Опаленные войной Костин Михаил

3

Громов хорошо помнил, что оставил пленного и водителя у изгиба траншеи. Теперь же оказалось, что они сидят в какой-то полузасыпанной, обрамленной воронками яме. Причем с обеих сторон окоп был тщательно перепахан снарядами.

– Ну и наделили ж вы меня, лейтенант, пленничком, – попытался было выплеснуть свое неудовольствие младший сержант-мотоциклист, но, услышав грозный окрик Громова: «Отставить разговоры!», тотчас же умолк.

– Кто он такой, попытались выяснить?

– Да нет.

– А следовало бы, товарищ младший командир. На войну как-никак собрались. А перед вами – десантник. Что тут у вас происходило?

– Как что? – огрызнулся мотоциклист. – Не видите: будто специально по нас целились, – проговорил, едва сдерживая дрожь. Он все еще сидел, упершись штыком в грудь пленного и таким образом прижимая его к стенке окопа. Но самое любопытное, что рядом, и тоже с винтовкой в руках, полустояла-полусидела Мария, которую Громов до поры как бы не замечал. Время от времени над ними безумно высвистывали долетавшие с противоположного берега пулеметные очереди, поэтому все трое предпочитали не высовываться. – Да еще этот гад… – продолжал плакаться мотоциклист, – бросился на меня. Если бы не Мария…

– Ну при чем тут я?! – перебила его девушка, почувствовав себя неудобно за слабоволие младшего сержанта. – Только прикладом по голове, чтоб не очень…

– Мой санинструктор, – представил ее Громов майору. – Последняя надежда гарнизона.

Тот придирчиво оглядел девушку, на какое-то мгновение просветлел, но, встретившись со взглядом Громова, понял, что флиртовать слишком опасно, и сразу же вспомнил о ране.

– Болит слегка, – прижал к голове запятнанный подсохшей кровью платок.

– Давайте, перевяжу, – предложила Мария.

– Ладно, бинты марать. Имея такого санинструктора, я бы пооберегся лезть под пули, – посоветовал он Громову.

– И все же, давайте перевяжу, товарищ…

– Майор, – подсказал тот. – Вообще-то, можно и перевязать. А ты, лейтенант, веди этого мерзавца к моему блиндажу. Желаю задать ему, сукиному сыну, несколько принципиальных вопросов. Если только согласишься побыть переводчиком. Ты-то по-немецки неплохо шпаришь.

– Пробую…

– «Пробую»! – хмыкнул майор. – Мне бы так. Когда ты заорал на немецком, я, признаться, даже вздрогнул: «Сам-то он не ихний ли?» – объяснил мостовик уже по дороге к командирскому блиндажу, оставшемуся по счастливой случайности неразрушенным.

– Но когда я скомандовал: «Огонь!» – успокоились.

– Только тогда, – простодушно признался майор.

Пленный шел спокойно, но заложить руки назад отказался. Это был рослый крепкий парень лет двадцати семи. Худощавое аристократическое лицо его чуть-чуть искажал приплюснутый боксерский, очевидно уже претерпевший пластическую операцию, нос. А густые, черные, слегка волнистые волосы и смугловатый цвет кожи указывали на то, что в нем бурлила кровь предков далеко не арийского происхождения.

У блиндажа пленный остановился и с прощальной тоской взглянул на тот берег. Он видел, что там уже хозяйничают немецкие части, и, наверное, проклинал изменившую ему удачу. А еще был миг, когда Громову показалось, что диверсант решается: «Не попробовать ли прорваться к реке?»

Возможно, он и попытался бы сделать это, но из окопов и блиндажей на него смотрели десятки вооруженных людей. И пленный понял: «Не удастся!»

– Товарищ командир, – подбежал к майору какой-то сержант. – Гранатами забросали… В плен так никто из них и не сдался. Последний, пулеметчик, по-моему, застрелился. Двое бросились в воду, но их накрыло снарядом.

– Воюй, Бонапарт, воюй, – пробасил майор уже из входа в блиндаж. – Начинаешь неплохо. А пленный у нас уже образовался. – И, считая, что похвалу сержанту он выдал, тут же предложил Громову: – Знаешь, давай поговорим с ним прямо здесь. Там у меня темновато. А я его видеть должен. Всего, насквозь.

Лейтенант приказал пленному сесть на ступеньку. Водитель тотчас же предусмотрительно прилег на бруствере у него над головой. Сам майор остановился у дверного косяка. Воспользовавшись ситуацией, Мария достала из сумки санпакет, но подойти к майору не решалась. Так, с пакетом в руке, она и стояла возле Андрея.

