Школа Козлов Владимир

– Привет.

– Привет. Капуста есть? Дай сколько можешь, а то вообще, бля… Ну, ты понимаешь.

Я сую руку в карман, достаю желтой мелочи, сую Коле. Я сегодня добрый.

– Вот спасибо, браток, спасибо тебе большое. Щас пойду – хоть по пиву, а то… Сам знаешь. Жизнь у меня такая: к магазину да к пивбару. Пивбар – вроде как дом родной, бля. Сколько себя помню – столько под пивбаром стою. Не, ну, конечно, не только это. Лазили за Рабочий, еще в школе. Потом хабза на сварщика, потом армия, потом на заводе пахал, пока мастеру ебальник не разбил под пьяный глаз. А там уже только так: магазин – пивбар, магазин – пивбар. Ну, ладно, пошел я. Счастливо, браток. Всех благ.

Коля отваливает, подходит пьяный Батон. Мы здороваемся.

– Ты что, уже с деревни приехал?

– Ага. Бухнуть хочешь? – Батон вынимает из кармана ветровки бутылку с самогонкой. В ней – до половины, и она заткнута газетой.

– Не, сейчас не до этого.

– Не выебывайся.

– Сказал, не буду – значит, не буду.

– Ладно, не хочешь – не надо. Слушай анекдот. Встретились хуй и валенок. Валенок ноет:

«Жизнь хуевая, хожу везде по всякой грязи…»

А хуй ему говорит: «А мне еще хуже – хозяин как начнет сувать в помойку, и сует, пока я не обтошнюсь». А валенок: «А хули ты тошнишь?» – «Так говно же близко». Понял?

– Не сцы, понял. А ты сам понял?

– Ладно, пойду к этому подойду.

Батон подходит к пацану – он раньше был в нашей школе, потом куда-то делся.

– Э, ты, выпить хочешь?

– Нет.

– Не выебывайся.

Подъезжает троллейбус, я сажусь. Смотрю в окно – Батон отходит от пацана и подкалывается к мужику в желтой майке и с дипломатом.

Звоню в пятнадцатую. Ленка открывает.

– Привет.

– Привет. Проходи.

Я прохожу. Квартира – точно такая, как наша: однокомнатная, проход на кухню – через комнату. В углу занавеской отгорожена кровать. Возле окна – телевизор, рядом – диван. У стены напротив – стенка.

– А где ты спишь?

– На диване.

Я подхожу к Ленке, поворачиваю ее задом и сжимаю груди, начинаю сосать шею. Она вырывается.

– Что такое?

– Ничего. Давай лучше выпьем. Пойдем на кухню.

На столе в кухне – таз с яблочным вареньем, в нем – большая деревянная ложка.

Ленка достает из шкафа трехлитровую банку. В ней – что-то красное, с осадком.

– Это – домашнее вино. Оно вкусное, я пробовала.

Она достает два стакана по 0,25 и наливает в оба до краев.

– Ну, будем, – говорю я и выпиваю.

– За то, чтобы все было нормально.

Она отпивает и отставляет стакан.

– Ты принес фотографию?

– Принес.

Я вытаскиваю из кармана свое фото на паспорт – оно немного помялось. Она берет его, смотрит, кладет на стол.

– Что, не похож?

– Нет, похож, в общем. А я тебе свое потом дам, хорошо?

– Ладно.

– Налить еще?

– Давай. И себе тоже.

– У меня еще есть.

Ленка наливает мне полстакана, я выпиваю. Она чуть-чуть отпивает из своего.

– Что-то ты слабо.

– Нормально.

Мне дает хорошо.

– А музыка какая-нибудь у тебя есть?

– Есть. Пошли в комнату.

Ленка открывает в стенке бар. Там вместо бутылок – японский маг «Тошиба». Она включает кассету с нерусской музыкой. Мы сосемся, потом идем к дивану, ложимся. Я одной рукой лезу к ней под майку, трогаю груди в лифчике, тяну майку верх, а другой рукой вожу по ногам, задираю юбку.

Юбка уже на животе, видны трусы: резинка, кусок материала – и все. Я пробую их снять.

Ленка говорит:

– Я сама.

