Сообразительный мистер Ридер. Воскрешение отца Брауна (сборник) Честертон Гилберт

Воскресение отца Брауна

В жизни отца Брауна однажды выдался краткий период, когда его настигла слава, хотя надо сказать, что самому священнику это не принесло никакого удовольствия, скорее даже наоборот. Имя его прогремело в газетах, о нем развернулась дискуссия на страницах еженедельных обозрений, и деяния его горячо обсуждались в клубах и светских салонах, особенно в Америке. Удивительно (а тем, кто был с ним знаком близко, это показалось и вовсе невероятным), но в журналах даже стали появляться короткие рассказы, повествующие о его приключениях в ипостаси сыщика.

Как ни странно, слава настигла его, когда он находился в самом глухом или по крайней мере в самом отдаленном от его обычных мест пребывания уголке. Его отправили в качестве чего-то среднего между миссионером и приходским священником в одну из тех стран Южной Америки, которые, поделив ее северное побережье на полосы, все еще тянутся к Европе или грозят превратиться в независимые государства под гигантской тенью президента Монро. Население там было краснокожим и темнокожим с розовыми вкраплениями. То есть жили там люди, в жилах которых текла испанская и индейская кровь, но среди них встречались и американцы северного образца – выходцы из Англии, Германии и других подобных стран. Неприятности начались, когда один из таких приезжих, едва успевший ступить на берег и сильно раздосадованный из-за пропажи одного своего чемодана, подошел к первому же зданию, которое увидел перед собой, оказавшемуся миссионерским домом с пристроенной молельней. Всю переднюю стену дома занимала открытая терраса с длинным рядом столбов, оплетенных спутанными черными виноградными лозами, квадратные листья которых осень уже успела выкрасить в красный цвет. За ними, тоже ровным рядом, сидели люди, почти такие же неподвижные, как столбы, и цветом чем-то сходные с виноградом, ибо широкополые шляпы их были черны так же, как их немигающие глаза, а лица многих из них, казалось, были вырезаны из темно-красной древесины, добываемой в здешних лесах. Почти все они курили очень длинные тонкие черные сигары, и дым их был едва ли не единственным, что двигалось в этом месте. Гость, возможно, посчитал этих людей туземцами, но среди них были и такие, кто очень гордился своей испанской кровью. Впрочем, он большой разницы между испанцами и индейцами не видел и, однажды посчитав их всех коренными обитателями, перестал обращать на них внимание.

Это был репортер из Канзас-Сити, худой светловолосый мужчина, как сказал бы Мередит, с деятельным носом, который производил такое впечатление, будто жил своей жизнью, мог шевелиться из стороны в сторону и даже был способен ощупывать предметы, как хобот какого-нибудь муравьеда. Фамилия этого человека была Снайт. Его родители, руководствуясь какими-то не совсем понятными соображениями, нарекли своего сына именем Савл, но сам он имени своего стеснялся и в конце концов подобрал себе другое имя – Пол, правда, исходя при этом из совсем иных соображений, нежели апостол язычников[61]. Хотя ему-то как раз больше подходило имя гонителя христиан, чем защитника, поскольку он относился к официальной религии со сдержанным презрением, которое больше соответствует духу Ингерсолла[62], чем Вольтера. Но это было далеко не самой важной частью характера человека, который подошел к миссионерскому дому и сидящим на террасе людям. Что-то в их нарочитой бездеятельности и безразличии разбудило в нем бурю негодования, и, не получив ответов на свои первые вопросы, он принялся говорить сам.

Стоя под палящим солнцем, в безукоризненно чистом костюме с иголочки и большой панаме, сжимая стальной хваткой ручку саквояжа, он раскричался на людей в тени. Очень громко он стал объяснять им, почему они такие ленивые, грязные, невежественные и вообще хуже животных, если сами они этого не понимают. По его мнению, это все вредоносное поповское влияние довело их до такого состояния и превратило в жалких забитых бедняков, которым только то и остается, что торчать здесь без дела и курить сигары.

– Это ж какими надо быть овцами бессловесными, – ярился он, – чтобы позволить себя запугать этим набитым рясникам, которые ходят в своих митрах и тиарах, золоченых ризах и прочих тряпках и смотрят на всех вокруг, как на грязь под ногами! Вам же просто задурили мозги всякими коронами, балдахинами, священными зонтиками да опахалами, и все только потому, что какой-нибудь напыщенный и толстый старый служитель какого-нибудь Мумбы-Юмбы считает себя царем всего мира. Ну, а вы-то сами? Вы на себя посмотрите, простофили несчастные! Говорю же вам, вы поэтому-то в свое варварство снова и ударились, поэтому не научились ни читать, ни писать…

Тут из миссионерского дома торопливо вышел сам верховный жрец Мумбы-Юмбы, который выглядел не как царь всего мира, а скорее, как диванный валик, обмотанный как попало старыми черными тряпками. Если у него и была тиара, в этот раз он ее не надел, а нацепил на голову широкополую потрепанную шляпу, мало чем отличавшуюся от тех, что были на головах индейцев. Ее он досадливо столкнул на затылок и собирался что-то сказать сидящим неподвижно туземцам, но, увидев приезжего, быстро произнес:

– Могу вам чем-то помочь? Не хотите зайти в дом?

