора он видит черное пятно на фоне дневного света – врага своего семейства. Он видит высокого бородатого человека в широкополой шляпе и просторном развевающемся черном плаще. Это последнее, что он видит в этом мире. Стрейк набрасывается на него, душит или бьет ножом (пока не будет проведено дознание, нельзя говорить наверняка). Потом Стрейк, который стоит в узком коридоре между вешалкой и старым буфетом и с триумфом взирает на последнего поверженного врага, слышит нечто неожиданное: он слышит шаги в гостиной. Это я вошел в дом через застекленную дверь.

С поистине удивительным проворством он не только преображается внешне, но и принимает дьявольски хитрое решение, принимает на ходу. Он снимает свою черную шляпу и плащ и надевает халат убитого. Потом он делает нечто отвратительное, по крайней мере мне это показалось более отвратительным, чем все его другие поступки. Он вешает труп на крючок, как какое-нибудь старое пальто, надевает на него свой плащ (видит при этом, что плащ слишком длинный и опускается намного ниже ступней убитого), голову его накрывает своей шляпой. Это единственный способ спрятать тело в коротком коридоре с запертой дверью, но он поистине гениален. Я сам прошел один раз мимо вешалки и ничего не заподозрил. Думаю, я теперь до конца дней буду вспоминать об этом с содроганием.

Он мог этим и ограничиться, но я ведь мог в любую минуту обнаружить мертвое тело, а висящий на вешалке труп это, так сказать, не тот предмет, который можно оставить без объяснений. Поэтому ему приходится идти дальше и предпринять следующий, еще более отчаянный шаг: он сам должен «обнаружить» его и объяснить его появление.

И тогда странный и поразительно изворотливый разум Стрейка порождает историю с подменой. Он решает поменяться ролями. Сам он уже принял облик Арнольда Эйлмера, почему бы теперь его мертвому врагу не стать Джоном Стрейком? Видно, что-то во всей этой катавасии увлекло нездоровый разум этого страшного человека. Это было нечто вроде жуткого бала-маскарада, в котором двое смертных врагов переодеваются друг в друга. Только на том балу исполнялся танец смерти и один из танцоров был уже мертв. Поэтому я считаю, что произошедшее захватило его и сейчас он вспоминает об этом с улыбкой.

Отец Браун задумался, рассеянно глядя перед собой большими серыми глазами, которые, когда он не щурился, были единственной примечательной чертой его лица. Он продолжил говорить просто и серьезно:

– Все от Бога. И более всего – разум, воображение и другие великие дары, которыми наделен человек. Они сами по себе являются великим чудом, и мы не имеем права забывать об их происхождении, даже когда они извращены. Этому человеку с извращенным разумом был дан огромный и благородный талант – талант сочинять и рассказывать. Он был великим сочинителем, но употребил свой талант для целей злых и корыстных: он лгал людям вместо того, чтобы честно преподносить им плоды выдумки. Началось все с обмана старшего Эйлмера, которого он оплел хитроумнейшими сетями лжи. Хотя вполне может быть, что вначале это было всего лишь забавой, выдумками ребенка, который совершенно искренне рассказывает, что собственными глазами видел короля Англии или короля эльфов. Страсть к этому крепчала в нем по мере того, как укоренялся в нем порок, питающий все остальные пороки, – гордыня. Он преисполнялся все большего самодовольства, сочиняя все новые и новые замысловатые истории и тонко развивая их. Об этом и говорил младший из Эйлмеров, когда упомянул, что Стрейк околдовывал отца, и это было правдой. Все это чем-то походило на то, как Шахерезада околдовывала своими рассказами царя в арабских сказках. И до последней минуты он испытывал гордость поэта, и его преисполняло ложное по своей природе, но бездонное мужество великого лжеца. Если ему угрожала опасность, он просто рассказывал новые сказки Шахерезады. И сегодня он почувствовал опасность в полной мере.