Она садится на диване, стягивает трусы и бросает на кресло. Я дергаю пуговицу на ширинке – заела. Вырываю ее на хер, расстегиваю замок и сдираю штаны с трусами. Ленка ложится, раз двигает ноги и рукой направляет мой хуй.

– Только не спускай туда.

– Не бойся.

Диван скрипит, наверно, на весь дом, но мне это до лампочки. Кайф подходит резко и сразу Я выпрыгиваю из Ленки, малофья брызгает ей на живот и на юбку.

Достаю из штанов пачку «Космоса», вытаскиваю сигарету, подкуриваю.

– Тебе дать?

– Не надо. Потом.

Мы лежим на диване, я курю и смотрю в потолок. Балконная дверь приоткрыта, за ней шелестят листья.

– Сережа, ты меня любишь? – спрашивает Ленка.

– Да, – говорю я. Это неправда, но какая разница?

– Я тебя тоже.

Я встаю, выкидываю бычок за балкон, снова ложусь. За стеной орет телевизор. В туалете шумит в трубах вода. Мы обнимаемся и лежим, обнявшись, не знаю сколько – может, час или полтора. Ленка спрашивает:

– Есть хочешь?

– Ага.

– Пошли на кухню.

Она встает, натягивает трусы и поправляет юбку, показывает на пятно малофьи и говорит:

– Придется стирать.

– Сама или тебе мамаша стирает?

– Только белье. Нормальные шмотки я ей не доверяю – еще потом не так повесит, отвисится что-нибудь.

Ленка снимает юбку и идет к шкафу. На ней только голубая майка и белые трусы. Фигура – нормальная, немного худая, но это ерунда. Она находит в шкафу другую юбку – синюю, – одевает ее и идет на кухню. Я вытираю хуй уголком покрывала, одеваю трусы и штаны.

На кухне Ленка берет из железного ведра три больших помидора, моет их под краном и нарезает в тарелку. Я смотрю в окно. На остановке стоят пацаны со спиннингами – видно, только что купили в «Спорттоварах». Подъезжает автобус, они садятся.

Ленка солит помидоры, поливает сметаной из поллитровой банки и ставит тарелку на стол. Она берет мне и себе ложки, отрезает по куску черного хлеба, и мы начинаем хавать из одной тарелки. Я ем быстро – голодный неслабо. Когда помидоров не остается, Ленка макает огрызок хлеба в сметану на дне тарелки, собирает ее и съедает, потом ставит тарелку в раковину.

Я лезу в карман за сигаретами, но их там нет – остались в комнате. Иду туда – мой «Космос» валяется на полу около дивана. Беру сигарету, выхожу на балкон. Ленка тоже выходит со мной.

– Дай и мне сигарету.

Стоим, курим, потом выбрасываем бычки за балкон и начинаем сосаться. У меня опять встает. Я говорю:

– Ленка, давай еще, а?

Она улыбается.

– А не слишком жирно, а? Ладно, шучу. Кстати, можем не так, можем сзади, а?

– Давай.

В комнате она снимает юбку, потом трусы, бросает все на диван, а сама берется руками за батарею. Я расстегиваю штаны и спускаю трусы.

В окне ничего не видно, одни только листья на деревьях, но я знаю, что внизу трется много всякого народа – стоят на остановке, ходят по «Спорттоварам», смотрят велики, мотоциклы и рыболовные снасти. А нам с Ленкой нет до них никакого дела – мы просто ебемся, и нас больше ничего не волнует.

Я спускаю Ленке на спину. Она идет в туалет, а я подтягиваю штаны и выхожу на балкон. Задираю голову и смотрю на небо. Большущее облако наплывает на солнце и закрывает его.

Сидим с Ленкой на скамейке около Печерского озера. Пляж пустой – холодно уже купаться. Какие-то дети привели паршивую дворнягу, и она плещется в воде. Один малый – в очках, стриженный под ноль – что-то говорит девке, и она дает ему оплеуху. Несильно, типа, шутя. У малого слетают очки, он находит их в траве, одевает и кидается на девку. Ему – лет восемь, а ей, может, тринадцать или четырнадцать, но она его боится и убегает. Малый догоняет ее около раздевалки и со всей силы бьет кулаками по спине. Девка падает на колени, и он молотит ее ногами – по морде, по грудям, по животу. Девка орет на весь пляж. Малый дает ей ногой по ребрам и идет к остальным. Она сидит на песке около раздевалки и плачет.