– Ну, перевязывай, перевязывай, – подбодрил ее бонапартист. – Челюсти-то у меня будут свободны. Спроси его, лейтенант, в колонне были и русские? Я отчетливо слышал русскую речь, – сказал майор, уже не обращая внимания на санинструктора.

Андрей перевел вопрос пленному.

– Были, конечно, – неохотно ответил немец. – Человек двадцать.

– Перебежчики, что ли? – удивился майор.

– Из эмигрантов. Их специально готовят для заброски в ваш тыл.

– Значит, это был целый батальон диверсантов? – ошарашенно уточнил майор. – То-то, я вижу, в рукопашном по-нашему дерутся.

– Можете называть их и так, «диверсантами», – невозмутимо согласился пленный. И Громова удивило, что германец не отказывается отвечать, не становится в позу. При этом, правда, не скрывает своего пренебрежения к допрашивавшим, но это уже не имело значения.

– Какова была ваша личная задача? Как вы оказались в этой банде?

– Я буду отвечать только на вопросы, касающиеся русских, – вдруг ответил немец, объясняя Громову свое предыдущее поведение, и презрительно сплюнул. – Особой тайны это не составляет.

– Ваше звание? – спросил его Громов. – Вы офицер?

– Офицер, естественно, – неожиданно ответил тот по-русски. – Если уж это так важно.

Майор и Громов удивленно переглянулись.

– Так он, Бонапарт, еще и по-русски шпрехеншпандолит! – первым отреагировал мостовик.

– И почти без акцента.

– Чего ж молчал? – переговаривались они так, словно самого диверсанта при этом не было. – А ведь это меняет ситуацию. Теперь им и в штабе заинтересуются.

Громов успел заметить, что пленный говорил почти без акцента. Можно было подумать, что говорит украинец, довольно хорошо знающий русский.

– Выходит, тоже из эмигрантов? – снова включился в разговор майор, обращаясь теперь уже прямо к пленному.

– Я – ариец, – с вызовом ответил тот и поднялся во весь свой почти двухметровый рост.

– Врешь, – помахал пальцем майор. – Ариец! Знаем мы таких «арийцев». Из этих, из белогвардейцев небось. Из недобитых.

– Впервые в жизни мне не верят, что я ариец. До сих пор верили.

– И все же, кто вы на самом деле? – спросил его Громов по-немецки. Ему казалось, что на вопросы, задающиеся на его родном, немецком, пленный будет отвечать охотнее. Кроме того, ему хотелось поупражняться в языке противника.

– Что вас удивляет, лейтенант? – ответил тот. – Что немец говорит по-русски? Я же не удивляюсь, слыша, как вы довольно свободно говорите по-немецки. Вы готовили своих людей, мы – своих.

– Меня никто специально к войне не готовил.

– Еще бы. Вас конечно же готовили к защите родины, – иронично ухмыльнулся пленный. – Но, по сути, к одной и той же цели. Кстати, пленных у вас расстреливают, лейтенант?

– Нет. Поступают согласно конвенции. Если, конечно, вы соответственно будете вести себя в плену.

– Ложь, лейтенант, – желчно улыбнулся пленный. – Мне хорошо известно, как у вас поступают с пленными.

Громов хотел перевести это майору, но тот жес-том остановил его, дав понять, что уловил смысл разговора. Как оказалось, он тоже немного владел немецким.

– Когда ваши собираются форсировать реку? – спросил он немца по-русски.

– На этот вопрос я отвечать не буду.

– Не желаешь, значит?

– Не желаю.

– Слушай, ты!.. Еще раз спрашиваю, когда вы будете форсировать? – спокойно повторил вопрос майор. – И ты обязан отвечать, иначе я тебя тут же…

– Хорошо, отвечу. Форсировать будут сегодня, – молвил пленный по-немецки. – Уже к ночи ваши трупы будут плавать в этой реке. Можете в этом не сомневаться. – И выждав, пока Громов переведет ответ майору, вскинул руку в фашистском приветствии.

– Отправьте его в комендатуру, майор, – посоветовал Громов. – Пусть допросят основательнее. Нужно узнать, что там у них за спецподразделение. Думаю, речь идет об одном из батальонов полка особого назначения «Бранденбург». – Громов умышленно назвал полк, чтобы показать пленному, что они уже знают о существовании такой части. – Эти самые «бранденбуржцы» уже промышляли в нашем тылу.