Мистер Пол Снайт зашел в дом, и с этого началось значительное расширение его знаний о самых разных вещах. Возможно, его чутье как журналиста оказалось сильнее предубеждений, что бывает довольно часто с действительно талантливыми журналистами. Он задавал множество вопросов и получал самые исчерпывающие ответы, интересные и неожиданные. Он открыл для себя, что индейцы умеют читать и писать, чему научил их не кто иной, как сам священник, только занимаются они этим нечасто, поскольку от природы наделены склонностью к более прямым формам общения. Он узнал, что эти прохлаждающиеся на террасе оборванцы на своих земельных участках превращаются в неутомимых тружеников, особенно те из них, в ком преобладает испанская кровь. Что изумило его еще больше, он узнал, что каждому из них принадлежит собственный кусочек земли. Что так повелось издревле и что их это вполне устраивает. Однако и в этом священник сыграл определенную роль, что стало его первым и единственным вмешательством в дела политические, хоть и мелкого местного масштаба.

Не так давно по этим краям прокатилась лихорадка атеистического, даже анархического радикализма, который время от времени захлестывает страны латинской культуры, зарождаясь в тайных обществах и заканчиваясь гражданской войной и редко чем-нибудь другим. Здешним вожаком иконоборческого движения был некий Альварес, довольно колоритный искатель приключений родом из Португалии, но, на чем настаивали его недруги, имевший примесь негритянской крови. Под его началом находилось множество лож и храмов инициации, того сорта, который даже атеизму придает форму чего-то мистического. Во главе более консервативной стороны стоял некто Мендоза, не такой колоритный, но очень богатый владелец нескольких фабрик, человек уважаемый, однако малоинтересный. Считалось, что здесь давно воцарились бы беззаконие и беспорядок, если бы не пользующееся поддержкой простых людей политическое движение, отстаивающее право местных крестьян иметь собственную землю. И надо сказать, что движение это по большому счету зародилось в маленьком миссионерском домике отца Брауна.

Когда священник разговаривал с журналистом, в комнату вошел Мендоза, предводитель консерваторов, тучный смуглый мужчина с лысой головой, по форме напоминающей грушу, и дородным телом, тоже похожим на грушу. В зубах его была зажата очень ароматная сигара, но он, переступая порог комнаты священника, театральным жестом выбросил ее, как будто входил в храм, и низко поклонился, что при его полноте выглядело совершенно невероятным. Он всегда очень серьезно относился к формальностям, особенно в отношении церковных институтов, и отца Брауна это неизменно приводило в смущение, тем более когда он сталкивался с этим в личной жизни.

«Я сам себя считаю противником клерикализма, – с легкой улыбкой, бывало, говорил отец Браун. – Только, поверьте, в мире клерикализма было бы вдвое меньше, если бы власть находилась в руках самих клириков».

– О, мистер Мендоза, – оживился журналист. – Мы, кажется, уже встречались с вами. Вы в прошлом году не были в Мехико на Торговом конгрессе?

Тяжелые веки мистера Мендозы дрогнули, указав на то, что он узнал репортера, а губы его медленно растянулись в улыбке.

– Я помню.

– Каких-нибудь час-два, а какие дела там решились! – с радостным облегчением воскликнул Снайт. – Да и вы, похоже, не в убытке.

– Мне просто повезло, – скромно сказал Мендоза.

– Оставьте! – вскричал Снайт. – Деньги любят людей с твердой хваткой. А уж у вас хватка-то ого-го! Железная! Да и где взяться, вы знаете, как никто. Но я, простите, не мешаю вам? Вы, должно быть, сюда по делу?

– Вовсе нет, – ответил богач. – Люблю просто так заглянуть к падре, поговорить о том о сём. Просто поговорить.

Похоже, столь близкое знакомство отца Брауна с успешным, можно даже сказать именитым дельцом окончательно укрепило мир и согласие между священником и практичным мистером Снайтом. Вполне вероятно, что он почувствовал некоторое уважение к миссии и даже был готов закрыть глаза на те напоминания о существовании религии, без которых никак не обойтись в молельне. Он горячо поддержал программу священника, по крайней мере в ее мирской и социальной частях, и вызвался в любую секунду принять на себя роль глашатая, чтобы поведать о ней всему миру. И именно в этот миг отец Браун начал понимать, что журналист в своем сочувствии может доставить гораздо больше беспокойства, чем в отрицании.

