Дневник Верховского Сафронов Юрий

Глава I.

ПРЕЛЮДИЯ К ВЕЛИКОЙ ВОЙНЕ

Если в Европе начнется война, то она начнется из-за какой-нибудь проклятой глупости на Балканах.

Отто фон Бисмарк

Большинство авторов публикаций, связанных с темой сараевского убийства так и не смогли ответить на главный вопрос: почему началась та война? В сущности, все споры относительно покушения на Франца Фердинанда и сегодня сводятся к одному: кому это было выгодно? Кто, выражаясь современным языком, был «заказчиком» убийства эрцгерцога?

Вопрос этот кажется совершенно неразрешимым, поскольку свои интересы в Балканских делах были у Германии, Франции, Великобритании, Австро-Венгрии, России и в немалой степени у самой Сербии. Известный литературный герой бравый солдат Швейк полагал, что убийство Фердинанда подстроили турки. Нечего, мол, было австрийцам отнимать у них Боснию и Герцеговину…

Строго говоря, война была не в интересах монархов Германии и России, крепко повязанных близкими родственными связями. Казалось, что воевать совсем нет причин. Императорские и королевские дома Европы, в течение более чем двухсот лет укреплявшие династические связи и образовавшие фактически единую семью, внезапно оказались по разные стороны фронта. Более того, в большинстве случаев эта линия проходила, как отмечал великий князь Кирилл Владимирович, «буквально по постели». Бельгийский король Альберт, приобретший широкую популярность в начале войны своим ожесточенным сопротивлением немецкой оккупации, был женат на баварской принцессе Элизабет. Николай II — на принцессе Гессенской. Английский король Георг V — на принцессе Текской из вюртембергского королевского дома. «Кайзер Вильгельм был внуком королевы Виктории, сыном ее старшей дочери»^{6}.

Заслуживает внимания и такой факт взаимоотношений родственных дворов: король Румынии Карл I Гогенцоллерн был генерал-фельдмаршалом русской армии и соблюдал нейтралитет вплоть до своей кончины. Его преемник король Фердинанд I в 1916 году выступил, наконец, на стороне России, т.е. фактически против Вильгельма II Гогенцоллерна. Мария, дочь румынского короля Фердинанда I, стала супругой Александра Карагеоргиевича, будущего короля Сербии; король Греции Константин был женат на сестре кайзера Вильгельма II.

По существовавшей традиции кайзер Вильгельм II (кузен Вилли) и император Николай II для торжественных встреч со своими родственниками надевали иностранные мундиры тех войсковых частей, в которых они состояли шефами.

Примечательно, что 9-й Уланский полк именовался полком Его Королевского Высочества эрцгерцога Австрийского Франца Фердинанда. Вскоре после убийства эрцгерцога, по высочайшему повелению императора Николая II, впредь было предписано именоваться просто 9-м Уланским Бугским полком.

Князь императорской крови Иоанн Константинович (1886—18.VII.1918, мученик Алапаевский шахты) был женат на Елене Петровне Сербской (1884—1962), дочери сербского короля Петра Карагеоргиевича от его супруги Зорки Черногорской. Это родство еще больше было скреплено кровными узами после рождения Всеволода Иоанновича (крестины его состоялись 12 января 1914 года в Мраморном дворце в Петербурге). В Белграде при королевском дворе, как отмечал секретарь русского посольства В.Н. Штрандман, царило приподнятое настроение. Теперь три славянские династии: Романовых, Карагеоргиевичей и Петра Негоша объединялись в одну единую семью. Время показало, однако, что такие родственные связи не явились преградой для начала опустошительной Великой войны.

Князя Николая Черногорского считали «тестем Европы». Всего у него было 12 детей: три взрослых сына, две дочери умерли в детстве, две дочери замуж не вышли. Старшая дочь Зорка была женой Петра I Карагеоргиевича, ставшего сербским королем. Елена вышла замуж за итальянского короля Виктора Эммануила III, Анна — за князя Франца Иосифа Баттенберга (1861—1924), брата князя Болгарии Александра I, а другой брат женился на младшей дочери английской королевы Виктории. Наибольшую известность в исторической литературе получили Анастасия (Стана) (1868—1935) и Милица (1866—1951), вошедшие в семью Романовых. Они стали женами великих князей Николая Николаевича и Петра Николаевича, внуков Николая I, следовательно, двоюродных дядей Николая П. Три черногорки окончили Смольный институт: будущая королева Италии Елена — в 1891 году; великая княгиня Анастасия — в 1884 году, а великая княгиня Милица — в 1882 году.

Негоши и Карагеоргиевичи, пользуясь бесспорной красотой черногорских принцесс Станы и Милицы создали при петербургском дворе свою могущественную партию. Они неразрывным образом сплотили между собою интересы Белграда, Петербурга и Цетинье. Первый муж Анастасии, герцог Лейхтенбергский, шутливо называл принцесс «черногорскими пауками»; поскольку им удалось в течение долгих лет ценою неимоверных усилий опутать многих, «точно паутиной»^{7}. Это влияние сестер-черногорок осуществлялось разными способами и в том числе воздействием на своих супругов. Считается, что Великий князь Николай Николаевич оказал сильнейшее давление на колебавшегося Николая II, и в ночь на 18 (31) июля 1914 года император под этим давлением объявил всеобщую мобилизацию.

Граф С.Ю. Витте в своих воспоминаниях хорошо отзывался о короле Петре Карагеоргиевиче, лично ему знакомом, несмотря на расхожее в то время мнение о его участии в заговоре против королевской династии Обреновичей, но довольно нелицеприятно отзывался о сестрах-«черногорках», которые его, Витте, ненавидели из-за отказа выделять Черногории большие средства из российского бюджета. Витте писал: «Вообще эти особы крепко присосались к русским деньгам. На одной из их сестер (старшей) был женат князь Петр Карагеоргиевич, теперешний сербский король, поэтому они также интриговали против короля Александра (Обреновича. — Ю.С), так ужасно погибшего от рук убийц вместе со своей женой… Замечательно, что когда король Александр женился на бывшей фрейлине своей матери, сделав таким образом mesaliance, то «черногорка № 2» (Анастасия Николаевна. — Ю.С.) говорила, что король дурно кончит»^{8}.

Король Александр Обренович действительно трагически ушел из жизни. Он вместе с супругой королевой Драгой был с чрезвычайным хладнокровием и жестокостью убит в ночь на 29 мая (11 июня) 1903 года офицерами-заговорщиками белградского гарнизона, входящими в организацию «Черная рука». Среди заговорщиков были два брата почившего первого супруга королевы Драги, полковника Машина. В монографии В. Теплова, изданной в 1903 году в Петербургском издательстве «Русский Вестник», было отражено мнение русского общества и Царствующего Дома Романовых на это событие. Ключевыми словами в монографии можно считать такие: «Сербы покрыли себя не только позором Цареубийства, — что уже само по себе не допускает двух мнений, — но и своим поистине зверским образом действий по отношению к трупам убитой ими Королевской Четы. После того, как Александр и Драга упали, убийцы продолжали стрелять в них и рубить их трупы саблями: они поразили Короля шестью выстрелами из револьвера и 40 ударами сабли, а Королеву 63 ударами сабли и двумя револьверными пулями…»^{9}.

Напоследок заговорщики сфотографировались рядом с трупами, видимо, на «долгую память». Затем были устроены народные гулянья по случаю уничтожения династии Обреновичей. Убиенный король и королева не были даже по-христиански погребены, их трупы еще несколько дней лежали во дворе дворца.

Разумеется, что отношение в самой Сербии к правлению Обреновичей было, мягко говоря, неоднозначным. Не все сербы были в восторге как от стиля их правления, ориентированного на сближение с Австро-Венгрией, так и от их жестокого убийства.

Уместно процитировать сербского премьера Н. Пашича: «Почти 500 лет сербский народ боролся против Турции… но, тем не менее, он испытывает гораздо большую ненависть к цивилизованным немцам, чем к варварам-туркам». Пашич считал сербский народ «самым несчастным на свете», ибо король-предатель (Милан Обренович) отдалил страну от России и «подчинил швабам».

Но кто может сегодня знать, как сложилось бы мироустрйство в XX веке, если бы Обреновичи остались на троне?

Верховский тоже коснулся в своем дневнике щекотливой темы этого жестокого убийства. Он писал: «До войны (1912 года — Ю.С.) его (Петра Карагеоргиевича. — Ю.С.) восшествие на престол, несколько сомнительное, делало его не слишком популярным» (С. дн. 21. II).

Граф С.Ю. Витте по поводу убийства Обреновичей писал: «Многие держатся того мнения, что в заговоре, который привел Петра Карагеоргиевича к престолу, участвовал, между прочим, и сам Петр Карагеоргиевич, что ему было известно об этом заговоре, о том, что будут убиты король и королева Сербии. Насколько это верно, я не знаю. Должен только сказать, что со времени вступления Петра Карагеоргиевича на престол конституционного государства, к каким принадлежит и Сербия, он себя держит в высокой степени корректно-конституционно, так что он представляет собою короля, против которого нельзя сделать никакого упрека…»^{10}.

Известный своей жестокостью султан Оттоманской империи Абдул-Гамид, узнав о событиях в Белграде, пришел в такой ужас, что с ним сделалось нечто вроде нервного припадка. Подробностей он не захотел и слушать. Турецким газетам цензурой было воспрещено писать о событиях. Напечатано лишь то, что «король и королева сербские скончались»^{11}.

Одна турецкая газета писала, что «Его величество король сербский Александр и королева Драга умерли от удара молнии».

Считается аксиомой, что королевский род Обреновичей угас навсегда. Вместе с тем бывший председатель Совета Министров Российской империи В.Н. Коковцов в своих воспоминаниях упоминал про некоего сербского офицера Матвеева-Обреновича (в другом месте просто «серб Обренович»), находившегося вместе с ним и Верховским в начале 1918 года под арестом в Петроградской ЧК на Гороховой, д. 2^{12}.

Родословная этого сербского офицера Обреновича остается до сих пор неизвестной так же, как и его дальнейшая судьба.

В 1913 году торжественно отмечалось 300-летие Дома Романовых. В том же 1913 году в Берлине по случаю помолвки кронпринца Вильгельма собрались за одним столом династические родственники Европы. Поднимались тосты, провозглашались здравицы, велись переговоры.

