Всеобщая история пиратов. Жизнь и пиратские приключения славного капитана Сингльтона (сборник) Дефо Даниэль

Шлюп был загружен до предела. Помимо огромного количества мускатных орехов, гвоздики, мускатного цвета и малой толики корицы, на нем были кое-какие товары, захваченные нами, когда мы дожидались добычи близ Филиппинских островов.

Уильям без труда продал этот груз и приблизительно через двадцать дней возвратился, нагруженный всем необходимым для продолжительного путешествия. Как я сказал, у нас было великое множество других товаров. Он привез нам около тридцати трех тысяч осьмериков и несколько алмазов. Хотя Уильям утверждал, что смыслит в этом деле мало, однако сумел сделать вид, что алмазы на него особого впечатления не произвели; к тому же купцы, с которыми он имел дело, были людьми очень щедрыми.

Вообще с этими купцами затруднений не было никаких, ибо предвидение барыша уничтожило в них всякое любопытство. Шлюпа же они совершенно не узнали. Что касается продажи им пряностей, привезенных из столь далеких стран, то здесь это не было такой уже новостью, как мы предполагали, ибо к португальцам часто приходили из Макао в Китае корабли с пряностями, купленными у китайских купцов, а те, в свою очередь, торговали у голландских Пряных островов и приобретали там пряности в обмен на привозимые из Китая товары.

Это, в сущности, можно назвать единственным торговым путешествием, какое мы совершили. Теперь мы действительно были очень богаты, и естественно, что перед нами встал вопрос о том, что делать дальше. По-настоящему отправным нашим портом, как мы его называли, был залив Мангахелли на Мадагаскаре. Но Уильям однажды заявил, что хочет серьезно поговорить со мною. Мы заперлись в каюте шлюпа, и он начал:

– Ты позволишь мне откровенно поговорить о теперешнем нашем положении и дальнейших видах на будущее? Клянешься ли ты честным словом не обижаться на меня?

– От всего сердца клянусь! – заверил я. – Уильям, я всегда находил ваши советы хорошими, ваши предложения были продуманными, а наставления всегда приносили нам удачу. А потому можете говорить, что хотите, обещаю вам, что не обижусь.

– Это еще не все, – сказал Уильям. – Если тебе не понравится то, что я предложу, ты должен обещать, что не перескажешь мои слова экипажу.

– Не перескажу, Уильям, даю слово.

И я побожился.

– В таком случае мы должны условиться еще об одном: если ты не поддержишь эту идею, то позволь мне с моим новым другом доктором осуществить ту ее часть, которая касается нас двоих, так как ты при этом никаких убытков или ущерба не понесешь.

– Позволяю все, Уильям, только не позволю покинуть меня. Я с вами ни при каких условиях не могу расстаться.

– Да я и не собираюсь расставаться с тобой, если ты сам того не захочешь. Но пообещай выполнить эти условия, и я смогу говорить откровенно.

Я пообещал это, как только мог торжественно, но в то же время так серьезно и искренно, что Уильям мог без всяких сомнений поделиться со мною своими замыслами.

– Для начала, – сказал он, – я спрошу, не думаешь ли ты, что и ты сам, и твои подчиненные достаточно богаты и набрали столько добра (сейчас речь не о том, каким именно образом они его набрали), что, вероятно, даже не знают, как с ним быть?

– Говоря по чести, Уильям, – ответил я, – вы совершенно правы. Думаю, нам основательно везло.

– В таком случае, если тебе этих богатств достаточно, не думаешь ли ты бросить это ремесло? Большинство людей оставляют свои дела, когда удовлетворены тем, что ими скоплено, и считают, что уже достаточно богаты. Ведь никто не трудится ради самого труда, и уж во всяком случае никто не грабит ради грабежа.

– Теперь, Уильям, я вижу, куда вы клоните. Готов биться об заклад, что вы затосковали по родине.

– Ты рассуждаешь верно, и я надеюсь, что у тебя та же тоска. Для большинства людей, проживающих на чужбине, естественно желание вернуться наконец на родину, особенно когда они разбогатели, – если они очень богаты, каким ты считаешь себя, и если они к тому же настолько богаты, что не знают, как поступить с добавочным богатством, окажись оно у них.

– Итак, Уильям, – сказал я, – вы считаете, что изложили доводы так, что мне нечего возразить. То есть что, будь у меня достаточно денег, было бы естественно, если бы я стал думать о возвращении домой. Но вы не объяснили, что понимаете под словом «домой». Здесь мы с вами расходимся. Поймите же, что я дома! Здесь мое жилище. И всю жизнь иного у меня не было. Я воспитывался в приходе, из милости. Так что у меня нет желания куда бы то ни было возвращаться – богатым ли, бедным ли, – ибо мне возвращаться некуда.

– Как, – Уильям несколько смутился, – разве ты не англичанин?