– Откуда такие сведения? – удивился майор. – Да к тому же у рядового коменданта дота?

– Сам с ними сталкивался. Успел. Ну, мне пора в дот.

Будто не желая выпускать его из окопа, на противоположном берегу затявкал пулемет, и пули просвистели несколькими сантиметрами выше голов пленного и Громова. Вместе они и присели, почти уткнувшись лицами друг в друга.

– Господин лейтенант, – обратился к нему пленный после того, как по правому берегу ударили орудия и пулемет снова умолк. – Пристрелите меня, ради бога. Если уж принимать смерть – то от руки офицера. Храброго офицера.

– Этого удовольствия я вам доставить не могу.

– Боитесь понести наказание от своего командования?

– Какое тут командование и какое наказание…

– Вот именно, – приободрился Штубер, переходя на русский. – Кто этим будет заниматься?

– Ну, во-первых, я сомневаюсь, что вы действительно офицер, – решил воспользоваться ситуацией Громов.

– О Господи, неужели я мог бы выдавать себя за офицера, не будучи им?

– А почему не мог бы?

– Это не по законам войны.

Громов удивленно уставился на него.

– Какие еще «законы войны»? Можно подумать, что вы пришли сюда не убивать и выжигать эту землю, а блистать своим германским рыцарством.

– В таком случае вы забыли, что древние блистали своим рыцарством не на балах и дипломатических раутах, а… на войнах, во время которых они, увы, убивали и выжигали.

– В общем-то тоже верно.

Если майор и терпел этот их диспут, то только потому, что Мария слишком старательно забинтовывала ему голову и, похоже, бонапартисту приятно было как можно дольше задерживать ее возле себя. Вместо того чтобы вмешаться и прекратить их совершенно неуместную, на его взгляд, военно-полевую полемику по поводу истоков рыцарства, он благоденственно вдыхал запах волос этой красавицы, легкий, но все равно пьянящий аромат ее тела, настоянный на резковатом, но таком знакомом букете одеколона «Сирень».

– В моем положении логичнее было бы скрывать, что я офицер, а тем более – офицер СС, нежели повышать себя в чине. С рядового-то каков спрос?

– И какой же у вас чин, позвольте полюбопытствовать?

– Оберштурмфюрер СС.

– А в переводе на обычный армейский язык?..

– Приравнивается к вашему старшему лейтенанту. Обер-лейтенант войск СС.

– Божественно.

– Теперь вы согласны исполнить мою просьбу и, как офицер офицера…

– Я ведь сказал, такого удовольствия доставить вам не могу. Ситуация позволяет переправить вас в тыл, а значит, это мы и сделаем. В принципе, пленных у нас, как я уже сказал, не расстреливают.

– Даже офицеров СС?

Громов замялся, не понимая, почему пленный так упорно выделяет тот факт, что он офицер СС.

– Честно говоря, я не знаю, существуют ли какие-либо инструкции относительно офицеров СС. Лично меня с ними не знакомили.

– «Честно говоря», – повел подбородком оберштурмфюрер. – Странно слышать такое в окопах коммунистов, очень странно…

– Только что вы рассуждали о рыцарстве и законах войны, этим рыцарством порожденных.

– Э, бонапарты, я уже не понимаю, кто кого здесь допрашивает, – недовольно проворчал майор и, потершись свободной от бинта частью щеки о руку Марии, дал понять, что бинтоэкзекуция завершена. – Понимаю, лейтенант, что с первым пленным офицером общаться приятно, то есть, – спохватился он, – я хотел сказать «интересно». Но только ни черта вы из этого своего допроса из него не выудили. Он вас допрашивал дольше и успешнее. И никакой он не немец. Из наших, видно, из белоэмигрантов.

– Не думаю. Впрочем, он в вашем распоряжении, – пожал плечами лейтенант. – Главное, что мы выяснили: он владеет русским и принадлежит к полку «Бранденбург», в котором проходят стажировку их диверсанты. Все остальное для нас, полевых офицеров, особого интереса не представляет. Зато там, в штабах повыше, такой информацией будут наслаждаться. Вы закончили, санинструктор? – обратился к Марии, не давая майору вставить хотя бы слово.

– Как видите.

– В таком случае разрешите отбыть в распоряжение своего гарнизона, товарищ майор.

Уловив, что Громов обиделся, майор по-крестьянски покряхтел и искоса взглянул сначала на Кристич, а затем на оберштурмфюрера.

