Рашен Баб (сборник) Ольшанский Александр

И тут, вздымая клубы пыли, возле дома остановился старый, дребезжащий «москвич».

Спустя час Лена была уже в роддоме. Ехали медленно, осторожно, несколько раз останавливались. «Что же вы, папаша, так затянули! – ругалась медсестра в приёмном покое. – Воды уже отошли!» Лену увезли прямо в родильное отделение. Рита предложила ему вернуться домой на машине, мол, обычное бабье дело – рожать. Лена – девица крепкая, в два счёта справится. Но Валентин Иванович подобное и представить не мог: как он может оставить тут Лену одну?! Рита махнула на него рукой и уехала.

Ещё через час, или два, может, даже три, поскольку Валентин Иванович не знал, сколько времени он проторчал перед роддомом, с надеждой вглядываясь во все окна, пока, наконец, в одном из них появилась медсестра, та самая, ругучая, показала ему белый свёрток с красноватым, должно быть, орущим сколько было мочи, пятном. Вывела на стекле пальцем «сын» и поставила восклицательный знак. Потом, видимо, ей этого показалось мало, она кивнула головой вглубь палаты, мол, жена твоя и твой сын – во, на большой.

«Алёша, сынок», – прошептал он с новым, неведомым раньше чувством, с тем же чувством осенил себя крестом и тут же, не помня себя от радости, исполнил какой-то дикарский танец. И медсестра, и две роженицы, занявшие соседнее окно, улыбались.

До Стюрвищ добрался на попутке где-то в полночь, но все окна светились. Он вбежал в дом и крикнул:

– Алёша у нас, Алёша!

Рита прижала указательный палец к губам, и только теперь Валентин Иванович заметил, что в доме полно старух, что тётка Агафья лежит на сундуке со свечой в скрещенных руках.

– Не дождалась, соколик, твоей весточки, преставилась сердечная, – сказала какая-то старуха.

В глазах у Валентина Ивановича потемнело. Он вышел на крыльцо, бился лбом о ребро столба – не чувствовал боли, от обиды и несправедливости хотелось плакать, но он давно уже разучился плакать. Рядом щёлкнула зажигалкой Рита, закурила.

– Будь мужчиной, братишка.

– Ну почему, почему, Рита, так?! У меня за всю мою жизнь один по-настоящему счастливый день, не день, а только полдня, всего несколько часов, и тут же тебя обухом по голове! За что же, сестрёнка?!

– Не спрашивай, а привыкай, – ответила она, помолчала, затем добавила: – А вы – настоящие педагоги! Подумать только – подгадали Алёшу точно к первому сентября!

В ту ночь Валентин Иванович не сомкнул глаз. Попросил у соседей переноску, провёл свет в сарай и, сняв с чердака доски, стал ладить тётке Аграфене гроб. Из одних и тех же досок и домовина, и зыбка, думал он, строгая пересохшую, твёрдую, как камень, древесину. На кроватку тебе, сынок, отец твой ещё не заработал…

Рита тоже не спала, то и дело заглядывала в сарай. В их прежней жизни смерть была понятием весьма отвлечённым. Конечно, однокашники по детдому погибали в горячих точках, кого-то убивали в опасной нынешней жизни, но вот так наглядно, когда в доме, где они жили, лежала покойница, они со смертью столкнулись впервые. Валентина Ивановича это ошеломило, Риту – тоже, хотя она и не подавала виду, однако, держалась поближе к братишке, вдвоём было легче, не так страшно и не так всё необъяснимо.

– Рита, гроб ведь чем-то обивают. Ты не знаешь? – спросил он. – Да и как…

– Не знаю, – впервые услышал он такой ответ от Риты.

– Спроси у старух. Если у них есть для этого материал, так я куплю. Деньги есть, почти триста тысяч.

– Богач.

– Сходи и спроси.

Рита ушла и вернулась со старухой с клюкой.

– Это тетя Маня, послушай её, – сказала сестрёнка, усаживая гостью на колоду.

– Соколик, не убивайся, – начала старуха проникновенно. – Беда небольшая, когда старый человек умирает. Все там будем. С Агашей, царствие ей небесное, мы дружили с детства. Весной нас, по случаю 50-летия Победы, пригласили в военкомат – по сто тысяч дали и по подарку. Мы с ней в партизанах были. Не думай, соколик, и ты, дочка, что тётка Агафья всегда была такой забубёхой. У меня одна медаль с войны, а у неё боевой орден и две медали, юбилейные не в счёт. Она и партейная была, председателем колхоза сразу после войны была. Одна вдовая солдатка несла с фермы бутылку молока своим деткам, своей коровы у неё не было, а уполномоченный из района её и поймал. Да в кутузку, а дома – пять сирот голодных, мал мала меньше. Уж как Агаша умоляла уполномоченного простить несчастную – её Матреной зовут, приползла только что, оплакивает свою защитницу… А уполномоченный – ни в какую. «Ты воевал, гад?» – спросила тогда его Агаша. «Какое это имеет значение?» – вызверился уполномоченный. «А вот такое!» – сказала Агаша да оглоблей, оглоблей давай его охаживать. И ногу ему перебила, и рёбра поломала, – еле отняли его у неё. Ежели бы не партизанка, не орденоноска, не партейная, то все бы двадцать пять дали, а так только пять лет. Вместе с Матрёной и отсидели. Суженый был у Агаши, да оказался ряженым. Сгинул куда-то, не пожелал с тюремщицей знаться. Потом Агаша призналась мне, что от этого уполномоченного её старшая сестра понесла и повесилась. Эх, и жизня была…

Старуха вздохнула, сняла одну руку с клюки, закрыла ею морщинистое, скукоженное лицо, и Валентину Ивановичу показалось, что она заплакала. Нет, не заплакала, провела пальцами по лицу сверху вниз, словно снимая с него только ей ведомое наваждение.

– Да, – поймала прежнюю нить своего рассказа тётя Маня, – так идём мы из военкомата, я и говорю: давай зайдём в магазин да кофточку тебе купим. В чём в гроб тебя класть, подруга? Вот как раз и дали на кофточку, завоевала ты её, а что останется – сахарку купим, самогонки наварим на похороны. На мои ли, на твои ли – пусть стоит. Не прокиснет. Сказано – сделано. Так что насчёт выпивки да закуски не беспокойтесь. Внуки Матрёны с утра могилку выкопают. А ты, соколик, не вздумай гроб в атласы да бархаты обряжать – отродясь мы их не носили. У тебя сыночек родился, для него копейку сохрани. И попа пригласим, не боли об этом твоя голова.