Об этой встрече монархов в Берлине в 1913 году Григорий Распутин вспомнил перед началом Первой мировой войны и очень четко, простым, «народным» языком в своей телеграмме из Тюмени в Петербург, отправленной на имя императора 20 июля 1914 года, обозначил коварство германцев:

«О милый дорогой, мы к ним с любовью относились, а они готовили мечи и злодействовали на нас годами, я твердо убежден, все испытал на себе, всякое зло и коварство получит злоумышленник сторицей, сильна Благодать Господня под ее покровом останемся в величии»^{13}.

Ничто не предвещало начало войны в 1914 году. Сараевское убийство не нашло никакого отражения в творчестве В.И. Ленина. Он нигде в своих трудах не упоминал ни о Г. Принципе, ни о Франце Фердинанде, ни о заговорщицкой организации «Черная рука», но еще в конце января 1913 года, находясь в Кракове, он послал письмо Горькому на о. Капри, в котором (в постскриптуме), мимоходом отметил: «Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции (во всей восточной Европе) штукой, но мало вероятно, чтобы Франц Иозеф и Николаша доставили нам сие удовольствие»^{14}.

Очевидно, что сараевские выстрелы должны были рассматриваться всего лишь как инцидент, осложнявший дипломатические отношения между Австро-Венгрией и Сербией и способный обострить внутриполитические конфликты с некоторыми национальными меньшинствами. Примечательно, что исполнители теракта были хотя и австрийскими подданными, но являлись этническими сербами, входившими в заговорщицкую организацию «Млада Босна», среди них: Г. Принцип, Н. Габринович, Т. Гребеч и Д. Илич.

К началу XX века в жизни государств решающую роль приобрели мощные промышленные объединения (монополии) и банки, фактически диктовавшие свою волю правительствам. Тем самым влияние финансового капитала распространялось не только на хозяйственную, но и на политическую жизнь. Начиналась серьезная подготовка к борьбе за передел мира и сфер влияния… И все-таки в большинстве случаев противоречия между мировыми державами к 1914 году не были совсем уж антагонистическими, и по большому счету не было достаточных причин стремиться к войне. Потому вполне допустимо ставить вопрос о субъективных факторах, элементах случайности, и даже в какой-то степени о предопределенности, которой столь много места уделял в своем творчестве Л.Н. Толстой.

Нельзя не заметить одной особенности. Дата начала войны с Германией оказалась для православной России значимая, символическая: 19 июля (1 августа) был днем памяти обретения (в 1903 году) мощей прп. Серафима Саровского, всея Руси чудотворца («Саровская Пасха»).

Было и другое «совпадение». Маневры в Боснии, закончившиеся убийством 15(28) июня 1914 года Франца Фердинанда и его супруги и вызвавшие мировой кризис, совпали со знаменательным для всех сербов памятным днем утраты ими государственной независимости, случившейся после битвы на Косовом поле в 1389 году

Вероятно, в Европе были известны слова Николая II: «Мы не можем больше позволять всякой сволочи наступать нам на ноги»^{15}. Эти слова относились, конечно же, к Германии и Австро-Венгрии, но сказаны они были все-таки в узком кругу придворных и вовсе не означали желания развязать войну. Это подтверждается, в частности, публикацией в «Правительственном Вестнике» в воскресенье 31 января 1915 года текста телеграммы (до того секретной) от (16) 29 июля 1914 года. В этой телеграмме, составленной лично Николаем II, император предлагал кайзеру Вильгельму II передать австро-сербский спор международному третейскому Гаагскому суду. На этот исторический документ кайзер ответить не соизволил, поскольку он в тот день председательствовал в известном совете в Потсдаме, на котором было уже все решено.

Россия, считавшаяся покровительницей и защитницей православной Сербии, не захотела остаться в стороне от событий, и, когда начались военные действия против Сербии, Николай II отправил еще одну телеграмму германскому кайзеру, союзнику Австро-Венгрии. Русский император, «во имя старой дружбы», просил кайзера «помешать союзнику зайти слишком далеко в неблагородной войне, объявленной слабой стороне».

Вильгельм отвечал, что виновники «подлого убийства» в Сараеве «должны получить заслуженное возмездие». В другой телеграмме кайзер просил Николая II проявлять сдержанность и в любом случае не переходить границ Германии…

Убийство эрцгерцога вызвало негодование воинствующей части австро-венгерского общества, направленное, прежде всего, против сербов. По всей Австро-Венгрии прокатилась волна антисербских выступлений и погромов. В политических кругах немалый резонанс имела статья в газете «Reichspost», написанная австрийским офицером, который указывал на Россию как на виновницу убийства. Тезис о виновности России подхватили и некоторые влиятельные английские газеты, например, «Daily Chronicle», утверждавшие, что часть вины (если не вся вина) падает на Россию, политика которой якобы всегда направлялась на устранение невыгодных противников на Балканах.

В Вене при дворе даже не скрывали радости, поскольку Франц Фердинанд в придворных кругах не пользовался особой популярностью. Говорили, что сам августейший дядюшка император «Лоскутной империи» говорил по поводу убийства своего племянника: «Высшая сила навела порядок, который я тщетно пытался поддерживать. Бог, наконец, направил все на верный путь, и я теперь смогу умереть». Произносил такую «эпитафию» престарелый Франц Иосиф или нет, но даже если это была придворная сплетня, то очень показательная… Австрийские обыватели тоже особенной печали по поводу убийства не испытывали. В столице Венгрии, Будапеште, ничего не подозревавшие венгерцы праздновали какой-то праздник, играл военный духовой оркестр. После получения известия об убийстве эрцгерцога на несколько минут празднование прервалось, а затем вновь заиграл оркестр, и венгерцы веселились до поздней ночи…

Факты свидетельствуют, что Россия уже давно не стремилась к наступательным войнам. Впервые в истории народов, еще 12 августа 1898 года, император Николай II обратился ко всем государствам с приглашением собраться на конференцию для обсуждения вопроса о прекращении вооружений, непрерывное возрастание которых подрывает в корне экономическое благосостояние народов. Эта попытка провалилась, и руководство России, не желая в принципе ни с кем воевать, вынужденно готовилось к военным столкновениям в будущем (хочешь мира — готовься к войне).

А. Верховский в своей книге «Россия на Голгофе» писал, когда и с какой стороны, по его мнению, следовало ожидать нападения на Россию: «Разбойничий договор, почти насильно навязанный нам немцами в 1904 году, во время нашей войны с Японией, обесценил главный продукт нашей торговли — хлеб, и с этого времени мы фактически стали данниками Германии, выплачивая ей многомиллионную контрибуцию ежегодно. Мы вынуждены были это терпеть. Война с Японией настолько обессилила нас, что мы и думать не могли о сопротивлении, о неисполнении требований, становившихся назойливее год от года. Но, наконец, за 10-летний период, прошедший со времени Мукдена и Цусимы, мы оправились, армия постепенно стала приходить в порядок; три урожайные года подряд, удачно реализованные, дали огромный толчок всем производительным силам страны; Россия экономически окрепла, и Государственная Дума могла в 1914 году дать в распоряжение военного ведомства миллиардное ассигнование, чтобы в несколько ближайших лет догнать Германию в области технической подготовки армии, и тогда… русское общество мечтало кончить с Германским экономическим засильем раз и навсегда. Войну ждали в 1917 году»^{16}. (Выделено мной. — Ю.С.)

О расстановке сил в 1914 году интерес представляет мнение германской стороны. Министр иностранных дел Германии Г. фон Ягов писал немецкому послу в Лондоне князю К.М. Лихновскому: «В основном сейчас Россия к войне не готова. Франция и Англия также не хотят сейчас войны. Через несколько лет, по всем компетентным предположениям, Россия уже будет боеспособна. Тоща она задавит нас количеством своих солдат, ее Балтийский флот и стратегические железные дороги уже будут построены. Наша же группа (имеется в виду Тройственный союз. — Ю.С.) все более слабеет. В России это хорошо знают и поэтому безусловно хотят еще несколько лет покоя»^{17}.

Верховский отмечал в «Сербском дневнике» об обожании немцев к «Фрицу Великому», то есть к Фридриху Великому (1712—1786). Это обожание основывалось не в последнюю очередь на сформулированных им принципах проведения агрессивной внешней политики.

Фридрих II считал себя «большим мастером в международном надувательстве» и оставил заветы, которых придерживались все последующие короли Пруссии и Германии, да и некоторые другие авантюристы крупного калибра. В области внешней политики завет Фридриха II гласил: «Если вам нравится чужая провинция и вы имеете достаточно силы, занимайте ее немедленно. Как только вы это сделаете, вы всегда найдете достаточное количество юристов, которые докажут, что вы имеете все права на занятую территорию»^{18}.

Сербский премьер Никола Пашич, выступая в Скупщине в г. Нише 22 июля (4 августа) 1914 года, сделал любопытное сообщение, в котором указал на то, что сараевское преступление было лишь предлогом к войне, задуманной уже давно Австро-Венгрией, желавшей подавить пансербизм. Пашич заявил: «…В нашей ноте (ответной ноте на Австро-Венгерский ультиматум. — Ю.С.) мы дошли до последнего предела. Мы сделали все, чтобы избегнуть конфликта и доказать наше миролюбие. Однако Австрия объявила нам войну. Мы все будем защищать наше дело, ибо наше дело — дело правое. Мы рассчитываем на сочувствие и поддержку великой братской России…»^{19}.

Очевидно, что Первая мировая война была неизбежна. Но когда? Весь вопрос — во времени. Существенное значение в вопросах войны имеет право выбора. Россия, в силу известных причин, оказалась в сложной ситуации, и в ее арсенале права такого выбора не оказалось…

Германия лучше других была подготовлена к войне. Немецкая армия, после победоносной франко-прусской войны и создания Германской империи, сделалась предметом национальной гордости. Немцы считали, что для них выгоднее воевать в 1914 г., чем через несколько лет спустя, когда Россия и Франция закончат перевооружение армии и флота. Руководящие идеи германского плана войны были намечены начальником германского Генерального штаба фон Шлиффеном еще в 1905 году. План Шлиффена был рассчитан на тот случай, если Германия будет вести войну на два фронта— против России и против Франции. Так и случилось в 1914 году. Замысел Шлиффена заключался в том, чтобы разбить Францию раньше, чем Россия успеет отмобилизовать свои силы и сосредоточить их на границе. Рассчитывая покончить с Францией в течение 4—6 недель, Шлиффен предполагал перебросить все силы на Восточный фронт против России и закончить победоносную войну в 3—4 месяца.