– Ну, не будем портить отношения из-за этого поганца, – сказал он. В эти мгновения он казался лейтенанту эдаким добряком, которому неудобно стало от того, что из-за какого-то пустяка чуть было не поссорился с соседом. – Можешь еще остаться. Немцы попрут нескоро. Теперь им следует готовиться к переправе по-настоящему. С мостом у них явно не получилось.

– Теперь надо сделать так, чтобы и с переправой у них тоже не получилось.

4

Когда мотоциклист вывел свою машину на каменистую дорогу, уходящую за гребень прибрежного холма, Громов вдруг с тоской подумал, что ведь по существу он везет сейчас Марию Кристич туда, откуда ей уже не вырваться, то есть обрекает ее на гибель. Однако, убедив себя, что обрекает не он, а обстоятельства, решил впредь, до самого дота, думать о ней не как о бойце дота, а о привлекательной женщине. В этом было его спасение. Пока что Кристич действительно воспринималась им как явление романтических грез. Как-то еще сложатся отношения с ней, как она поведет себя, когда ему захочется уложить ее на свою комендантскую лежанку…

«Уложить на комендантскую лежанку?! – не упустил возможности поиздеваться над самим собой. – Это где, в доте, на виду у взвода солдат?!»

Громов скосил глаза на безмолвно сидящую в коляске девушку и ухмыльнулся своим каверзным мыслям. Мария то ли уловила ход мыслей, то ли почувствовала на себе этот взгляд коменданта. Слегка запрокинув голову, чтобы видеть его на заднем сиденье, она внимательно, сосредоточенно посмотрела на лейтенанта.

Кристич и в самом деле представала в его фантазиях как нечто романтическое, за грезами о котором нет никакого будущего. А ему вдруг захотелось простой смертной женщины, не только способной дарить ему близость, но и наслаждаться этой близостью вместе с ним.

– Сегодня мы уже понюхали пороха по-настоящему, как полагается на войне, а, товарищ лейтенант? – неожиданно вторгся в его сладостные размышления голос мотоциклиста.

– Если это называется: «понюхали». Боюсь, что нюхать этот самый порох нам еще придется очень долго.

– Может, свернем в городок? Глянем на него в последний раз, да… – он не договорил. Слева, в просвете между кронами деревьев, им открылась дорога, уходящая на восток, в глубь холмистой Подолии, и они увидели, что вся она запружена потоками людей, машин и подвод. Эта едва проторенная полевая дорога лишь до поры до времени казалась умиротворенно пустынной, поскольку уводила в сторону поймы реки, а значит, как бы в сторону противника.

– Уходит твой городок, парень, – с грустью молвил Громов.

– Да это уже не городок уходит. Это исход всей Бессарабии и Буковины, всего Заднестровья.

– Так что придется отложить до мирных времен, – «успокоил» его Громов и вспомнил, как и сам мечтал наведаться в городок, а теперь неизвестно, представится ли случай. – Сворачивай вправо. Уходим в сторону укрепрайона.

Прежде чем повернуть мотоцикл, водитель еще несколько мгновений смотрел на открывавшуюся колонну, размышляя о чем-то своем. И лишь появление в небе тройки вражеских самолетов, на низкой высоте уходящих в ту же сторону, что и колонна беженцев, заставило его быстро свернуть с этого проселка на пастушью, но все еще пригодную для мотоцикла тропу.

– Господи, хотя бы они колонну не бомбили, – как молитву проговорила Мария.

– Беженцами они уже брезгуют, – зло ответствовал водитель. – Громят тех, кто еще пытается упираться, кто не бросил винтовку.

– Тебе что, приходилось видеть тех, кто бросил свои винтовки? – почему-то задело Громова. Это уже была реакция офицера, на которого тоже ложилась какая-то доля ответственности за этот позорный драп.

– Лично мне не приходилось.

– Потому что никто и не бросает, – поддержала Громова медсестра.

– Тогда какого черта все драпают? – огрызнулся мотоциклист. – И какая разница: с оружием или без? Парализованы они все там, в наших штабах. От страха паралич разбил. Видел здесь, на этом берегу, кто-нибудь хоть одного генерала? Который бы осмотрел все, прикинул, подсказал и приказал, самим появлением своим приободрил?.. Где они все? А я знаю где: за сотни километров отсюда, где-нибудь на Южном Буге или на Днепре.