– Спасибо вам, – сказал Валентин Иванович.

– Тётка Аграфена, оказывается, героическая личность. И не подумаешь, – вслух размышляла Рита.

Тётя Маня, поохивая, поднялась, переступила с ноги на ногу, поосновательней оперлась на клюку.

– Вот что ещё, соколик. Не приведи, Господь, чтобы Лена узнала. Молоко-то может и пропасть, что делать будете? Это вам не город, тут детского питания нету. Когда выйдет из роддома, потом и скажем. А Сергею отбей телеграмму. По-христиански поступи. Пусть сам решает: приезжать ему или нет… И ещё одно, как бы это тебе сказать, – почмокала губами старуха. – Покойная, царствие ей небесное, всё-таки была с прибабахом. Осерчала она как-то на Лену и кому-то отписала дом. За выпивку. А кому – сама не может вспомнить. Зимой я её донимала: Агафья, ты пригласила племянницу к себе на житьё, а кому-то дом отписала! Что же ты так с сиротой обходишься?.. Убей меня, говорит, не помню, как это было. Охотники из города приезжали, вот кому-то из них по пьяни дом и подарила. Больно уж хорошие мужики были. Я её спрашивала: «Печатью заверяли?» – «Какая печать, Господь с тобою!» Так вот, подруга, говорю, пока мы с тобой на ногах, пойдём и оформим завещание на Лену. Чтоб с печатью, честь по чести, не по пьяни. Сделали мы его, за икону спрятали. Там оно, я поверяла… Ну, заговорилась я с вами. Пойду к подружке. А насчёт домовины, соколик, не переживай. Мы её чёрной красочкой покрасим, стружек намостим, белые рюшечки приладим – мягко и красиво Агаше будет…

То, что рассказала тётя Маня, отозвалось в мятущейся, сбитой с толку душе Валентина Ивановича – там пошла, он чувствовал это, какая-то нужная и полезная работа. В его сознании как бы распутывались узлы, пока немногие, но ведь распутывались. К нему неожиданно, как ему показалось, пришла мысль о том, что они, детдомовские, были лишены не только материнской и отцовской любви и заботы, но ничем не восполнимой ласковой мудрости бабушек и дедушек. Да и только ли они, детдомовские? Не отсюда ли неприкаянность, беспривязность к чему-либо или к кому-либо, убеждение в том, что жизнь – это то, что хочу, то и ворочу, поскольку ты – космос, если не Вселенная, то уж по крайней мере пуп Земли? Он давно простил свою мать, которая отказалась от него в роддоме, простил после того, когда развеялись, как дым, детские ожидания, что вот-вот появится мама или папа, что они обнимутся и вместе сладко-сладко заплачут. В десять лет с неприсущей его возрасту зрелостью он рассудил: он ей не судья, кто знает, может, она не могла поступить тогда лучше, а если она виновата, то Бог непременно накажет её. Теперь он понимал, что не месть самое страшное для неё, а воздаяние по заслугам, от которого ей никуда не деться. Зло не исчезает, оно непременно возвращается тому, кто его породил. И ещё: теперь он понимал, что она совершила нечто большее, чем просто оставила его в роддоме. Каждый человек – звено в цепи предков и потомков, а она выломала его из неё, лишила своего рода, обрекла его в этом смысле на вечное одиночество, на жизнь среди чужих. Значит, и она по своей дури или по чужой воле тоже выломалась, ожесточилась, потеряла облик человеческий, – у неё даже не проснулся материнский инстинкт. Неспроста, ох, неспроста у тех народов, где старые люди пользуются самым большим уважением и почётом, прочные традиции, крепкие семьи, много детей… А у нас «хазяива» даже тридцатилетних списывают из жизни: чем зеленее да глупее, тем легче лепить по образу своему и подобию?..

– Валька, что с тобой? Ты плачешь? Очнись! – затормошила его за плечи Рита.

– Задумался.

– Ничего себе – задумался! Стоишь и стоишь, молчишь и молчишь, потом слёзы показались, опять стоишь и молчишь… Тебе выпить надо, расслабиться. Вкалываешь, как папа Карла, а разрядки никакой. Я испугалась, подумала, что у тебя крыша поехала.

Братишка, тебе надо принять. У меня тут шкалик коньяку где-то припрятан. На всякий случай, вот он и пришёл, случай…

– Мне на работу к восьми утра…

– Да кто тебя осудит – сын родился! И тётка умерла… Так я пошуршу?

– Пошурши.

«Странно, как вода», – подумал Валентин Иванович после несколько глотков прямо из «шкалика», и тут же всё поплыло у него перед глазами. Рита совала ему в рот конфету, а он бормотал:

– А ты говорила: лженарод… Есть люди и лжелюди… Первых, таких как Алексей Алексеевич, как тётя Маня, всё равно больше. Пока больше. Только они слабее. А слабее потому, что порядочнее…

В школу Валентин Иванович явился в половине восьмого. Анна Иоановна, в строгом тёмном костюме с огромным белоснежным воротником, была особенно монументальна. Она командовала учителями и учениками, которые, как могли, пытались придать обшарпанной школе хоть какой-то торжественный вид. Он поздоровался и поздравил её с праздником.

– Спасибо, вас тоже. Всё знаю, дорогой вы мой, – она взяла его под руку и повела в свой кабинет. – Нельзя же так, Валентин Иванович. Вы весь почернели, нет, обуглились! Не предъявляю никаких претензий: знаю, что вы день и ночь шабашили, зарабатывали деньги. Закрыла глаза и на то, что вы даже не появились на районной учительской конференции. Кое-кому это очень не понравилось, ну да Бог с ними. Как Елена Дмитриевна, как малыш? Да что же это я – совсем из ума выжила, что ли – забыла поздравить! С первенцем вас, с наследником! Как они?

– Не знаю.

– Как это – не знаю?! Звоните немедленно, вот телефон, – она решительно поставила перед ним аппарат. – Впрочем, лучше через две-три минуты, я уйду, а вы звоните… А по печальному поводу – примите мои соболезнования. Вы свидетельство о смерти оформляете?