Российскому Генштабу было известно мнение начальника военного кабинета германского императора Вильгельма II генерал-адъютанта фон Линкера: «Ничего лучше радостной и победоносной войны нам не надо. Армия устала от этого 39-летнего мира и жаждет войны. Мы совершенно готовы начать ее немедленно… Мы отлично знаем, что у России нет денег. Денег от нее мы не потребуем. Кошелек, из которого мы можем почерпнуть средства для уплаты всех наших долгов, находится в руках Франции, и кошелек этот мы, несомненно, добудем»^{20}.

Со своей стороны, стараясь спровоцировать войну, Англия всячески поддерживала в немецком правительстве иллюзии, что их страна останется нейтральной в случае возникновения войны.

Нельзя пройти мимо так называемого Бьоркского соглашения, подписанного кайзером Вильгельмом II и императором Николаем II еще 11(24) июля 1905 года. По этому секретному соглашению Россия обязывалась защищать Германию в случае войны с Францией, между тем как имелся договор России с Францией, в силу которого Россия обязывалась защищать Францию в случае войны с Германией…

Председатель Комитета министров граф С.Ю. Витте в то время был сторонником союза между Россией, Францией и Германией. Он писал: «Этим союзом можно обеспечить мир и надолго дать нашей несчастной родине успокоиться и не вести постоянно войн, совершенно ее ослабляющих»^{21}.

Понятно, что Витте приложил немало усилий (действуя в основном через вел. кн. Николая Николаевича) для аннулирования этого Бьоркского соглашения, и в ноябре 1905 года Николай II направил Вильгельму II письмо, в котором император предлагал добиться согласия Франции присоединиться к этому договору. Это не произошло, и формально Бьоркский договор, хотя и не был расторгнут, но фактически в силу не вступил.

В то время Российская империя постепенно отходила от шока Русско-японской войны и смуты 1905 года и, хотя находилась еще в хаотическом состоянии, но энергично восстанавливала свой военный потенциал. Несмотря на трудности, она всячески покровительствовала Сербии, провозглашая панславянские лозунги. К тому же Россия оказалась роковым образом связанной односторонними обязательствами по отношению к Сербии, так что в случае нападения на нее должна была сразу выступить в ее защиту. Гигантские долги французским банкам так же не позволяли России оставаться в стороне в случае нападения Германии на Францию.

Общий курс России на перевооружение к 1917 году был отражен в «Большой программе», разработанной Генеральным штабом в середине октября 1913 года и одобренной императором 22 октября того же года. Понимая всю опасность положения, император Николай II начертал резолюцию: «Мероприятие это провести в особо спешном порядке»^{22}. Николай II повелел полностью выполнить «Большую программу» к осени 1917 года. Предполагалось эту «программу» полностью выполнить к 1 ноября 1917, а наиболее важную ее часть, касающуюся артиллерии, — к 1 апреля 1917 года. Дума в полном объеме утвердила «Большую программу», и 24 июня 1914 года «Большая программа» стала законом. Но время было уже упущено, до начала войны оставались считаные дни…

А.И. Верховский считал одной из основных причин войны с кайзеровской Германией кабальный торговый договор, навязанный Германией России. Он писал: «Во время нашей войны с Японией Германия заставила нас под угрозой войны заключить торговый договор, по которому мы уплачивали немцам миллиардную контрибуцию… Они, не стесняясь, писали, что русские и славяне — это навоз на германскую ниву… А на Босфоре и Дарданеллах немцы поставили своих офицеров, генерала Сандерса, свои пушки, свой флот: Гебена и Бреслау. Без шуму и крику немцы заняли выход из русского Черного моря и надели удавку на шею России… Война началась оттого, что: 1) немцы хотели нас поработить постепенным захватом земель, торговым договором, влиянием на всю нашу жизнь, внося всюду деспотизм и рабство; 2) немцы заставляли нас тратить одну треть всех народных денег на военные нужды…»^{23}.

Очевидно, что в интересах России было проведение политики, постепенно устраняющей такую явную несправедливость. Насущной необходимостью становилось ослабить германское и австрийское влияние в Турции и на Балканах, утвердить на последних свое собственное влияние и добиться свободного выхода для Черноморского флота в Средиземное море. Каким образом можно было достичь поставленных целей? Обучаясь в Николаевской Императорской академии Генерального штаба, Верховский (и не только он) непременно должен был ознакомиться с древним военным трактатом великого китайского полководца VI века до н.э. Суньцзы под названием «Трактат о военном искусстве». Поразительно точные, не теряющие своей актуальности теоретические выкладки китайского полководца и сегодня невозможно опровергнуть: «Лучшее из лучшего заключается в том, чтобы покорить войско противника без боя. Поэтому высшее искусство войны — это разрушить планы противника; затем расстроить его союзы (выделено мной. — Ю. С.), на следующем месте — разгромить его войска, и самое худшее — осада крепости»^{24} …

Из мемуаров английского посла Бьюкенена следует, что в дни, предшествующие Великой войне, германский посол граф Пурталес делал вывод, что в Петербурге в случае начала войны, произойдет… социальная революция. Пурталес ошибся. Вместо того чтобы вызвать революцию, война лишь скрепила связь между государем и народом. Патриотические манифестации захлестнули Петербург и Москву. Рабочие объявили о прекращении забастовок, различные политические партии оставили свои разногласия. В Думе, которую государь созвал на внеочередную сессию, лидеры различных партий наперебой говорили о поддержке правительства, которое они так яростно бранили лишь несколько недель назад. Военные кредиты были приняты единогласно, и даже социалисты, воздержавшиеся от голосования, призывали рабочих защищать свою страну от захватчиков. Объединившись таким образом вокруг трона, либералы и прогрессисты надеялись, что война, так крепко сплотившая императора с его народом, ознаменует начало новой эры конституционных реформ. Однако после ряда серьезных военных поражений настроения в русском обществе резко поменялись.

Справедливости ради следует отметить, что в крестьянской среде в начале войны настроения были совершенно другие, и это не прошло мимо внимания Верховского. В книге «Россия на Голгофе» он, давая развернутую картину сложного положения в российском обществе, писал, что интересы крестьянской массы «не выходят за пределы родной деревеньки…»^{25}.

В мемуарах графа А.А. Игнатьева описан эпизод, когда он во время доклада Николаю II о положении во французской армии весьма положительно отозвался о ее боевых возможностях и о том, что она твердо нанесет удар могущественной немецкой армии. Император его назвал тогда «оптимистом» и заявил, что хорошо было бы, если бы французы продержались хоть десяток дней, пока русская армия отмобилизуется, и тоща нам можно будет «как следует накласть немцам»^{26}.

По другим воспоминаниям, например, генерала от инфантерии Н. Епанчина, Николай II предвидел «тяжелую, очень долгую и очень опасную войну»^{27}.

Незадолго до своей трагической гибели (расстрелян 20 сентября 1918 года) известный публицист сотрудник газеты «Новое время» Михаил Осипович Меншиков записал в своем дневнике (24 июня 1918 года): «Свидетель моего времени, я твердо уверен, что на месте Николая II можно было избежать и японской войны, и теперяшней, и тогдашней революции, и теперяшней. Как? Да очень просто: глядеть во все глаза на опасность и уклоняться от нее»^{28}.

Категорическим противником войны с Германией был министр внутренних дел Петр Николаевич Дурново, открыто высказывавший государю Николаю II свое мнение по этому вопросу. В записке на имя императора, поданной П.Н. Дурново в феврале 1914 года, проводилась главенствующая мысль, что «жизненные интересы Германии и России нигде не сталкиваются».

«Не буди лихо, пока оно тихо»… Чего стоит только одна записка вдовствующей императрицы Марии Федоровны, которая написала своему сыну императору Николаю II, узнав о мобилизации: «Подумай о Боге. Мать»^{29}.

Великий князь Александр Михайлович перекладывал значительную часть вины за Балканскую трагедию на Сазонова и на великого князя Николая Николаевича: «С.Д. Сазонов, министр иностранных дел, служит марионеткой в руках французского и английского правительств, его политика вовлекает Россию во всевозможные авантюры на Балканах и создает трудности в ее отношениях со странами Центральной Европы.

30 июля 1914 года — С.Д. Сазонов и великий князь Николай Николаевич оказали все свое влияние на государя, чтобы он подписал приказ о всеобщей мобилизации»^{30}.

О влиянии «черногорок» великий князь Александр Михайлович писал: «Во время последнего приезда президента Французской республики Пуанкаре в Петербург в июле 1914 года Милица Николаевна напала самым нетактичным образом на Австро-Венгрию и заявила, что «радуется» предстоящей войне. Царь сделал ей тогда строгое замечание, но ничто не могло остановить черногорок от вмешательства в государственные дела и не выступать в роли передатчиц пожеланий различных балканских интриганов»^{31}.

Другой великий князь Андрей Владимирович считал, что война стала возможной из-за бездарности внешней политики России, и приводил в своем военном дневнике (18 мая 1917 года) доказательства этой бездарности. Он писал: «Как наша дипломатия виновна в балканском вопросе! Не сделай она в 1912 году роковых ошибок, и Румыния, и Болгария, и Греция выступили бы заодно с нами. Наши дипломаты умудрились всех перессорить, всякому нанести национальную обиду. Сперва отогнали сербов от Скутари под угрозой посылки даже русского судна. Идея посылки Андреевского флага в помощь Албании, то есть Австрии, против сербов, сама по себе чудовищна. Затем, когда болгары хотели взять Константинополь, опять наша дипломатия вмешалась и не пустила их туда. Ведь как Скутари, так и Константинополь были естественными выходами для славянства к морю — их историческое стремление. И на пути к этому их главным врагом являлся не кто иной, как именно Россия в угоду Австрии. Этого, конечно, славяне не простят России. Не напади Австрия на Сербию и Черногорию, трудно сказать, пришли бы они на помощь или нет. Возможно, они поступили (бы) так же, как и Болгария. Теперь все клеймят Болгарию, и все же главный виновник — наша дипломатия. Но этого мало кто знает. Я лично надеюсь, что Болгария в конце концов выступит. Лучше поздно, нежели никогда. Сегодня ровно десять месяцев, что война была объявлена»^{32}.