– Я думаю, что англичанин. Вы же слышите, что я говорю по-английски. Но из Англии я уехал ребенком и возвращался туда с тех пор, как стал взрослым, всего один раз. Да и тогда меня обманули и так дурно со мной обращались, что мне безразлично, увижу я ее еще раз или нет.

– Как, неужели у тебя там не осталось ни родных, ни друзей, ни знакомых?! – воскликнул он. – Никого, к кому бы ты питал родственные чувства или хоть какое-то уважение?

– Нет, Уильям, – сказал я. – В Англии их у меня не больше, чем при дворе Великого Могола.

– И ты не испытываешь никакого чувства к стране, в которой родился?!

– Не более, чем к острову Мадагаскар. А пожалуй, еще меньше. Ведь Мадагаскар не раз, как ты знаешь, оказывался для меня счастливым местом.

Уильям был поражен моими словами и замолчал.

– Продолжайте, Уильям. Что вы еще хотели сказать? Ведь у вас были кое-какие идеи, так выкладывайте их.

– Нет, – отрезал Уильям, – ты заставил меня замолчать, и все, что я собирался сказать, отменяется. Все мои замыслы рухнули.

– Пускай так, Уильям, но дайте же мне услышать, в чем они состоят. Хотя мне с вами никак не по пути, хотя у меня нет ни родных, ни друзей, ни знакомых в Англии, все же я не могу сказать, что настолько люблю разбойничью жизнь, чтобы никогда от нее не отказаться. Я хочу послушать, что ты можешь предложить мне взамен.

– Да, друг, – сказал Уильям, – и это серьезно: есть кое-что взамен нее.

Он казался тронутым, и, кажется, даже слезы появились у него на глазах. Но я был слишком закоренелым негодяем, чтобы растрогаться, и рассмеялся.

– Что?! – воскликнул я. – Вы думаете о смерти? Готов биться об заклад, что так! Смерть полагается в конце этого промысла. Ну что же, пускай она явится, когда придет время. Все мы обречены на смерть.

– Да, – сказал Уильям, – это правда. Но надо устроить как-то свою жизнь, прежде чем придет смерть.

Он произнес это страстно, видно, озабоченный мыслями обо мне.

– Хорошо, Уильям, – сказал я, – благодарю вас. Я, быть может, не настолько бесчувственный, как кажусь. Так говорите, какое у вас предложение.

– Мое предложение, – сказал Уильям, – имеет целью твое благо в такой же степени, как и мое собственное. Мы можем положить конец такой жизни и покаяться. И я думаю, что в этот час нам обоим предоставляется лучшая возможность для этого – какая, в сущности, вообще может представиться.

– Послушайте, Уильям, изложите ваш замысел, как положить конец нашему теперешнему образу жизни, ведь об этом идет сейчас речь, а о другом мы поговорим впоследствии. Но давайте сначала выберемся из этих адских условий, в которых находимся.

– Верно, в этом ты совершенно прав. Мы не можем говорить о раскаянии, пока продолжаем пиратствовать.

– Это, Уильям, я и хотел сказать. Нам, верно, следует выразить сожаление в том, что сделано, а если нет, значит, я неверно представляю себе, что такое раскаяние. Об этом я, по правде говоря, знаю очень мало, но что-то подсказывает мне, что сначала мы должны бросить это скверное занятие, и в этом я помогу вам от всего сердца.

По выражению лица Уильяма я понял, что мое предложение ему было по душе. Если слезы стояли у него в глазах и раньше, то теперь их было больше. Но это были слезы по другой причине. Он был настолько полон радости, что не мог говорить.

– Послушайте, Уильям, – сказал я, – вы достаточно ясно заявили, что у вас благие намерения. Возможно ли, по-вашему, положить конец нашей злосчастной жизни здесь и выбраться отсюда?

– Да, – сказал он, – для меня это вполне возможно. Но возможно ли это для тебя, это зависит от тебя самого.

– Хорошо, – сказал я, – даю вам слово, что подобно тому, как я приказывал вам с момента, как посадил вас к себе на корабль, с этого часа вы будете приказывать мне, и все, что вы ни скажете, я выполню.

– Ты все предоставляешь мне? Ты говоришь это искренне?

– Да, Уильям, искренне, и честно выполню.

– В таком случае, – сказал Уильям, – вот в чем заключается мой замысел. Сейчас мы находимся в устье Персидского залива. Здесь, в Сурате, мы продали столько добра, что денег у нас достаточно. Отправь меня в Бассору[140] на шлюпе, загрузив его оставшимися у нас китайскими товарами. Их хватит на полный груз, и, уверяю тебя, в качестве купца мне удастся разместить часть товаров и денег среди тамошних английских и голландских купцов так, чтобы мы смогли воспользоваться ими при любых обстоятельствах. А когда я вернусь, мы уладим остальное. Ты же в это время убеди экипаж отправиться на Мадагаскар по моему возвращению.