– Какое свидетельство? – удивился он.

– Да чем же вы занимались? – воскликнула Анна Иоановна возмущённо.

– Я из роддома в полночь приехал, до утра гроб делал.

– Он и гроб делал! Сам?

– Сам.

– Боже мой! – она всплеснула руками. – Неужели у нас совсем мужиков не осталось? Вокруг ещё люди живут, Валентин Иванович! А со свидетельством… Вы знали, что без него нельзя хоронить?

– Нет.

– Да откуда вам и знать… Вы же у нас, извините великодушно, инкубаторские. Дайте сюда телефон! И садитесь, нечего торчать…

Она звонила в больницу, милицию, ЗАГС, а директору совхоза – насчёт бортовой машины. Потом опять в больницу, доказывая им, что во вскрытии нет никакого смысла, вам, мол, делать больше нечего, как кромсать старушек, вы и меня, наверное, когда умру, искромсаете? На вскрытии настаивает милиция? Анна Иоановна звонила участковому, кричала ему, что они инкубаторские, племянница родила, а бабушка Богу душу отдала. Да, Иван Максимович, они о жизни никакого представления не имеют, не то, что о смерти! Что вы, Иван Максимович, что вы… Да вы что?! Это вы меня разыграть решили, не иначе. Не верю!.. Да, да… Если уж такой порядок, то тут ничего не попишешь… Заходи, Иван Максимович, давненько не виделись…

– Фу-у, – Анна Иоановна бросила трубку. – Дорогой Валентин Иванович, ещё вчера следовало отправить тело в морг… Хотя, до этого ли вам было… Значит, так: сейчас за телом приедут. К концу дня, дай Бог, получите заключение и потом с её паспортом поедете в ЗАГС за свидетельством. Так что похороны завтра, не раньше. Насчёт бортовой машины я договорилась. Теперь скажите мне честно, как сказали бы, извините, родной матери: сколько у вас денег, они вообще есть у вас?

Валентин Иванович сжал губы, потому что родной матери он ничего бы не сказал, но не стал уточнять это обстоятельство, пересилил себя:

– У меня почти триста тысяч, у Лены сто пятьдесят.

– Что у Лены – это не в счёт. На старые – это чуть больше тридцати рублей. И на похороны, и на крестины, – помрачнела Анна Иоановна, потом решительно подошла к сейфу и выложила перед Валентином Ивановичем ещё триста тысяч. – Возьмите, потом напишете заявление о материальной помощи. У школы больше нет, дома у меня – тоже, а эти я держала на самый крайний случай.

– Анна Ивановна, я не могу взять последние деньги, – заявил он и сделал два шага назад от стола.

– Знаете что?! – заорала она вдруг, покрываясь красными пятнами. – Он ещё кочевряжится! Берите! – она схватила бумажки и воткнула их в нагрудный карман пиджака. – И выметайтесь отсюда! Нет, постойте, пойдём вместе на торжественную линейку.

– Извините, Анна Ивановна.

– Вот-вот, теперь – извините, – она достала пудреницу и принялась запудривать красные пятна. – А где мне нервов на вас набраться? Ещё не начинался учебный год, а нервы уже – ни к чёрту. Впрочем, они давно уже такие… Не обижайтесь на меня, старуху, только откуда вы берётесь на мою голову такие: что учителя, что ученики… Ну, настроение, настроение! – убеждала она себя, закрыв глаза. – Пойдёмте!

Дальнейшее Валентин Иванович воспринимал как во сне. Вроде бы ему солнце било в глаза, когда он стоял на крыльце с педагогами, представителями власти и общественности, вроде бы ему маленькая, востроносенькая дама в больших дымчатых очках язвительно заявила: «Наконец-то мы имеем честь видеть вас». Из чего следовало, что это завуч Лилия Семёновна, «гадюка». Рита показала глазами на неё и взглядом сказала: «Слыхал? Я тебя предупреждала!..»

Он почему-то очень отстранённо видел внизу школьников, стоящих не по классам, а толпой, в которой находились и две племянницы «кабана», глазели на него нагло и при этом презрительно лыбились. Откуда-то издалека доносился сильный и торжественный глас Анны Ивановны, разносящий по округе положенные по такому поводу слова и поздравления, и словно не он, а другой Валентин Иванович думал: «В самом деле, мы – инкубаторские, ничего в жизни не понимаем, а тем более в смерти…»

Потом, кажется, Анна Иоановна стала представлять его персону. Говорила о том, что он окончил институт и аспирантуру, что он молодой учёный, и Стюрвищи ещё будут гордиться, когда он станет академиком. Валентин Иванович приехал вместе с женой, тоже учительницей, однако, Елена Дмитриевна отсутствует по весьма уважительной причине: вчера, первого сентября, у них родился мальчик. Как вы его назвали?

– Алёшей, – ответил он, разомкнув чужие, неподатливые губы.

– Поприветствуем Валентина Ивановича и поздравим его! – воскликнула Анна Иоановна и первая захлопала. – Девушки, цветы молодому учителю и молодому папе!

Его окружили старшеклассницы, завалили цветами. Подошли и племянницы. Подождав, пока они не останутся втроём, сказали:

– О вчерашнем забудь, учитель. Не то… Дядя заставит замолчать. Навеки…

И тут Валентин Иванович словно пришёл в себя. Сознание стало ясным, и теперь не тот прежний, а другой, подлинный Валентин Иванович, закипел от негодования, но сдержался, процедил сквозь зубы:

– Как-нибудь обойдусь без советов разных поблядюжек…

– Ну-ну, – ответили они и опять заулыбались.

– Теперь мы знаем имя ученика, который через семь лет придёт к нам в первый класс. Его зовут Алёша! – продолжала Анна Иоановна. – Он будет стоять там, где сейчас стоят дорогие наши мальчики и девочки, которые сегодня впервые пришли в школу. Дай Бог, чтобы было так всегда, – голос у неё дрогнул, нервы опять не выдержали, и на глазах Анны Ивановны засверкали слёзы. – Теперь выпускники берут за руку наших самых младшеньких и ведут на первый урок в их жизни.