И все же я уверен, что этот случай, о чем я уже говорил, захватил его как своего рода сказка, а не просто как преступление. Он задался целью вывернуть наизнанку истину: выдать мертвеца за живого человека, а живого представить мертвецом. Он уже переоделся в халат Эйлмера, теперь ему было нужно облачиться в тело и душу Эйлмера. Он увидел труп так, как если бы это его собственное тело лежало бездыханным на снегу. Потом разложил его упавшей наземь хищной птицей и не только облачил в свой черный костюм для полетов, но и вплел в свою страшную сказку о летающем вампире, которого можно поразить только серебряной пулей. Я не знаю, что именно, то ли серебро, блестевшее на старинном буфете, то ли снег, засиявший на улице, навеяли его артистичной натуре мысли о белой магии и о светлом металле, который используют против колдунов. Неважно, каковы были причины, он повел себя одновременно как поэт и как очень практичный человек. Положив тело на снег, он тем самым закончил преображение и перемену ролями. Дальше, пустив в ход все свое воображение, он попытался представить Стрейка неким чудовищем, чем-то парящим в небе, этакой быстрокрылой гарпией со смертоносными когтями, чтобы объяснить, почему на снегу не осталось ни отпечатков его ног, ни других следов. Одна его гениальная выдумка приводит меня в восхищение. Когда на его пути встало, казалось бы, неразрешимое противоречие, он с мастерством настоящего художника сумел обернуть его в свою пользу, объяснив, что слишком большой плащ на трупе доказывает, что он не ходил по земле как обычный человек. Говоря это, он буквально впился в меня глазами, и что-то подсказало мне, что в этот миг он пытался внушить мне чудовищный блеф.

Доктор Бойн задумчиво подвигал бровями.

– Вы к этому времени уже знали правду? – спросил он. – Для меня все вопросы, имеющие отношение к понятию личности, – темная вода. Я даже не могу понять, что было бы более удивительно: если бы вы догадались обо всем быстро или, наоборот, медленно. Мне интересно, когда у вас зародилось подозрение и когда оно переросло в уверенность?

– Думаю, что подозревать я начал, когда позвонил вам, – ответил его друг. – И причиной стал красный отсвет от двери на ковре, который то разгорался, то темнел. Он выглядел, как кровавое пятно, которое проявляется, взывая к мщению. Почему оно изменялось подобным образом? Я видел, что солнце не показывалось из-за туч, следовательно, причина этому могла быть одна: это открылась и закрылась вторая дверь, ведущая в сад. Но, если бы он тогда вышел и увидел своего врага, он тогда же и поднял бы тревогу, но заваруха началась позже. Я почувствовал, что он зачем-то выходил из дома… что-то готовил. Но что касается того, когда у меня появилась уверенность, – это другой вопрос. Сомнения отпали у меня в конце, когда он попытался загипнотизировать меня, подчинить своей воле, используя черную магию глаз и колдовство слов. Этот фокус он, несомненно, не раз испробовал на старшем Эйлмере. Но важно было не только то, как он говорил со мной, но и то, о чем он говорил. Он говорил о религии и философии.

– Боюсь, что я – реалист, – грубовато усмехнулся доктор. – Вопросы религии и философии меня не особенно привлекают.

– Вы не станете реалистом до тех пор, пока они не начнут вас привлекать, – возразил отец Браун. – Послушайте, доктор, вы ведь меня прекрасно знаете, и вам известно, что я не ханжа. Вам также известно, что я знаю: в каждой религии есть всякое, есть дурные люди в хороших религиях, и есть хорошие люди в религиях дурных. Но есть одна вещь, простая вещь, которую я познал и усвоил на своем опыте, как учатся животные или познается вкус хорошего вина. Мне почти не встречались философствующие преступники, которые не философствовали бы о востоке, о перевоплощении и о реинкарнации, о колесе судьбы и о зме, кусающем себя за хвост. Я из жизни знаю, что на слугах змея этого лежит проклятие: они обречены ползать на чреве своем и есть прах[49], и еще не было такого злодея или распутника, который не сумел бы поддержать разговор о подобного рода духовности. В истинном религиозном смысле, все это, возможно, понимается иначе, но в нашем мире это превратилось в религию мошенников, и я понял, что передо мной мошенник.

– Но позвольте, – удивился Бойн. – А я полагал, что мошенник может с одинаковой легкостью выдать себя за приверженца любой религии.

– Это верно, – подтвердил священник, – он мог притвориться и выдать себя за приверженца любой религии, если бы все дело заключалось исключительно в притворстве. Если бы это оказалось обычное лицемерие и ничего больше, несомненно, любой обычный лицемер был бы на это способен. Любую маску можно напялить на любое лицо. Любой может заучить набор определенных фраз и с их помощью доказывать на словах, что он придерживается тех или иных взглядов. Я могу выйти на улицу и заявить, что я – уэслианский методист[50] или сандеманиец[51], разве что акцент подходящий не смог бы подделать. Но мы говорим о художнике, и для его удовлетворения нужно, чтобы маска приросла к лицу. Поступки, совершенные им во внешнем мире, должны соответствовать его внутреннему миру. Произвести что-то он может, только пожертвовав кусочком своей души. Наверное, он тоже мог бы назваться уэслианским методистом, но он никогда не смог бы стать истинным методистом, как никогда не смог бы стать истинным мистиком или фаталистом. Я сейчас говорю о том идеале, который представляется человеку, если он действительно пытается быть идеалистом. Вся его игра со мной была основана на желании быть настолько идеалистичным, насколько это возможно. Но какой человек, такой и идеал. У такого человека руки могут быть по локоть в крови, но он будет искренне доказывать вам, что буддизм лучше христианства. Даже более того – что буддизм больше соответствует учению Христа, чем христианство. И этого достаточно, чтобы понять, насколько его понимание христианства отвратительно и исковеркано.