Великий князь Андрей Владимирович ошибся. Болгария, наконец, выступила… на стороне Германии и Австро-Венгрии…

События 1915 года наглядно продемонстрировали, что стратегия России в Черноморско-Балканском регионе в годы Первой мировой войны несла в себе семена неизбежного поражения, несмотря на то, что российские поставки Сербии военных материалов осуществлялись по 1915 год. Вялость и беспомощность русской дипломатии (извесное русское авось), отсутствие своевременно разработанного четкого плана военного вмешательства на Балканах и ряд других причин — все это предопределило катастрофические неудачи на стратегически важном южном направлении в ходе Великой войны. Запоздалое осознание военно-политическим руководством Российской империи подлинных масштабов угрозы со стороны Болгарии не в последнюю очередь сказалось на общем ходе войны. Война выдвинула Болгарию на первый план на Дунае и Балканах. От позиции Болгарии зависело, сможет ли Турция получать немецкое вооружение, а Сербия — русское. Выступление Болгарии на стороне Германии обрекало на поражение Сербию, а выступление ее на стороне Антанты — Турцию. Как указывал Ф.Н. Нотович, «недооценка» Англией и Францией Дунайского театра стоила «по крайней мере полутора-двух лет удлинения войны»^{33}.

А.И. Верховский считал, что верховное командование русских армий делало ошибку, когда вместо понимания новых принципов войны опиралось на «старые принципы военного искусства». «Правда, — писал Верховский, — и все другие главнокомандующие союзных армий держались той же линии, нагромождая армию за армией на французском фронте, в то время как война должна была решиться и действительно решилась прорывом на Балканах»^{34}.

В отличие от дружественных (и даже братских) отношений с Сербией, отношения России и другой балканской страны — Болгарии, во все времена были непростыми. К 1914 году Болгария 9 раз изменяла так называемому «Славянскому делу». 18 октября 1915 года был опубликован манифест императора Николая II «О вероломстве болгар»^{35}.

Сразу же в одном популярном российском журнале был опубликован исторический очерк об истории Болгарии[1], из которого со всей очевидностью следовало, что болгарские правители, начиная с зари своей государственности, постоянно оглядывались на немецкий запад. С помощью немцев они старались добиться утверждения и расцвета своей государственности на Балканах. Первая «измена славянскому делу» произошла до начала варяжского периода Руси, уже в 845 году, и продолжалась постоянно, в течение многих веков… «Таким образом, — делал заключение автор публикации, — во времена двух первых болгарских царств Болгария заключила восемь раз союз с Германией. Болгария вела в X веке войну с русским князем Святославом Игоревичем, приведшую к преждевременной гибели этого доблестного князя, а в Х1П веке истребила двух русских князей, пытавшихся пустить корни русского княжения за Дунаем. <…> Рухнуло второе болгарское царство. Пять веков болгары несли турецкое иго, пока Плевенский и Шипкинский русские мавзолеи не дали им воскресения. Но, по восстановлении нового болгарского государства, началась старая история. Ими был заключен союз с Австрией и Германией, первый раз в 1908 году, при провозглашении независимости, и в 1913 году, во время братоубийственной войны. Договор 1913 года Фердинанда Кобургского и Радославова — это одиннадцатый болгаро-немецкий союз. Так что десятки тысяч русских людей, полегших на полях Болгарии за ее свободу, были преданы новыми правителями Болгарии»^{36}.

Осенью 1908 года Австро-Венгрия аннексировала Боснию и Герцеговину, что вызвало резкое недовольство не только в Турции, но и в Сербии. Последняя надеялась, что Босния и Герцеговина, со славянским населением, присоединятся в будущем к ней. Австрийцами была даже выпущена почтовая марка с изображением императора Франца Иосифа. Эта акция, очевидно, имела цель продемонстрировать Европе (и в первую очередь Сербии), что Босния навсегда вошла в состав Австро-Венгерской империи.

Захватнические действия Австро-Венгрии задевали интересы многих стран. Так, Россия очень ревниво относилась к усилению Австро-Венгрии на Балканском полуострове и поддержала Сербию в ее протесте против захватнических действий Австро-Венгрии. Эта аннексия открывала собой новый этап антиславянской политики Австро-Венгрии и Германии, которые поставили цель покорить или подчинить славянские народы Балканского полуострова и создать прямую и безопасную связь с Турцией, которую Германия рассматривала как свою колонию. Боснийский кризис угрожал вылиться в военное столкновение двух военных блоков, но до войны дело не дошло лишь потому, что Россия не была к ней готова. В марте 1909 года Германия предъявила России решительное требование признать аннексию Боснии и Герцеговины. Немцы намекали на возможность войны, и Россия вынуждена была уступить.

В 1912 году Сербия, Болгария, Черногория и Греция, образовав военно-политический союз, напали на Турцию, в течение нескольких недель разбили турецкую армию и захватили большую часть территории европейской Турции, Косово и Македонию (1-я Балканская война 1912—1913). Правительство Австро-Венгрии потребовало удаления сербских войск, занявших принадлежавшее Турции побережье Адриатического моря. В декабре в Лондоне начались мирные переговоры, которые из-за противоречий между соперничающими государствами шли туго. В мае 1913 года мирный договор был, наконец, подписан. Согласно этому договору Турция уступила участникам Балканского союза свои владения на Балканском полуострове на запад от линии Энос-Мидия. Было образовано Албанское государство, которое, однако, фактически попало в зависимость от Австро-Венгрии и Италии. Поражение Турции ослабило позиции австро-германской группировки, и ими была поставлена задача разрушить балканский блок, оторвав Боснию от Сербии. Потерпев неудачу в попытке овладеть Адриатическим побережьем, Сербия и Греция устремили свое внимание на восток Балканского полуострова. Они потребовали от Болгарии расширения их доли в разделе полученных от Турции по Лондонскому миру территорий, а именно Македонии и Фракии. Болгария воспротивилась. Тогда Сербия и Греция заключили друг с другом тайный договор против Болгарии. Стремясь сохранить балканский блок, русская дипломатия прилагала все усилия, чтобы побудить Сербию и Грецию умерить свои притязания, а Болгарию — проявить уступчивость. Наоборот, Германия и Австро-Венгрия толкали Болгарию на войну, обещая ей поддержку. И Болгария, и Сербия отклонили советы русского правительства. В конце июня 1913 года болгарская армия напала на сербские и греческие войска, и началась вторая Балканская война. Против Болгарии выступили все ее бывшие союзницы — Сербия, Греция и Черногория. К ним присоединилась и Румыния, желавшая отторгнуть от Болгарии Южную Добруджу. Турция, воспользовавшись этими событиями, тоже начала войну против Болгарии, стремясь вернуть себе Адрианополь. Болгария была разбита в течение нескольких дней; победители продиктовали ей суровые условия мира, которые были подписаны в Бухаресте в августе 1913 года. По Бухарестскому договору Македония и большая часть Фракии отошли к Сербии и Греции. Румыния захватила Южную Добруджу, а Турция получила обратно Адрианополь. Результатами второй Балканской войны остались недовольны, по совершенно противоположным причинам, Австро-Венгрия с Германией и Россия. Первые потому, что Сербия усилилась и сделалась для южных славян, живших в Австро-Венгрии, еще более крупным притягательным центром, чем она была до Балканских войн. Россия была недовольна тем, что распался Балканский союз, на который она хотела опираться в своей политике на Балканах против Турции и Австро-Венгрии. Однако Болгарское правительство, руководимое немцем — царем Фердинандом, подпало под влияние Германии и Австро-Венгрии. Обе Балканские войны оказались прологом Первой мировой войны. Для сведения: в сербско-турецкой войне погибло 5000 чел., ранено было 18 000 чел.; в сербско-болгарской войне убитых было от 7000 до 8000 чел., раненых 30 000 чел., 2500 чел. умерло от ран, 11 000—12 000 чел. от разных болезней, в т.ч. от холеры 4000 чел.^{37}.

Л.Н. Толстой крайне резко отзывался о захвате Австрией Боснии и Герцеговины в 1908 году. «Это какая-то шайка разбойников, — говорил он, между прочим, и по адресу Австрии. — Уже создался свой жаргон: аннексия, компенсация и прочее. Мне одна сербка прислала письмо. Спрашивает, как быть дальше. Я сейчас ей пишу ответ[2]. Пусть сербы спокойно занимаются своим трудом. Не надо нового кровопролития»^{38}.

Братоубийственная война 1885 года оставила глубокий след в памяти сербского и болгарского народов. Н.A. Епанчин, будущий директор Пажеского корпуса (1900—1905) посетил в конце лета 1899 года Болгарию и Сербию. Тогда в Сербии свирепствовал король Милан Обренович, хотя он считался только Главнокомандующим сербской армией, а королем был его сын Александр, впоследствии зверски убитый вместе с королевой Драгой, вследствие заговора «черноруковцев». В Белграде, кстати, Епанчин встретил только что выпущенного из тюрьмы Николу Пашича, который вскоре надолго займет премьерское кресло и сильно отметится в сербской истории.

Генерал Н. Епанчин отмечал в своих мемуарах, с каким выражением большинство болгар презрительно, с ненавистью и злобой называли сербов словом «сербит»^{39}. Сербы относились к болгарам столь же презрительно. По воспоминаниям другого очевидца, один серб-патриот возмущался: «Болгары — это свиньи, предатели, иуды. Что они сделали с нами? Мы послали пятьдесят тысяч своего войска им на помощь под Адрианополь, а они потом на нас напали ночью, как воры. Им ни один серб руки не подаст»^{40}.

В ходе Великой войны, 9 октября 1915 года под напором немецких, австро-венгерских и болгарских войск, сосредоточенных против Сербии, был взят Белград. Сотни тысяч сербов вынуждены были сняться с обжитых мест и эвакуироваться в малодоступные ущелья Албании усеивая скорбный путь множеством трупов… В результате проведенной операции к началу декабря вся территория Сербии была оккупирована. 26 ноября из Призрена эвакуировалось и сербское правительство. Остатки сербской армии, выжившие в условиях тяжелого перехода (150 000 человек), в январе 1916 отошли в Албанию, откуда были эвакуированы на союзных кораблях на остров Корфу. Впоследствии части сербской армии воевали на Салоникском фронте.

Правительство кайзеровской Германии допускало, что Россия, не готовая к войне, возможно, не поддержит Сербию, но этого не случилось. Вызов центральных держав все-таки вынуждены были в Петербурге принять. Русское правительство, в конечном итоге, не сочло достойным для России оставить без защиты Сербию, как это имело место в 1908 году. К тому же, снова уступив, Россия рисковала потерять титул великой державы, и ей грозила малоприятная перспектива встать в один ряд с державами второстепенными. «Вскоре, — писал А.И. Солженицын, — примчались сербы, нам родные, Был пышен быстрый съезд Двора, И проходили запасные под клики громкого “ура!”^{41}».