Зазвенел школьный звонок, заиграла музыка, все аплодировали. Растерянные детишки доверчиво совали ладошки дядям и тётям, которые, оказывается, тоже учились в школе. В том числе и племянницам, которые, повиливая бёдрами в тугих джинсах, повели девочек в местный храм знаний. «Это не фантасмагория, это, Валентин Иванович, сегодняшняя жизнь», – мысленно сказал он сам себе.

Сентябрь выдался тёплым, тихим и солнечным. Здешние места всё больше нравились Валентину Ивановичу, и он теперь не испытывал особого затруднения, когда приходилось ему говорить «у нас, в Стюрвищах». После похорон он и Рита устроили генеральную уборку в доме: выбросили всякий хлам, скоблили, мыли, проветривали. Он подновил глиняным раствором печь, а сестрёнка где-то раздобыла известь и побелила её. На окна повесила новые занавески. Валентин Иванович сделал зыбку – вложил в неё всё своё умение, всю душу, повесил не на крюк несчастной Дуни, который он выкрутил, дырку забил и место застрогал, а на новый и в новом месте, рядом с их кроватью. Зыбка осветила дом тёплым медовым светом. Она, украшенная резьбой, розетками, изображающими лучистые солнышки, которым надлежало по замыслу мастера освещать и согревать жизнь Алёши, стала как бы центром их маленького мироздания.

– Голь на выдумки хитра, ох и хитра! – восхищалась Рита, довольная тем, что к появлению в жилище младенца они сделали всё необходимое и в лучшем виде.

Ночью Валентин Иванович проснулся от настойчивого стука в дверь. «Эй вы, сонные тетери, открывайте брату двери!» – доносилось с крыльца. «Сергей?!» – мелькнула догадка, и точно – это был он. Ввалился в дом вместе с облаком запаха солярки, шумный, поскольку родной сестры и родного племянника тут ещё не было. Приехал на КамАЗе – напросился в такой рейс, чтобы можно было заехать в Стюрвищи.

На шум внизу вышла Рита. Спускалась по лестнице в розовом халате, и Сергей при её появлении прямо-таки остолбенел.

– Ни за что бы ни поверил, что это Рита Чернова. Ты – Рита?

– Собственной персоной. С приездом, братишка.

– Послушай, да я же весной где-то в этих местах, кажется, видел тебя. Смотрю: какая-то мадам голосует. Мне показалось, что это ты была. Потом подумал: неужели Рита так расцвела?

– Остановился бы, – с вызовом сказала она.

– Пока до меня дошло, что это могла быть ты, пока вспомнил, что ты живёшь у тётки Аграфены, я уже был далеко. Шёл с прицепом – ни развернуться, ни сдать назад. До меня же, как до жирафа, на третий день всё доходит… В том числе и телеграммы. А наши молодцы – колониями живут, надо же… Когда за Леной и Алёшей едем?

Валентин Иванович взглянул на Аграфенины ходики – они показывали половину третьего.

– Сегодня.

– Тогда ложка к обеду.

– Чай, кофе, закуску? – Рита выбрала по отношению к Сергею почему-то ироничный тон.

– Какую закуску – утром за руль! За Алёшкой на КамАЗе надо ехать. Спасибо, ничего не надо, сестрёнка. Двое суток не спал. Телеграмму только позавчера увидел – из рейсов не вылезаю. Мне поспать бы… Валька, за мной!

Сергей подавал из кузова грузовика подарки и объяснял их происхождение: детскую коляску упакованную в бумагу – по наследству от двоюродных Иры и Алёши, она ещё ничего, сезон проходит; новую прогулочную коляску – от дяди Серёжи; баул с ползунками, распашонками, пелёнками, пинетками и погремушками – от тёти Светы, которая всё это накопила и сберегла для племянника. Ещё какие-то коробки, пакеты, наконец, огромный арбуз – это от какого-то джигита Ахмета, везде они нынче арбузами торгуют.

Когда всё это перенесли в дом, Сергей, передавая Рите тяжёлый пакет, распорядился:

– Здесь мясо. В холодильник.

– Братишка, извини: а что это такое – холодильник? – съязвила она.

– Эх! – гость хлопнул себя по лбу. – Какого я маху такого дал: стоит дома без дела «Морозко», мы давно большой себе купили. Как бы он тут пригодился: без холодильника, с маленьким ребёнком – нельзя. В следующий раз привезу или передам… А мясо в ведро да в погреб. Утром встану и на шашлык замариную. Погреб-то хоть есть?

– Есть, ваша честь, – продолжала дурачиться Рита.

Сергей с детдомовских времён сильно изменился. Возмужал, раздался в плечах, подбородок у него как бы ещё больше потяжелел и ещё сильнее раздвоился. Он производил впечатление вполне уверенного в себе человека, чувствовалось, что он в этой жизни освоился. Пока Валентин Иванович учился в институте, а потом в аспирантуре, Сергей отслужил в армии, в какой-то горячей точке его контузило – года два у него дёргалась голова. На грузовике он объездил всю страну, женился тоже на детдомовке, и получалось, что по жизни Сергей ушёл далеко вперёд по сравнению с Валентином Ивановичем, который к ней, этой жизни, выходило так, только готовился.

И ничего удивительного не было в том, что Сергея, когда они подкатили на КамАЗе, а не Валентина Ивановича принимали за папашу. «Будем сниматься?» – естественно, у Сергея спросил парень с видеокамерой. «Будем. Сколько?» – мгновенно среагировал тот. «У нас нет видеомагнитофона и не предвидится», – скомплексовал Валентин Иванович. «У нас тоже с видаком напряженка. Зато есть две плёнки из роддома. Накопим побольше плёнок – придётся покупать видак!» – спокойно и легко рассудил Сергей. И сообщить Лене о смерти тётки вызвался тоже он, мол, я знаю, как ей сообщить, не волнуйся.

Сергей знал то, о чём Валентин Иванович даже не догадывался. Например, о том, что мальчику положена голубая лента, которой в приданом Алёши, приготовленном Ритой, не оказалось. Пришлось папаше побегать по магазинам в райцентре. Не знал ничего Валентин Иванович и о «выкупе», которым следовало отблагодарить нянечку. Сергей и тут сразу сориентировался, разузнал местные «расценки» и сообщил: «Двадцать тысяч за мальчика, а за девочку – пятнадцать».

– А девочке какая лента положена? – поинтересовался Валентин Иванович.