– Ну знаете ли, – рассмеялся доктор, разводя руками. – Я уже не понимаю, осуждаете вы его или защищаете.

– Называть человека гением не значит защищать его, – ответил отец Браун. – Отнюдь нет. Художник всегда выдаст себя своей искренностью, это простая психологическая истина. Леонардо да Винчи не мог рисовать так, чтобы не было видно, что он художник. Даже если бы он очень захотел, его рисунок был бы гениальной пародией на бесталанность. Этот человек и уэслианский методизм превратил бы во что-то жуткое и поразительное.

Когда священник продолжил свой путь и направился домой, морозный воздух стал еще холоднее, но от этого сделался еще более свежим и пьянящим. Деревья высились, как гигантские серебряные подсвечники, выставленные на невероятно холодный праздник Сретения. Холод пронизывал насквозь, словно тот серебряный меч, что некогда прошел душу самой Пречистой[52]. Но холод тот не был убийственным. Погубить он мог разве что те смертные преграды, которые стоят на пути нашей неугасимой и неизмеримой жизненной сущности. Бледно-зеленое сумеречное небо, на котором сверкала лишь одна звезда, подобная Вифлеемской, странным образом выглядело одновременно и черным, и лучезарным, как огромная прозрачная пещера. Казалось, будто где-то горит холодным огнем огромный зеленый очаг, пробуждающий к жизни все живое, и чем дальше уходишь в эти прозрачные цвета, тем становишься легче, точно крылатые существа, и прозрачнее, точно витражное стекло. Все вокруг было пронизано истиной, трепетало истиной и отделяло истину от заблуждения ледовым клинком. Но все то, что оставалось, еще никогда не казалось настолько живым. Словно все существующее в мире счастье собралось в один драгоценный камень, сверкающий из самого сердца циклопического айсберга. Уходя все глубже и глубже в зелень сумерек, дыша все глубже и глубже этой девственной священной чистотой, священник вряд ли понимал то настроение, которое охватило его. Ему казалось, что какая-то позабытая неразбериха, что-то болезненно неприятное осталось где-то далеко позади или исчезло, как занесенные снегом следы. С трудом пробираясь через снег, он пробормотал:

– И все же он прав насчет белой магии. Если бы только он выбрал верный путь…

Призрак Гидеона Уайза

Отец Браун всегда считал это дело самым странным примером теории алиби, согласно которой (вопреки ирландскому преданию об одной мифической птице), нет такого существа, которое могло бы находиться в двух местах одновременно. Начать можно с того, что Джеймс Бирн был ирландским журналистом и потому его можно назвать существом, более других похожим на ту ирландскую птицу. Он как никто близко подобрался к умению находиться в двух местах одновременно, ибо сумел каким-то невероятным образом в течение каких-нибудь двадцати минут побывать на противоположных полюсах мира социального и политического. Первый находился в помпезном фойе одной крупной гостиницы, которое служило местом встречи трех промышленных магнатов, решавших вопрос, как организовать локаут на угольных шахтах и выдать его за последствие шахтерских забастовок. Второй располагался в недрах довольно любопытной пивной, прятавшейся за фасадом продуктовой лавки, где собрался другой триумвират, члены которого с радостью превратили бы локаут в забастовку, а забастовку – в революцию. Репортер перемещался между тремя миллионерами и тремя большевистскими вожаками, оставаясь неприкосновенным, точно глашатай или посол.

Троих угольных королей он нашел в окружении цветущих растений и леса рифленых позолоченных колонн. Где-то в зеленых высях над расписными куполами висели золотые клетки с экзотическими птицами самых невероятных расцветок, которые то и дело оглашали тишину мелодичным пением. Но даром старались птицы, напрасно источали божественные ароматы цветы, они оставались незамеченными тремя мужчинами (двое из них были американцами), которые вели ожесточенный спор, иногда вскакивая и принимаясь расхаживать по этому месту. И вот там, посреди буйства лепных украшений в стиле рококо, на которые никто никогда не смотрел, под трели дорогих заморских птиц, которых никто никогда не слушал, в окружении изумительных обивок и драпировок, среди роскошных архитектурных лабиринтов трое мужчин говорили о том, что любой успех зиждется на мысли, на бережливости, на бдительности и на самообладании.