Мистер Пол Снайт принялся энергично рекламировать отца Брауна. Один за другим он слал длиннейшие панегирики в его адрес в свою газету на Средний Запад. Он фотографировал несчастного священника за самыми обычными бытовыми занятиями, и снимки эти выходили огромными фотографиями в гигантских воскресных выпусках американских газет. Он превращал брошенные им фразы в лозунги и засыпал мир «посланиями» от священника из Южной Америки. Любой другой народ, кроме американцев, давно бы уже пресытился отцом Брауном, но преподобный, напротив, стал получать весьма заманчивые и даже настойчивые предложения проехать с лекционным туром по Соединенным Штатам, и когда он, вызвав вежливое удивление, отказался, ставки его возросли еще больше. Мистер Снайт пошел дальше, по его просьбе об отце Брауне было сочинено несколько рассказов в духе историй про Шерлока Холмса, после чего они были присланы на благословение самому герою с просьбой ознакомиться и подправить что надо. Узнав об их появлении, отец Браун выразил лишь одно пожелание: чтобы они прекратились. А это, в свою очередь, заставило мистера Снайта развернуть целую дискуссию о том, стоит ли отцу Брауну временно покинуть этот мир, свергнувшись с огромной скалы вроде персонажа доктора Ватсона. На все подобные вопросы священнику приходилось терпеливо писать ответные письма, в которых он говорил, что согласен на временное прекращение рассказов на подобных условиях, и просил отложить их возобновление на как можно более долгий срок. Его послания становились все короче и короче, и, дописав последнее, он тяжко вздохнул.

Надо ли говорить, что вся эта странная шумиха на севере не могла не докатиться до маленького южного аванпоста, где отец Браун думал пожить в тишине и покое. Многочисленные местные англичане и белые американцы уже начали испытывать гордость от того, что по соседству с ними проживает такая знаменитость. Американские туристы того сорта, что, приезжая в Лондон, громко требуют немедленно вести их к Вестминстерскому аббатству, стали наведываться на эти отдаленные берега и громко требовать, чтобы их отвели к отцу Брауну. Дошло до того, что кто-то предложил провести отдельную железнодорожную линию, чтобы возить к нему экскурсии, как если бы он был монументом. Но больше всего ему досаждали настойчивые и бойкие торговцы, не так давно появившиеся в этих краях, которые преследовали его с просьбами попробовать и их товар и вынести оценку. Даже после того как он отказывался, они не прекращали засыпать его письмами ради того, чтобы заполучить как можно больше его автографов. Маленький священник был добрым и отзывчивым человеком, поэтому все они получали то, что хотели, но случилось так, что короткий, всего в несколько слов, ответ на запрос от одного франкфуртского виноторговца по фамилии Экштейн, который он торопливо написал на карточке, изменил его жизнь самым неожиданным и страшным образом.

Экштейн, суетливый маленький человечек с шапкой пышных волос и в пенсне, не только очень настаивал на том, чтобы священник попробовал его целебный портвейн, но еще и просил сообщить ему, где и когда он это будет делать. Священника эта просьба ничуть не удивила, поскольку его уже давно перестали удивлять причуды рекламы. Поэтому он черкнул наскоро несколько слов в ответ и занялся своими представлявшимися ему более полезными делами. Вскоре его занятия снова были прерваны, на этот раз запиской от самого Альвареса, его политического врага. Он приглашал отца Брауна принять участие в собрании, во время которого надеялся достичь согласия по одному важному вопросу, для чего и предлагал встретиться вечером в небольшом кафе у стен городка. На это приглашение он ответил согласием и передал ответное послание посыльному, краснощекому, по-военному подтянутому парню, который дожидался ответа. После этого, имея в своем распоряжении час-два, он снова вернулся к своим делам, намереваясь все-таки довести их сегодня до конца. Покончив с этим занятием, он налил себе стакан чудодейственного вина мистера Экштейна и, с веселым выражением лица взглянув на часы, выпил и вышел из дома в ночь.

Небольшой основанный выходцами из Испании городок купался в ярком лунном свете, поэтому, когда он подошел к воротам в виде пышной арки в причудливом обрамлении пальм, они сильно напомнили ему декорации испанской оперы. Один длинный пальмовый лист с резными краями, черный на фоне белого круга луны, свисал с другой стороны арки и чем-то напоминая челюсть черного крокодила. Подобное сравнение вряд ли пришло бы ему в голову, если бы не одна мелочь, которую заметили его от природы внимательные глаза. Воздух был совершенно неподвижен, нигде ничего не шевелилось, но он вдруг отчетливо увидел, что пальмовый лист дрогнул.

Священник осмотрелся по сторонам и понял, что вокруг него никого нет. Он оставил позади последние дома с закрытыми дверьми и ставнями на окнах и теперь шел между двух длинных стен из больших и бесформенных, но гладких камней, утыканных кое-где странными колючими сорняками, произрастающими в этом регионе. Стены эти шли параллельно до самых ворот. Огней кафе за воротами видно не было – наверное, оно располагалось слишком далеко. Через арку не просматривалось ничего, кроме больших каменных плит, которыми была выстлана казавшаяся совсем белой в свете луны улица, да кактусов, которые кое-где проросли сквозь щели. И тут Отец Браун вдруг явственно почувствовал запах зла, ощутил какую-то странную физическую подавленность, но и не подумал остановиться. Он был достаточно смелым человеком, но любопытство его превосходило даже это чувство. Всю свою жизнь он испытывал непреодолимую тягу к познанию истины, даже в мелочах. Доходило до того, что он иногда специально подавлял в себе это чувство, чтобы сохранять хоть какое-то равновесие в душе, и все же оно не покидало его ни на секунду. Едва он прошел через арку, с дерева по-обезьяньи спрыгнул человек и ударил его ножом. В тот же миг еще один человек, прижимавшийся до этого к стене, бесшумно метнулся к нему и с размаху опустил на него дубинку. Отец Браун повернулся, качнулся и мешком повалился на землю. Но прежде чем он упал, на лице его появилось выражение совершенно искреннего и безмерного удивления.

В том же крошечном городке в то же время жил еще один молодой американец, которого можно было назвать прямой противоположностью мистера Пола Снайта. Звали его Джон Адамс Рейс, и был он электротехником, состоящим на службе у Мендозы, который доверил ему обеспечение старого города новинками техники. В сатирических памфлетах и международных сплетнях такие личности, как он, встречаются намного реже, чем журналисты. Тем не менее в Америке на одного человека такого морального склада, как Снайт, приходится миллион людей такого морального склада, как Рейс. Его исключительность ограничивалась тем, что он исключительно добросовестно относился к своей работе, во всем остальном это был самый обычный простоватый человек. Трудовую жизнь он начал помощником аптекаря в одной западной деревеньке и нынешнего положения добился исключительно трудом и добродетелью. Однако он все еще считал свой родной городок сердцем обитаемого мира.

В детстве, сидя на коленях у матери и слушая, как она читает старую семейную Библию, он впитал в себя очень пуританское, даже евангелическое восприятие христианства, и по сей день, когда у него оставалось время задумываться о религии, то была его религия. Среди ослепительных вспышек самых последних и даже самых невероятных открытий, находясь на самых передовых позициях эксперимента, подобно Творцу Всевышнему, создающему новые звезды и солнечные системы, творя чудеса со светом и звуком, он ни на миг не усомнился в том, что «дома» лучше всего: мама, семейная Библия, спокойная, хоть и немного чудная жизнь родной деревни. Перед матерью своей он преклонялся, как легкомысленный француз. Вся религия для него заключалась в перечитывании старой семейной Библии, только всякий раз, попадая в современный мир, он чувствовал смутное волнение. Вряд ли обрядность католичества пришлась бы ему по душе, поэтому, испытывая неприятие к разным митрам и епископским посохам, он почувствовал некоторое сходство с мистером Снайтом, хоть и выражал свои взгляды не в такой самоуверенной форме. Публичные поклоны и расшаркивания Мендозы ему претили, что уж говорить об атеисте Альваресе со всем его масонским мистицизмом.

Возможно, что вся эта почти тропическая жизнь, пересыпанная индейской киноварью и испанским золотом, просто была для него слишком яркой. Как бы то ни было, когда он говорил, что нет ничего более славного, чем его родной городок, он не кривил душой. Он действительно был уверен, что где-то есть что-то чистое, простое, трогательное, что-то такое, что он в самом деле уважал больше всего на свете. И вот, имея в душе такое отношение к миру и людям, Джон Адамс Рейс, сидя на одной южноамериканской станции, вдруг почувствовал, что внутри него растет какое-то непривычное чувство, которое противоречило всем его давним предубеждениям и которое он не понимал. И дело заключалось вот в чем: единственным, что когда-либо попадалось ему на глаза за все его поездки и путешествия, что хоть чем-то напомнило ему старую поленницу у родного домика, провинциальное спокойствие и старую Библию на материнских коленях, стало (по какой-то невообразимой причине) круглое лицо и черный потертый зонтик отца Брауна.

Он поймал себя на том, что стал следить за такой обычной, даже в чем-то смешной черной фигурой, которая суетливо пробегала мимо. Он провожал ее взглядом, не в силах оторвать глаз, наблюдал за ней с почти нездоровым восхищением, так, будто видел ожившую загадку или какое-то ходячее противоречие. Ему казалось: в том, что было ему ненавистнее всего, вдруг обнаружилось нечто близкое и родное. Это было так, словно его долго истязали мелкие демоны, а потом он вдруг обнаружил, что сам Дьявол – совершенно обычная личность.

И вот однажды, выглянув из окна в лунную ночь, он снова увидел Дьявола в широкополой черной шляпе и длинной черной сутане, демона непостижимой беспорочности, который семенил по улице по направлению к городским воротам, и провел его взглядом с непонятным ему самому интересом. Он подумал: «Любопытно, куда это священник может направляться? И что он задумал?» – и еще долго всматривался в залитую лунным светом улицу, после того как темная фигура скрылась из вида. Но потом он увидел нечто такое, что вызвало у него еще большее любопытство. Двое других мужчин, которых он тоже узнал, прошли мимо его окна, как актеры по освещенной сцене. Голубоватый свет лунной лампы озарил пышный куст торчащих волос на голове маленького Экштейна, виноторговца, и очертил долговязую темную фигуру с орлиным носом, в старомодном очень высоком черном цилиндре, сдвинутом набекрень, от которого силуэт казался еще более нескладным и неестественным, как какой-нибудь фантасмагорический персонаж театра теней.