– Молодец, Валька! Замётываешь на будущее? Розовая! – и чувствительно хлопнул лапищей по плечу.

Как ни готовился Валентин Иванович к торжественной встрече с сыном, сколько бы раз он ни проверял в кармане «выкуп», – не растерялся, не опозорился бы, но когда на крыльце показалась нянечка со свёртком («Голубая лента – мой!»), затем и Лена, стройная, похорошевшая, только с усталыми глазами, он всё равно стушевался. К тому же, нянечка Сергею, а не ему сказала:

– Папаша, принимай сыночка!

– Нет, я не могу быть самозванцем, вот отец, – Сергей решительно толкнул его вперёд.

Валентин Иванович уж и не помнил, сунул он вначале нянечке «выкуп», а потом взял Алёшу на руки или это всё произошло в обратном порядке. В руках ведь были ещё и цветы для Лены, он её поцеловал, она ответила тоже поцелуем, а потом повисла на шее у брата.

Он отошёл от них, с величайшей осторожностью и бережностью отогнул уголок одеяльца – какой же он, мой Алёша? Тот спал, едва слышно посапывая, и пошевеливал крохотными губёшками. Лицо у него было маленькое, с кулачок, и розовое.

– Какой он маленький, – разочарованно произнёс Валентин Иванович.

– А ты хотел, чтоб он сразу тебя матом послал? – засмеялся Сергей и, вспомнив, что их снимают, сказал парню с камерой:

– Ты это того, вырежь…

– Почему – маленький? – с обидой спросила Лена. – Три пятьсот, пятьдесят три сантиметра.

– Да что он понимает в этом, Лена?! Парень – богатырь. У моего Алёшки три триста было, а сейчас такой бутуз!

– Откуда мне знать, какими они рождаются, – оправдывался Валентин Иванович. – Я вообще впервые в жизни держу младенца на руках. Да ещё своего…

– Тогда давай его сюда, – потребовала Лена. – Я, между прочим, на него тоже ещё не насмотрелась.

– Тут что папаша, что мамаша – сливай воду, – развёл руками Сергей и опять обратился к парню: – Снимай, снимай, потом они обхохочутся. Обязательно сними, как они грузиться на КамАЗ будут. Плёнку мне!

О смерти тётки Сергей сообщил сестре неожиданно и решительно в тот момент, когда Лена что называется, расчувствовалась и сияла вся от счастья. Ещё бы – и брат, и муж рядом, и маленький на руках, все здоровы, все друг другу рады.

– Приедем домой, а моей любимой тётки там нету, – рассуждал за рулём Сергей. – Вовремя старушка отдала Богу душу. Лена, не переживай, её похоронили несколько дней назад, всё честь честью. Радоваться тут нечему, большой грех, но и убиваться нет смысла. Старый, больной человек, нам бы до таких годов дожить. Что случилось, то случилось…

– Лена, ты не представляешь, сколько Сергей привёз всего: две коляски, детскую ванночку, мешок распашонок и пелёнок, – сообщил вдруг Валентин Иванович, поглядывая опасливо на жену, боясь, как бы слова Сергея не стали для неё потрясением.

Но она вела себя спокойно, уловку мужа разгадала – иронично усмехнулась в ответ, потом крепко сжала губы, позволила двум слезинкам скатиться по щекам.

– Не старайтесь, ребята, – произнесла она ровным, грустным голосом. – Я узнала об этом на второй день после рождения Алёши. Медсестра сказала. У неё родственники в Стюрвищах. Что же касается тебя, – она повернулась к мужу, взяла его для убедительности за руку, – то твою заботу я оценила. Только прошу впредь: не надо меня таким образом жалеть. Не скрывай ничего, как бы потом мне тяжело ни пришлось…

– Леночка, извини, мы все боялись за тебя, вдруг от стресса молоко пропадёт!

– Не пропало. Не надо больше, – она крепко сжала его руку. – Но ждала, когда ты скажешь. Ты молчал, и я молчала. Тоже мне, конспиратор…

– Да, братишка, тут мы дали маху, – замотал головой Сергей. – Самый могучий радиус действия у радиостанции ОБС – «одна баба сказала». Дружно снимаем шляпы, Валька!

– Я же сказала: хватит об этом.

Но окончательную точку в этом разговоре поставил Алёша. Он пискнул, завозился, потом заплакал, Прижимая ребёнка к груди, Лена приговаривала:

– Потерпи, мой маленький. Мы сейчас приедем. Потерпи, Алёшенька, чуть-чуть осталось. Мама тебя покормит, скоро покормит.

И он, казалось, прислушивался временами к её словам, прекращал плакать.

В октябре теплынь продолжалась, хотя по ночам уже подмораживало, трава покрывалась инеем. Валентин Иванович разрывался между школой и уборкой урожая на полях – там он зарабатывал на зиму картошку, капусту, свёклу, морковь. В школе его приняли неплохо, хотя с завучем Лилией Семёновной в первые же дни произошёл небольшой конфликт. Она так разбросала его уроки по расписанию, что он был занят в школе все шесть дней в неделю, как правило, с перерывами на два или три часа между уроками.

– Лилия Семёновна, я прошу вас изменить расписание моих уроков, как-то сгруппировать их, – сказал он.

Завуч – маленькая и низенькая злючка, видимо, только и ждала этого разговора. На носу у неё возникла даже сборочка морщинок – точь-в-точь как у собачонки в начале рычания.

– Валентин Иванович, вы ещё не директор школы, чтобы давать мне указания! – неожиданно выпалила она.

– О чём это вы, не понял?

– Вы знаете прекрасно, о чём. Вы молодой педагог, я полагала, что вам надо время для подготовки к каждому уроку.

– Я прошу вас под видом заботы не устанавливать для меня такие огромные окна. К тому же, когда и как готовиться к занятиям – это сугубо мои проблемы, а не ваши. Контролируйте качество подготовки – пожалуйста. Но мои разнесчастные часы вы размазали по всем дням недели с максимальными разрывами.

Он и сам не подозревал, что способен на такой отпор, не говоря уж о Лилии Семёновне, на которую это произвело довольно сильное впечатление. Затаилась она или решила наладить добрые отношения с ним, он не знал. Во всяком случае она сгруппировала его уроки, теперь у него по пятницам и субботам вообще никаких занятий в школе не было, то есть для приработка вышло три дня подряд.