– Как она с таким малым не смогла справиться? – говорю я Ленке. – Он ее на две головы ниже, руки короткие и ноги тоже. Надо было руками и ногами отмахиваться.

Девка возвращается к своим. У нее красная заплаканная рожа. Малый, который ее бил, лыбится.

– Может, он и правильно ее поучил, – говорю я. – Она могла ему очки разбить.

– А у нас один пацан разбил другому очки и выбил глаз в шестом классе. Краснопольский, очкарик, лез к Сапунову, дразнил его, допекал, короче. А Сапунов вскочил из-за парты и начал бить его прямо по очкам, разбил, и стекло попало в глаз. Глаз вытек – ему потом стеклянный вставили.

– И ты все видела?

– Нет, видела только, как очки разбились и кровь потекла. Там все столпились – не пролезть было. А потом медсестра пришла и забрала его.

– И что ему потом было? Ну, тому, который очки разбил?

– Ну, к директору вызывали, отец Краснопольского приходил, орал, бил его по морде, говорил, что подаст в суд. Но никакого суда не было.

– А у нас на трудах в седьмом классе одному лоху метку на морду поставили. Пацаны нагрели копейку на полировальном круге, потом Крюк взял ее рукавицей – и ему под глаз, и прижал еще. А она горячая – у него потом шрам остался такой круглый, как копейка.

– А у нас одной девчонке на трудах швейной машиной прошило палец. Она пищала на всю школу. Скорую вызвали, и забрали ее в больницу.

Малые забирают собаку и сваливают с пляжа. Я говорю:

– Каникулы кончаются, скоро в школу.

– Да, опять эта вся фигня. Хорошо, что последний год остался.

– Когда у тебя опять свободная хата будет?

– Нескоро, мамаша идет в отпуск и будет все время дома. Но ты не надейся, даже когда будет свободная, я тебя больше не позову – ты плохо себя вел в тот раз.

Ленка смеется, я тоже.

Тридцать первого вечером встречаемся с Ленкой у ее дома и идем в лесопарк. Там темно и пусто. Мы садимся на скамейку – может, на ту самую, где сидели на первой стреле, когда я пил пиво, – не помню.

Ленка вытаскивает из сумки бутылку – домашнее вино, как мы пили у нее.

– Ничего себе. Ты что, сперла у своих?

– А ты как думал?

Бутылка заткнута пластмассовой пробкой, я выдираю ее и даю бутылку Ленке. Она отпивает и передает мне.

– Неплохое винище. А как твоя мамаша его делает?

– Не она делает, а папа. Сыпет сахар и оставляет бродить в большой бутыли.

– Ты, наверно, его пьешь на постоянке, а?

– Да нет, ты что? Разве я – алкашка какая-нибудь?

– Не надо, не надо. Притворяется, типа, примерная девочка, а сама…

– Что сама?

– Сама бухает, наверно, каждый день…

– А если и бухаю, что тут такого? Что, завидно, да? Лучше дай мне сигарету.

Я достаю нам по «космосине», подкуриваю зажигалкой. Кругом все тихо – слышно, как едут машины по Минскому шоссе, хоть до него, может, метров пятьсот. Я говорю:

– Слышишь, как тихо?

– Ага.

Я отпиваю еще из бутылки, потом Ленка.

– Сегодня последний день каникул, – говорит она. – И каникулы последние.

– Ну, последние, так последние – что тут такого?

– Нет, ничего, просто жалко, что кончились. Опять в эту школу.

– Вас что, может, еще и учиться заставляют?

– Ну так… А вас что – нет?

– Не-а. Я за девятый класс ни одного домашнего не сделал, а списывал, может, всего раза три.

– Везет же некоторым.

– Ага.

Я отхлебываю еще винища – идет хорошо. Ставлю бутылку на землю, пододвигаюсь к Ленке. Мы сосемся.

– Слушай, а давай здесь это… Ну, короче… А?

– Ты что, с ума сошел? А если кто идти будет?

– Ну, не на скамейке – можем поглубже в кусты зайти,а?

– Да нет, ты что?

– А что?

Я даю ей бутылку, она отпивает, потом я.

– Пошли, Ленка, что ты целишься? Сама говорила – последний день, последние каникулы.

Пошли.

– Ладно, пошли. Только давай допьем сначала, хорошо?

Допиваем вино, я сую бутылку под скамейку. Мы поднимаемся и идем в глубь деревьев. Я предлагаю:

– Давай сзади.

– А как еще? Ты думал, я на траву лягу? И не собиралась.

Ленка опирается руками о дерево, я задираю ей сзади платье и стягиваю вниз трусы – сегодня на ней обычные, не те, что тот раз. Я расстегиваю штаны, вынимаю стояк и засаживаю.

Вокруг – одни черные деревья. Задираю голову – там звезды.

Спускаю ей на жопу, застегиваю ширинку и говорю:

– Ну скажи – хорошо ведь было, да?

– Конечно. Дай сигарету.

– Держи.

Обнявшись, идем к Ленкиномудому. Смотрим друг на друга и лахаем, что пьяные и что все нам по херу – и школа, и родоки.

– Твои будут ныть, типа, поздно пришла, а завтра в школу и все такое? – спрашиваю я.

– Пусть ноют. Я их, это… В жопе видела, вот.– Ленка хохочет.

Первого сентября всегда хорошая погода – солнце, тепло. Только один год, помню, шел дождь, и линейка у нас была не у входа, а в спортзале.

Иду к школе. Рядом прутся с цветами и со своими родоками малые – первый, второй классы. Ну, и остальные, само собой: без цветов, но в белых рубашках, а бабы в белых передниках.

Из прошлогодних двух восьмых сделали один девятый. Я рассматриваю их баб: некоторые за лето стали ничего. Не то что наши кобылы – ни одной нормальной. Кроме Князевой, само собой, но эта деловая – не подколоться. Видел ее летом пару раз, здоровался, а она головой кивнет – и все. Но баба классная: мелирование сделала, черные колготки в сеточку, туфли тоже ничего. Василенки что-то не видно – может, поступила в свое педучилище.

В школе новый директор – рыжий веснушчатый дядька. Классная сказала – Гнуса забрали в районо на повышение, а рыжий работал в обкоме. Он трындит ту же самую бодягу, что раньше на первое сентября трындел Гнус, а еще раньше – Женя Лысый. Женю тоже забрали на повышение – директором новой школы на Юбилейном.

После линейки расходимся по классам. Первый урок – история. Историца у нас та самая, что в том году, – старая седая тетка, Софья Андреевна. Ей все до лампочки, лишь бы доработать до пенсии. Что кому надо, то и поставит: надо три – будет тебе тройка, надо пять – пожалуйста. Были бы все такие, как она, – не учеба была б, а сказка. А то некоторые еще выделываются – орут, двойки ставят. Потом ведь все равно поставят три, зачем надо дергаться?

В середине урока заваливает директор. Мы лениво встаем.

– Здравствуйте, ребята. Можете садиться. Я вот хотел бы поближе познакомиться с нашими десятиклассниками. Зашел сейчас в десятый «а», теперь вот – к вам. Вы все-таки выпускные классы, пример для всех остальных.

Язык у него подвешен лучше, чем у Гнуса – надрочился в своем обкоме. Пацаны про таких говорят: «Когда ты пиздишь, я отдыхаю».

– Вот у вас сейчас урок истории, и я хочу задать вам вопрос из области новейшей истории. Скажите, как вы думаете: в какой стране на сегодняшний день наиболее вероятна пролетарская революция?

Все глядят на отличников – Князеву и Антонова. Князева уставилась в учебник – она никогда не высовывается. Если спросят, – всегда все знает, а сама руку никогда не подымет. А Антонов – этот, наоборот, любит повыделываться. И сейчас уже руку тянет. Директор кивает ему, Антонов встает.

– Думаю, что пролетарская революция на сегодняшний день наиболее вероятна в Италии. Рыжий смотрит на него, кивает головой.

– Достаточно смелое предположение, должен сказать. И не лишенное оснований: коммунистическая партия в Италии достаточно сильна. Но думаю, что если там и будет иметь место пролетарская революция, то произойдет это нескоро, а может быть, и вообще не произойдет. Ситуация в мире меняется, и ваши учебники, к сожалению, не всегда за этими изменениями поспевают. То, что еще вчера было реальностью, становится достоянием истории, и в нашем меняющемся мире пролетарская революция уже не является большетем, к чему этот самый мир стремится. Надо это понять, ребята. Успехов вам.

Рыжий выходит из кабинета, мы привстаем, садимся. Антонов – весь красный. Обосрался пацан.

Вечером звоню Ленке из автомата. Трубку берет мамаша.

– Алло, а Лену можно к телефону?

– Лены нет дома.

– А когда она будет?

– Не знаю. А кто это звонит?

Я вешаю трубку, выхожу из будки и иду к остановке посмотреть, сидит там кто из пацанов или нет.

Никого, один пьяный Шура, старый рабочин-ский алкаш. На нем синие спортивные штаны хабэ с отвисшими коленями, сандалеты, шляпа и облезлый плащ. Он поднимает голову, смотрит на меня, хочет что-то сказать, но я не жду, пока он это скажет, – иду к ларьку купить сигарет.

У Батона день рождения. Мамашу свою он куда-то сплавил, и мы гуляем у него: я, Йоган, Крюк и двоюродный брат Батона – Миха. Он живет за Днепром, на Ветрах. Ему уже двадцать один год, но он тормозной, как Батон.

Батон показывает нам магнитофон: не сильно еще добитую «Беларусь».

– Это я вчера купил за двадцать рублей у мужика на остановке. Еду с города вечером, а он спрашивает: магнитофон не надо? Сам бухой уже. А у меня как раз были бабки – стипуха за лето. Ну, я и взял.

– Ничего аппарат, – говорит Миха. – Тем более что за двадцатник. – Он достает из сумки кассету. – Вот послушайте, самый цимус. Группа «Ласковый май». Типа, как «Мираж», только лучше.

Миха включает кассету. Пацан поет про белые розы – так, в общем, ничего, но и ничего особенного. Батон разливает винище по стаканам и чашкам: два больших стакана 0,2, одна синяя чашка с отбитым краем, одна красная, и еще одна белая с цветочком. На закусон Батон нарезал сало, хлеб и помидоры.

– Ну, будем, – говорит Крюк.

– С днем рождения, Саня. – Миха лыбится.

Мы чокаемся и выпиваем.

– Надо тебя оттягать за уши, – говорит Крюк.

– Вы что, охуели? Если все оттягаете, то от ушей ничего не останется.

Но Крюк не слушает.

– Надо, Федя, надо. – Он поднимается, подходит к Батону и начинает тягать за уши – сначала слабо, потом сильнее и сильнее. Мы все считаем. На «шестнадцать» Крюк дергает так, что Батон чуть не усерается.

– Ну, кто следующий? – лахает Крюк.

– Пацаны, вы что? Ну не надо.

– Ладно, помни нашу доброту, – говорит Йоган. – Наливай лучше.

Батон разливает, выпиваем. Играет «Ласковый май». Миха качается под музыку, подпевает, потом спрашивает:

– А вы знаете, что это поет человек, который три года сидел на зоне?

– Откуда ты знаешь? – говорю я.

– Так, пацаны сказали.

– А они откуда знают? Пиздишь ты все.

– Да не, правда.

– Классные темы, – говорит Крюк. – Миха, продай кассету.

– За восемь возьмешь?

– Ты что? Своим пацанам – за восемь? Давай хоть за семь.

– Ладно, бери за семь.

Крюк отдает Михе два трояка и рубль.

– А вообще, пацаны, тут такое дело, – говорит Миха. – У меня есть кент знакомый – в ларьке звукозаписи работает. Так что, если знаете, кому что записать надо, то говорите – все сделаем на высшем уровне. А деньги на три части: треть мне, треть ему и треть вам. У него все есть – любые группы, и наши, и ненаши. А если не знают, какие группы, то пусть просто говорят, какие темы нравятся – наши или ненаши или быстрые или медленные. А, пацаны?

Химик отпустил баб пораньше, а пацанов позвал в лаборантскую – хочет с нами скентовать-ся. Сидим у него вчетвером: я, Антонов и Сухие. Я и химик курим его «Космос». Химик у нас первый год, только после института. Ему двадцать два года, и он весь кучерявый, как пудель.

– Вообще, пацаны, я тут посмотрел за эти две недели – как вы такое только терпите? Учителя – сплошные старые идиоты, их не то что на пенсию, их на помойку давно выкинуть пора.