Я сказал, что, по-моему, нечего забираться в Бассору; он может отправиться в Гомбрун[141] или на Ормуз и там поступить точно так же.

– Нет, там я не смогу действовать свободно. Там находятся фактории Компании, и меня могут задержать как контрабандиста.

– В таком случае, – сказал я, – вы можете отправиться на Ормуз, так как я ни за что не хотел бы расставаться с вами на долгое время. Ведь вы отправляетесь в самую глубину Персидского залива.

Уильям возразил, что я должен предоставить ему право поступать так, как он сочтет лучшим.

В Сурате мы получили большую сумму денег, так что в нашем распоряжении имелось около ста тысяч фунтов наличными. Но на борту корабля денег было еще больше.

Я при всех наших приказал Уильяму взять с собой имевшиеся на шлюпе деньги и закупить на них, если удастся, боевых припасов, чтобы таким образом снарядиться для новых похождений. В то же время я решил собрать некоторое количество золота и кое-какие драгоценности, хранившиеся на большом корабле, и спрятать их, чтобы можно было незаметно унести, как только Уильям возвратится. Итак, сообразно с указаниями Уильяма, я отпустил его в путешествие, а сам перешел на большой корабль, на котором у нас был действительно неисчислимый клад.

Возвращения Уильяма мы дожидались не менее двух месяцев, и я даже начал тревожиться о его судьбе. Подчас я думал, что он покинул меня, применил ту же хитрость и завербовал других. За три дня до возвращения Уильяма я чуть было не решился отправиться на Мадагаскар, махнув на все рукой. Но старый лоцман, который изображал квакера и в Сурате выдавал себя за хозяина корабля, разубедил меня. А за добрый совет и верность в деле, которое ему когда-то доверили, я посвятил его в свой замысел. Он оказался вполне честным товарищем.

Наконец Уильям, к нашей невыразимой радости, возвратился и привез с собой великое множество необходимых вещей, в частности шестьдесят баррелей пороха, железную картечь и около тридцати тонн свинца. Привез он также большое количество съестных припасов. Уильям открыто отчитался передо мной о своей поездке, так, что могли слышать все, кто находился на шканцах, и на нас не могло пасть подозрение.

Когда все было улажено, Уильям сказал, что надо бы съездить еще раз, да и мне следовало бы отправиться с ним. Он назвал ряд вещей, которые вез с собой и не сумел продать. В частности, он сказал нам, что был вынужден многое там оставить, так как караваны не явились, и что он уговорился еще раз вернуться с товарами.

Это было то, что мне требовалось. Экипаж согласился с тем, что Уильям должен отправиться, особенно потому, что он обещал на обратном пути загрузить шлюп рисом и съестными припасами. Я же делал вид, что не хочу ехать. Тогда старый лоцман принялся меня уговаривать и в конце концов убедил согласиться. В частности, он говорил, что если я не отправлюсь, то на шлюпе не будет порядка, – многие наши могут сбежать и, возможно, выдать остальных; что они считают, что шлюпу небезопасно возвращаться, если я на нем не поеду. А еще он вызвался ехать со мной.

Выслушав все эти соображения, я сделал вид, что меня убедили, и весь экипаж, похоже, был очень доволен моим согласием. Сообразно с этим мы перегрузили весь порох, свинец и железо из шлюпа на большой корабль вместе с прочими товарами, предназначенными для корабля. Взамен этого мы погрузили несколько тюков пряностей и бочек или корзин гвоздики, в общей сложности весом в семь тонн, и еще кое-какие товары. А между тюками я спрятал свою личную казну, немалой, уверяю вас, ценности.

Перед тем как уехать, я созвал на совет всех корабельных офицеров, чтобы решить, в каком месте им дожидаться меня и как долго. Мы постановили, что корабль будет двадцать восемь дней стоять у островка на аравийской стороне залива; если к этому времени шлюп не возвратится, то они должны отправиться на запад к другому островку и ждать там еще пятнадцать дней; если и тогда шлюп не появится, то из этого нужно заключить, что с ним что-то приключилось, и местом свидания будет Мадагаскар.

Порешив так, мы покинули корабль. Уильям, я и лоцман решили больше никогда его не видеть. Мы направились в залив, а через него к Бассоре, или Бальсаре. Город Бальсара лежит на некотором расстоянии от того места, где остановился наш шлюп; а так как река не вполне благонадежна и к тому же мы знали ее плохо и располагали лишь обычным лоцманом, то высадились на берег в деревне, где жили несколько купцов. Деревня эта очень заселена, поскольку здесь стоянка небольших судов.