Громов и Мария удрученно переглянулись и промолчали. Лейтенант, конечно, мог бы обвинить мотоциклиста в том, что он, дескать, распространяет панические слухи, и заставить умолкнуть. Но ведь парень прав. И, как всякий солдат, которого оставляют здесь «стоять насмерть», а точнее, бросают на произвол судьбы, он вправе задаться и такими вопросами.

5

Отпустив мотоциклиста и попросив Марию спуститься вниз, к доту, чтобы обезопасить ее в случае артналета, Громов остановился на верхней террасе склона. Хотелось еще хотя бы раз вот так, свободно, не кланяясь снарядам и не прячась от пулеметных очередей, осмотреть с этой высоты берег реки, позиции своих и вражеских подразделений, и попрощаться со всем тем мирным и первозданным, что еще сохранилось в этом обрамленном холмами, раскрашенном синевой реки и красками порыжевших июльских лугов уголке украинской земли.

Долина Днестра напоминала сейчас большой строительный котлован, в чаше которого тысячи людей поспешно и слаженно возводили то ли гигантскую дамбу, то ли еще какое-то очень важное, всем до единого нужное и, возможно, увековечивающее их труд сооружение.

Противоположный, теперь уже захваченный врагом, берег был значительно выше и круче; да что там… отсюда он казался огромным, хотя и довольно доступным горным хребтом. И немцы максимально использовали преимущества своих господствующих позиций. Даже без бинокля Громов видел, как на гребне склона фашисты рыли окопы и устанавливали орудия, и как по всему склону, от гребня – до реки, лихорадочно отрывались укрытия и оборудовались пулеметные точки. При этом учитывались все складки местности, изгибы реки и вся естественная маскировка, которую им предоставлял опоясанный террасами и по-хуторски застроенный усадьбами участок долины.

Впрочем, на этом берегу тоже закреплялись. Появилась еще одна линия окопов метрах в ста от проходящей вдоль реки, но теперь уже совершенно изрытой дороги. Справа и слева от дота, в зарослях и каменистых расщелинах склона, оборудовали свои позиции минометчики. Вырисовывались еще три пулеметных гнезда. А вновь прибывший полк – судя по внешнему виду бойцов, из тех, истрепанных боями, что отошли с правобережья, из Буковины и Молдавии, – окапывался в нескольких метрах от склона. Еще дальше, в перелеске и небольших рощах, срочно создавались небольшие укрепленные зоны, которые должна была поддерживать невидимая отсюда вторая линия дотов укрепрайона.

Однако за всеми этими приготовлениями не чувствовалось основательности. Не чувствовалось прежде всего потому, что не было свежих, не измотанных боями подкреплений. Наоборот, здесь оставались самые обескровленные части, вся задача которых заключалась в том, чтобы задержать противника на сутки-двое, пока отойдут, вырвутся из образовавшегося котла все остальные, более боеспособные войска.

«А ведь действительно, почему бы здесь, на участке от Подольска до Ямполя, не создать мощную группировку, усиленную дотами укрепрайона? – думал лейтенант Громов. – И черт с ним, что где-то там, левее и правее, враг ушел далеко вперед. Река, доты, крутой берег и пару зениток… На таком “пятачке” врага можно сковать как минимум на месяц. Неужели этого не видят и не понимают в штабах дивизии, армии, фронта? Или, может, действительно все деморализованы, настроены на бегство и уже смирились с поражением?!» Ответов на эти вопросы он не знал, как не знали их сейчас, очевидно, и в Москве, в Генштабе.

Дух временности и обреченности – вот что витало сейчас над левым берегом этой реки. А значит, и над берегом его, лейтенанта Громова, солдатской судьбы.

Чуть впереди «Беркута», подковообразно упираясь флангами в крутой склон первой террасы, спешно врывалась в землю маневренная рота старшего лейтенанта Рашковского.

«Судя по всему, маневры для роты кончились, – подумал Громов, глядя, как Рашковский нервно прохаживается возле дота, время от времени поглядывая на него и, наверно, не понимая, чего это комендант маячит там, дразня фашистов. – Очевидно, этой роте и суждено будет оставаться возле дота до конца. Как последнему и единственному прикрытию. Жалкому… прикрытию».

Рашковский, конечно, уже понял это и теперь по-черному завидует ему и его гарнизону. Все-таки бойцы дота будут в надежном укрытии, в подземелье, защищенные от бомб и снарядов. А он со своими стрелками – в простреливаемой со всех сторон низине.