Парадоксально, но для защиты Сербии русским войскам пришлось пересечь границу с Восточной Пруссией. Это, как известно, было сделано под нажимом Франции, главного кредитора России, попавшей в сложную ситуацию из-за стремительного наступления германских армий на Париж. На решения Русского правительства, несомненно, давили огромные кредиты, взятые у французских банков. В «Истории Гражданской войны» (изданной в СССР в 1938 году) делался акцент на зависимость России от многомиллиардных займов, полученных от французских банкиров. По военным соглашениям между Россией и Францией Николай II должен был двинуть свои армии в наступление против Германии на четырнадцатый день после объявления войны. В это время на Западе германские корпуса неудержимо катились через Бельгию, стремительно приближаясь к Парижу, и оттуда в Петроград неслись панические требования — скорее выступить против Германии.

Тридцатого июля русский военный агент в Париже граф Игнатьев срочно доносил в Ставку: «Французские армии перейти в наступление в ближайшем уже едва ли смогут. Я ожидаю в самом лучшем случае медленного отступления… Весь успех войны зависит всецело от наших действий в ближайшие недели и от переброски на русский фронт германских корпусов». Напрасно генерал Жилинский, главнокомандующий Северо-западного фронта, считал наступление в Восточную Пруссию заранее обреченным на верную неудачу, напрасно начальник Генерального штаба генерал Янушкевич отговаривал от немедленной атаки — из Парижа торопили. Французский посол Морис Палеолог обивал пороги министерства, добиваясь перехода русских армий в наступление. И 31 июля главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, дядя царя, по прозвищу «большой Николай», сообщал Палеологу, что «виленская и варшавская армии начнут наступление «завтра утром на рассвете». Неподготовленные русские армии вторглись в Германию»^{42}.

Спасение для Франции пришло из России. Кайзер Вильгельм, не ожидавший такой быстроты от русских генералов, вынужден был замедлить поход на Париж. Германское главное командование перебросило на Восточный фронт гвардейский резервный корпус и XI стрелковый корпус со 2-й кавалерийской дивизией. Еще до подхода этих подкреплений немецкие полки перешли в наступление и опрокинули русских. Пять дивизий, переброшенных с Западного фронта, приняли позже участие в окончательном разгроме русской армии в Восточной Пруссии. Русская армия потеряла 20 тысяч убитыми и 90 тысяч пленными, лишилась всей артиллерии. Два корпуса — XIII и XV — были окружены и полностью попали в руки немцев. Однако Париж был спасен.

Еще до исхода боя в Восточной Пруссии Палеолог записал в своем дневнике: «Сражение… продолжается с ожесточением. Каков бы ни был окончательный результат, достаточно уже того, что борьба продолжается, чтобы английские и французские войска имели время переформироваться в тылу и продвинуться вперед».

В день разгрома русских войск Сазонов говорил Палеологу: «Армия Самсонова уничтожена… Мы должны были принести эту жертву Франции».

Даже идейный вождь кадетской партии Милюков признавал впоследствии, что Россия в войне с Германией была орудием англо-французских капиталистов. К десятилетию войны Милюков писал в эмигрантском листке: «Я не ожидал тогда, что, так и не собравшись с силами, Россия пошлет миллионы своих сынов в окопы за чужое дело»^{43}.

Из 220 дивизий, имевшихся тогда у Германии, на русском фронте стояло не более 85 немецких дивизий. Если к этому прибавить войска союзников Германии, стоявшие против русского фронта, а именно 37 австро-венгерских дивизий, 2 болгарских и 3 турецких, то всего составится 127 дивизий, стоявших против русских войск^{44}.

В конечном счете, все эти дипломатические, военно-стратегические и политические просчеты и привели к роковой черте. Расплатой стало поражение России в Первой мировой войне, революционная смута и крушение русской государственности.

1914 год внешне начинался совершенно спокойно, и ничто не предвещало надвигающейся катастрофы, разве что Брюсов календарь туманно предсказывал на тот год: «Великая перемена в некотором знаменитом государстве, новый образ правления в некоей республике; славное побоище, великий государь воцарится». Для любителей астрологических прогнозов в этом календаре были предсказаны «32 несчастливых дня» в 1914 году, и среди них 17 июня и 20 августа (л. арх.). На этот раз любители мистики были разочарованы. Покушение на Франца Фердинанда состоялось 15 июня, а начало войны Германии с Россией — 19 августа…

Начиная с января 1914 года, в дневнике императора Николая II начала появляться балканская тематика:

7-го января. Вторник.

…Принял нового сербского посланника^{45}…

11-го января. Суббота.

…Принял до докладов —румынскую, сербскую и болгарскую военные миссии…

17-го января. Пятница.

…После молебна осмотрел внутренние помещения и уехал в Зимний дв., где посетил наследного [принца] сербского — Александра. Привез его в Царское…

20-го января. Понедельник.

Утром приезжал Николаша с докладом… В 2¹/₂ принял сербского председ. совета министров Пашича…

25-го января. Суббота.

…Завтракали: Ольга, Александр сербский и Фредерике…^{46}.

Содержание переговоров Николая II с Николой Пашичем доподлинно неизвестно, но, поскольку Пашич зарекомендовал себя как весьма осторожный и прагматичный политик, можно предположить содержание той беседы. Кроме вопросов военно-технического сотрудничества и политической поддержки Сербии со стороны России, могли затрагиваться и другие вопросы. Пашич был тогда не в последнюю очередь весьма обеспокоен всесилием офицерской сербской организации «Черная рука», создававшей двоевластие в стране и проводящей авантюрную на тот момент политику создания «Великой Сербии». Фактически оба государства, Россия и Сербия, не были готовы к войне. Сербия была истощена двумя предыдущими войнами — с Турцией и Болгарией, а Россия — войной с Японией и внутренней смутой 1905 года. «Сегодня в наших интересах, — заявлял Н. Пашич, — чтобы Австро-Венгрия просуществовала еще 25—30 лет, до тех пор, пока мы на юге не освоим все настолько прочно, что эти территории нельзя будет от нас отделить»^{47}.

Премьер Н. Пашич, которого в среде «черноруковцев» называли обидным прозвищем «Иуда», не пользовался популярностью у сербского общества. Во всяком случае, Верховский это отмечал, описывая реакцию зрителей белградского кинотеатра при появлении на экране Пашича (С. дн. 2. II).

Смещения Пашича безуспешно добивались лидеры «Черной руки», видя в нем серьезное препятствие для проводимой ими на тот момент политики. Несомненно, что Пашичу нужно было заручиться поддержкой всесильного российского императора.

Сербская газета «Самоуправа» 31 января (13 февраля) 1914 года писала по случаю возвращения Пашича и наследника королевича Александра из России в Белград: «…Император, царский дом, политические деятели оказали нашему наследнику сердечное внимание, а сербский премьер удостоился особого благоволения великого славянского Царя…».

Переходя к политическим переговорам в Петербурге, газета писала, «что переговоры покрыты тайной, однако, имея в виду непрестанное стремление России к сохранению мира, в чем не может быть никакого сомнения, переговоры эти касались мер достижения означенной цели». По поводу различных комментариев относительно стремления России к возобновлению Балканского союза, газета писала, «что только такой союз мог бы твердо обеспечить мир и спокойствие всей Европы. К сожалению, в силу слишком сильного возбуждения народных чувств, после последних войн, комбинация эта пока неосуществима, но существующая солидарность Румынии, Сербии, Греции и Черногории и их дружественные отношения служат прочным залогом сохранения установленного бухарестским договором равновесия, и противодействует возможным покушениям на незыблемость мира». В заключение газета писала, что переговоры в Петербурге в этом направлении имели важное значение. «Результатом их могут быть вполне довольны все истинные сторонники мира и спокойствия на Балканах»^{48}.

В то время дипломатическое и военное ведомства Российской империи конфликтовали друг с другом в области разведки, политики и стратегии на Балканах, но при этом одинаково не имели цельного подхода к проблеме спора между Сербией и Болгарией. Даже самые решительные офицеры-генштабисты питали иллюзии относительно возможности компромиссного решения македонского вопроса и сербо-болгарского примирения. В российской дипмиссии в Белграде в судьбоносном 1914 году также не было полного единомыслия в вопросе проводимой политики, и Верховский отмечал это в своем «Сербском дневнике».

В художественной литературе (например, у B.C. Пикуля в книге «Честь имею») встречалось даже такое, совсем уже крайнее предположение, что вокруг российского посланника Гартвига крутились, под его руководством, «бесы и бесенята», и что в связи с этим в высших правящих сферах России вполне могла зародиться идея установления негласного контроля за политической и военной ситуацией как в Сербии, так и в русском представительстве. Для такого «контроля» и был якобы командирован цензор-ревизор^{49}.

Можно считать простым совпадением, что на следующий день после встречи государя императора Николая II с Н. Пашичем, в Белград «по высочайшему соизволению» был откомандирован бывший личный камер-паж императора, Генерального штаба капитан Александр Верховский.

Император Николай II с 25 марта до 5 июня 1914 года находился с семьей на отдыхе в Крыму, и ничто не предвещало скорого наступления катастрофических событий…

Командировке Верховского в Сербию в 1914 году предшествовали важные исторические события на Балканах. Чтобы убедиться в правоте высказывания Бисмарка о Балканах, как о «пороховой бочке Европы», достаточно вкратце ознакомиться с историей Сербии, как в Высших учебных заведениях императорской России:

«В 1371 году первая большая битва христианского войска с турками на реке Марице кончилась победой турок. Еще серьезнее была знаменитая Косовская битва 28 июня 1389 года на Косовом поле, в которой пали князь Лазарь и султан Мурад. Исход битвы, в начале нерешительный, в конце оказался для сербов неблагоприятным, но и турки были потрясены этой борьбой. Поэтому Косовская битва еще не была концом сербской независимости. Сербы вынуждены были, правда, признать верховное господство турок, стать к ним в вассальные отношения, но они сохранили свою династию, сохранили свое управление, и при Стефане Лазаревиче Сербия переживала времена благоденствия сравнительно с близким прошлым… Несмотря на это, политические условия складывались для сербов все более и более неблагоприятно. Оправившись от временных затруднений, турки продолжали завоевания на Балканском полуострове. В 1459 году взято было Смедерево, где жил последний сербский деспот, и этим положен был конец независимости Сербии. Подобным же образом шли дела и в Боснии с Герцеговиной. В 1463 году Босния подпала под турецкое иго. Немного дольше продержалась Герцеговина, присоединение которой относится к 1481 году. После этого свободным оставался только небольшой сербский уголок — нынешняя Черногория, которую спасли от порабощения неприступные горы и владыки, соединившие в своем лице светскую и духовную власть и отстоявшие на Черной горе сербскую свободу от всех попыток турок подавить ее…

В культурной жизни сербского народа и в создании новой сербской литературы очень важную роль сыграло переселение значительной части сербов с Балканского полуострова в пределы Австро-Венгрии.

Сербские колонии находились в Венгрии еще в средние века. С начала XV века, когда турки постепенно разрушили старое сербское государство, сербы начали в больших или меньших размерах переселяться на другую сторону рек Савы и Дуная. Главное переселение относится к концу XVII века. После того, как турки были отогнаны от Вены, австрийский император Леопольд I, поддержанный денежными средствами католической Европы, в союзе с Польшей, Россией и Венецианской республикой в 1684 году начал священную войну против турок. Битвы происходили в южной Венгрии, Славонии, Сербии, Далмации и Старой Сербии, большей частью в сербских краях. Сербы, уже три века страдавшие под турецким игом, надеялись, что настало время их полного освобождения, взялись за оружие и присоединились к австрийскому войску.

Но когда австрийцы были остановлены и австро-венгерское войско после целого ряда неудач в Старой Сербии начало отступать, положение сербов оказалось чрезвычайно тяжким. Турки не могли простить неверной расе восстание против их владычества и оказанную ею австрийцам помощь. Сербы переживали дни страданий и испытывали настроение, в сильных выражениях охарактеризованное в одной записи 1690 года: “Ох, ох, ох, увы мне. Лютый страх и беда были тогда; мать разлучали от детей, от сына отца; молодых брали в плен, старых рубили или душили. Тогда люди призывали на себя смерть, не дорожили жизнью, чтобы избавиться от проклятых турок и татар. Увы мне, туча лютая “.

Среди таких ужасных условий лучшие люди сербского народа, стоявшие во главе народного восстания, народные вожди, священники, монахи, горожане, население равнин и придорожных местностей, не выдержали и, спасаясь от мести турок, покинули родину. В числе 100 000 человек, предводимых патриархом Печским Арсением III Черноевичем, они перешли в Венгрию в плодородные и опустевшие равнины, с которых ранее разбежалось из страха перед турками мадьярское население. Австрийские военные власти поддержали это выселение, рассчитывая, что воинственный, привыкший к борьбе с турками народ сербский будет наилучшим оплотом южной границы монархии от турецких нападений.

21 августа 1680 года император Леопольд I издал привилегии, которыми определялось положение переселившихся сербов в Австро-Венгрии. Этими привилегиями за сербами была признана свобода вероисповедания и церковное самоуправление, им были даны и другие обещания. На самом деле на воинственных сербов, хранивших народное самосознание и гордых своим историческим прошлым, смотрели с боязливым недоверием: опасались, как бы они не стали мечтать о воссоединении с остальными соотечественниками, занимавшими обширные земли от Тимоко до Адриатического моря.

Переселившиеся сербы не переставали настаивать на выполнении данного им обещания объединиться в особую политическую автономную группу в одном краю, в так называемой Малой Валахии между Саввой и Дунаем.

На это австрийское правительство не хотело дать согласия, и переселившиеся из Старой Сербии сербы оставались разбросанными в большем или меньшем числе на огромном пространстве от Землина до Пешта и от Семиградья до Beнецианской границы. Более компактно живущими оставались сербы на самой границе с Турцией, в мирное время находившиеся в суровом подчинении военным властям, а во время войн становившиеся в первые ряды армии.

На Севере большие или меньшие массы сербского населения находились в мадьярских жупаниях (жупан — князь, боярин. — Ю.С.) в чуждой и враждебно к ним настроенной среде.

Политическое положение сербского народа на новой его родине было не легкое. Австрия смотрела на земли, занятые сербами, как на земли, добытые оружием императорских войск, как на земли, принадлежащие императорскому дому, а мадьяры, опираясь на свое историческое государственное право, утверждали, что это земли венгерской короны, и не хотели признать за сербами никаких привилегий, которые бы гили вразрез с венгерскими законами. Мадьярские жупании требовали, чтобы военная граница была уничтожена, земли присоединены к мадьярским жупаниям и свободные сербские крестьяне обратились в крепостных. Мадьяры не любили сербов, как недобрых гостей в своем доме, смотрели на них, как на австрийское оружие в борьбе против мадьярской свободы, особенно после неудачного восстания Ракоци в 1704 году. И только Иосиф II принял сербов под свою защиту от преследований мадьярских жупанских властей…

Сербов принуждали праздновать католические праздники, мешали им строить свои церкви, исполнять свои обряды: православное духовенство подвергалось гонению, сербские церкви разрушались, монастыри отбирались военной силой и отдавались католикам. Религиозный террор был особенно силен в правление Марии Терезии, которая была в руках своих духовников-иезуитов и хотела силой обратить православных в унию.

В 1741 году православные были поставлены вне законов: государственная власть взяла в свои руки внутренние дела православной церкви, православные устранялись из государственной службы. В 50-е годы XVIII века религиозные гонения достигли высшей степени, и целые сербские края военной силой принуждаемы были к переходу в унию. Это было тяжкое время, когда, по словам митрополита Стефана Стратимировича, сербам ничего другого не оставалось, как со слезами ожидать близкую гибель своей веры.

Вполне понятно, что на новой своей родине сербы не могли быть довольны, находясь в таких трудных условиях. Вместо желанного приюта, они испытывали новые преследования и страдания, и горькие чувства проникали в души народных вождей.

“Целые 15 лет после перехода в Австрию блуждали бедные осиротелые пришельцы в чужой земле, как иудеи, не имея определенного местожительства, живя в землянках, поражаемые болезнями и голодом, гонимые австрийскими военными властями, мадьярскими окунаниями и иезуитскими миссионерами, униженные и презренные всеми“, так говорил владыка Исайя Дьякович. И они горько сетовали, что оставили свою старую родину.

В 1751—52 годах большое число сербов со священниками и офицерами ушли в южную Россию на берега Днепра и там основали колонию «Новую Сербию» и «Славяносербию». Движение в пользу выселения в Россию приняло такие размеры, что государственные власти (Австро-Венгрии. — Ю.С.) грозили смертью всякому, кто будет переманивать народ переселяться.

Только со вступлением на престол Иосифа II изменились к лучшему условия, в каких находился сербский народ. Император, отличавшийся веротерпимостью и справедливостью, нуждаясь в сербах, как опоре в своей борьбе с мадьярами, склонил на свою сторону немадьярские народности в Венгрии и даровал сербам целый ряд уступок. Они получили свободу вероисповедания, право беспрепятственно строить свои церкви, не были обязаны праздновать католические праздники.

Венгерский собор 1791 года отменяет все исключительные законы, направленные против сербов, и дает им гражданские права…

После столетних испытаний и борьбы в конце XVIII века сербы в Австрии получили наконец религиозное равноправие и гражданские права и после целого ряда бунтов и выселений добились более сносных условий жизни. Из вековой борьбы они вышли с некоторыми потерями после исчезновения небольших поселений в Верхней Венгрии, после унии в Жумберку и выселения в Россию, но они удержали православие, оставались национально сильными, приноровились к условиям новой жизни, достигли организации просвещения и положили начало народной культуры и литературы.

Перейдя в Австрию, сербские переселенцы приносили с собой известную балканскую культуру, средневековую письменность, ремесленные цехи и торговые содружества, отчасти и недвижимую собственность. В новой родине они нашли известное число сербов, ранее здесь поселившихся и усвоивших западную культуру. Эти старые и новые переселенцы создали одно национальное целое, быстро приспособившееся к новым условиям жизни: уже в начале XVIII века у них была своя церковная организация, свои школы, свои цехи и торговые общества, свои сословия.

Небольшое число сербов дворян, получивших австрийское дворянство за заслуги на полях битв, быстро теряли народность, и только в исключительных случаях немногие их них принимали участие в национальной деятельности. Сначала военные шли заодно с народом в его борьбе за религиозные и граждански права, но, чем далее они входили в военную среду и становились царскими людьми, офицерами на государственной службе, тем чаще выделялись из народа и постепенно становились равнодушными к потребностям народа, из которого вышли. Их место во главе народа заняли гороэ/сане, купцы и ремесленники, которые пришли с Балкан с известными знаниями, организацией и капиталом и сразу завоевали значимое положение в малодеятельной военной и дворянской Венгрии.

В культурном отношении гораздо ниже стояла народная масса — полукрестьянское, полувоенное население Военной Границы и помещичьи крепостные… Сербские писатели XVII века признавали отсталость простого народа и проповедовали потребность распространять среди широких и темных слоев крестьянства блага просвещения»^{50}.

А.И. Верховский в своем дневнике отметил совершенное спокойствие и безмятежность, царившие в 1914 году в Белграде. Как всегда, на улице не было ни пьяных, ни полиции…

В частности, Верховским описано посещение известного и популярного в Белграде «Русского клуба» (С. дн. 16.11).

Другой очевидец, русский публицист Виссарион Григорьевич Комаров, посетивший это почтенное собрание в светлые пасхальные дни 6—12 (19—25) апреля 1914 года, как бы дополнял воспоминания Верховского интересными подробностями, которые вполне уместно привести здесь с небольшими сокращениями. Комаров вспоминал: «На второй день праздника устраивал вечер русский клуб.

Русский клуб — это наше славянское общество, с той только разницей, что в России славянское общество имеет круг членов очень ограниченный и из людей, специально интересующихся славянским вопросом, в то время как русский клуб в Белграде собирает вокруг себя большинство молодежи и все лучшее сербское общество.

Раз в год клуб дает славянский бал, который считается лучшим балом сезона; на нем обыкновенно присутствуют король, наследный королевич, весь двор и вся местная знать. Русский клуб имеет хорошее помещение, библиотеку, бесплатные курсы русского языка, делает постоянные собрания, знакомя сербское общество с русской жизнью и нашей музыкой и литературой.

Русский клуб к 9-ти часам был уже битком набит. Было очень много офицеров, было несколько священников, присутствовал русский посланник с дочерью и весь состав посольства с семьями. Вечер начался чтением стихов гр. Ал. Толстого, которые читал известный московский артист Андреев, который приглашен сюда режиссером королевского театра. Затем была музыка, потом начались танцы. Сначала танцевали сербское коло, в нем приняли участие все присутствующие, даже священники. В конце вечера танцевала «русскую» княжна Андроникова, да так танцевала и имела такой успех, что казалось, что зал развалится от аплодисментов…

Выходя из русского клуба, я пошел на Калимегдан.

Я стоял, очарованный чудной, горячей южной ночью. Снизу неслась заунывная, за душу берущая песня. Это… пели рыбаки. Заунывная песнь плакала, что турки на Косовом поле убили отца, и мать у колыбельки своего маленького сына молит Бога, который все может, чтобы ее мальчик вырос сильным и храбрым, отомстил за смерть отца и помог своему королю освободить Сербию и создать большое могучее царство…»^{51}.

А.И. Верховский замечал такие отличительные черты сербских офицеров, как простота в общении, но вместе с тем халатность и необязательность. То же замечал и атташе В.А. Артамонов. Простота общения в армейской среде принимала «крайние» формы. Верховский был весьма удивлен, когда увидел, как унтер-офицер отдал честь с папиросой в правой руке…

Наверное, отчасти такие черты сербов можно объяснить тем, что сербы (как и русские) любили кайф, созерцательность, неторопливость, мечтательность…

Турецкий генерал Фуада паша в своей книге, упоминаемой в дневнике А. Верховского, поднял важный мировоззренческий вопрос: «Народы-мечтатели — несчастные народы». Верховский сделал по этому поводу такую отметку: — «Разве? по-моему, наоборот» (С. дн. 27. II).

Полковник Верховский, сам не лишенный романтизма, описывая события по подавлению анархии в Нижегородской губернии, в бытность свою командующим Московским военным округом, так написал в дневнике 1917 года: «А Волга так хороша, так величаво прекрасна. Смотришь на ее необъятную ширь, на дымку тумана, поднимающуюся перед закатом — и все забывается и кажется, что вся эта уродливая действительность есть лишь тяжкий сон, который скоро прервется ярким рассветом красоты и счастья. И это Нижний, город Минина. И стоят еще Кремлевские стены, видевшие его. А теперь? Все кажется, душу отдал бы, чтобы увидеть поскорее это светлое утро обновленной России»^{52}.

Как тут не вспомнить Ф.М. Достоевского («Братья Карамазовы»), вложившего в уста старца Зосимы такие слова: «Исступления же сего не стыдись, дорожи им, ибо есть дар Божий, великий, да и не многим дается, а избранным».

Для понимания ситуации в Сербии в 1914 и 1917 годах следует отметить, что в силу исторических обстоятельств в этом государстве не возник слой аристократии, не было сверхбогатых людей, сословные перегородки отсутствовали, рабочий класс был малочисленным. Не было и культурной пропасти между социальными слоями сербского общества. В то же время в военной среде имела место, как отмечал Верховский, «кружковщина» и «протекция». Военное общество, писал Верховский, было разбито на «кружки» которые «тянут своих» и рекомендуют «хороших» офицеров (С. дн. 8. II).

В Белграде в воспаленном воображении военной верхушки и в среде сербских радикалов прочно укоренилось убеждение, что боснийские сербы под австрийским владычеством «страдают», и готовились к его освобождению. Однако наблюдательный Верховский так не считал. Во всяком случае, его беседа с простой сербкой, у которой были родственники в Австро-Венгрии, позволяет сделать такой вывод (С. дн. 11. II).

Популярный в народе сербский король Петр к 1914 году был стар, болен и утратил значительную часть своей былой активности. К тому же его деятельность ограничивалась в основном представительскими функциями. Рупор националистов газета «Пьемонт», издававшаяся при участии «Черной руки», получала финансовую поддержку от наследника сербского престола принца Александра Карагеоргиевича, младшего сына короля Петра, в то время вполне сочувствовавшего идеям заговорщиков. Однако реальными вершителями судеб Сербии в то время была группа радикальных военных, расправившихся в 1903 году с Обреновичами и приведших Карагеоргиевичей к власти. Именно они диктовали государственную стратегию, заняв ключевые посты в силовых структурах, взяв под контроль Скупщину и финансы. Конечной целью они ставили восстановление Великой Сербии в границах аж XIII—XIV веков. Один из руководителей «Черной руки» воевода Радомир Путник (в присутствии Верховского) обрушивался с критикой на вмешательство политиков в военные дела, однако сами члены этой организации весьма активно вмешивались в политику. В результате двух победоносных для Сербии Балканских войн влияние экстремистски настроенных «черных полковников» чрезвычайно возросло. Эта группа военных упорно толкала Сербию к новой войне. Газета «Пьемонт» писала еще в 1912 году, что война между Сербией и Австро-Венгрией неизбежна и что, если Сербия желает сохранить свою честь, она может сделать это только через войну.

«Создалась ситуация безответственных факторов, — писал Н.П. Полетика, — когда страной правили не те, кто официально стоял у кормила власти, а всюду, во всех областях государственной жизни, во всех винтиках государственного аппарата всем руководила тайная организация, направлявшая внешнюю и внутреннюю политику государства, не считаясь с конституцией и парламентом, в интересах избранных кругов военщины, находившейся в личной дружбе с сербским престолонаследником Александром»^{53}.

В июле 1914 года начальник Генштаба сербской армии Радомир Путник потребовал от короля отставки премьер-министра Николы Пашича, чей курс уже казался экстремистам недостаточно «сербским». Только энергичное вмешательство российской дипломатии и заступничество наследника престола королевича Александра сохранило кабинет Пашича. Сербские горячие головы (по современной терминологии — ястребы) были убеждены: Сербия начнет войну, Россия будет вынуждена ее поддержать, и все чаяния сербского народа по территориальному воссоединению и освобождению «братьев славян» будут удовлетворены.

Н. Пашич сумел вывезти на о. Корфу важные документы, которые оставались в частной коллекции до его смерти в 1926 году. Оккупанты все же похитили от 10 до 90% документов МИДа Сербии за период с 1871 по 1914 год, вывезли их в Вену, где специальная комиссия их «обработала», вследствие чего появилось много фальшивок, сбивавших исследователей с истины. Гитлер использовал эти материалы для обоснования своих авантюристических планов из-за пресловутой «славянской опасности».

Отставной австрийский офицер-разведчик Макс Ронге в 1925 году издал книгу «Мастер шпионажа», в которой описал, как производилась «стилизация» так называемых «сербских трофейных документов», т.е архивных материалов, вывезенных из Сербии австро-венгерскими оккупационными властями в 1915—1916 гг. и затем тенденциозно препарированных австро-венгерской службой контрпропаганды в целях оправдания агрессии Центральных держав против Сербии. Ронге не скрывал, что в документах делались купюры, вносились произвольные дополнения, часть материалов фальсифицировалась^{54}. Состряпанные таким способом «произведения» были включены еще в 1919 году в официальное издание австрийского министерства иностранных дел под названием «Дипломатические документы по предыстории войны 1914 г.»^{55}.

Вопреки устоявшемуся мнению, наследник австро-венгерского престола Франц Фердинанд выступал против антисербских акций, был противником войны с Россией, ратовал за возрождение союза трех императоров, а в апреле 1914 года обсуждал план реализации преобразования дуалистической империи в «Соединенные Штаты Великой Австрии», то есть эрцгерцог планировал создание в центре Европы объединив славянских государств, построенное на строго католической базе, с тем чтобы оно стало опорой против православной России. Это категорически не устраивало милитаристские круги Германии, которые полным ходом вели подготовку к предстоящей войне.

Проекты Франца Фердинанда по реформированию государственного порядка перечеркивали планы Сербии сплотить вокруг себя всех южных славян. Когда планы Франца Фердинанда стали известны лидерам «Черной руки», те, основываясь на объективных сведений, полученных от своей агентуры вдруг поняли, что славянские народы, находящиеся под владычеством Австро-Венгрии, не захотят потерять с таким трудом обретенный порядок, стабильность, автономию и относительный достаток. К 1914 году они уже коренным образом отличались от сербского населения, бывшего свободным от оккупации, но с большими амбициями и претензиями на власть в регионе.

Верховский не преминул это отметить. Так, он передал в «Сербском дневнике» мнение простой сербской женщины, у которой квартировал: «…Иванка, у которой есть родственники в Австрии, рассказывает со слов родственника, что сер-бы крестьяне в Австрии в общем довольны своей судьбой и не мечтают о присоединении. Не все ли равно, кто правит, Габсбурги или король Петр. Только в интеллигенции пока горит желание воссоединения со своими» (С. да. 11.II). Примерно такое же мнение высказывал и сербский пограничник, с которым беседовал Верховский. Этот пограничник, участник двух войн, считал, что «у швабов добра земля, что они народ культурный, а мы, сербы, простачки» (С. да. 24. II). По злой иронии, именно боснийский серб и схватил на месте преступления Г. Принципа, которому грозила расправа разгневанной толпы.

Сербская пропаганда изображала эрцгерцога как заклятого врага Сербии, но действительно ли сербские националисты были заинтересованы в убийстве эрцгерцога Франца Фердинанда? Единого мнения по этому вопросу не существует. Из свидетельств современников, например, одного из функционеров «Черной руки» Чедомира Поповича, выходило, что Димитриевич, узнав о заговоре, хотел предотвратить его; Димитриевич (Апис) якобы опасался, что убийство Франца Фердинанда может быть использовано как предлог для нападения на Сербию, но предотвратить покушение ему не удалось^{56}.

Большинство историков все же считает, что Димитриевич вместе со своими сторонниками сербскими националистами, поняв, что время работает против них, решили действовать незамедлительно и устранить Франца Фердинанда, как главного врага своим планам — объединения в одно государство всех южных славян. Это убийство должно было, по мнению лидеров «Черной руки», послужить детонатором и вызвать под руководством «Млады Босны» восстание «угнетаемых» австрийцами боснийских сербов. В Сербии националистами была создана организация «Сербская национальная оборона», а для проведения диверсионных мероприятий в Боснии были созданы специальные отряды — четы.

Радикальные сербские политики никак не могли смириться с аннексией Австро-Венгрией у нее Боснии с 3 млн. сербского населения. Да и само существование Сербии как самостоятельного государства было под большим вопросом и маленькая, но гордая Сербия постепенно становилась разменной картой в большой игре крупных держав. Верховский, после беседы со Штрандманом (с которым был согласен и наш военный агент в Австро-Венгрии, Зенкевич), писал: «До войны (1912 г. — Ю.С.) все, и Англия в том числе, настолько недооценивали силы Сербии, что Сербия была как бы обречена войти в состав Австрии» (С. дн. 13. II).

Время (1914 год) для движения в союзе с Россией к созданию Сербии в границах «Великой Сербии» было выбрано сербскими националистам совершенно несвоевременно. Тем более что подталкивать такие сумасбродные идеи с помощью теракта вообще было безумием. К тому же экономический и военный потенциалы Сербии, с одной стороны, и Австро-Венгрии и Германии — с другой, были несопоставимы. Количество сербских дивизий, участвовавших в победоносной войне с Болгарией, о которых упомянул Верховский в дневнике, было совершенно ничтожным по сравнению с мощью армий предполагаемого противника. По этим причинам шансов не только на победу, но даже на сколь-нибудь серьезное сопротивление у Сербии не было, несмотря на то, что сербы отличались чрезвычайной храбростью и патриотизмом и оказались по этим качествам едва ли не лучшим войском Европы. По мнению командира королевской гвардии полковника Сгояновича, «сербский солдат на все внешние впечатления реагирует как бы с замедлителем. После боя он начинает соображать, как было страшно. Поэтому сербов молено вести к победе» (С. дн. 23. II)

Очень эмоционально сильные стихи были написаны В. А. Гиляровским^{57}.

И все-таки о проведении военной операции сербами, для поддержки «восставших» против австрийского «угнетения» боснийских сербов, при такой военно-политической обстановке, не могло быть и речи. Австрийская разведка наверняка знала о планах «Черной руки», поэтому австрийские маневры на территории Боснии в середине июня 1914 года, по-видимому, были призваны показать сербской стороне, что их авантюрные, с точки зрения Австрии, замыслы получат достойный отпор в случае попыток их осуществления.

Верховский, имевший немало встреч с сербской военной и политической элитой, и потому хорошо информированный, отмечал в своем дневнике (ссылаясь на мнение старшего доктора героической Первой Дринской дивизии Момчило Ивковича, члена радикальной партии с 25-летним стажем, товарища председателя Русского клуба): «В данный момент, конечно, только половина исторической задачи Сербии выполнена. Осталась другая, труднейшая — воссоединение сербов со стороны Австрии» (С. дн. 16.11).

По мнению академика Ю.А. Писарева, сараевское убийство было делом рук революционной организации «Млада Босна». Это была ответная реакция террористов-патриотов на насильственное присоединение в 1908 году к монархии Габсбургов Боснии и Герцеговины. Ю. Писарев считал, что эту версию можно считать весьма доказанной, поскольку она базируется на достоверных источниках^{58}.

А.И. Верховский в «Сербском дневнике» делал акцент на важность географического и стратегического положения Албании, считая, что этот вопрос действительно был вопросом войны и мира для Австрии и Германии. Австрия не могла допустить, чтобы выход из Адриатики был закрыт какой бы то ни было враждебной державой, сделав из Адриатического моря — закрытое море. Германия, которая планировала когда-нибудь «инкорпорировать» Австрию, полностью поддерживала такую позицию (С. дн. 13. II).

Важность албанского вопроса видна из меморандума императора Австро-Венгрии Франца Иосифа от 1 июня 1914 года, отправленного германскому императору, из чего тоже можно сделать определенные выводы о расстановке сил: «Сравнив сегодняшнюю ситуацию с ситуацией, возникшей накануне большого кризиса (1912—1913), следует констатировать, что общий результат, если мы его будем сравнивать с позиции Австро-Венгрии и Тройственного союза (Германии, Австро-Венгрии и Италии. — Ю.С.), ни в коем случае не может быть расценен как позитивный. Однако при подведении баланса нельзя не отметить и несколько положительных моментов. Удалось в качестве противовеса против проникновения Сербии заложить основы независимого албанского государства, которое, возможно, через несколько лет после завершения его внутренней организации станет военным фактором в расчетах Тройственного союза. Отношения Тройственного союза к набирающему силу и растущему Греческому королевству постепенно сформировалось таким образом, что Грецию, несмотря на ее сотрудничество с Сербией, не следует категорически относить к противникам… Болгария избавилась от воздействия русского гипноза и сегодня уже не может расцениваться в качестве проводника российской политики. Болгарское правительство, наоборот, стремится завязать более тесные контакты с Тройственным союзом. Наряду с положительными моментами нельзя не учитывать моменты отрицательные, являющиеся более важными. Турция, совпадение интересов которой с интересами Тройственного союза было очевидным, и которая представляла собой сильный противовес России, а также Балканским странам, была почти полностью вытеснена из Европы, и ее великодержавная позиция потерпела существенное поражение. Сербия, политика которой в последние годы отмечена недружественными тенденциями по отношению к Австро-Венгрии, и которая полностью находится под российским влиянием, достигла прироста территории и населения, значительно превышающего ее собственные ожидания»^{59}.

Военный агент России в Берлине полковник П.А. Базаров, указывая на пропаганду милитаризма в Германии, на силу милитаристских кругов, повсюду кричащих, что «война нужна была Германии, как гроза в душный летний день», предупреждал: «С настроением этим, несомненно, следует считаться…»^{60}.

О том, что Германия не останется в стороне в случае военного конфликта, заявлял и германский рейсканцлер: «Открыто противопоставив «славян» «германцам», он предупредил, что Германия никогда не оставит Австро-Венгрию одну, — «в верности союзу мы пойдем дальше дипломатического посредничества»^{61}.

Дальнейшее развитие событий отчетливо показало, что нужен был предлог, чтобы разгорелся общеевропейский пожар. Такой предлог был вскоре найден.

Глава II.

АЛЕКСАНДР ВЕРХОВСКИЙ В СЕРБИИ

Офицер Генерального штаба не должен иметь своего имени.

Генерал-полковник Ганс фон Сект

Когда Генерального штаба капитан А.И. Верховский в январе 1914 года убывал в Сербию, он несомненно знал, что заграничные командировки российских секретных агентов носили двоякий характер: одни назывались официальными приглашениями, на условиях взаимности, другие были негласными, с военно-политическим заданием, иногда даже по чужим паспортам. В случае обнаружения подлога могли быть большие неприятности не только для агентов лично, но и для российских министров — военных и иностранных дел.

Хорошо известно, что слежка со стороны зарубежных спецслужб производилась не только за военными агентами, но и за всеми офицерами, окончившими академию Генштаба, поэтому им нужно было постоянно не терять бдительности. Для того чтобы офицеру-генштабисту можно было выехать за границу (обязательно в штатском «партикулярном» платье) с использованием льготы по оплате проезда, нужно было соблюсти определенные условия. Согласно правилам, таким лицам выдавались обыкновенные билеты со штемпелем «офицерский», но не иначе, как по предъявлении на этот предмет удостоверения, снабженного фотографической карточкой воинского чина в надлежащей военной форме, удостоверений, и своих заграничных паспортов. Выдача удостоверений возлагалась на комендантов городов и крепостей или исполняющих их обязанности воинских начальников и под их непосредственную ответственность за правильность выдачи[3].

Из мемуаров графа А. Игнатьева, атташе во Франции, можно узнать, что для русского военного главным затруднением при отъезде за границу являлось как раз переодевание в штатскую одежду, поскольку снимать военную форму в ту пору в России было строго запрещено, даже при нахождении в отпуске. Он же пояснил, как происходило временное расставание с военным мундиром при отъезде за границу. Переодевание в штатскую одежду происходило непосредственно на границе в кабинете начальника жандармского управления.

Служивший в разведке А.А. Самойло (1860—1963), и потому хорошо знавший предмет, писал о таких секретных зарубежных командировках, что успех здесь зависел от осторожности, предусмотрительности, ловкости агентов. Обычно вымышленным предлогом для таких поездок было ознакомление с историческими памятниками, достопримечательностями городов и т.п.^{62}.

Такие «традиции» разведки были весьма прочными и сохранились надолго. Английский журналист писал: «Перед Второй мировой войной началась ожесточенная и длительная борьба между английской и германской дипломатиями, в распоряжении которых были целые армии тайных агентов. Ареной этой жестокой борьбы с 1939 по 1941 год был и Белград… Шпионы слетались на Балканы как мухи на мед. Английские учителя и лекторы, французские фольклористы, прибалтийские бароны, увлекавшиеся фотографией, и гитлеровские «туристы», проявлявшие живой интерес ко всему, проезжали через Белград, выполняя какие-то подозрительные миссии. Мало кому из моих товарищей журналистов в той или иной форме не предлагали выполнять секретные поручения»^{63}.

Военными агентами перед началом Первой мировой войны были: в Сербии — полковник Генштаба Виктор Алексеевич Артамонов, в Германии — Павел Александрович Базаров, в Австро-Венгрии — Михаил Ипполитович Занкевич (вскоре замененный на полковника Генштаба барона Александра Георгиевича Винекена), в Черногории — Николай Михайлович Потапов, в Болгарии — полковник Георгий Дмитриевич Романовский. Как вспоминал генерал А.А. Самойло, все они «находились под строжайшим негласным наблюдением германской и австрийской разведок. В то же время Генштаб требовал от них доставки секретных данных, хотя, наряду с этим, военным агентам официально запрещалось заниматься агентурной разведкой, чтобы не компрометировать себя и свои представительства»^{64}.

Членами малочисленной русской дипмиссии в Белграде в 1914 году, помимо В.А. Артамонова, были: посланник Н.Г. Гартвиг, первый секретарь В.Н. Штрандман, второй секретарь Л.С. Зарин, драгоман (переводчик) И.Г. Мамулов, курьер Иван Гашевич.

В.А. Артамонов и В.Н. Штрандман, через много лет, находясь под грузом прожитого, оставили свои воспоминания, несомненная ценность которых состоит в том, что они, как и положено в таких случаях, отражали их личную точку зрения на события лета 1914 года, приведшие к мировой катастрофе. При этом заслуживает внимания, что Артамонов и Штрандман во время Сараевского убийства находились в отпуске за границей Сербии. В отличие от обоих этих авторов, 27-летний капитан Верховский вел свой дневник непосредственно на месте, в дальнейшем не вносил в него правок, что может представлять особую ценность для историков.