Оставались мы здесь и торговали три или четыре дня, выгрузили все наши тюки и пряности, да и вообще весь груз сколько-нибудь значительной ценности. Мы предпочли немедленно отправиться в Бассору, закупив много различных товаров. Наша лодка с двенадцатью людьми стояла у берега, и я, Уильям, лоцман и еще четвертый, которого мы выбрали с самого начала, задумали вечером послать одного турка к боцману с письмом. Наказав парню бежать как можно быстрее, мы встали в небольшом отдалении, чтобы посмотреть, что случится. Письмо, написанное старым лоцманом, содержало следующее:

«Боцман Тома, нас выдали. Ради Бога, отчальте и возвратитесь на корабль, не то вы все погибнете. Капитан, квакер Уильям и Джордж реформадо[142] схвачены и уведены. Я убежал и спрятался, но не могу выйти. Если выйду, мне смерть. Сейчас же, как только попадете на шлюп, рубите или отвязывайте якорный канат, ставьте паруса и спасайтесь.

Прощайте.

Р. С.».

Мы стояли незамеченными в вечерних сумерках и видели, как турок передал письмо. В три минуты наши люди попрыгали в лодку и отчалили, очевидно выполняя совет письма. На следующее утро их нигде не было видно, и с той поры мы ничего о них не слышали.

Мы были в хорошем месте и в очень хорошем положении, так как все нас считали персидскими купцами.

Вряд ли стоит передавать здесь, сколько неправедно нажитого добра набрали мы. Важнее сказать, что я понял, насколько преступно было наживать его подобным путем. Обладание им доставляло очень мало удовольствия, и, как я сказал Уильяму, я не особенно стремился удержать его. Однажды во время прогулки по полям возле города Бассоры я заявил Уильяму, что собираюсь распорядиться своим добром по-своему, а как – вы сейчас услышите.

В Бассоре мы были в полной безопасности после того, как отпугнули наших товарищей. И теперь нам нечего было делать, как только думать, каким бы образом превратить наши сокровища в такие вещи, чтобы у нас был вид купцов, которыми мы собирались стать, а не вид рыцарей наживы, которыми мы были в действительности.

Здесь мы очень кстати наткнулись на голландца, который совершил путешествие из Бенгалии в Агру, столицу Великого Могола. Оттуда он сухим путем добрался до Малабарского побережья, переправился на корабле через залив и замыслил, как мы узнали, по Великой реке пробраться вверх до Багдада или Вавилона, а там караванным путем к Алеппо[143] и Скандерун. Так как Уильям говорил по-голландски и отличался приятным, вкрадчивым поведением, то вскоре познакомился с этим господином. Мы сообщили друг другу, в каком положении находимся, и узнали, что у него с собой внушительная поклажа, что он долго торговал в этой стране и направляется домой, в свою родную страну, и что с ним слуги: один – армянин, которого он обучил говорить по-голландски и который сам кое-чем владеет, но хочет попутешествовать по Европе, а другой – голландский матрос, которого он подобрал из причуды и которому вполне верил. То был честный парень.

Этот голландец очень обрадовался знакомству, услышав, что и мы обращаем свои помыслы к Европе. И так как он узнал, что у нас одни лишь товары (ибо мы ничего не сказали ему о деньгах), то предложил помочь нам продать их столько, сколько поглотит здешний рынок, и посоветовал, что сделать с остатком.

Пока все это происходило, Уильям и я совещались о том, как поступить с нами самими и с тем, что у нас было. Во-первых, мы решили все серьезные разговоры вести только в открытом поле, где могли быть уверены, что нас никто не услышит. И каждый вечер, когда солнце склонялось к западу, а жара спадала, мы гуляли то в одном, то в другом направлении, чтобы обсудить свои дела.

Должен заметить, что здесь мы оделись на новый лад, так, как одеваются персы: в длинные шелковые куртки и нарядные халаты из английского алого полотна. Мы отпустили бороды на персидский лад и стали походить на персидских купцов, но, впрочем, только видом, ибо не знали ни одного слова на персидском языке, да и вообще не знали никаких языков, кроме английского и голландского, хотя и последний я понимал очень скверно.

Как бы там ни было, голландец выполнил все обещанное, и мы, решив как можно дальше держаться в стороне, не знакомились и не обменивались ни единым словом ни с одним из английских купцов, хотя в том месте их было много. Благодаря этому мы лишили их возможности наводить о нас справки или дать какие-нибудь сведения, если бы дошли известия о нашей высадке здесь. А последнее вполне могло произойти, попади кто-нибудь из наших товарищей в дурные руки либо в силу других непредвиденных обстоятельств.

В продолжение пребывания здесь – мы оставались около двух месяцев – я стал все чаще задумываться о своем положении. Не об опасности, ибо опасность нам не угрожала. Но мне действительно начали приходить в голову мысли о себе и о мире – причем иные, чем были прежде.

Что до имевшегося у меня богатства, а оно было невероятно велико, то я ценил его столько же, сколько и грязь под ногами. Обладание им не приносило мне покоя, поэтому и мысль лишиться его меня не беспокоила.