Правда, один из них говорил меньше других, но следил за собеседниками очень яркими и неподвижными глазами, которые, казалось, прочно соединяло пенсне, а не сходящая с лица улыбка, заметная под коротко стриженными черными усами, напоминала постоянную ухмылку. Это был знаменитый Джейкоб П. Стейн, и открывал рот он только тогда, когда ему было что сказать. А вот его компаньон, старик Гэллап из Пенсильвании, огромный жирный мужчина с благообразной седной и лицом боксера, говорил много и охотно. Он пребывал в приподнятом настроении и, как бы в шутку, подсмеиваясь, обрушивался на третьего миллионера, Гидеона Уайза, угловатого, нескладного, сухого старика с жесткой седоватой бородкой, манерами и одеждой напоминающего обычного фермера с центральных равнин. Уайз был человеком того типа, который его соотечественники сравнивают с орехом гикори.

Уайз и Гэллап продолжали давний спор по поводу объединения капиталов и конкуренции. Уайз, наделенный манерами старого лесного отшельника, все еще сохранял привычки закоренелого индивидуалиста. Он принадлежал, как сказали бы в Англии, к «Манчестерской школе». А Гэллап уже давно старался убедить его в правильности идеи о том, что нужно отказаться от конкуренция и объединить ресурсы.

– Рано или поздно, друг мой, вам придется сдаться, – добродушно басил Гэллап, когда к ним присоединился Бирн. – Так уж устроен мир! Мы уже не сможем вернуться в те времена, когда один человек мог заправлять всем делом. Хочешь не хочешь, а всем нам придется держаться вместе.

– Если вас интересует мое мнение, – с обычным умиротворенным видом произнес Стейн, – я скажу, что есть нужда даже более насущная, чем сплочение деловое. В первую голову нам следует сплотиться политически, к слову, именно поэтому я и пригласил сегодня к нам мистера Бирна. Мы просто обязаны прийти к единству в политических взглядах, и причина тому очень проста: наши самые опасные враги уже объединились.

– Ничего против политического единства я не имею, – проворчал Гидеон Уайз.

– Послушайте, мистер Бирн, – обратился Стейн к журналисту, – я знаю, вы бываете в разных местах, и я бы хотел, чтобы вы кое-что сделали для нас, так сказать, неофициально. Вам ведь известно, где встречаются эти люди. Из них лишь два-три человека имеют какой-то вес: Джон Элиас, Джейк Холкет, который кричит громче всех, да еще этот поэт, Хоум.

– А ведь Хоум с Гидеоном когда-то даже дружбу водили, – язвительно вставил мистер Гэллап. – Хоум посещал класс Гидеона в воскресной школе, кажется.

– Тогда он был христианином, – с серьезным видом произнес Уайз. – Когда человек связывается с атеистами, уже не знаешь, чего от него ожидать. Мы и до сих пор, бывает, встречаемся. Я, разумеется, с радостью поддержал бы его против войн, воинской повинности и так далее, но что касается всего этого большевизма, тут уж…

– Прошу прощения, – не дал ему договорить Стейн, – дело не терпит отлагательства, поэтому, я думаю, вы не станете возражать, если я сразу изложу его мистеру Бирну. Мистер Бирн, позвольте мне, так сказать, в доверительном порядке сообщить вам, что я располагаю сведениями, вернее даже, уликами, которые дадут возможность упрятать по меньшей мере двоих из этих людей за решетку очень надолго. Речь идет о причастности к заговорам во время последней войны. Я не хочу пускать в ход эти улики, но я попросил бы вас сходить к ним и передать, что я обнародую их, обнародую завтра же, если они не изменят своей позиции.

– Прошу прощения, – ответил Бирн, – но то, что вы предлагаете, можно расценить как соучастие в уголовном преступлении и назвать шантажом. Вы не находите, что это довольно опасно?

– Я нахожу, что это довольно опасно для них, – отрезал Стейн. – Идите и передайте им это.

– Что ж, хорошо, – вставая, сказал Бирн и полушутливо вздохнул. – Работа есть работа, нам не привыкать. Но учтите, начнутся неприятности у меня – я и вас за собой потащу.

– Но я думаю, ты все же постараешься, приятель, – весело рассмеялся старик Гэллап.