Где-то севернее опять гремела артиллерийская канонада. Налетела и сбросила на город бомбы шестерка бомбардировщиков, которую зенитчики хотя и попытались рассеять, но так ни одну машину не сбили. Доносилось эхо разрывов и с юга, из-за изгиба речного каньона. Но здесь, на участке «Беркута», вот уже более получаса не прозвучало ни единого выстрела. Словно было заключено некое перемирие, согласно которому противники договорились друг друга не тревожить!

– Товарищ лейтенант! – вдруг появился рядом незнакомый старшина. – Наш младший лейтенант пытають, дэ тут 120й дот.

– Какой еще младший лейтенант? – удивился Громов и только теперь заметил выдвигающуюся из ложбины небольшую и не очень стройную колонну солдат.

– Та ж командир роты нашей стрелковой. Ото вона и есть. А он, впереди, младший лейтенант Горелов. Раненый весь.

– Так уж и весь?

– Еще, конечно, воюет, – обескураженно уточнил старшина, удивленный и обиженный этим замечанием офицера.

– Здесь дот, внизу. Я – комендант. Что вы хотите мне сообщить?

– Товарищ младший лейтенант, сюда! Тутычки комендант! – замахал рукой старшина. – Как раз угадали!

Младшему лейтенанту было за тридцать. Он был ранен в левое плечо, поэтому простреленная и окровавленная гимнастерка оставалась расстегнутой. Лицо его казалось землистым, но, очевидно, не столько от потери крови – рана, судя по всему, была не очень тяжелой, – сколько от длительного недосыпания и смертельной усталости.

– Ну, здравствуй, лейтенант, – поздоровался Горелов так, словно они уже знакомы, но только давно не виделись. – Показывай свое хозяйство. Приказано охранять твой дот, как царский дворец.

– Божественно. Уже завтра здесь будет пекло. А главное, на этом участке фрицы обязательно попробуют организовать переправу.

– А что, место удобное. По всем канонам военной науки.

– Где ваши остальные На подходе?

– Какие остальные? – мрачно поморщился Горелов, легонько массажируя предплечье.

– Но вы же вроде бы командуете ротой.

– Принял командование остатками роты. И вся она перед тобой, лейтенант: сорок два бойца и два младших командира о двух пулеметах. Все, что осталось от роты. Зато начальство доложит наверх, что боевые порядки обороняющихся усилены маршевой ротой.

– Да уж… «Усилены».

– Ребята, конечно, обстрелянные. От самой границы порохом нас обкуривают. Только, гляжу я, народца у вас тут совсем жидковато.

– Обстановку, младший лейтенант, вы знаете и без моих объяснений, – сразу же перешел на официальный тон Андрей, не желая обсуждать с ним перспективы обороны. – Через два-три дня мы окажемся в полном окружении.

– То-то и оно, – возбужденно вздохнул Горелов, близоруко вглядываясь в правый берег. Бинокля у него не было. – Что посоветуешь? Какой фланг тебе прикрыть?

– Вон мой дот. Как видите, одна рота, тоже до основания потрепанная, уже располагается ниже него, подковой. Просьба к вам: здесь, сзади, у дота мертвая зона. Как только фашисты прорвутся с тыла, они сразу же сядут нам на голову. Так вот, пусть часть бойцов окопается в этой излучине, впереди линии окопов. А часть – вон на той, нижней террасе, в ложбинах по обе стороны дота. Это чтобы фашисты ночью не прорвались по террасе и не забросали нас гранатами.

Младший лейтенант окинул местность оком колхозного бригадира, подергал себя здоровой рукой за мочку уха и признал:

– А что, правильно планируешь, лейтенант. Именно так и надо бы расположиться.

– И мой вам совет: дот пристрелян. Вся местность тоже. Думаю, разведка фрицев поработала заранее. Уверен также, что долбить доты они будут денно и нощно. Поэтому, как только начинается артналет, сразу уводите людей за гребень, в заранее отрытые щели. Здесь оставляйте только наблюдателей. И еще. Побыстрее дайте связь с дотом.

– Связь будет, лейтенант. Щели тоже. Только для начала скооперируюсь с командованием полка. Мы ведь остались бесхозными. Даже кухни своей нет.

– Скооперируйтесь, – скептически усмехнулся комендант. – Но опасаюсь, что под вашим командованием уже не остатки роты, а остатки полка. Связи со штабом у вас нет уже более суток?

– Почти угадал. Ты сам-то еще не был на фронте? Не обстрелян?

– Мне еще только представится случай, – не стал разочаровывать его Громов сообщением о бое у моста.

– Воздух! – вдруг заорал кто-то у реки.