В начале октября произошли отрадные события. Почти неожиданно он получил первую зарплату, между прочим, и за август тоже, – добрая душа Анна Иоановна простила ему отсутствие в школе и продолжала его опекать. А Рита, получив деньги за полгода, укатила в очередной раз к Гарику и вернулась, спустя несколько дней, с маленьким, но всё же цветным телевизором.

– В комиссионке охабачила, – объяснила она. – Это тебе, Лена, окошко в наш бездушный, жестокий и лживый мир. Иначе ты без радио и телевидения совсем очеловечишься, а ты должна поддерживать себя в зверской форме. А надо знать, как и что они врут.

Конечно, Лена была на седьмом небе от счастья. У них был лишь транзисторный приёмник, но она его уронила, после чего он, несмотря на старания Валентина Ивановича, молчал, как пленный партизан в плену у фашистов. И ещё была удача: Сергей сдержал слово, и какой-то дядька доставил им холодильник «Морозко» с очередной порцией подарков для Алёши.

После этих событий везенье оставило их и, как казалось Валентину Ивановичу, навсегда. Жизнь стала наносить удары за ударами, он пытался выдержать их, сделать всё, чтобы как можно меньше они сказывались на Лене и Алёше. Но силы были слишком неравными.

Что-то ужасное творилось с Ритой. Когда ещё стояла теплынь, она уехала в очередной раз к Гарику и не вернулась. Повезла в «рога и копыта» очередную партию «семейных» трусов, которые Лена едва выкраивала время строчить. Поэтому она попросила Риту взять работу на более продолжительный срок или, если не получится, пока отказаться от неё: Алёша оказался очень болезненным и беспокойным ребёнком, не давал ей покоя ни днём, ни ночью.

Накануне исчезновения сестрёнки Валентин Иванович стал свидетелем жутковатой сцены. Рита появилась очень поздно вечером, вся растерзанная, то ли пьяная до потери сознания, то ли просто безумная. Косметика была размазана по мокрому, заплаканному лицу, волосы распущены и всклокочены, дамская сумочка буквально волоклась по полу на длинном ремне. Рита медленно поднималась по лестнице, запрокидывала голову назад, которая у неё, как у цыплёнка, падала вперёд, упиралась подбородком в грудную клетку, а она её вновь запрокидывала и вполголоса, с какой-то не человеческой, а волчьей тоской звала:

– Ау, Мисюсь, где ты?! Ау, Мисюсь, где ты?!

Лена как раз кормила грудью Алёшу, а Валентина Ивановича сестрёнка поразила настолько, что он буквально остолбенел и, вместо того, чтобы помочь ей подняться, смотрел, наверное, с разинутым ртом, как она, словно привидение, шествует по лестнице. Как он потом жалел об этом! Надо было подойти, попытаться узнать, что с нею случилось, но подобная мысль даже не пришла ему в голову.

Покормив и уложив Алёшу в зыбку, Лена поднялась в мансарду, которую они почему-то дружно называли мезонином. И даже подшучивали, что Рита – девушка из «Дома с мезонином». Видимо, поэтому она и вспомнила концовку чеховского рассказа, но в каком контексте! Что-то произошло, но что именно, не удалось узнать и Лене, – она вскоре вернулась вниз и высказал предположение:

– Наверное, перебрала подруга. Не желает разговаривать… Утром Рита, осунувшаяся и угасшая, тоже молчала, не отвечая даже на прямые вопросы. Тогда Валентин Иванович использовал проверенный на деле детдомовский приём: стал как бы рассуждать вслух о ней в третьем лице. «Может, ей не ездить сегодня в райцентр? Или мне с ней поехать?» – советовался он с женой. И тут Рита откликнулась, отказалась от помощи, сказав, что она сама справится и, захватив сумкой с готовой работой, торопливо покинула дом.

Когда Рита пропустила первый рабочий день, это вызвало лишь неудовольствие Лилии Семёновны. После второго пропущенного рабочего дня Валентина Ивановича пригласила к себе Анна Ивановна. И опять он предстал перед директрисой в качестве недоумка: поехала к Гарику, а кто это такой, кто его видел или знает, где он живёт – здесь он ничего не смог прояснить. Не смог даже ничего ответить на вопрос о том, что, возможно, его жена, Елена Дмитриевна, что-нибудь о нём знает.

– Был ли Гарик, – неожиданно мрачно подвела итог бессмысленному разговору Анна Иоановна.

Дома Валентин Иванович принялся за расспросы Лены – оказалось, что и она знала не больше, чем он. Невозможно было представить: ближайшая подруга ей никогда и ничего не говорила о своём Гарике.

– Ты ничего не скрываешь, Лена?

– Нет, ничего.

– А если хорошо подумать? – спросил он, почувствовав неуверенность Лены в своём ответе.

– Сколько ещё можно думать? – вспылила Лена. – Я и так день и ночь о ней думаю! – и зарыдала.

Спустя неделю после исчезновения Лены из Стюрвищ Анна Иоановна попросила Валентина Ивановича найти чёткую её фотографию и ехать в райотдел милиции. В райцентре он разыскал «рога и копыта», там подтвердили, что на прошлой неделе Рита была у них, сдала работу, получила деньги, но новый заказ не взяла. Более того, оставила сумку, пообещав потом за ней зайти. Приёмщица не собачилась, как это обычно бывает, а уделила ему внимание и принесла синюю сумку с красными ручками. Валентин Иванович заглянул внутрь – там лежали шестьдесят тысяч, ровно столько, сколько должны были заплатить Лене. Валентин Иванович предъявил свой паспорт, написал приёмщице расписку и пошёл с сумкой и деньгами в милицию.

В райотделе капитан с тяжёлым, квадратным подбородком, который, как показалось Валентину Ивановичу, он где-то раньше видел, не выслушав его и до половины, дал лист бумаги, не попросил, а потребовал изложить всё на бумаге, при этом оставив место сверху. Посмотрим, мол, что это будет по форме – заявление или объяснение. Потом долго изучал написанное, шевеля губами, поднял глаза на автора и стал смотреть на него в упор. Валентину Ивановичу было здесь неприятно с первой минуты, а под тяжёлым взглядом стало совсем невмоготу.