Рейс обругал себя за то, что позволил луне так играть со своим воображением, потому что, присмотревшись, заметил черные испанские бакенбарды и рассмотрел преисполненное собственного достоинства лицо доктора Кальдерона, уважаемого городского эскулапа, который как-то приходил лечить захворавшего Мендозу. И все же что-то в том, как эти двое перешептывались, как они вглядывались в темноту, зацепило его внимание, показалось необычным. Поддавшись внутреннему импульсу, он перемахнул через низкий подоконник и как был, босиком, вышел на дорогу и пошел за ними следом. Он увидел, как они исчезли в темном проеме арки, а в следующий миг из-за стены раздался ужасный крик, невероятно громкий и пронзительный, и для Рейса тем более жуткий, что кто-то прокричал несколько слов на непонятном ему языке.

Тут же раздался громкий топот ног, послышались еще крики, а потом – смешанный рев ярости или печали, от которого содрогнулись башенки стен и высокие пальмы. Но потом вмиг собравшаяся толпа пришла в движение, словно в ужасе подалась назад от городских ворот, и из темноты арочного проема раздался исполненный отчаяния вопль:

– Отец Браун мертв!

Он так и не понял, что надломилось в его душе в тот миг, или почему сердце у него вдруг сжалось от ощущения утраченной надежды, но он рванулся вперед и под сводом арки столкнулся со своим соотечественником, журналистом Снайтом, который бледным призраком шагнул из ночной мглы, нервно пощелкивая пальцами.

– Это правда, – произнес Снайт с выражением, в его устах близким к благоговению. – Он умер. Доктор осматривает его, говорит, надежды нет. Кто-то из этих чертовых даго ударил его дубинкой, когда он проходил через ворота. Почему – одному Богу известно. Какая ужасная утрата для города!

Рейс ничего не ответил, вернее, не смог ничего сказать в ответ и бросился к арке, чтобы увидеть то, что происходило за ней. Маленькое, облаченное в черные одежды тело лежало там, где оно пало, на широких каменных плитах, посреди торчащих из щелей колючих кактусов. Большая толпа теснилась чуть в стороне, сдерживаемая главным образом одним лишь движением руки огромной властной фигуры, стоящей впереди. Большинство собравшихся то подавалось вперед, то, наоборот, делало шаг назад, повинуясь его мановению, как будто он обладал над ними какой-то волшебной властью.

Альварес, диктатор и демагог, человек рослый и неизменно надменный, всегда одевавшийся броско, на этот раз был в зеленой униформе с галунами, которые, точно серебряные змеи, расползлись у него по груди, дополняемые орденом, висевшим у него на шее на ярко-красной ленте. Коротко стриженные волосы его уже подернулись сединой, но от этого кожа политика, которую друзья называли оливковой, а недруги – темной, казалась почти буквально золотой, как будто на нем была вылитая из чистого золота маска. Но сейчас крупное лицо его, обычно властное и довольное, выглядело в соответствии с ситуацией серьезным и немного трагическим. Он пояснил, что дожидался отца Брауна в кафе, когда услышал сперва какую-то возню, а потом звук падающего тела, после чего выбежал на улицу и увидел труп, лежащий на каменных плитах.

– Я знаю, что кто-то из вас сейчас думает, – гордо посмотрев вокруг, сказал он. – И если вы боитесь сами об этом сказать, я скажу это. Я атеист и не могу призывать в свидетели Господа для тех, кто не поверит моему слову, но я готов поклясться честью солдата и просто порядочного человека, что не имею к этому никакого отношения. Если б здесь сейчас мне попались те, кто это сотворил, я бы с радостью повесил их вон на том дереве.

– Разумеется, мы очень рады это слышать, – строгим, даже торжественным голосом произнес его противник, стоявший над телом своего павшего помощника. – Но удар слишком серьезный, чтобы сейчас говорить о своих чувствах. Я полагаю, сейчас лучшее, что мы можем сделать – унести тело моего друга и прервать это стихийное собрание. Насколько я понимаю, – обратился он к доктору, – сомнений, к сожалению, нет.

– Никаких сомнений, – ответил доктор Кальдерон.

Джон Рейс вернулся домой с тяжелым сердцем и совершенно опустошенный. Как же так, почему кажется, что ему будет ужасно не хватать человека, с которым он даже не был знаком? Он узнал, что похороны решили не откладывать и назначить на завтра – все чувствовали, что кризис нужно миновать как можно скорее, поскольку опасность народных волнений росла с каждым часом. Когда Снайт увидел индейцев, сидящих в ряд на террасе, они могли сойти за вырезанные из красного дерева древние ацтекские фигурки, но он не видел, какая перемена произошла с ними, когда они узнали о смерти священника.

Они были готовы поднять революцию и линчевать лидера республиканцев, если бы их не остановила необходимость с должным почтением проводить в последний путь своего религиозного наставника. Надо заметить, что сами убийцы, которые не избежали бы самосуда в любом случае, исчезли бесследно, точно растворились в воздухе. Никто не знал их имен, и никто не знал даже, успел ли умирающий перед смертью увидеть их лица. Причиной того странного удивления, которым был преисполнен его последний взгляд на этот мир, возможно, было то, что он узнал их лица. Альварес не переставал твердить, что не имеет к этому никакого отношения, и даже явился на похороны. Он шел за гробом в расшитом серебром зеленом кителе, придав своему лицу такое скорбное выражение, будто хоронил лучшего друга.

Позади террасы между кактусов по очень крутому зеленому склону поднимались каменные ступени. По ним гроб был с большим трудом поднят и временно установлен на площадке наверху у подножия огромного высокого распятия, которое высилось над дорогой и служило указателем начала освященных земель. Внизу, на дороге, человеческое море исторгало скорбный плач и возносило молитвы, осиротевший люд оплакивал своего отца. Невзирая на всю ритуальность этого действа, которая не могла не раздражать атеиста Альвареса, он держался сдержанно и с должным почтением, и все бы прошло гладко (как отметил про себя Рейс), если бы никто не задевал его.

Рейс вынужден был признать, что старик Мендоза всегда был дураком и сейчас поступил, как круглый идиот. Следуя привычному для слабо развитых сообществ обычаю, гроб оставили открытым, с лица покойного сняли покрывало, что привело простых местных жителей в их отчаянии на грань безумства. Само по себе это могло обойтись и без последствий, поскольку укладывалось в местные традиции, но кое-кто из представителей власти вспомнил о заведенной у французских вольнодумцев традиции провозглашать речи над прахом покойного. В роли оратора выступил Мендоза, и чем дольше он говорил, тем больше падал духом Джон Рейс, тем меньше ему нравилась вся эта религиозная церемония. С неторопливостью оратора, выступающего за обеденным столом и не знающего, как завершить начатую речь и усесться наконец на место, он перечислил все многочисленные, но несовременные достоинства покойного. Ладно этим бы и закончилось, но Мендоза оказался настолько глуп, что стал в своей пламенной речи обвинять своих политических противников, даже насмехаться над ними. Трех минут хватило ему, чтобы начать беспорядки. Да еще какие!

– Мы имеем полное право задаться вопросом, – торжественным тоном вещал он, – наделены ли подобными достоинствами те, кто в безумии своем отреклись от веры отцов? Покуда среди нас есть атеисты, покуда эти безбожники рвутся к власти и становятся нашими правителями, да что там правителями – диктаторами, их постыдная философия будет продолжать приносить плоды, подобные этому ужасному преступлению. Если мы спросим, кто убил этого святого человека, ответ будет один…

Тут глаза полукровки и авантюриста Альвареса полыхнули поистине африканской страстью, и Рейс вдруг отчетливо понял, что этот человек на самом деле – дикарь, не способный сдерживать свои порывы. Можно было подумать, что весь его «просвещенный» трансцендентализм попахивает культом вуду. Как бы то ни было, Мендоза не смог продолжить, потому что в эту секунду Альварес накинулся на него с криками и, имея гораздо более сильные легкие, без особого труда перекричал его.

– Кто его убил? – взревел он. – Да это ваш Бог его убил! Его же собственный бог и убил его. Вы же сами считаете, что он убивает всех своих преданных и глупых слуг… Как убил и этого. – Он резко махнул рукой, но не в сторону гроба, а на распятие. Потом, несколько поумерив пыл, он продолжил голосом более спокойным, но все еще не лишенным раздражения: – Я в это не верю, но в это верите вы. Разве не лучше вовсе не иметь бога, чем иметь бога, который отбирает у вас самое дорогое, да еще подобным образом? Я по крайней мере не боюсь заявить, что бога нет! В слепой и пустынной вселенной не существует такой силы, которая способна услышать ваши молитвы или вернуть вашего друга. Сколько ни просите своего Бога воскресить его, он все равно не воскреснет. Здесь и сейчас я это вам докажу: я бросаю вызов Богу, который не в силах пробудить заснувшего навеки.

В ужасе толпа притихла, и после секундного ожидания демагог ликующе продолжил густым надрывным голосом:

– Мы могли бы и догадаться, – кричал он, – что, позволив таким людям, как вы…

Однако тут в его речь вклинился другой, истошный голос с явным американским акцентом:

– Смотрите! Смотрите! – заголосил журналист Снайт. – Что-то происходит! Клянусь, он пошевелился!

Он бросился сломя голову по каменной лестнице вверх, а толпу внизу тем временем захлестнула волна неописуемого безумия. В следующее мгновение Снайт повернул ошеломленное лицо и поманил пальцем доктора Кальдерона, который тут же присоединился к нему. Когда двое мужчин снова отступили от гроба, все увидели, что положение головы покойного несколько изменилось. Толпа издала восторженный рев, который разом оборвался, так и не достигнув высшей точки, ибо лежащий в гробу священник застонал, приподнялся на локте и, часто моргая, устремил на собравшихся туманный взгляд.

Джон Адамс Рейс, который до сих пор сталкивался исключительно с чудесами науки, в последующие годы так и не смог подобрать слов, чтобы описать неразбериху нескольких последующих дней. Казалось, что-то вырвало его из мира времени и пространства и ввергло в пучину невозможного. За полчаса весь городок вместе с близлежащими деревушками превратился в нечто невиданное уже тысячу лет: уподобившись средневековому люду, толпы местных жителей стали обращаться в веру под впечатлением невероятного чуда, это был истинный древнегреческий город, в котором божество спустилось к людям. Тысячи падали ниц прямо на дороге, сотни принимали монашеский обет не сходя с места, и даже приезжие, как двое американцев, не могли думать и говорить ни о чем, кроме свершившегося чуда. Стоит ли удивляться, что и сам Альварес был несказанно потрясен, он сидел, обхватив голову руками.

И в самом сердце этого урагана благодати находился маленький человечек, который пытался что-то сказать, но голос у него был негромкий и глухой, а шум стоял оглушительный. Он подал слабой рукой какой-то знак, в котором было больше раздражения, чем какого-либо иного чувства, а потом подошел к краю парапета над толпой и жестом, сделавшим его очень похожим на хлопающего короткими крыльями пингвина, попытался успокоить людей. На какой-то миг шум слегка приутих, и отец Браун в первый раз в жизни позволил себе обратиться к своей пастве со всем негодованием, на которое был способен:

– Глупцы! – высоким дрожащим голосом провозгласил он. – Глупые, глупые люди!

Потом он как будто овладел собой, уже твердо держась на ногах, подбежал к ступеням и стал спускаться.

– Вы куда, отче? – спросил Мендоза с непривычным благоговением в голосе.

– В телеграфную контору, – бросил на ходу отец Браун. – Что? Нет, разумеется, это не чудо. С чего бы тут взяться чуду? Чудеса не так дешевы, как все это.

И он побежал дальше. Люди падали перед ним на колени, моля о благословении.

– Благословляю, благословляю, – торопливо повторял он. – Да благословит вас Господь и да прибавит вам всем разума.

И с необычной скоростью он скрылся в направлении телеграфа, где отправил в секретариат епископа срочную телеграмму: «Здесь произошла безумная история с чудом. Надеюсь, Его Преосвященство не даст этому делу ход. Это всего лишь слухи».

Вручив бланк телеграфисту, он чуть-чуть покачнулся, и Джон Рейс подхватил его под руку.

– Позвольте, я провожу вас домой, – сказал он. – Вы заслуживаете большего, чем дают вам эти люди.

Джон Рейс и отец Браун сидели в доме священника при церквушке. Стол все еще был завален бумагами, над которыми последний бился за день до этого. Бутылка вина и пустой винный стакан стояли там, где он их оставил.

– Теперь, – твердым, почти зловещим голосом произнес отец Браун, – я могу начать думать.

– Я бы не стал вот так сразу начинать думать, – посоветовал американец. – Вам ведь отдохнуть надо. К тому же, о чем тут думать-то?

– Мне достаточно часто приходилось расследовать убийства других людей, – сказал отец Браун. – Но сейчас предстоит расследовать собственное.

– На вашем месте я бы сначала выпил вина, – предложил Рейс.

Отец Браун встал, налил в стакан вина, поднял его, на секунду задумался и поставил обратно на стол. Потом опять сел и сказал:

– Знаете, что я чувствовал умирая? Вы не поверите, но главным моим чувством было невероятное удивление.

– Да уж, когда тебя ночью бьют палкой по голове, тут есть чему удивляться, – согласно кивнул Рейс.

Отец Браун подался вперед и, понизив голос, произнес:

– Я удивился тому, что меня не ударили по голове.

Рейс посмотрел на него с таким выражением, будто подумал, что удар тот хоть и оказался не смертельным, все-таки был очень сильным, но вслух сказал:

– Как это?

– Когда тот человек с размаху опустил дубинку, она остановилась в дюйме от моей головы, но так и не коснулась ее. Точно так же второй парень сделал вид, что бьет меня ножом, но даже не поцарапал меня. Как в театре, на сцене. Я думаю, это и была игра. Но потом произошло нечто невероятное.

Он задумчиво посмотрел на бумаги на столе и продолжил:

– Хоть ни нож, ни дубинка не прикоснулись ко мне, я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги и жизнь покидает меня. Я знал, что-то сразило меня, но что? Знаете, о чем я подумал? – Он указал на вино на столе.

Рейс поднял стакан, внимательно посмотрел на него и понюхал.

– Думаю, вы правы, – сказал он. – Я когда-то работал в аптеке и кое-что знаю из химии. Тут без анализа ничего точно не скажешь, но мне кажется, здесь что-то подмешано. Знаете, существуют такие вещества, которыми в Азии могут отправить человека в состояние, неотличимое от смерти, хотя на самом деле это всего лишь временный сон.

– Вот именно, – хладнокровно произнес священник. – Все это чудо – фальшивка от начала до конца. Сцена похорон была продумана и подготовлена заранее. Я полагаю, Снайту была нужна шумиха, вызванная этим всеобщим помешательством, хотя вряд ли бы он зашел так далеко только ради этого. В конце концов, одно дело наживаться на мне и превратить меня в поддельного Шерлока Холмса, и совсем другое…

Замолчав на полуслове, священник переменился в лице. Он крепко зажмурился и встал, точно начал задыхаться. Потом протянул одну дрожащую руку, будто собирался идти к двери на ощупь.

– Вы куда? – не без удивления спросил Рейс.

– Если вы меня спрашиваете, – ответил отец Браун, который сделался бледным, как стена, – я собираюсь помолиться. Вернее, даже поблагодарить Господа.

– Ничего не понимаю. Что с вами?

– Я хочу поблагодарить Господа за свое чудесное и невероятное спасение.

– Я, конечно, не разделяю вашу религию, – сказал Рейс, – но, поверьте, я достаточно религиозен, чтобы понять вас. Конечно, вам надо поблагодарить Бога за то, что он спас вас от смерти.

– Нет, – сказал священник, – не от смерти. От позора.

Рейс так и сел, а священник взволнованно продолжил, едва не срываясь на крик:

– Если бы только моего позора! Опозорены могли быть мои убеждения, мои взгляды. Они нацелились на саму религию! Подумать страшно, чем все это могло закончиться! Это был бы самый громкий, самый жуткий скандал с тех пор, как уста Титуса Оутса[63] исторгли последнюю ложь.

– О чем вы толкуете? – в полной растерянности спросил его собеседник.

– Хорошо, лучше я все объясню сразу, – священник сел и продолжил уже более сдержанным голосом: – Я все вдруг понял, как только упомянул вслух Снайта и Шерлока Холмса. Сейчас я вспомнил, что написал в ответ на его безумные предложения. Ведь другого ответа я дать не мог, а они воспользовались этим для своих планов. Я написал что-то вроде: «Я согласен умереть и снова ожить, как Шерлок Холмс, если так будет лучше». И как только я об этом подумал, то понял, что меня попросту вынудили писать подобные вещи, и все, что я писал, сводилось к одному. Это выглядело так, будто я писал какому-то своему сообщнику, что собираюсь выпить это вино в определенное время. Теперь понимаете?

Рейс вскочил со стула и взволнованно воскликнул:

– Да-да! Кажется, начинаю понимать.

– Сперва они бы раздули из этого чудо, а потом это чудо развенчали бы. И что самое худшее – они смогли бы доказать, что все это было моей затеей. Это выглядело бы, как подстроенное нами же фальшивое чудо. Вот и все. Если бы их план сработал, мы бы оказались в настоящем аду.

Потом, о чем-то подумав, маленький священник тихим, спокойным голосом произнес:

– И все-таки, на рассказах обо мне они могли бы неплохо заработать.

Рейс посмотрел на стол и мрачно произнес:

– И сколько негодяев участвовало в заговоре?

Отец Браун покачал головой.

– Больше, чем мне хотелось бы думать, – сказал он. – Но я надеюсь, хотя бы некоторые из них просто действовали по указке. Альварес, возможно, мог считать, что, когда идет война, все средства хороши. Он – довольно своеобразный человек. Я очень боюсь, что Мендоза – просто старый лицемер. Я ему никогда не доверял, а он ненавидел меня за то, что я не поддерживал его. Но все это может подождать. Я благодарен Господу за спасение. И особенно за то, что успел предупредить епископа.

Джон Рейс надолго задумался.

– Вы рассказали мне много такого, чего я не знал, – наконец произнес он. – А теперь я хочу вам рассказать о том, чего не знаете вы. Я прекрасно понимаю, на что рассчитывали эти ребята. Они были уверены, что любой человек, очнувшись в гробу и увидев перед собой коленопреклоненную толпу, которая превозносит его как святого и почитает ходячим чудом, не устоит перед соблазном и примерит ореол славы, упавший на него с неба. Думаю, их расчет был совершенно точен в том, что касается человеческой психологии. Где я только ни бывал, каких только людей ни встречал, одно могу сказать точно: вряд ли найдется хотя бы один человек из тысячи, у которого после подобного пробуждения не пошла бы кругом голова; который, еще не очнувшись до конца, сохранил бы рассудок, скромность, смирение и… – Тут он с удивлением заметил, что говорить ему мешает комок, подступивший к горлу, и голос дрожит от чувств.

Слушая его, отец Браун, с довольно рассеянным выражением лица, чуть склонив голову набок, рассматривал стоявшую на столе бутылку.

– Знаете что, – сказал он. – А не распить ли нам бутылку настоящего вина?