– Воздух! – стоголосо отозвались по всей долине и перелескам: – Воздух! В укрытия!

Уже сбегая вниз, к доту, Громов увидел, как тройка бомбардировщиков заходила на соседний, прилепившийся ниже по течению на крутом изгибе каньона, словно ласточкино гнездо, 121й дот.

6

Что-то там у русских не срабатывало, что-то не ладилось – оберштурмфюрер СС Штубер уловил это сразу. И покаянно притих, демонстрируя покорность и смирение. Он-то понимал: когда не ладится, пленного проще всего пустить в расход. А тем временем из разговоров и перебранки русских барон фон Штубер понял, что из комендатуры машину так и не прислали. То ли не оказалось там свободной, то ли сочли, что захваченный у моста пленный особого интереса для разведки уже не представляет. Тем более что пленные стали поступать и с других участков обороны. Машина майора тоже почему-то вышла из строя.

Правда, из комендатуры посоветовали связаться с особым отделом укрепрайона. Если пленный их заинтересует, они пришлют своего человека или машину с охраной. Но майор связаться с этим отделом не смог, была повреждена линия. Он и сам уже считал, что захваченный – птица невысокого полета, однако расстреливать его не решался. В конце концов он сделал то единственное, что мог сделать в этой ситуации: приказал двум бойцам отвести и сдать немца в городскую комендатуру. Сейчас тут не до него.

Штубер все еще оставался в красноармейской форме, и все, кто видел в городе эту тройку, считали, что задержан очередной дезертир, а это было не в диковинку. Конвоиры знали, что он немец, однако их не предупредили, с кем они имеют дело. И поскольку пленный вел себя смирно и подчинялся безропотно, то конвоиры даже чисто по-человечески подтрунивали над ним, мол, повезло же фрицу: война еще только начинается, а он уже будет дожидаться ее конца где-нибудь в тыловом лагере военнопленных! И никакой ненависти к нему они не питали. Если бы арестованный оказался дезертиром, наверняка относились бы к нему жестче: дезертиров их учили презирать.

Они уже почти подходили к центру города, когда над его кварталами вдруг появились немецкие самолеты. Рассыпалась идущая навстречу колонна красноармейцев, вздыбились тянувшие санитарную повозку кони, растерянно засуетились конвоиры. Только Штубер, хищно оскалившись, молча, напряженно ждал удобного момента, и момент этот очень скоро настал.

Как только один из самолетов показался в конце длинной, пересекавшей город из конца в конец улицы и конвоиры застыли в растерянности, не зная, что предпринять, Штубер ударил ближнего солдатика ногой и, пригнувшись, ринулся в поток разбегающихся по дворам красноармейцев.

Конвоиры сразу же бросились вдогонку, но застряли где-то у калитки, возле которой уже топталось около полувзвода солдат. А прорвавшись через нее, пробежали двор, считая, что немец проскочил на соседнюю улицу, поближе к своим.

Тем временем Штубер не стал залегать в садике, как это сделали многие красноармейцы, а, оббежав дом, ударом сапога вышиб доску в ограде и, метнувшись через улицу, с которой только что сбежал, оказался по другую ее сторону.

Пилоты устроили над городом настоящее «чертово колесо», засыпая забитые войсками и беженцами улицы небольшими бомбами и пулеметным свинцом. И в этой кроваво-огненной кутерьме мало кто мог обратить внимание на красноармейца со связанными солдатским поясным ремнем руками, все дальше и дальше уходившего огородами и садами к спасительной окраине.

В одном из довольно пустынных переулков Штубер увидел забегавшего во двор мальчишку и бросился вслед за ним.

– Хлопчик! – вскочил он в сени прежде, чем мальчишка успел закрыть дверь. – Кто в доме, хлопчик?!

– Никого. Мать на работе. Отец – на войне. А вы кто?

– Красноармеец, как видишь. Нож у тебя есть?

– Да есть, в хате. А зачем вам?

– Давай его сюда, быстро. – Он вошел вслед за мальчишкой в комнату и осмотрелся. – Бери нож. Разрезай ремень.

Мальчишка испуганно поедал его глазами и не двигался с места.

– Я сказал: бери нож! – повысил голос Штубер. – И делай, что тебе говорят. Ты же видишь, что я не немец, а свой. У твоего отца такая же форма, как у меня?

– К-кажется, да, такая, – заикаясь, подтвердил юный абориген этого городка.

– Вот и помоги красноармейцу. Когда наши вернутся, тебе орден дадут, за спасение солдата.