Уильям заметил, что дух мой смущен, а настроение по временам тяжелое и подавленное. Однажды вечером, во время одной из наших прогулок, я заговорил с ним о том, чтобы бросить наши богатства. Уильям был человеком мудрым и осмотрительным. Всеми предосторожностями в своем поведении в продолжение уже долгого времени я был обязан его советам, да и дело по сохранению наших вещей и нас самих лежало на нем. Он рассказывал мне о мерах, которые предпринимает для нашего возвращения домой, когда я оборвал его.

– Как, Уильям, – воскликнул я, – неужели вы полагаете, что мы сможем достичь Европы, когда на нас висит такой груз?

– Да, – ответил Уильям, – без сомнения, подобно другим купцам с подобным же грузом, если только не станет известно, какое его количество у нас или какую ценность он собой представляет.

– Как же, Уильям… Ведь вы считаете, что над нами есть Бог, и вы так долго объясняли мне, что мы должны будем дать Ему отчет во всех своих делах. Так как же, если вы считаете, что Он справедливый судья, вы можете допустить, что Он позволил нам спастись, оставляя себе отнятое у стольких невинных людей, можно сказать, у целых народов? Как может Он не призвать нас к ответу еще до того, как мы попадем в Европу, где собираемся насладиться награбленным?

Уильям, видимо, был поражен и удивлен этим вопросом и долгое время молчал. А я повторил вопрос и добавил, что это невозможно.

После некоторого молчания Уильям ответил:

– Ты задал очень важный вопрос, и положительного ответа на него я дать не могу. Но скажу так: во-первых, правда, что, зная Господнюю справедливость, нам нечего ожидать от Него защиты. Но поскольку обычные пути Провидения не те, что повседневные пути людских деяний, то, покаявшись, мы можем надеяться на милосердие, хотя и не знаем, сколь милосерден будет Он к нам. А потому мы должны поступать, склоняясь к последнему, я хочу сказать, к милостивому решению, а не к первому, которое может навлечь на нас лишь суд и отмщение.

– Но послушайте, Уильям, в покаяние, как вы мне объясняли, входит исправление. А мы никак не можем исправиться. Как же нам покаяться?

– Почему мы не можем исправиться?

– Потому, что не можем вернуть того, что добыли разбоем и насилием.

– Верно, этого мы сделать не можем, ибо не можем узнать, кто собственники награбленного.

– Что же в таком случае делать с нашим богатством – следствием грабежа и разбоя? Сохраним мы его – останемся разбойниками и ворами, а если бросим, то тоже поступим несправедливо, ибо не сможем возвратить его законным собственникам.

– Ну, ответ на это короток. Отказаться от того, что мы имеем, означает бросить его тем, кто на него не имеет права, а значит, лишить себя богатства, не сотворив при этом добра. Поэтому мы должны беречь его и творить с его помощью добро, какое только сможем. И кто знает, какую возможность предоставит нам Провидение сотворить благодеяние хотя бы нескольким из тех, кому мы причинили вред? Поэтому мы должны предать все в руки Господни и двинуться далее. Вне всякого сомнения, наш долг – уйти в безопасное место и ожидать Господней воли.

Пояснение Уильяма вполне удовлетворило меня, поскольку все, что он говорил, всегда бывало надежно и правильно.

Вышло, что Господь соблаговолил сделать Уильяма всем для меня.

Однажды вечером я потащил Уильяма в поля много быстрее обычного. И там я рассказал ему о смятении своего разума, о том, как страшно искушал меня дьявол, и что я хочу застрелиться, ибо не могу выносить тяжести, которая гнетет меня.

– Всю ночь, – рассказал я, – снились мне ужасные сны! За мной явился дьявол, и на вопрос, как меня зовут, я ему ответил. Тогда он спросил, каким был мой промысел. «Промысел? Я вор, негодяй по призванию. Я пират и убийца, я заслуживаю виселицы». – «Верно, верно, – говорит дьявол, – заслуживаете. Вы тот человек, которого я ищу, а потому ступайте за мной». Я ужасно испугался и закричал так, что проснулся. С того времени я пребываю в ужасных мучениях.

– Превосходно, – ответил Уильям, – дай мне пистолет, о котором только что говорил.

– Зачем? Что вы с ним сделаете?

– Что сделаю? Тебе не придется убивать себя, я буду вынужден сделать это. Да ты ведь чуть не погубил нас всех!

– Что вы хотите этим сказать, Уильям?

– Сказать?! Нет, чего ты добиваешься, когда кричишь со сна: «Я вор, я пират, я убийца, я заслуживаю виселицы»? Да ты всех нас погубишь! Хорошо, что голландец не понимает по-английски. Короче говоря, я должен застрелить тебя, чтобы самому спастись. Ну же, давай пистолет.

Признаюсь, услышанное ужаснуло меня, и я понял, что, будь поблизости кто-то, понимающий по-английски, я бы погиб. В то же мгновение мысль о том, чтобы застрелиться, покинула меня и я обратился к Уильяму:

– Вы смущаете меня. Да, водить со мной компанию небезопасно. Что мне делать? Я выдам вас всех.

– Брось, друг Боб, – ответил он. – Я со всем этим управлюсь, если ты послушаешься моего совета.

– А что это за совет?

– Весьма простой. Когда в следующий раз будешь разговаривать с дьяволом, говори немного потише, не то мы все погибнем, да и ты тоже.

Это меня испугало, но, должен признаться, немного утихомирило смятение моего духа.

Речь Уильяма успокоила меня, но сам Уильям был встревожен тем, что я говорю во сне, и старался ночевать в одной комнате со мной и не оставлять меня на ночлег в домах, где понимают по-английски хотя бы немного.

Впоследствии подобных случаев не бывало, ибо я стал намного спокойнее и решил в будущем жить жизнью, отличной от той, которой жил сейчас. Что до бывшего у меня богатства, то смотрел я на него, как на мусор, но решил сберечь его для того, чтобы творить правосудие, какое позволит мне сотворить Господь. И представившаяся мне впоследствии чудесная возможность потратить часть своих богатств для спасения разоренной семьи, которую я когда-то ограбил, стоит того, чтобы рассказать о ней, если в этом отчете останется место.

Приняв подобное решение, я стал несколько спокойнее духом. И вот после трех месяцев нашего пребывания в Бассоре, распродав часть товаров, но сохранив большое их количество, мы сообразно с указаниями голландца наняли лодку и двинулись вверх по реке Тигру или, вернее, Евфрату к Багдаду или Вавилону. Был у нас с собой весьма значительный груз товаров, а потому мы оказались там важными особами, и повсюду нас принимали с почтением. В частности, было у нас сорок две кипы различного рода индийских тканей, шелка, муслина и тонких ситцев. Было у нас пятнадцать кип превосходных китайских шелков и семнадцать тюков или кип пряностей, в частности гвоздики и мускатного ореха, и другие товары. Нам предлагали купить гвоздику за наличные, но голландец советовал не выпускать ее из руки и сказал, что мы получим лучшую цену в Алеппо или на Леванте[144]. Так мы собрались для караванного пути.

Мы скрывали, как только могли, что у нас есть золото и жемчуг, поэтому продали три или четыре тюка китайских шелков и индийского миткаля, чтобы иметь деньги на покупку верблюдов, на уплату пошлин, взимаемых во многих местах, и на пропитание в пути через пустыню.

Я совершал этот путь, оставаясь абсолютно равнодушным к своим товарам и богатству и веруя, что раз я собрал все это разбоем и насилием, то Господь повелит и все будет отнято у меня тем же путем. И я полагаю, что обрадовался бы, случись подобное. Но подобно тому, как надо мной был всеблагой покровитель, был у меня также и верный советчик, товарищ – не знаю, как еще лучше его назвать, – который служил мне и проводником, и лоцманом, и руководителем, и всем на свете и заботился и обо мне и обо всем, что у нас имелось. И хотя он никогда не бывал в этой части света, все же взял на себя заботу обо всем. Приблизительно за пятьдесят девять дней прибыли мы из Бассоры в устье реки Тигра или Евфрата, перебрались через пустыню и через Алеппо, в Александрию, или, как мы называем ее, Скандерун на Леванте.

Здесь Уильям, я и двое других наших верных товарищей заспорили о том, что нам делать дальше. Тогда Уильям и я решили отделиться от двух остальных, так как они надумали отправиться с голландцем в Нидерланды на каком-то голландском корабле, который как раз стоял в гавани. Уильям и я решили отправиться на Морею[145], которая в то время принадлежала венецианцам, и поселиться там.

Мы поступили мудро и скрыли наше направление, решив расстаться с ними, но все же мы выяснили у старого лоцмана, куда писать в Голландии и в Англии, чтобы в случае чего узнать, что с ним, и пообещали сообщить, куда писать нам. Мы выполнили это впоследствии, как выяснится в соответствующее время.

После того как те двое уехали, мы еще некоторое время оставались здесь, поскольку окончательно не решили, куда направляться. В это время венецианский корабль прибыл с Кипра и зашел в Скандерун в поисках фрахта на обратный путь. Мы этим воспользовались, сторговались о плате за проезд и за провоз наших товаров, сели на корабль и через некоторое время благополучно прибыли в Венецию со всеми нашими сокровищами и с грузом, какого (если сложить наши товары, деньги и наши драгоценности), я думаю, никогда с самого основания Венеции не привозили туда два частных лица.

Мы еще долгое время хранили инкогнито, по-прежнему выдавая себя за армянских купцов, как называли себя уже некоторое время. А к этой поре мы настолько овладели персидским и армянским наречиями, на которых говорят в Бассоре, Багдаде и вообще всюду, где нам пришлось пройти, что вполне могли разговаривать между собой так, чтобы никто нас не понимал, хотя и сами подчас понимали друг друга едва-едва.

Здесь мы обратили все наше имущество в деньги и устроились, как будто бы на значительный срок. Уильям и я, сохраняя нерушимую дружбу и верность, зажили, как два брата. Ни один не искал занятий для одного себя, отдельно от другого. Мы серьезно и важно беседовали и всегда об одном и том же – о нашем покаянии. Мы не сменили своих армянских одежд, и в Венеции нас называли греками.

Я два или три раза собирался назвать размеры нашего богатства, но оно покажется невероятным, и нам неимоверно трудно было скрывать его, тем более что мы совершенно справедливо считали: в этой стране нас легко могут убить из-за сокровищ. Наконец Уильям сказал мне, что, видимо, в Англии ему уже не побывать, но теперь это его уже не так огорчает. Но так как мы собрали такое большое богатство, а у него в Англии имеются бедные родственники, то, если я согласен, он напишет, чтобы узнать, живы ли они и в каких условиях находятся. И если он узнает, что они живы, то с моего согласия пошлет немного денег, чтобы им помочь.

Я охотно согласился. Уильям немедленно написал сестре и приблизительно через пять недель получил ответ. Был он адресован на дикое армянское имя, которое Уильям себе выдумал, а именно: Венеция, синьор Константин Алексион из Испагани[146].

Письмо от сестры было очень трогательным. После выражений радости по поводу того, что он жив, – оказывается, когда-то давно она услышала, что Уильям был убит пиратами в Вест-Индии, – сестра заклинала сообщить, как ему живется. Она писала, что ничего особенного для него сделать не может, но от всего сердца будет рада принять его у себя; что она осталась вдовой с четырьмя детьми, но держит лавочку в Миноризе[147] и этим кое-как кормит свою семью; что, наконец, она послала брату пять фунтов на случай, если ему нужны деньги, чтобы возвратиться с чужбины на родину.

Я видел, что слезы выступили на глазах Уильяма, когда он читал письмо. А когда он показал мне его и жалкий пятифунтовый перевод, посланный на имя английского купца в Венецию, и у меня появились слезы.

Мы оба были тронуты нежностью и добротой этой женщины, и Уильям обратился ко мне со словами:

– Что можно сделать для нее?

Я подумал и сказал:

– Я скажу, что вы должны сделать. Она послала вам пять фунтов, имея четверых детей, да она сама – это пятеро. Эта сумма для бедной женщины в ее положении то же, что пять тысяч фунтов для нас. Вы должны послать ей перевод на пять тысяч фунтов английскими деньгами и попросить скрыть удивление по этому поводу. Потребуйте, чтобы она закрыла свою лавочку, сняла дом где-нибудь в деревне, но неподалеку от Лондона, и жила там скромно, пока вновь не услышит о вас.

– Однако, – сказал Уильям, – я замечаю, что у тебя появились мысли о возвращении в Англию.

– Право, Уильям, – сказал я, – вы ошибаетесь. Но мне пришло на ум, что вы могли бы попытаться сделать это, ибо не совершили ничего, что могло бы помешать вам. Я не должен удерживать вас вдали от родных, только чтобы не разлучаться с вами.

Уильям был очень растроган.

– Нет, – сказал он, – мы слишком долго плавали вместе, слишком далеко зашли оба. Я решил не расставаться с тобой, пока жив, я поеду туда, куда поедешь ты, буду жить там, где будешь жить ты. А что до моей сестры, то я не могу послать ей столько денег, ибо из денег, которые у нас имеются, бльшая часть – твоя.

– Нет, Уильям, – сказал я, – у меня нет ни пенса, который не принадлежал бы вам, и не будет ничего, что не принадлежало бы вам в равной степени, а потому вы должны послать ей эти деньги. Если же не пошлете, это сделаю я.

– Да послушайте, – сказал Уильям, – бедняжка ведь обалдеет. Она так изумится, что с ума сойдет.

– Хорошо, – сказал я, – но это можно сделать с осторожностью. Отправьте ей перевод на сто фунтов и сообщите, что через одну или две почты пришлете еще и что дадите достаточно для того, чтобы могла она жить, не держа лавки. А потом отправьте еще.

Сообразно с этим Уильям послал сестре очень нежное письмо и перевод на одного лондонского купца на сто шестьдесят фунтов и попросил ее не беспокоиться и надеяться в скором времени получить еще. Примерно десять дней спустя он послал ей второй перевод на пятьсот сорок фунтов, а через одну или две почты – еще на триста фунтов. И написал, что пришлет достаточно для того, чтобы она могла бросить лавочку, и советовал снять дом, как я говорил выше.

Он подождал, пока не получил ответа на все три письма. В ответе говорилось, что она деньги получила, и, чего я не ожидал, написала, что никому из знакомых не сказала ни слова о полученных деньгах и вообще о том, что Уильям жив. И не скажет, пока не узнает дальнейшего.

Когда он показал мне это письмо, я сказал:

– Знаете, Уильям, вашей сестре можно доверить даже жизнь. Отправьте ей остаток от пяти тысяч фунтов, и я поеду вместе с вами в Англию, в дом этой женщины, когда захотите.

Словом, мы послали ей пять тысяч фунтов, и она, получив все сполна, через короткое время написала брату, что известила дядю о том, что очень больна и больше не может заниматься каким бы то ни было трудом, поэтому сняла дом приблизительно в четырех милях от Лондона, где будет якобы жить на средства от сдаваемых внаем комнат. Короче говоря, она поступила так, точно понимала, что брат собирается приехать инкогнито, и заверила, что он сможет жить так уединенно, как ему захочется.

Благодаря этому перед нами отворилась дверь, которая, как мы думали, всегда будет заперта для нас. Словом, мы решили действовать, но осторожно, скрывая как свои имена, так и все другие обстоятельства. Сообразно с этим Уильям дал знать сестре, как приятна ему ее осторожность, а также что она правильно угадала его желание жить в уединении, и просил ее жить как можно скромнее до тех пор, пока они не встретятся.

Он собирался отправить это письмо, когда я сказал:

– Послушайте-ка, Уильям, напишите, что с вами едет друг, который ищет такого же уединения, и я пошлю ей еще пять тысяч фунтов.

Короче говоря, мы обогатили семью этой бедной женщины, и все же, когда дело дошло до отъезда, мужество покинуло меня и я не осмелился уехать. А что до Уильяма, то он без меня отправиться не хотел. После того мы провели еще два года в Венеции, обдумывая, что нам делать.

Вы, быть может, решите, что я слишком расточительно обращался с неправедно нажитым добром, осыпая щедротами и посылая княжеские дары постороннему человеку, который даже не знал меня. Но нужно считаться с тем, в каком я находился положении.

Денег у меня было в изобилии, а друзей ни одного. Ни от кого не встречал я ни услуги, ни помощи. Я не знал, куда поместить или кому доверить свои богатства, пока я жив, и кому оставить их, когда умру.

Так, не имея друзей, ухватился я за сестру Уильяма. Доброта ее по отношению к брату, которого она поначалу считала бедным, свидетельствовала о щедром духе и милосердной душе. Решив на нее первую обратить свои щедроты, я не сомневался, что тем самым добуду себе нечто вроде убежища или средоточия, на которое смогу опираться в будущих поступках. Ибо человек, у которого имеются богатства, но нет приюта, нет места, которое имело бы магнетическое влияние на его привязанности, находится поистине в одном из самых странных обстоятельств, какие только возможны, и улучшить это положение не в силах все его деньги.

Как я уже сказал, мы провели два года с лишним в Венеции и соседних с ней местах и все это время пребывали в постоянных колебаниях. Сестра Уильяма постоянно убеждала нас приехать в Англию и удивлялась, почему мы не решаемся доверять ей, когда она нам стольким обязана, и даже обижалась за проявляемую к ней подозрительность.

Наконец я начал склоняться к тому, чтобы поехать, и сказал Уильяму:

– Послушайте-ка, брат Уильям (ибо с того нашего разговора в Бассоре я называл его братом), если вы согласитесь со мною в двух-трех вопросах, я охотно, от всего сердца поеду с вами в Англию.

– Скажите же, в чем дело.

– Во-первых, вы не откроетесь никому из родных в Англии, кроме как сестре. Во-вторых, мы не сбреем наших бород (ибо мы постоянно носили бороды на греческий лад) и не снимем длинных одежд, чтобы сходить за греков и иностранцев. В-третьих, мы никогда не будем говорить по-английски при ком бы то ни было, за исключением вашей сестры. В-четвертых, мы всегда будем жить вместе, выдавая себя за братьев.

Уильям сказал, что от всего сердца соглашается на эти условия, но что не разговаривать по-английски будет труднее всего, хотя он и постарается делать это, если только сумеет. Итак, мы согласились отправиться из Венеции в Неаполь, где истратили кучу денег на покупку тюков шелка, оставили большую сумму у одного купца в Венеции и еще одну значительную сумму – в Неаполе, взяв к тому же векселей на изрядное количество денег. И все же в Лондон мы прибыли с таким грузом, с каким за несколько лет не прибывали туда, наверное, даже американские купцы, ибо мы нагрузили два корабля семьюдесятью тремя тюками трощенного шелка[148], не считая еще тринадцати тюков шелковых тканей из герцогства Миланского[149], погруженных в Генуе. Все это я привез в сохранности и некоторое время спустя жеился на верной моей покровительнице, сестре Уильяма, с которой счастлив более, чем того заслуживаю.

А теперь, после того как я так откровенно рассказал вам, как прибыл в Англию, и после того, как смело признался, какую жизнь вел в чужих краях, мне пора на время умолкнуть, не то, пожалуй, кое-кто захочет поподробнее узнать о вашем старом друге – капитане Бобе.