Хотя еще так много помнится о великой мечте Джефферсона и о том, что люди назвали демократией, что в его стране, хоть богачи и правят как тираны, бедняки не ведут себя подобно рабам, и угнетатели и угнетенные разговаривают напрямую.

Встреча революционеров проходила в довольно необычном месте – пустой комнате с выбеленными стенами, на которых висели два-три невразумительных грубых черно-белых наброска в стиле, который, надо полагать, считался пролетарским, хотя понять в нем мог что-то, наверное, один пролетарий из миллиона. Пожалуй, единственным сходством между двумя собраниями было то, что оба они нарушали американскую конституцию присутствием спиртных напитков. Перед тремя миллионерами стояли разноцветные коктейли. Холкет, самый рьяный из большевиков, не признавал ничего, кроме водки. Был он долговязым хмурым типом, легкая сутулость придавала ему агрессивности, а в профиль он чем-то напоминал злобного пса: сильно выпирающий нос, короткая верхняя губа, клочковатые рыжие усы – весь вид его как бы свидетельствовал о презрении к окружающему миру. Джон Элиас, смуглый мужчина с черной острой бородкой и внимательными глазами, которые поблескивали из-за стекол очков, в бесчисленных европейских кафе пристрастился к абсенту. Когда журналист увидел его, у него возникла лишь одна мысль: до чего Джон Элиас похож на Джейкоба П. Стейна. Сходство лиц, образа мыслей и манеры поведения было до того разительными, что, казалось, сам миллионер выскользнул через какой-нибудь тайный ход в гостинице «Вавилон» и явился в цитадель большевиков.

Третий из мужчин тоже отличался необычным вкусом в напитках, и его любимый напиток можно было назвать для него символичным, ибо перед поэтом Хоумом стоял стакан молока, и сама невинность его в той обстановке казалась чем-то угрожающим, как будто матовая, лишенная цвета белизна еще более ядовита, чем тошнотворная зелень абсента. Хотя в действительности невинность эта была совершенно безобидной, поскольку Генри Хоум пришел в лагерь революционеров совсем другой дорогой и руководствовался иными побуждениями, совсем не такими, как у Джейка, яростного уличного горлана, или Элиаса, интригана-космополита. За его плечами было то, что называется заботливым воспитанием: в детстве он ходил в церковь и обзавелся таким чувством ненависти к спиртному, которое не смог побороть в себе, даже когда избавился от таких пустячных предрассудков, как христианство и брак. Светлыми волосами и тонкими чертами лица он мог бы напоминать Шелли, если бы не испортил себе подбородок короткой жиденькой бородкой. Каким-то непонятным образом бородка эта придавала ему женственности, как будто что-либо более существенное, чем несколько золотистых волосинок, произвести он был не в состоянии.

Когда вошел журналист, речь держал пресловутый Джейк, чем он чаще всего и занимался. Хоум произнес что-то обычное и малосущественное, с упоминанием слов «не дай Бог», и этого оказалось достаточно, чтобы Джейк разразился потоком богохульств.

– Не дай Бог! Да он только тем и занимается, что не дает нам то и не дает нам это! – кричал он. – Бог не дает нам бастовать, не дает бороться, расстреливать на месте проклятых ростовщиков и кровопийц. А что если этому Богу взять и для разнообразия запретить что-нибудь им, а? Почему бы проклятым священникам и пасторам не встать и не сказать хотя бы раз всю правду об этих негодяях? Почему их драгоценный Бог…

Элиас позволил себе скучливо вздохнуть.

– Священники, – сказал он, – как показал Маркс, принадлежали к феодальному уровню экономического развития, поэтому больше не играют никакой роли в этой проблеме. Ту роль, которую некогда исполняли священники, теперь исполняют сами капиталисты, и…

– Да, – прервал его журналист с едкой усмешкой, – и сейчас самое время вам узнать, что кое-кто из них делает это превосходно. – И не отворачивая глаз от ярких, но неживых глаз Элиаса, он поведал им об угрозе Стейна.

– Я был готов к чему-то подобному, – не пошевелившись, произнес с улыбкой Элиас. – Должен сказать, почти не сомневался, что нечто подобное произойдет.

– Псы вонючие! – взорвался Джейк. – Да если бы какой-нибудь бедняк сказал такое, его бы тут же упекли за решетку. Но ничего, они опомниться не успеют, как отправятся в место похуже. Если они не отправятся в ад, я уж и не знаю, куда им отправляться…

Хоум сделал протестующий жест, возможно, в адрес не того, что Джейк сказал, а того, что он собирался сказать, а Элиас просто оборвал речь своего товарища, заговорив спокойным, но громким голосом.

– Нам вовсе не обязательно, – сказал он, внимательно глядя на Бирна через стекла очков, – обмениваться с той стороной угрозами. Нам достаточно знать, что все их угрозы в наш адрес – пустые слова. Мы тоже предприняли кое-какие меры, но раскрывать пока что их не станем. Нас вполне устроит немедленный разрыв отношений и демонстрация силы. В наш план это вполне укладывается.

Говорил он негромко, голосом, полным достоинства, и что-то в его неподвижном желтоватом лице и больших очках заставило журналиста почувствовать неприятный холодок вдоль позвоночника. Грубое лицо Холкета, если на него смотреть сбоку, могло показаться сердитым, но при взгляде спереди было заметно, что ярость, горящая в его глазах неугасимым огнем, имеет оттенок беспокойства, словно он все же чувствует, что этические и экономические загадки ему не по зубам. Хоум вообще сидел как на иголках, но в мужчине в очках, который говорил так взвешенно и такими простыми словами, было что-то сверхъестественное и жуткое, словно за столом сидел и разговаривал мертвец.

Когда Бирн вышел на улицу, неся послание с вызовом, и прошел по очень узкому коридору за продуктовой лавкой, он увидел, что выход из него загораживает какая-то несуразная, но удивительно знакомая фигура: невысокий и широкий силуэт, казавшийся причудливым из-за широкополой шляпы на круглой голове.

– Отец Браун! – вскричал изумленный журналист. – Вы, наверное, ошиблись дверью. Или тоже состоите в этой тайной организации?

– Моя тайная организация намного старше этой, – улыбнулся отец Браун. – И несколько обширнее.

– Да, – сказал Бирн, – только я не думаю, что собравшиеся здесь люди могут иметь хотя бы отдаленное отношение к вам.

– Об этом не всегда так просто судить, – рассудительно произнес священник. – Но здесь есть один человек, который имеет ко мне самое непосредственное отношение.

Он исчез в темном ходе, а удивленный журналист пошел своей дорогой. Он удивился еще больше, когда вошел в гостиницу, чтобы передать ответное послание капиталистическому лагерю переговорщиков. К утопающему в цветах залу с птичьими клетками вела небольшая мраморная лестница, украшенная позолоченными скульптурами в виде нимф и тритонов. По этой лестнице ему навстречу сбежал черноволосый молодой человек с вздернутым носом и цветком в петлице. Он схватил репортера за локоть и отвел в сторону.

– Я – Поттер, – зашептал на ухо журналисту молодой человек, – секретарь старика Гидеона. Говорят – только это между нами, – какой-то переполох назревает, это правда?

– Насколько я понял, – осторожно ответил Бирн, – «циклопы» что-то готовят. Но нужно помнить, что хоть Циклоп и великан, глаз у него все-таки один, так что я думаю, эта заваруха большевиков…

Пока он говорил, секретарь смотрел на него с почти неподвижным лицом, хотя при этом довольно активно переминался с ноги на ногу, но как только Бирн упомянул большевиков, глаза молодого человека странно забегали, и он торопливо произнес:

– А при чем тут… Ах, вы об этом! Простите, это я ошибся. Хотел сказать заваруха, а сказал переполох. Не так выразился!

И с этими словами странный молодой человек умчался вниз по лестнице, а Бирн продолжил путь наверх в еще большем недоумении.

Оказалось, что к этому времени количество участников собрания увеличилось до четырех человек. Теперь в разговоре участвовал мужчина с вытянутым остроскулым лицом, очень жидкими соломенными волосами и моноклем. Мужчина, судя по всему, был чем-то вроде советника Гэллапа, возможно, его адвокатом, хотя никто его так не называл. Звали его Нэриз, и вопросы, которые он адресовал Бирну, по какой-то причине больше всего касались количества возможных участников организации революционеров. Об этом Бирну было известно мало, а сказал он и того меньше, поэтому вскоре четверо совещающихся встали с мест, собираясь расходиться. Последнее слово осталось за тем, кто больше всех молчал.

– Благодарю вас, мистер Бирн, – сказал Стейн, складывая пенсне. – Остается лишь сказать, что все готово. В этом я полностью согласен с мистером Элиасом. Завтра до полудня полиция арестует мистера Элиаса на основании тех улик, которые я к тому времени предоставлю. Как вам известно, я сделал все, чтобы избежать подобного развития событий. На этом, думаю, все, джентльмены.

Однако назавтра мистер Джейкоб П. Стейн не предоставил никаких улик полиции по причине, которая довольно часто вмешивается в планы таких деятельных людей. Он не сделал этого, потому что умер. Не была выполнена и остальная часть программы по причине, обозначенной огромным заголовком в утренней газете, которая на следующий день попала в руки Бирну: «УЖАСАЮЩЕЕ ТРОЙНОЕ УБИЙСТВО! ТРОЕ МИЛЛИОНЕРОВ УБИТЫ ЗА ОДНУ НОЧЬ!» Далее шел еще ряд восклицательных предложений, набранных буквами поменьше (всего в четыре раза крупнее обычных), которые указывали на странностьь загадочного преступления. Трое были убиты не просто в одно и то же время, но еще и в трех совершенно разных местах: Стейн в своем роскошном и живописном поместье, в сотне миль от города; Уайз рядом со своим бунгало на берегу моря, где он жил, наслаждаясь морским ветром и скромной жизнью; а старик Гэллап – в густой роще рядом с воротами своего огромного дома на противоположной стороне графства. Во всех трех случаях картина убийства была очевидной, хотя тело Гэллапа обнаружили лишь на следующий день – огромное и ужасное, оно висело среди обломанных веток, которые сокрушило своим весом, точно бизон, утыканный копьями, – а Уайза, судя по всему, сбросили с обрыва в море, причем после борьбы, о чем свидетельствовали нечеткие полустертые следы на самом краю утеса. Впрочем, первым, что навело на мысль о трагедии, была его большая соломенная шляпа, которая плавала в воде далеко от берега, хорошо заметная с возвышающихся отвесных скал. Тело Стейна тоже нашли не сразу. Обнаружить его помог тонкий кровавый след, который привел следователей к бане, построенной в его саду по древнеримскому образцу – Стейн был оригиналом и питал страсть ко всему античному.

Что бы ни думал Бирн, он вынужден был признать, что в этом деле нет никаких четких улик, которые свидетельствовали бы против кого-либо. Одного мотива было недостаточно. Даже моральная склонность к убийству не может быть основанием для обвинения. Тем более что он не мог себе представить, как бледный юный пацифист Генри Хоум мог хладнокровно отправить на тот свет другого человека, хотя богохульствующий Джейк и даже насмешливый еврей Элиас вполне могли пойти на убийство. Полицейские и человек, который, судя по всему, помогал им (а это был не кто иной, как господин с моноклем, представленный как Нэриз), понимали положение так же отчетливо, как и журналист.

Они знали, что пока большевиков-заговорщиков нельзя было ни в чем обвинить и привлечь к ответственности, и, если бы они все же были задержаны, а потом оправданы, это стало бы нешуточным ударом по репутации полиции. Нэриз приступил к делу с изяществом и прямотой художника. Вместо того чтобы вызывать в управление, он пригласил их на личную беседу и попросил высказать свое мнение в «интересах человечности». Свое расследование он начал в ближайшем месте трагедии, в бунгало на берегу моря. Бирну позволили присутствовать на этой необычной встрече, которая одновременно являлась и мирными переговорами дипломатов, и завуалированной формой следственных действий, или допросом подозреваемых. К немалому удивлению Бирна, разношерстная компания, собравшаяся за столом в морской хижине, включала в себя приземистого священника с совиной головой, хотя то, каким образом отец Браун связан с этим делом, прояснилось несколько позже. Присутствие молодого Поттера, секретаря одного из погибших, выглядело более естественным, хотя поведение его вряд ли можно было назвать естественным. Из всех присутствующих он один бывал в этом месте раньше, поэтому в некотором мрачном смысле выступал в роли хозяина. Однако ни особенной помощи, ни какой-либо важной информации от него так и не дождались. Курносое лицо его выражало больше недовольства, чем печали.

Джейк Холкет, как водится, говорил больше других, и от человека его склада нечего было ожидать, что он поддержит эту игру в кошки-мышки и будет делать вид, будто не понимает, что сам он и его друзья по сути являются подозреваемыми. Юный Хоум в свойственной ему мягкой манере пытался сдерживать его, когда тот принимался обличать убитых, но Джейк за словом в карман не лез и готов был перекрикивать не только врагов, но и друзей. Извергая потоки проклятий, он огласил очень неофициальный некролог покойному Гидеону Уайзу. Элиас вел себя сдержанно и, видимо, прятал безразличный взгляд за большими очками.

– Я полагаю, – холодно заметил Нэриз, – бесполезно указывать вам на то, что слова ваши бестактны и попросту неприличны. Возможно, вас больше тронет, если я скажу, что они неосторожны. Вы, правду говоря, открыто заявляете, что ненавидели убитого.

– В тюрягу меня за это собираетесь бросить, да? – глумливо осклабился демагог. – Пожалуйста. Только вам придется построить тюрьмы для миллионов, если вы собираетесь сажать каждого бедняка, у которого были причины ненавидеть Гидеона Уайза. И вы не хуже меня знаете, что это истинная правда.

Нэриз молчал, не вмешивались и остальные, пока неторопливо, врастяжку и слегка шепелявя, не заговорил Элиас.

– Я полагаю, наша дискуссия совершенно бесполезна для обеих сторон, – сказал он. – Вы пригласили нас сюда либо для того, чтобы получить от нас информацию, либо чтобы подвергнуть допросу. Если вы нам верите, мы заявляем, что ничего не знаем и ничем помочь не сможем. Если же вы не доверяете нам, вы обязаны сказать, в чем нас обвиняют либо же иметь достаточно такта, чтобы держать свои подозрения при себе. Пока еще никто не предъявил ни малейшего доказательства того, что кто-нибудь из нас связан с этим делом больше, чем с убийством Юлия Цезаря. Арестовать нас вы не осмелитесь и верить нам не хотите. Что толку нам здесь задерживаться?

Он встал и начал спокойно застегивать пальто, остальные революционеры последовали его примеру. Когда они направились к двери, юный Хоум на секунду задержался и повернулся к следователям бледным лицом фанатика.

– Я хочу заявить, – произнес он, – что всю войну просидел в грязной тюрьме потому, что отказался убивать людей.

После этого они ушли, а те, кто остался в комнате, молча переглянулись.

– Кажется мне, – произнес отец Браун, – что, несмотря на отступление врага, вряд ли можно говорить о полной победе.

– Я готов вытерпеть что угодно, – сказал Нэриз, – кроме нападок этого горлопана Холкета. Хоум хоть ведет себя прилично. Что бы они там ни говорили, я уверен на все сто, что им все известно. Они замешаны в этом, по крайней мере почти все. Они ведь, считай, почти признались в этом. Они смеются над нами, и не потому, что мы не правы, а потому, что мы не можем доказать свою правоту. А вы что об этом думаете, отец Браун?

Священник бросил на Нэриза бесконечно мягкий, обескураживающий взгляд.

– Да, я тоже пришел к выводу, что определенный человек, знает больше, чем говорит. Только, пожалуй, будет лучше, если имени его я пока не назову.

У Нэриза от удивления выпал из глаза монокль, глаза его так и заблестели.

– Пока что дело ведется неофициально, – сказал он. – Но, я надеюсь, вы понимаете, что потом, если вы будете продолжать скрывать какую-то информацию, вы можете оказаться в сложном положении.

– Мое положение очень простое, – ответил священник. – Я нахожусь здесь для того, чтобы защищать интересы моего друга Холкета. В данных обстоятельствах, мне кажется, будет в его интересах, если я расскажу вам, что он в ближайшее время порвет с этой организацией и в этом смысле перестанет быть социалистом. У меня есть все основания полагать, что он превратится в католика.

– Холкет?! – вскричал пораженный Нэриз. – Да он же только то и делает, что с утра до ночи священников проклинает!

– По-моему, вы не совсем правильно понимаете людей такого склада, – доброжелательным голосом произнес отец Браун. – Он проклинает священников за то, что они, как ему кажется, не могут уберечь весь мир от несправедливости. Но как вы думаете, стал бы он проклинать их за это, если бы не считал, что они способны это сделать? Но мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать психологию обращения к религии. Я упомянул это лишь для того, чтобы упростить вам задачу, возможно, сузить поиск.

– Если это действительно так, он сужается до этого негодяя Элиаса… И меня это не удивляет, потому что я еще не видел более мерзкого, хладнокровного и изворотливого дьявола.

Отец Браун вздохнул.

– Он всегда напоминал мне несчастного Стейна, – произнес он. – Я даже думаю, они были родственниками.

Нэриз собирался что-то возразить, но в эту секунду дверь распахнулась и в комнату опять шагнул высокий и тощий Хоум. Однако на этот раз естественный бледный цвет лица молодого поэта был еще бледнее, точно он специально выкрасил лицо белилами.

– Смотрите-ка! – воскликнул Нэриз, поднеся к глазу пенсне. – И что же вас заставило вернуться?

Хоум, не сказав ни слова, пошатываясь, прошел через комнату и повалился на стул. Потом, глядя перед собой затуманенными глазами, произнес:

– Я отстал от остальных… Сбился с пути. И решил, что лучше будет вернуться.

На столе все еще стояли графины с напитками, и Генри Хоум, который за всю жизнь не выпил ни капли спиртного, налил себе полный бокал и осушил его залпом.