– Кто ж вас… связал? – мальчишке было лет восемь-девять. И нож он держал неумело, сразу двумя руками.

– Будто не знаешь кто! Фашисты, кто же еще?! Десант они высадили. В лесу. Меня схватили. Еле удалось убежать. Ну, разрезай же, режь!

Пока мальчишка возился с ремнем, Штубер терпеливо и теперь уже обстоятельнее объяснял, что десантники схватили его вместе с несколькими другими красноармейцами, но те бойцы погибли, а он сумел спастись и сейчас спешит в штаб, чтобы предупредить, что в лесу бандитствуют враги.

Где-то поблизости разорвалась бомба, и от воздушной волны вылетело оконное стекло, осыпав осколками грудь Штубера. Совсем рядом захлебывались огнем спаренные зенитные пулеметы. Мальчишка верил «красноармейцу» и старался изо всех сил, однако старание его казалось гостю слишком медлительным.

Когда же руки наконец оказались свободными, Штубер вырвал у мальчишки нож и, сунув себе за голенище, выглянул в выходящее во двор окно. Он не мог допустить, что офицер и двое солдат, остановившиеся вблизи калитки, ищут именно его, но предстать перед ними без документов, ремня и пилотки было бы самоубийством. С силой оглушив мальчишку кулаком по голове, Штубер метнулся в соседнюю комнату, вышиб стулом остатки стекла и выскочил в сад.

– Браток, рули сюда! Сюа подкатывай! – позвал его в соседнем дворе боец, высунувшись из погреба, что уцелел рядом с разрушенным домом. – Еще минут пять, и они уберутся!

Штубер увидел несшийся прямо на него «мессершмитт» и впервые понял, что для него эти самолеты сейчас не менее опасны, чем для любого русского. Метнувшись к подвалу, он почти скатился по лестничке, чуть не сбив с ног красноармейца-«зазывалу».

– Что носишься как угорелый? – проворчал кто-то из угла подвала. – Приказа не знаешь: во время налета – в укрытие?

– Какое укрытие?! Немец вон прорвался на наш берег.

– Где прорвался?! – враз спохватился тот, что по-командирски ворчал на Штубера.

– Как где? У города! На окраине германцы захватили переправу и прорвались. По мосту не вышло – так они там…

– Неужели? Должны же были задержать… – Офицер уже, очевидно, знал про попытку немцев захватить мост, поэтому сообщение пришельца никакого особого недоверия у него не вызвало. А главное, Штубер отвлек этим советского офицера от лишних расспросов. – Где ж его, фрица, еще останавливать, как не на Днестре?

– Вот и я так мозгую. Да только город наши оставляют.

– Тогда я сбегаю найду старшину и остальных наших, – занервничал красноармеец-«зазывала», вновь поднимаясь по лестнице. – А, товарищ лейтенант?

– Пересиди налет. Не видишь, что ли?

– Да вы здесь побудьте, я по-быстрому, – и Штубер понял, что зазывала явно настроился бежать не только из подвала, но и из города.

– Сейчас все уйдем! – рявкнул на него офицер, тоже не поверивший, что боец вернется. Но тот уже был на поверхности и слов его не слышал.

– Думаю, еще часок их на окраине подержат, – успокоил Штубер лейтенанта, когда они остались вдвоем. – А лес недалеко, уйти всегда успеем.

– Почему сразу «уйти»? – Лейтенанту было под сорок. И с красноармейцами он привык говорить только командирским, не терпящим возражений, тоном. «Из запаса. Очевидно, из руководящих работников», – определил Штубер. Принципы комплектования офицерского корпуса Красной армии из числа «запасников» тайной для него не были. – Вдруг поступит приказ держать город до последней возможности? А поступит – значит будем держать.

– Если поступит – тогда, конечно… Тогда удержим, – вытянулся в струнку Штубер. Но как только, подозрительно смерив его взглядом, уж не насмехается ли над ним этот верзила, лейтенант ступил на лесенку, оберштурмфюрер сбил его оттуда хорошо натренированным ударом в затылок и тотчас же ударил ребром подошвы в глотку.

Минут через пять диверсант осторожно выглянул из подвала. Никого. Уже в форме лейтенанта Красной армии, с кобурой на ремне, Штубер выбрался из этого случайного убежища и, перепрыгнув через полуразрушенную изгородь, пристроился к веренице выходивших из города солдат. А еще через несколько минут один из бойцов потеснился на подводе: