От смерти к жизни. Как преодолеть страх смерти Данилова Анна

– К Рузлеву Саше едем… Старшему мичману… 24 года, второй отсек, – после слова “отсек” женщины зарыдали. – А это отец его, он здесь живет, тоже подводник, всю жизнь проплавал. Как зовут? Владимир Николаевич. Только вы его не спрашивайте ни о чем, пожалуйста».

Есть ли те, кто хорошо держится и не погружается в этот черно-белый мир горя? Не знаю. Но если человек «держится», значит, скорее всего, ему нужна и еще долго будет нужна поддержка духовная и психологическая. Все самое тяжелое может быть впереди.

Православные аргументы

Слава Богу, теперь у вас Ангел Хранитель на небе!

Ваша доченька теперь ангел, ура, она же в Царствии Небесном!

Ваша жена теперь к вам близко, как никогда!

Помню, коллега была на похоронах дочери подруги. Коллега – нецерковная – была в ужасе от крестной той маленькой девочки, сгоревшей от лейкоза: «Представляете, она таким пластмассовым, жестким голосом чеканила – радуйтесь, ваша Маша теперь ангел! Какой прекрасный день! Она у Бога в Царствии Небесном! Это лучший ваш день!»

Тут штука в том, что нам, верующим, действительно видится, что важно не «когда», а «как». Мы верим (и только тем и живем), что безгрешные дети и хорошо живущие взрослые не лишатся милости у Господа. Что страшно умирать без Бога, а с Богом ничего не страшно. Но это наше, в некотором смысле теоретическое знание. Человек, переживающий потерю, и сам может много рассказать всего такого богословски правильного и утешительного, если понадобится. «Ближе, чем когда-либо» – это ведь не чувствуется, особенно в первое время. Поэтому тут хочется сказать: «Можно, пожалуйста, как обычно, чтобы все было?»

За месяцы, прошедшие со дня смерти мужа, кстати, я ни от одного священника не услышала этих «православных утешений». Наоборот, все отцы говорили мне о том, как тяжело, как трудно. Как они думали, что знают что-то о смерти, а оказалось, что знают мало. Что мир стал черно-белым. Что скорбь. Ни одного «наконец-то у вас ангел личный появился» я не услышала.

Об этом, наверное, может сказать только сам человек, прошедший через скорбь. Мне рассказывали, как матушка Наталия Николаевна Соколова, похоронившая за год двоих прекраснейших сыновей – протоиерея Феодора и владыку Сергия, сказала: «Я детей рожала для Царствия Небесного. Вот двое уже там». Но это только она сама могла сказать.

Время лечит?

Наверное, со временем эта рана с мясом через всю душу немного затягивается. Я пока это не знаю. Но в первые дни после трагедии все рядом, все стараются помочь и посочувствовать. А вот потом у всех продолжается своя жизнь – а как иначе? И как-то кажется, что и самый острый период горя уже прошел. Нет. Первые недели не самые трудные. Как мне сказал мудрый человек, переживший потерю, через сорок дней только понемногу понимаешь, какое место в твоей жизни и душе занимал ушедший. Через месяц перестает казаться, что сейчас проснешься и все будет по-старому. Что это просто командировка. Ты осознаешь, что сюда не вернется, что тут уже не будет.

Вот в это время и нужна поддержка, присутствие, внимание, работа. И просто тот, кто будет тебя слушать.

Утешить не получится. Утешить человека можно, но только если вернуть его потерю и воскресить умершего. И еще может утешить Господь.

Очень верно сказал протоиерей Алексий Уминский: «Человек, который переживает этот момент и который действительно находит у Бога ответ, он настолько становится умным и опытным, что ему никто никакого совета дать не может. Он и так все знает. Ему не надо ничего говорить, он сам все прекрасно знает. Поэтому этот человек в советах не нуждается. Тяжело тем людям, которые в такой момент не хотят слушать Бога и ищут объяснения, обвинения, самообвинения. И тогда это тяжело, потому что это самоубийство. Утешить человека, не утешенного Богом, невозможно.

Конечно, утешать необходимо, надо быть рядом, очень важно в такой момент быть в окружении людей любящих и слышащих. Утешить человека, который не принял Божественного утешения, никому не удастся никогда, это невозможно.

А что говорить-то?

На самом деле, не так важно, что говорить человеку. Важно другое – есть ли у вас опыт страдания или нет.

Дело вот в чем. Есть два психологических понятия: симпатия и эмпатия.

Симпатия – это мы человеку сострадаем, но сами в такой ситуации никогда не были. И сказать: «Я тебя понимаю», мы, на самом деле, тут не можем. Потому что не понимаем. Понимаем, что плохо и страшно, но не знаем глубины этого ада, в котором сейчас человек находится. И не всякий опыт потери тут годится. Если мы похоронили любимого 95-летнего дядю, это еще не дает нам права сказать матери, похоронившей сына: «Я тебя понимаю». Если у нас нет такого опыта, то ваши слова для человека не будут, скорее всего, иметь никакого значения. Даже если он вас из вежливости слушает, фоном будет мысль: «Но у тебя-то все хорошо, почему ты говоришь, что меня понимаешь?»

А вот эмпатия – это когда ты человеку сострадаешь и ЗНАЕШЬ, что он переживает. Мать, похоронившая ребенка, испытывает к другой матери, похоронившей ребенка, эмпатию, сострадание, подкрепленное опытом. Вот тут каждое слово может быть хотя бы как-то воспринято и услышано. А главное – вот живой человек, который тоже такое пережил. Которому плохо, как и мне.

Поэтому очень важно организовать человеку встречу с теми, кто может проявить к нему эмпатию. Не намеренную встречу: «А вот тетя Маша, она тоже потеряла ребенка!» Ненавязчиво. Аккуратно рассказать, что вот можно к такому-то человеку съездить или что такой человек готов приехать поговорить. В Интернете есть много форумов поддержки людей, переживающих потерю. В Рунете меньше, в англоязычном Интернете больше – там собираются те, кто пережил или переживает. Быть с ними рядом – не облегчит боль утраты, но поддержит.

Помощь хорошего священника, у которого есть опыт потери или просто большой жизненный опыт. Помощь психолога, скорее всего, тоже понадобится.

Много молиться об умершем и о близких. Молиться самому и подавать сорокоусты в храмах. Можно и самому человеку предложить поездить по храмам вместе, чтобы кругом подать сорокоусты и кругом помолиться, почитать Псалтирь.

Если вы были знакомы с умершим, вспоминайте его вместе. Вспоминайте, что говорил, что делал, куда ездили, что обсуждали… Собственно, для того существуют и поминки – вспоминать человека, говорить о нем. «А помнишь, однажды мы встретились на остановке, а вы только вернулись из свадебного путешествия»….

Много, спокойно и долго слушать. Не утешая. Не приободряя, не прося радоваться. Он будет плакать, будет винить себя, будет пересказывать по миллиону раз одни и те же мелочи. Слушать. Просто помогать по хозяйству, с детьми, с делами. Говорить на бытовые темы. Быть рядом.

Протоиерей Валентин Уляхин

Как утешить человека, потерявшего близкого?

Христос не утешал, но воскрешал

Словами горю не поможешь.

Мы знаем, что Господь Иисус Христос, встретив похоронную погребальную процессию, которая направлялась из города Наин в погребальную пещеру (вдова, потерявшая мужа, хоронила единственного сына), не стал говорить некрологов, потому что беде словами не поможешь, тем более когда умирает родная кровинка, самый близкий, самый дорогой, самый любимый человек. Господь сказал только одно: «Не плачь!» По-гречески это значит буквально: не приклеивайся к горю, не отчаивайся, не впадай в страсть уныния, отчаяния, ропота, малодушия, не заливай слезами.

Господь не говорил наинской вдовице, что твои страдания спасительны, что так искупается грех человеческий, что сын по твоим молитвам воскреснет – избавится от грехов, которые он зачерпнул в земной жизни, войдет в Царствие Небесное. Этого Господь не говорил, Он сказал только одно: «Не плачь!» И сделал конкретное дело – Он воскресил сына вдовицы.

Я виноват!

Когда горе посещает человека, наверное, самое главное – надо помнить, что никто не виноват. Мы часто начинаем анализировать, медитировать: почему, отчего я потерял самого родного, почему произошла страшная катастрофа, трагедия как ураган ворвалась в мою жизнь? Господь говорит: «Никто не виноват», когда апостолы спрашивали Господа: «Кто виноват, что родился слепорожденный невинный младенец?» Господь сказал: «Никто не виноват – ни он, ни его родители, ни его предки, но да явится слава Божия на нем» (см. Ин. 9, 1–2).

И вот когда мы в страшных обстоятельствах, когда как девятый вал обрушивается на нас отчаяние, уныние, скорбь или болезни, или какие-то злые обстоятельства, будем помнить, что таким образом мы входим в крестный подвиг и становимся причастниками Креста Господня.

Зачем страдание?

Я долго думал – почему Господь попустил 1917 год? Ведь какие страшные беды обрушились на наших пращуров! Мои бабушка и дедушка прошли это время – и голод, и холод, Гражданскую войну. Почему так? «Да явится слава Божия!» Потому что Господь попускает жуткие обстоятельства для того, чтобы спасти всех.

Если вспомнить далекие годы – 300–400–500 лет до 1917 года, – сколько невинной крови было пролито единокровными братьями, начиная от страстотерпцев Бориса и Глеба, сколько невинных страданий пришлось пережить от единоверцев, от единокровных, сколько издевательств пришлось пережить нашим пращурам, и в каких грехах они были виноваты? Мы все связаны мистически, потому что Церковь триедина: и живые, и усопшие, и святые – все мы составляем одну Церковь. И в этой Церкви Господь всех спасает. И чтобы спасти все человечество, начиная от Адама и Евы, Господу пришлось взойти добровольно на Крест, излить всю Свою кровь до последней капли, даже сукровицу (истекла кровь и вода из прободенного ребра Господа Распятого (см. Ин. 19, 33–34)), для того чтобы воскреснуть тридневно.

Воскресение – только через Крест, и поэтому и нам с вами приходится сораспинаться вместе с Господом, чтобы спасти всех тех, кто ожидает в Вечности этого спасения. Как Господь, умерши как Сын человеческий на Кресте, сошел во ад как Сын Божий, бессмертный Бог умер на Кресте – и реально умер, – чтобы сойти во ад и там избавить нас от клятвы, от проклятия, от дьявола, от смерти, от греха. Вот так же и нам приходится – сходить во ад.

У каждого свой ад

У каждого свой ад. Обычно это – состояние души, когда часто мы переживаем более того, чем Господь попускает нам, мы сами низводим себя до глубин адовых, до состояния ниже преисподней. Но, видимо, для того, чтобы Господь смог спасти наших родных, тех, кто ушел от нас в страшных мучениях, трагедии, всевозможных болезнях. Господь приобщает нас Своему крестному подвигу для того, чтобы мы своим долготерпением, своим смирением, своей сораспятостью с Господом, своими муками смогли спасти тех, кто ожидает спасения и ждет встречи с нами в Вечности, в радости, где уже «несть болезни, печали, воздыхания, но жизнь бесконечная» (Панихида по усопшим). И чтобы мы все встретились в Царствии Небесном, Господь попускает нам лютые обстоятельства.

Часто мы недоумеваем – почему? За что? Я помню перелом в моей жизни в 70–80-е годы, когда я всех потерял. Не только своих мать и отца, но всех ближних, всех, кто был мне дорог, – моих учителей, моих знакомых старцев и стариц, которые учили меня христианству, учили меня жить. Все в одночасье ушли от меня. Я думал: за что меня наказал Господь? Чем я хуже других? Но я понял, что это спасительно.

И сейчас, когда мне 60 лет, я понимаю, что без тех страданий (а тогда я был на грани смерти, во всяком случае, на грани тягчайшего состояния, я думал, что не смогу пережить все, что мне попустил Господь) я не мог бы никогда служить в храме. Только благодаря этим страданиям я стал священником. Только благодаря этим страданиям я могу общаться с теми, кого Господь доверил мне, – моими прихожанами. Я ближе им, я понимаю их, потому что я сам испытал это не понаслышке.

Я думаю, что все, что ни совершает Господь в нашей жизни, все это для нас спасительно. А когда я думаю о том, что пришлось пережить моим пращурам, моим предкам, то мои страдания по сравнению со страданиями и трагедиями тех, кто жил до меня, что-то очень и очень легкое. Надо учиться у наших предков, даже в лютую годину они оставались оптимистами. Они могли радоваться жизни, они могли удивляться жизни, любили жизнь и были веселыми людьми. Зная, что завтра умирать, во время войны, например, они могли веселиться, оставались людьми. Их опыт очень ценен.

Когда мы отчаиваемся, унываем, будем вспоминать то, что было с нашими предками, и стараться не малодушествовать.

Фредерика де Грааф

Боль утраты

Часто люди считают, что тело – это просто оболочка. Это не только оболочка. Тело – это помощник, который дает нам возможность жить друг для друга и для Бога. Через тело мы принимаем Тело и Кровь Христову, через тело мы выражаем свою любовь, не только физическим образом, но через выражение глаз, через наши жесты, через голос, через прикосновения. Тело – оно наравне с душой. Когда человек умер, надо с очень большим уважением относиться к его телу. К сожалению, здесь, в России, в морге с телами обращаются не очень почтительно! Часто люди начинают из суеверия бояться своих близких, как только они умерли.

Но тело умершего – это не какой-то другой человек, это же и есть наша Аня, наша Ирина, наш Володя, который только что умер. И нужно очень бережно относиться к нему, – это не труп, это тело нашего любимого человека, которого мы знали и уважали всю жизнь.

Я думаю, важно не подавлять боль разлуки, не избегать ее. Часто тем, кто переживает горе смерти и потери близкого, дают сразу же успокоительные капли. Но это первый момент, когда он очень остро и глубоко может принять и пережить боль, и это ему необходимо. Наоборот, если подавить, притупить эту первичную боль, тогда потом уже не будет такого глубокого переживания. После этого начинаются хлопоты, связанные с похоронами и поминками. Поэтому так важно не лишить родственников этой остроты горя сразу же после смерти близкого, когда можно переживать эту боль особенно сильно. Нужно дать выход эмоциям, возможность поплакать и даже покричать и предоставить им выбор посидеть как можно дольше с тем человеком, который только что умер. Ведь это единственный момент, когда еще есть время быть рядом с ним и начать процесс переживания горя.

Только в том случае, если есть историческая патология, как, например, сердечная или психическая неустойчивость, тогда имеет смысл принять успокаивающее. Но в принципе я за то, чтобы как можно острее пережить боль, потому что это тоже часть жизни. Только то, что пережито, можно потом сбросить. Только пережив все горе, можно выйти из него. Наоборот, если все переживания подавлены, то горе, скорее всего, найдет себе выход в теле, то есть человек потом будет болеть (психосоматика).

Переживание горя – это часть жизни, и мы ответственны за то, как мы относимся к горю. Опять-таки мы можем стать «жертвой судьбы» или выбрать путь свободы и расти, пережив горе, выйти из него личностью, обогащенной этим опытом.

Осмысление страдания, осмысление смерти очень важны. Если нет осмысления, если нет смысла в страдании, тогда трудно будет миновать депрессию у пациента, родственников, близких. Можно говорить о том, что есть определенная задача, когда человек лишается близкого. Владыка Антоний Сурожский советует всматриваться в жизнь человека, который умер, и изучать, что в его жизни было достойно, светло, велико, увидеть величие человека, и чтобы мир не оскудел после его смерти, воплотить именно эти качества в своей собственной жизни. Цель в том, чтобы мир не стал более бедным от того, что человек умер. Задача тех, кто потерял близкого человека и кажется, что самый смысл жизни, может заключаться в том, чтобы продолжать в этом же русле. Кроме того, это имеет очень хороший «побочный эффект», потому что если мы будем жить тем светлым, чем этот человек жил, мы будем едины с ним или с ней. И так реально продолжается наша связь с ушедшим.

И другая задача может состоять в молитве. По словам владыки Антония Сурожского, молитва – это единственный путь к соединению с усопшим, ведь усопший живет сейчас в Боге, и чем глубже мы будем жить молитвой и общением с Богом, тем глубже мы будем с человеком, который умер, т. е. перешел в Вечность. Но только молитвы недостаточно. Еще один способ (задача), чтобы быть единым со своим близким умершим, может состоять в том, что молитва должна воплотиться в самую жизнь. А именно: надо поступать таким же образом, как поступил бы ушедший в самых светлых проявлениях его жизни. И таким образом умножается любовь и свет в мире, что она глубже может соединять нас с ним во Христе. Если мы так будем приносить плоды во имя ушедшего, тогда можно сказать Христу: «Не приписывай это мне, эти плоды принадлежат усопшему».

Именно об этих задачах можно говорить с родственниками или близкими, которые горюют, чтобы они не безутешно замыкались на своем горе, на своих эмоциях и на своей разлуке. Конечно, горевать надо, конечно, плакать надо, но задача – не отчаиваться окончательно. А сделать все, чтобы связь с усопшим углублялась.

И еще: если умерший и его родственники неверующие, тогда, может быть, стоит говорить с его родственниками о том, что всякая любовь – от Бога. Потому что Бог – есть Любовь. И можно говорить о том, что да, он умер, он уснул, но ваша любовь такая крепкая, такая глубокая, что она не может умереть. Любовь ваша вечна, и вы будете снова встречаться. Даже если вам сейчас это непонятно и вы этому не верите. Возможно, поделиться своим собственным опытом в том, что касается жизни близких людей, уже ушедших в Вечную жизнь.

И владыка Антоний Сурожский говорит: «Не смей говорить, что мы ЛЮБИЛИ друг друга. Мы ЛЮБИМ друг друга. Потому что у Бога все живы. Господь – это не Бог умерших, а Бог живых». И так можно обращаться к ушедшим, так же как мы обращаемся к святым, и просто говорить с ними – ведь они живы, они все слышат и все видят.

Но часто, из-за того что мы замыкаемся на своем горе или на своей жизни, мы становимся плотяными, а пустая плоть, как известно, не пропускает свет, и мы не ощущаем их близость. А может быть, нам не полезно это ощущать, потому что Господь ожидает от нас подвига, чтобы углубляться в молитвы. Именно в молитве встречаться, внутри сердца, души, а не ждать чудес вне нас. Я думаю, что наша задача заключается в стремлении к тому, чтобы встреча с человеком, который уже ушел к Богу, состоялась в глубине нашей души.

Недавно, дня два тому назад, у нас в хосписе умирала одна бабушка. Я ее не знала, но увидела, что она умирает. Я с ней посидела немного, и потом мы позвонили ее дочке, чтобы она приехала, для того чтобы быть рядом с ней (умереть же одному страшно!). За это время приехал ее внук, подросток лет восемнадцати, и видно, что ему очень неловко, ему страшно было. Мы с ним говорили о том, что он может сейчас дать бабушке самое ценное, то есть держать ее за руку, и просто побыть рядом, поговорить с ней, ведь она была еще в сознании. А он не смог это сделать. Я говорила: «Ну, если вы сейчас этого не будете делать, тогда всю жизнь вы будете бояться смерти. Утешьте ее, побудьте с ней, и я буду рядом с вами, только не уходите». Он не смог. И его мама тоже не смогла. Медсестры мне говорили, что они оба сидели далеко, у поста дежурной, когда бабушка умирала, оставаясь одна, без своих родных. Они суетливо заботились о бумажках, которые надо было выписать. Это редкий случай, когда человек так боится, что из-за страха ничего не может дать своему близкому, даже когда тот стоит перед одинокой смертью.

В заключение я хочу сказать: я считаю, что мы должны взять на себя ответственность за наше отношение к жизни, к болезни и к смерти. Если мы не выработали собственное отношение к смерти, мы из-за страхов никогда не будем в состоянии жить всей глубиной жизни и никогда не сможем помогать другим.

Необходимо осмыслить факт того, что жизнь и смерть – одно целое. И когда найден их смысл, тогда можно мужественно смотреть в лицо всякому страданию, связанному с умиранием.

Но у человека есть свободный выбор: он может идти по пути жертвы, то есть пассивности и ропота, и тем самым он попадет в экзистенциальный вакуум, либо выбрать путь личного роста, где он берет на себя ответственность за свое отношение к жизни и к смерти и внутренне свободно подходит к своей кончине.

Записала Оксана Головко

Сергий Круглов

«Избави мя, Господи, от смерти нечаянной…» Размышления в предверии Димитриевской родительской субботы

Непостижимым промыслом ко благу вечному мир уготовляяй, человеком времена и образ кончины определивый, остави, Господи, от века умершим вся согрешения их, приими я во обители света и радования, объятия Отчи отверсти им потщися и услыши ны, память их совершаю щия и поющия: Господи, Любы Неизреченная, помяни усопшия рабы Твоя…

Акафист о упокоении

В этот день, как и во все родительские субботы, народу в соборе много. Как всегда в большие праздники, приходят и те, кто в иные дни здесь редко бывает. От свечного ящика священникам в алтарь передают пачки заупокойных записок. Кто из помянутых в них крещен, кто нет – как всех проверишь… Доподлинно известно одно: все они уже перешли ту важную страшную черту, черту смерти, которую – кому скоро, кому еще нет, кто исповесть – предстоит перейти всем нам.

На днях ездили на отпевание. Умер человек еще не старый, причина смерти – одна из распространенных: оторвался тромб, смерть была почти мгновенной… Знакомый семьи усопшего, сидевший за рулем, по дороге рассуждал на тему, из тех, поговорить на которые любят люди не особо церковные: как покойному повезло, что умер внезапно, и что это и есть самая желанная кончина, вот так внезапно или во сне – не болел, не страдал, никому не был в тягость, не ощутил самой смерти.

Конечно, никому не пожелаешь ни страданий, ни болезненного бессилия. Но не ощутить смерти… Смерть остается чрезвычайно важным событием в жизни человека. Христианство смотрит на смерть и как на главного врага человека, результат нашего отпадения от Бога, знак проевшего мир греха и тления, и как на роды в очередной этап жизни. Да, мы чаем воскресения мертвых и жизни будущего века – но и вот этот, всем нам предстоящий срок временного пребывания души в отрыве от тела, очень важен. И к нему надо быть готовым.

Именно про эту подготовку много говорит Церковь Христова. Уйти в важное путешествие – голым, растерянным, в панике, внезапно, не собрав ни нужных вещей, ни документов, ни разу предварительно не заглянув ни в путеводители по той стране, в которой нам предстоит жить, ни в разговорник, чтоб суметь объясниться с ее обитателями?..

С этой точки зрения смерть мгновенная, неосознанная – страшная трагедия. Во многих нехристианских, но достигших высокой степени развития культурах отражена общечеловеческая забота о подготовке умирающего к переходу в иной мир. К примеру, древнеегипетская «Книга мертвых, или Главы о выходе к свету дня», сборник песнопений, гимнов и заклинаний, связанных с погребением и смертью, во многом исполнена именно этой заботы – как выжить душе в посмертии, как изгладить перед суровым судом богов последствия собственных злых дел, совершенных при жизни, и получить награду за добродетели.

А тибетская книга «Бардо Тхедол, или Великое Освобождение в результате услышанного в бардо» – своего рода инструкция, которую лама читает умирающему, пребывающему в бардо, промежуточном посмертном состоянии. Задача ламы – показать умирающему, что все образы, ужасные или манящие, которые он там встречает, имеют происхождение в его собственном сознании:

«О сын благородной семьи, какие бы устрашающие видения ни возникли в бардо абсолютной сути, не забывай слова, что я скажу тебе; иди вперед, храня в сердце их смысл; именно в них – тайная суть познания:

Когда меня осеняет бардо абсолютной сути,

Я отрину все мысли, полные страха и ужаса,

Я пойму: все, что предо мной возникает, есть проявление моего сознания,

Я узнаю, что таков вид бардо;

Сейчас, в этот решающий миг,

Не устрашусь мирных и гневных ликов – моих же проявлений».

Мы, христиане, знаем, что духовный мир имеет самостоятельное бытие, что Ангелы и демоны – не плод нашего воображения, а самостоятельные сущности. Но представление о том, что состояние души в посмертии, ее блаженство или мучения, напрямую связано с содержанием сердца человека, с его добродетелями или, наоборот, нераскаянными и неизжитыми греховными страстями и что именно приложение усилий к перемене своего сердца ко благу, очищение его от страстей и есть основа подготовки к часу смертному и Суду Божьему, – близко и понятно нам. Потому и говорим мы в молитве: «Избави мя, Господи, от смерти нечаянной»…

Отдельное знамение пререкаемое – нелюбимое миром сим представление о том, что предсмертные болезни и страдания могут иметь для умирающего духовную пользу, их переживание может изменить его душу, как говорят в народе, «в предсмертных болезнях наши грехи сгорают». Из-за этого представления нецерковные люди несправедливо обвиняют христиан в мазохизме.

Этим людям – да и самим себе – нелишне будет напомнить, что христианам вовсе не заповедано непременно стремиться страдать и что в молитвах Церкви есть также прошение о кончине «безболезненной, непостыдной, мирной» и для себя, и для наших близких.

Однако первостепенное наше внимание должно быть направлено не только и не столько на внешние обстоятельства смерти, которую мы чаще всего не знаем, когда ожидать, сколько именно на подготовку к ней, на то, чтобы быть постоянно трезвенными, не спать духом, чтобы в важный и великий час перехода уметь все нажитое, как библейский хлеб, отпустить по водам, предать в руки Божии «самих себя, друг друга и весь живот наш».

Есть слова: христианин всегда должен быть готов к Причастию и к смерти. И в этом плане, поминая в родительскую субботу своих усопших, мы молимся Богу и о себе самих.

Марина Андреевна Журинская

Филолог, богослов, переводчик, главный редактор журнала «Альфа и Омега»

Желание смерти и воля к жизни

Когда-то очень давно я для себя сформулировала такое нехитрое правило: мы разбираемся в арифметике, иногда очень даже неплохо. А Бог – Он алгебру знает.

Мы очень любим давать ясные определения, категорические оценки, хотя знание наше очень ограничено. А Бог видит весь мир, всю его историю и современность. О будущем умолчу.

Конечно, ясность и определенность полезны, кто бы спорил. Но есть две вещи, ясное определение которых сильно мешает понять их суть. Да и категорические их оценки, можно сказать, зря под ногами путаются.

Вот, например, мы вообще против фрейдизма и готовы его ругать всегда. Но Фрейд хотя и создал неверную модель сознания, был умным человеком и умел людям помогать. Да и среди его последователей встречаются люди как минимум интересные; так, однажды в каких-то материалах конференции я среди километров досадных построений наткнулась на слова о том, что лучшее, что психоаналитик может сделать для пациента, – это послать его на исповедь. Согласитесь, в этом есть резон.

Так вот, Фрейду принадлежит идея о том, что человеку свойственно стремление к смерти. В общем-то это не новость; и Шекспир писал об этом («зову я смерть»), да и мало ли кто еще. Очень убедительно, кстати, – фантаст Рэй Бредбери в рассказе «Синяя бутылка» о таинственном марсианском сосуде, который исполняет самое сокровенное желание владельца. За ним, естественно, охотятся, но всех, кто его раздобыл, находят мертвыми.

Наконец, очень здравомыслящий человек понимает, что бутылка действительно честно выполняет заветное желание, – а это и есть желание умереть, – и перешибает всю ее волнующую магию самым простым способом: твердо определяет, что для него в бутылке всегда должно быть какое-то количество виски. И на этом сравнительно безвредном желании успокаиваются и он, и бутылка.

А теперь попробуем подавить возгласы протеста против виски (виски здесь вообще ни при чем) и против Фрейда и подумаем: а так ли уж ложна эта идея насчет главного стремления человека? Коль скоро мы верим, что человек создан Богом и что душа по природе христианка, мы можем признать справедливость той мысли, что эта душа, страдая от своей падшести в падшем мире (стеная и мучаясь, по словам апостола Павла), уповает на милость Божию и на возможность перейти в пакибытие – в Царстве Небесном. Так вот и получается, что Фрейд Фрейдом, а мысль о месте, «идеже несть болезнь, печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная», и стремление туда не просто дозволительны для христианина, но дороги ему.

А дальше начинается разноголосица.

Дальше начинается пренебрежение земной жизнью, телесностью, гнушение плотью и браком, рассуждения о том, что тело – темница души и прочие темноватые построения, влекущие за собой бедствия и уклонения в ересь. О дальнейшем и говорить не хочется; остается только уповать на то, что Господь милостив даже к тем, кто пренебрегает Его Промышлением о человечестве.

Или же совсем печальные вещи: самовольное пресечение жизни. И бывает, что не только своей. Причем из лучших побуждений.

…Давайте сделаем поэтический антракт. Осип Мандельштам:

(Кстати, не могу не поворчать: в самиздатовском Мандельштаме было «в теплице», что представляется более осмысленным как из-за того, что «цветок», так и из-за «стекол», которыми теплица изобилует, а темница – совсем наоборот.)

В этом небольшом стихотворении – ключ к пониманию того, в каком смысле мы можем считаться соработниками у Бога (см. 1 Кор. 3, 9). Апостол Павел говорит это о себе (ну, и о других апостолах) как о делателе дела Христова, о благовестнике и просветителе народов. Но он же сказал: «Подражайте мне, как я Христу» (1 Кор. 4, 16, ср. Флм. 3, 17). И вот тут вопрос: нам что же, всем становиться апостолами и просвещать народы? Иногда это так и понимается – и результат не вдохновляет. Потому что наш апостолат – иной: мы сами должны стать свидетельством благодати Христовой: радостными, любящими и дружелюбными, лишенными зависти, подозрительности и злобы.

Не так это просто и в общем-то людям невозможно. Но не Богу. Поэтому наше «соработничество» – познавать волю Божию о себе и исполнять ее. А воля эта – благо.

Если вернуться к печальной теме самовольного оставления жизни, то сейчас очень распространено рассуждение о том, что Бог дает человеку жизнь и тот не вправе ее самостоятельно пресекать. Честно говоря, это рассуждение привносит в отношения Бога и человека момент уже не просто юридический, но прямо-таки коммерческий: нельзя нарушать правила сделки.

Иное дело – если взглянуть на проблему с точки зрения живого и доброго отношения. Бог сотворил человека (данного) с какой-то целью. У Него было для этого человека задание. И нехорошо увиливать от выполнения этого задания. Человек чаще всего не знает о своей задаче, поэтому нужно следовать совету Павла: всегда радоваться, непрестанно молиться и за все благодарить (см. 1 Фес. 5, 16–18). И так познавать волю Божию о себе. А иногда Господь приоткрывает человеку фрагмент Своего замысла о нем, и с этой радостью не сравнится никакая другая, потому что это – плод соработничества и его осмысление.

И еще есть одна причина для того, чтобы не складывать лапки, не махать на все рукой, не идти ко дну и тем более – не спрыгивать на ходу. Господь хочет, чтобы все спаслись, и Сам забирает в Свое Царство тех, кого спасает. Правила добродетельной жизни известны достаточно хорошо, но так же хорошо известно, что нет человека, который бы не согрешил.

Мне всегда очень жалко тех людей, которые убиваются из-за того, что все еще не расстались с грехами. Очень хочется от души пожелать им вслушаться в Воскресную песнь по Евангелии: «…поклонимся святому Господу Иисусу, Единому безгрешному». Не за мнимую безгрешность Христос оправдывает людей (не в юридическом опять-таки смысле, а в смысле принимает в сонм праведников), а за их стояние в истине.

За честное, искреннее, горячее стремление к Нему. За то, что человек слушает слово Божие и по мере сил, весь в надежде на Его помощь, старается это слово исполнять. Иными словами – восходит к себе, как это говорится, приближается к тому образу, в котором был задуман.

А это очень длительный процесс и подчас довольно-таки мучительный. И для того чтобы пройти свой жизненный путь в правильном направлении, нужна чуткость – и воля.

Здесь, как и в случае со стремлением к смерти, возводимым к злокозненному Фрейду (хотя если поразмыслить спокойно, то ничего подобного), мы сталкиваемся с еще одним понятийным клише: воля к жизни. Вроде бы ее придумали Шопенгауэр и Ницше, нам чуждые и в определенной степени враждебные, и развивают это понятие тоже деятели не сказать чтобы православные. Так из-за этого что, от жизни отказываться?

Не хочется называть это волей к жизни – не надо, лишь бы нам твердо придерживаться понимания того, для чего она нам дана: для возрастания. Поэтому жить нужно упорно и прилежно, если позволительно так говорить.

И если настроиться в соответствии с волей Божией на жизнь, то она – и весь Божий мир – предстает настолько привлекательной, что решающим образом ее не омрачает ничто. Это не значит, что нужно закрывать глаза на текущие безобразия, отнюдь нет. Но правильно, «по-божески» к ним относиться, ничего не преуменьшая и не преувеличивая, – входит в задачу человека на земле.

…А со словами нужно что-то делать, чтобы они служили средством выражения мысли и средством общения, а не камнем преткновения. Так, меня очень огорчает такой нюанс. Известно, что Церковь – богочеловеческий организм. Организм по определению живой и должен быть живым. Так надо же случиться такой беде, что термин «живая Церковь» застолбили граждане, не имеющие к тому никаких оснований! История расставила все по местам: от них и от их искусственных построений и следа не осталось. Да только мы боимся сказать, что наша Церковь – живая. Да что сказать, думать опасаемся. А как бы было хорошо, если бы этот страх ушел! Он и уйдет со временем, конечно, а пока будем утешаться тем, что наше пребывание в Церкви являет нам полноту жизни. И вот Христос рождается – и мы рождаемся водою и Духом. Христос воскресает – и мы получаем от Него жизнь с избытком.

И нет ничего в мире, чего Он не мог бы уврачевать.

Священник Андрей Кордочкин

Надо ли жить, когда жить незачем?

– Мама, я женюсь.

– На ком?

– На Кате.

– Да? А где вы жить будете?

– Мама, Катя – эмо. Она вообще жить не хочет.

Молодежный юмор

Потом берет Его диавол в святой город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз.

Мф. 4. 5–6

Для многих людей вопрос о смысле жизни – удел философствующих лентяев. Какой там смысл? Некогда и думать. Метро, работа, хозяйство, семья. Там и пенсия не за горами. Однако именно вопрос о смысле может заставить человека жить со смыслом. Или же, не найдя ответа, остановить свою жизнь самому.

Большая часть людей сталкивается лицом к лицу с вопросом о смысле своей жизни лишь на похоронах, но вопрос этот настолько больной, что даже в присутствии покойника куда проще растворить его суетой, оливье с водкой, обрядами – чтобы все было «как положено», «как у людей».

Сама смерть спрашивает – к чему работа, дача, домашний уют, если с собой не заберешь? Оно и понятно, а что же теперь делать? Отказаться от всего, что есть? Чай, не фанатики какие. Да и кто ты такой, чтобы думать о смысле? Самый умный? Больше всех надо? Включи телевизор и смотри, какой тебе смысл? Или вот компьютер, тоже хорошо. Как поет любимый мною шеговарский самородок,

А может, и правда, смысла нет? О каком смысле может идти речь, когда человек обречен на то, чтобы сгнить, а вместе с его телом исчезнут и все, кого он любит, и все, что он создал?

Именно вопрос о смерти является началом сколь-либо серьезного духовного пути человека, который не прячется, а идет до конца. «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?» Архимандрит Софроний Сахаров вспоминал о парижской молодости:

«Доминировала нужда знать: ухожу ли я в совершенное ничто, или?.. Ведь если я умираю, то с моей смертью во мне умирает весь космос. Даже и Бог. Моя смерть есть конец всего бытия вообще… Когда я опирал голову на руки, в руках я ощущал череп, и образ смерти вставал передо мною. Моя “нормальная реакция” говорила мне, что я еще молод и здоров, и что смерть еще, быть может, далека, что, естественно, я могу прожить еще и сорок, и пятьдесят лет, но в ответ на это с силой врывался голос, говоривший: “Хотя бы и тысячу, а потом что?”».

Впрочем, если человеку кажется, что смысла нет, может быть, его и вправду нет? Не является ли вопрос о смысле выражением его отсутствия? «И увидел Бог, что это хорошо»: пока человек счастлив и видит красоту, он не спрашивает о смысле.

Но мир, сохранив отзвуки и отблески рая, перестал быть красивым. Он стал страшным местом; мир убил Бога, и теперь его невозможно полюбить. Христианин, когда над ним совершается Таинство Крещения, перестает существовать для мира точно так же, как тот, кто прыгает на шоссе с пешеходного моста. Он умирает. Но самоубийца лишь фиксирует навсегда отчаянное, озлобленное и безразличное состояние, забирая его в холодную вечность.

С христианином происходит иное; умерев однажды, он не умрет никогда. Разве смерть приходит дважды? Понятия жизни и смерти в христианстве меняются; те, кто по мирским измерениям – почившие (Богородица, святые), для нас – живее живых. Те же, кто биологически живы, зачастую оказываются ходячими мертвецами, как в невеселом, но поучительном фильме о клоуне, которого воскрешает глоток кока-колы.

Самоубийца движется, как ему кажется, от жизни к смерти. Христианин, напротив, не ощущает себя вполне живым, и ищет «жизни с избытком», которую обещал ему Христос. «Умерщвлена мя страстьми оживи».

* * *

Самоубийство зачастую – удел умного и чувствующего человека, который понимает, что мир стал слишком грустным местом, чтобы в нем можно было жить.

Однако постой, не спеши. Есть другой способ не жить в мире воскресших клоунов. «Кто смотрит на мир как смотрят на пузырь, как смотрят на мираж, того не видит царь смерти», – сказал Будда. Можно оказаться невидимым для мира, умереть для него, но остаться живым. Что делает живое живым? Почему твое тело живет и душа не умирает? Где источник этого таинственного дыхания, призывающего к жизни все, что есть на Земле? Если источником жизни является Бог («Святым духом всяка душа живится», поется на богослужении), то человек жив, лишь когда он жив для Бога и Бог жив для него.

Бывает, конечно, что разговоры о самоубийстве – не поиск смысла, а лишь способ привлечь к себе внимание. Самовлюбленность не позволит даже себя поцарапать; однако большая часть тех, кто сам оканчивал жизнь, говорили с близкими, с друзьями, но не были никем услышаны и приняты всерьез. А значит, судьба будущего самоубийцы, во многом в руках тех, кто рядом.

Одно дело – удержать на краю кого-то, для кого близкий и быстрый конец столь желанен. Но что делать человеку, который в силу душевных, психических или даже физических особенностей вынужден жить с мыслью о самоубийстве?

Когда-то в сети работал сайт mysuicide.ru. Говорят, сайт многих спас (чего стоила фотография на главной странице – бирка, привязанная к большому пальцу ноги), но не своего основателя. В своем дневнике он писал: «Спасти самоубийцу (НАСТОЯЩЕГО – не невротика, не рефлексирующего юнца) может только человек, который положит на это жизнь». Видимо, рядом с ним такого человека не оказалось.

Я много раз оказывался рядом с людьми, для которых Бога не было. А если Бога нет, то все плохо. Очень плохо. Единственный выход в этой ситуации – самому стать Богом для этого человека, сделать все, что можешь, опустошая себя до конца. Тогда через тебя будет действовать Его сила. Тогда у человека появится надежда.

Но решение, в конце концов, принимает сам человек. За его плечом стоит тот, кто возвел Христа на крыло храма, и шепчет; человеку же кажется, что он слышит собственный голос.

* * *

«Я никому не нужен/не нужна», – сколько людей повторяют эти слова? Их часто приходится слышать от старшего поколения, но за ними, как правило, стоит эгоизм, и не более того.

Друг мой, а с чего ты взял, что самим фактом своего существования ты должен быть кому-то нужен?

Врач знает, что он нужен, потому что он лечит. Учитель знает, что он нужен, потому что он учит. А от твоего существования есть какая-то польза? На Западе люди, выходя на пенсию, зачастую сотрудничают с благотворительными организациями; им нравится дарить свое время и силы кому-то. У нас (особенно в глубинке), таких организаций нет; служение ближним могла бы выполнять Церковь, помогая людям понять, что христианство, в конце концов, – это не только культ.

Нас упрекают, и вполне справедливо: «Есть в России тысячи небольших городов, где пока нет волонтерских организаций. Но уже нет ни одного города, где не было бы православного храма. Теоретически это должно означать, что в этих городах и селах с каждым днем должно становиться все меньше людей, оставшихся наедине с горем и болезнями».

Но этого не происходит. Все больше одиноких людей, с одной стороны, а с другой – все больше желающих посетовать батюшке на свою ненужность и отвергнутость, в том числе своими детьми, которых они так и не научили, что жизнь – это умение отдавать, а не только брать.

Есть замечательный аскетический принцип: что делать, когда плохо. Скорбь преодолевается не шоколадной конфетой, а большей скорбью. Поэтому оказаться в больнице, в тюрьме, у постели умирающего – благословение Божие. Если человек находит себя рядом с тем, кому хуже, чем ему самому, и действенно ему служит, то и его собственный мир обретает гармонию и равновесие. В этом отношении корень самоубийства – гордость, эгоизм и, в конечном счете, оборот человека лишь на самого себя.

* * *

Впрочем, есть еще более действенный способ преодолеть большей скорбью меньшую. Он называется «покаяние». Нет плача горшего, чем плач человека о самом себе. Я в очередной раз задумался об этом, когда вечером в Духов день мы читали в храме канон Святому Духу, который преподобный Максим Грек написал, по преданию, углем на стене, находясь в заключении в Волоколамском монастыре.

Он оставил Родину, чтобы служить Русской Церкви, и сама Церковь (не еретики и не безбожники!) отняла у него все – священство, свободу, возможность заниматься богословскими трудами. Возможно ли было не озлобиться, не отчаяться, не сойти с ума? Ответ – в словах самого канона:

«Страстями горькими плотскими огорчен был окаянною душою моею, и в тех, как в последних безднах, всегда, Спасе мой, потопляем, Тебе молюсь: струями живодательнаго Твоего источника оживи меня».

Оказывается, даже в самых скорбных обстоятельствах можно обратить внимание внутрь и, не поддаваясь саможалению, уделить время реставрации собственной души.

Преподобный Иоанн Лествичник называет этот плач «радостнотворным».

«В бездне плача находится утешение; и чистота сердца получает просвещение. Просвещение же есть неизреченное действие, неведомым образом разумеваемое и невидимо зримое. Утешение есть прохлаждение болезнующей души, которая, как младенец, и плачет внутренно, и вместе радостно улыбается», – пишет он.

Не самокопание, а плач, перерождающий человека, есть единственый путь к преодолению гордости и эгоизма, которые в той или иной форме приводят человека к суицидальным состояниям. В нем человек познает Бога как УТЕШИТЕЛЯ.

* * *

Было бы ошибкой считать, что самоубийство – проблема лишь самоубийцы, а единственно правильный «православный ответ» – брезгливо процедить «мы таких не отпеваем».

Едва ли человек, уверенный в том, что Церковь – пространство любви, будет резать вены от безысходности. Суицид – это вопрос ко всем нам, а синяя линия кардиограммы на графике – это диагноз страны.

Почему на деревенских кладбищах столько молодежи? Не потому ли, что русские люди жить не хотят, и нелепые смерти «по пьянке» есть форма суицида тех, кому жить незачем?

Вспомним, напоследок, слова одного из самых талантливых русских самоубийц – Александра Башлачева:

* * *

Татьяна Викторовна Краснова

Москвичка, преподаватель английского языка на факультете журналистики МГУ им. Ломоносова, соучредитель фонда помощи российским детям с болезнями центральной нервной системы «Галчонок», координатор интернет-сообщества «Конвертик для Бога», помогающего детям из стран бывшего СССР

Приоткрыть окно

Повесть

Иногда мне снится сон, что ты вырос, а я состарилась. Это очень хороший сон. В нем обычно присутствует вокзал Святой Лючии в Венеции. Я встречаю поезд, который привез тебя, взрослого, из Гамбурга или Брюсселя. В моем сне ты изучаешь в тамошнем университете биологию, философию или даже медицину.

Я иду вдоль перрона, опираясь на трость, вглядываюсь в лица, а ты бежишь мне навстречу, высокий и очень красивый. Плечи у тебя широкие, и кудри рыжие, а глаза такие же, как сейчас, – насмешливые. И ты обнимаешь меня и говоришь: «Не плачь!»

А я еще и не начинала плакать, я только сейчас начну, гладя тебя, двадцатипятилетнего, по плечу…

– Не плачь!

– Не буду. Не буду.

И мы выходим с тобой из вокзала, и вокруг нас шумит, звенит и переливается цветная карнавальная Венеция, которую тысячу лет назад я обещала тебе, как обещают игрушку, как обещают велосипед, как обещают: «Вот мы поедем в Африку, и я куплю тебе льва!»

Мы тогда сидели с тобой в маленькой белой комнатке, которую называют боксом, и тебе было без двух месяцев четыре года, и возле тебя стоял умный прибор с разноцветными кнопками, и от тебя к прибору тянулась длинная трубочка. И ты был привязан за эту трубочку к «капельнице», и из нее в тебя переливалась «химия». От этой «химии» тебе не хотелось есть, пить и играть, но я принесла тебе маленький смешной кораблик с настоящим винтом, и твоя мама налила нам теплой воды в таз. И ты вдруг заинтересовался, сел на кровати, и мы с мамой, ломая ногти об дурацкие мелкие шурупчики, наконец вставили в кораблик батарейку, и он загудел винтом, взбивая воду в тазу…

Мама твоя укоризненно шептала: «Вы его балуете!», – а я-то тогда уж точно знала, что балую не тебя, а себя, потому что это такое счастье – слышать твой смех, что за него не жалко отдать все кораблики в мире. Даже те, что швартуются сейчас у венецианских причалов под крик матросов: «Ferrovia!»

В моем сне я везу тебя на Сан-Марко, и мы пьем с тобой кофе в безумно дорогом «Флориане», и оркестр играет нам как минимум Штрауса, и голуби садятся на столик, и черт с ними, лишь бы тебе было смешно…

И ты рассказываешь мне про биологию, философию или даже медицину, и я задаю тебе какие-то важные вопросы, а потом роюсь в огромной старушечьей сумке и ставлю на стол перед тобой игрушечную гоночную машинку.

Потому что произойти, конечно же, может все что угодно, но пока я жива – при каждой нашей встрече я буду дарить тебе машинку.

И ты улыбаешься, и сжимаешь ее в кулаке, и я просыпаюсь от собственных слез…

* * *

Впервые я вижу тебя в первый день месяца марта в больничном коридоре.

Это очень красивый коридор: стены в нем выкрашены светлой краской, на полу – желтый линолеум, на скамеечках – куча игрушек, а вдоль стены – аквариум с тропическими рыбками. Снаружи на двери – табличка. На табличке длинное слово: «Онкогематология». Это значит, что здесь лечат рак крови. Больница – детская, и это, по умолчанию, означает страшный и невероятный кошмар, громадный и холодный, как Северный Ледовитый океан.

Мы все – и родители, и доктора, и волонтеры – суетимся на берегу этого океана.

У меня мало времени, я пришла на полчаса, у меня встреча на другом конце стылого ледяного города, мне надо бежать, но ты подходишь ко мне, и я замираю. У тебя фантастические глаза. Строгие и серьезные. Потом я узнаю, как ты можешь смеяться одними глазами, но это будет потом…

На тебе спортивные штаны и толстая фланелевая рубашка, а на лице – маска. Смешная детская маска с рисунками. Я и не вижу-то ничего, кроме твоих глаз. В руках ты мнешь розовый пластилин, и это можно счесть поводом для знакомства.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я. – И что ты лепишь?

У тебя очень красивая мама. Измотанная, как большинство здешних мамочек, но очень красивая. И не очень уж молодая. Постарше большинства юных девочек, годных мне в дочки. Потом я узнаю, что ей за сорок и ты – поздний ребенок.

Мама пытается быть вежливой:

– Скажи тете, как тебя зовут!

– Кошка, – говоришь ты.

– Что?

Маска приглушает звуки, и я не понимаю.

– Кошка. Я леплю кошку.

Вот оно что…

– А это у нее лапа? – спрашиваю я.

Ты поднимаешь глаза и смотришь на меня с жалостью:

– Это спина.

Ну да. Понятно. Человек, неспособный отличить спину от лапы, ничего, кроме жалости, не заслуживает.

– Митя, – сообщаешь ты, – Митя Панин. Три года.

Митя Панин, три года.

Так обычно пишут на двери стерильных боксов.

Имя, фамилия, возраст.

Я натыкаюсь на взгляд твоей мамы и пытаюсь не отвести глаза.

Оказывается, я знаю тебя, Митя Панин. Мы говорили про тебя с доктором, спокойным серьезным доктором, пару дней тому назад. Доктор тогда не был ни спокоен, ни серьезен, он то снимал, то надевал очки, и без нужды шелестел по столу какими-то бумагами. Видно было, что на душе у доктора муторно, и больше всего ему хочется закрыть за собой белую дверь отделения детской онкогематологии и уехать куда-нибудь в отпуск, в лес или на море. Говорили мы, собственно, не о тебе, а о том, что доктор устал, и все его коллеги устали, и что это больница, а не хоспис, а иногда нужен именно хоспис, то есть место для тех, кого медицина не умеет вылечить. Для тех, кого надо проводить достойно, а провожать-то доктор как раз и не умеет, его учили лечить, а не провожать, а это совсем особая наука… А словосочетание «детский хоспис» до сих пор вызывает такую панику, как будто паникой и правда можно остановить смерть, и самое главное – запретить «дома смерти» для детей, а уж старуха с косой сама сбежит, напугавшись запрета…

– Вот Панин, – сказал доктор. – Знаете Митю Панина?

– Нет.

– Ну и не надо, все равно уж…

– Так плохо? – спросила я.

Доктор махнул рукой и снова снял очки.

Лейкоз. Рефракторное течение. Это очень плохое слово – «рефракторное». Одно из первых страшных слов, которые я узнала в больнице. Это значит, что ты «не отвечаешь» на лечение. Тебе «капают» самые лучшие лекарства, проводят самую суровую терапию, а ты – «не отвечаешь».

Врачи бьются уже полгода. Тебя смотрят серьезные пожилые профессора и молодые европейские гении. Твой доктор выдумывает новые «протоколы» лечения. Пробует то и это.

И у них у всех ничего не получается. Не выходит. Твоя болезнь намного сильнее, чем все они, вместе взятые.

«По-хорошему», то есть по правилам, тебя надо выписывать домой. В маленький городок на Волге. Там у тебя папа, сестра, любимые игрушки. Там тебя нужно баловать, как балуют только таких детей…

Все разрешать, всему потакать, не боясь «испортить». Потому что у тебя нет времени на то, чтобы «испортиться».

– Ну что же ты?! Лепи!

Ты недоволен мною. Еще бы. Доверил неизвестно кому самую важную, шестую ногу, а она сидит, комкает пластилин и смотрит мимо…

– Мы будем делать экспериментальную химию, – вдруг говорит твоя мама. Тихо говорит, горячим заговорщицким шепотом, мне одной. – Это шанс.

– Это шанс, – повторяю я эхом.

– Я подписала согласие.

– Правильно.

Как будто спрашивала она меня, правильно или нет… Как будто есть хоть кто-нибудь на свете, кто имеет право ей советовать…

Шестая нога готова. Мы прикрепляем ее к кошкиному телу, и ты, осмотрев работу, делаешь широкий мужской жест:

– Бери. Дарю.

Я бережно заворачиваю кошку в салфетку и слышу деловитое:

– Ты когда ко мне придешь?

Смотрю на маму.

– Митенька, может, у тети нет времени?

Мама готовит мне достойный путь к отступлению. Так, чтобы я могла струсить «красиво», не огорчив Митю.

– Можно мне прийти? – спрашиваю я.