– А почему у тебя глаза бегают? – спросил капитан.

– Потому что я не люблю, когда на меня так бесцеремонно пялятся.

– Ах, да, подавай вам церемонии. Так вот мы с тобой церемониться не будем, потому не будем, что ты написал абсолютное фуфло.

– Что это такое – фуфло? И почему вы мне тыкаете?

– А липа – ты знаешь, что это такое?

– Не вижу в этом знании никакого смысла.

– А я вижу. Не слепой. Знаешь, сколько через мои руки прошло таких, как ты?

– Представляю, – с иронией сказал Валентин Иванович. – План по раскрытию преступлений вы выполняете, наверно, процентов на триста. А что касается меня, то я прыгаю от радости, что встретился с таким опытным товарищем или господином. Всё, что относится к делу, я написал, остальное, как полагаю, ваша работа.

– Прошла целая неделя. Почему раньше не пришёл? Обдумывал?

– Что?

– Вот этого я пока не знаю.

– Не пришёл раньше, потому что мы надеялись: вернётся. Я в школе работаю, а сегодня директор школы освободила меня от уроков и направила к вам.

– Директор школы, значит, – впервые за время разговора задумался капитан, и тут Валентин Иванович вспомнил, где его видел: среди гостей «кабана».

– Может, она попросту загуляла? Уехала к родственникам?

– Начет «загуляла» – не знаю, не уверен. Родственников у неё нет, она детдомовская.

– Не уверен – не обгоняй. У нас в районе нет ни одного Гарика, ни по имени, ни по кличке. Так что ты тут за неё не расписывайся и не распинайся.

– Меня настораживает то, что она в сумке оставила деньги. Значит, были какие-то обстоятельства, которые заставили её оставить деньги. Это же всего две бумажки, их можно было взять с собой. Но нет, она их оставила. Почему?

– Настораживает, – передразнил его капитан. – Ты её совсем не знаешь. Так что не распинайся насчёт неё…

– Объясните тогда мне, в чём дело.

– Что тут объяснять… Плечовка она! Подорожница…

– А это, простите, что такое?

– Вот именно – простите. Только прости-господи. Проститутка на автомагистралях, обслуживает дальнобойщиков.

– Да как вы смеете?! – Валентин Иванович от возмущения даже вскочил на ноги, готовый влепить обидчику пощёчину. И, если бы это происходило не в помещении милиции, то так оно и случилось бы.

– Смею. В том то и дело, что смею. Первое задержание было семнадцатого мая. Вот протокол, – он поднял над столом несколько листков бумаги. – Второе случилось двадцать шестого августа. Если в первый раз ограничились предупреждением, то второй раз решили сообщить на работу. Тоже мне ещё – учительница… Чему она может научить, а?!

– Мало ли что можно написать в протоколе, – не сдавался всё равно Валентин Иванович. – Вы сейчас можете написать протокол о том, что я убил её, а потом моей жене покажете бумажку…

– Мне что – делать нечего? – вызверился капитан. – Но в данном случае к протоколу приложены объяснения трёх дальнобойщиков, которые её коллективно трахали. По двадцать пять тысяч с носа, вернее, с…

– Всё равно – не верю… Чтобы Рита… Не верю… – упрямо мотал головой Валентин Иванович.

– Ещё раз повторяю: не расписывайся за неё! Бери свою сумку, бери свои деньги и отправляйся домой. Если разыщем, то сообщим. Может, сама ещё найдётся. Только вряд ли…

С утра моросил занудный холодный дождь. Автобус в Стюрвищи ходил редко, обычно туда добирались попутками – выходили на шоссе возле моста, а там прямиком по лесной дороге с километр, и – дома. Валентин Иванович ещё по дороге в райцентр весь промок и продрог, а когда вышел из милиции – его всего затрясло, тело охватила неуёмная дрожь. Поэтому он решил возвращаться автобусом, на автобусной станции можно было хоть укрыться от дождя. Но ему повезло – автобус как раз отправлялся, и Валентин Иванович, забившись на заднем сиденье в угол, думал о том, как ему после всего услышанного повести себя с Леной, как объясняться с Анной Иоановной. Лена кормит грудью, не надо бы ей знать всё это, Алёша и так всё плачет и плачет – при мысли о сыне боль в душе стала нестерпимо жгучей…

Она просила не скрывать от неё ничего, но как сказать ей всё это, как? Какой смысл этому капитану наговаривать на Риту? У него два протокола, объяснения дальнобойщиков. Учительница-проститутка, плечовка, подорожница… Если до Алексея Алексеевича дойдёт – не перенесёт такого позора… А племянницы «кабана» – ученицы-проститутки… Вообще-то в педуниверситете поговаривали, что студентки подрабатывают на панели, однако подозревать в этом Риту? Парни всегда к ней липли, но она была к ним равнодушна. Сколько раз он знакомил с нею своих приятелей, приличных ребят, они не производили на неё никакого впечатления. Нет, не принц, отвечала она Виктору Ивановичу, когда он, бывало, интересовался её мнением. А вдруг она была лесбиянкой, и тогда Лена – кто? Просто подруга или… Валентин Иванович закрыл ладонью рот – чтобы не закричать на весь автобус: нет, нет, нет!

Добравшись до Стюрвищ, он пошёл не домой, а в школу. Он был почти уверен теперь в том, что в растерзанном виде Рита появилась домой после разговора с Анной Иоановной. Той сообщили, ну она и разошлась… Рита после разговора решила отсюда уехать, – иного объяснения исчезновения сестрёнки у него не было.

Анна Иоановна в одиночестве пила чай. Он наотрез отказался от угощения, не до чая ему, однако она настояла на своём.

– Вы опять обуглились, – вздохнула она. – Хотите несколько капель коньяку в чай? Очень рекомендую. У меня пониженное давление. Как поплывёт всё перед глазами, всё окутывают сумерки, – добавляю в чай коньяк. Помогает. Только не подумайте, что я пьяница. Мне бутылки на несколько месяцев хватает. А вам сейчас это просто необходимо. Несколько капель?

Валентин Иванович молча кивнул, – сопротивляться Анне Ивановне было бесполезно, да и, по правде говоря, он не возражал бы сейчас выпить и побольше, чем несколько капель. Она достала из шкафа бутылку, плеснула в чай глоток-полтора.

– Как теперь? – поинтересовалась.

– Ароматный, совсем другой…

– Вот видите, – она была довольна тем, что Валентину Ивановичу понравилось, а потом, тяжко вздохнув, спросила: – Вам всё в милиции рассказали?

Он молча кивнул.

– Валентин Иванович, дорогой, когда мне сообщил наш участковый о том, чем занимается Рита Даниловна, я тоже не поверила. Это было второго сентября, тогда мы с вами занимались печальными хлопотами. Как раз перед торжественной линейкой! Господи, как у меня тогда инфаркт не приключился! После занятий я попросила Риту Даниловну зайти ко мне. Трудный разговор был. В прошлом году у меня с нею разговор был несколько по другому поводу. Извините, что я посвящаю вас в бабьи заботы, но вам это пригодится в будущем. Так вот, стали все поговаривать, что Рита Даниловна спуталась с Петькой-афганцем – есть у нас такой местный проходимец, просто бандюга, сидел два раза, а всем говорит, что воевал в Афганистане. У него две дочери – Зоя и Зина Кирьяновы – близняшки из десятого класса. Тоже ведь стервы, таскаются с дачниками, «новыми русскими». И мать там такая же, склочница, скандалистка, сквозняк в подоле… Короче говоря, семейка та ещё. «Рита Даниловна, – говорю, – я не хочу, чтобы нашу учительницу прямо в школе таскали за волосы». Она ответила, что сама не знает, как от него отделаться. Ничего у неё с Петькой-афганцем не было, она и повода никакого не давала, просто он выдаёт желаемое за действительное, распространяет слухи.

А вот второго сентября разговор был тяжёлый. Хотела поговорить с нею как мать, спросила её: «Дочка, неужели это правда? Расскажи мне всё, как рассказала бы своей матери.» После этих слов она взбеленилась, я боялась, что она вообще выцарапает мне глаза. Я налила ей воды, – у неё зубы так стучали по стакану, что вспомнить страшно. Потом немного успокоилась, открыла душу. Никому и никогда не рассказывайте, Валентин Иванович, даже жене, то, что сейчас услышите! Заклинаю вас!

Анна Иоановна пригубила чай. Она и представить не могла, что для Риты Даниловны, оказалось, самым ненавистным словом было мать. Ей и семи лет не исполнилось, когда родительница, алкоголичка, охотница за удовольствиями, уложила её в постель к своему хахалю. Потом – другим мужикам, которые за это приносили ей выпивку. Так продолжалось больше года, пока эта стерва не повесилась. «Как же мне тогда было больно!» – воскликнула Рита Даниловна и заплакала навзрыд.

Анна Иоановна, рассказывая об исповеди Риты, всхлипнула, извинилась за свою слабость и предложила Валентину Ивановичу выпить просто по рюмке коньяку, без всякого чая. Он опять молча кивнул.

– Извините, Валентин Иванович, пожалуйста, меня ещё раз за то, что я так откровенно передаю бабьи разговоры. Я очень рассчитываю, что в будущем году вы замените меня. Поэтому и рассказываю всё вам без утайки, чтобы вы знали всё, как оно есть. Вам придётся работать с женским коллективом, а это, поверьте, ой как нелегко.

Так вот, когда Рита Даниловна немного успокоилась, она сказала, что всю жизнь боялась и ненавидела мужчин. В детдоме она, правда, полюбила, как дочь отца, вашего директора. Его нельзя было не полюбить, сказала она. Вы для неё – братишка, у вас все сестрёнки да братишки…

«Рита, теперь ты мстишь мужикам?» – спросила я.

«Нет, – ответила она. – Тогда бы я часто вспоминала детство, а мне и сейчас думать о нём жутко. Просто мне ходить было не в чем, сапоги в мастерской даже в починку не взяли – такие они старые и гнилые. Продала швейную машинку, купила новые. Зарплаты нет, как жить? Пыталась подрабатывать репетиторством – не получилось… Однажды я несколько дней ничего не ела, разве что чаю гайдаровского стакан в школе на большой перемене. Вот тогда я и вышла на большую дорогу, надеясь, что, может, кто-нибудь хоть покормит…»

«Почему вы не обратились ко мне? Оказали бы какую-нибудь помощь», – сказала я.

«А вы что, думали, что я должна святым духом питаться и одеваться? Почему же вы не спросили, как я живу?» – она опять взбеленилась.

Дальше разговор не получился. Но при этом я ей твердо сказала: Рита Даниловна, этот метод подработки несовместим со званием педагога. Вы работаете в деревне, здесь утаить ничего нельзя. Она сказала, что найдёт себе работу в другом месте. На том и договорились… А теперь я вот какую уж ночь подряд не сплю и молю Бога, чтобы с нею ничего не случилось…

Анна Иоановна со слезами на глазах истово осенила себя широким крестом, зашептала слова молитвы…

О судьбе Риты ещё ничего не было известно, как у них объявилась новая напасть. Тётка Аграфена, как выяснилось, много лет не платила за электричество, задолжала без малого миллион рублей. Пока она была жива, никто не посмел отключить свет у старой партизанки, боялись скандала. В феврале, видимо, Рита заплатила за несколько сот киловатт-часов, но надо было заплатить более, чем за восемь тысяч. Комиссия, которая проверяла показания электросчётчиков и правильность уплаты за свет, предупредила Лену: если в течение недели они не погасят задолженность, то их отключат от сети.

Валентину Ивановичу пришлось ехать в райцентр, но там и слышать не захотели о том, что они живут в Стюрвищах всего два месяца, что у них нет таких денег, что они погасят задолженность, но постепенно. Не смогла помочь разобраться с электриками и Анна Иоановна: школа тоже была по уши в долгах у райэнерго, директриса попросту побаивалась звонить туда, напоминать о себе лишний раз. Единственное, что она смогла, так это выписать ему опять триста тысяч рублей в качестве аванса, да и то при условии, чтобы ни одна живая душа об этом не пронюхала. Он тут же отнёс их в сберкассу, то есть в отделение Сбербанка по-нынешнему, оставалось ещё около семисот тысяч. Но где их раздобыть? Знакомых, которые одолжили бы такую сумму да ещё на неопределённый срок, у них не было. Подработок на дачах в связи с окончанием сезона совсем не стало. И тогда он предложил Лене продать телевизор.