Черная книга (сборник) Котов Алексей

– Как жил Жан-Абдулла?.. Своим трудом и часто этот труд оплачивался только куском хлеба и миской похлебки. Он мало думал, потому что был постоянно голоден и разучился переживать по таким пустякам, как, например, удар плети слуги богатого бея. Жан просто жил, а его единственным развлечением было разглядывание морской дали. Он садился где-нибудь на берегу, подальше от людей и просто смотрел на воду, словно пытался что-то вспомнить. Но ни воспоминания детства и юности в далекой Франции, ни полустертые в памяти лица матери и некой прелестной девушки по имени Сесиль не приносили ему облегчения в его поисках. Жан словно пытался вспомнить что-то другое… Люди считали Абдуллу-Жана немного сумасшедшим, многие откровенно сторонились его, но Жан привык к одиночеству и оно совсем не тяготило его.

Через пять лет он нанялся матросом на судно богатого купца по имени Карим Мавр. Абдулла-Жан не знал морского дела, а потому хозяин судна сделал его своим слугой. Через пять лет Абдулла-Жан снова попал в плен, на этот раз к венецианцам. Это были и купцы, и разбойники, в зависимости от обстоятельств. Их предводитель Никола Корьезе оказался истовым христианином. Когда во время боя с венецианцами Карим Мавр упал за борт и умолял Николу протянуть ему руку, тот согласился, только если Карим примет христианство. Диалог венецианца и араба оказался довольно коротким, Карим мгновенно согласился с доводами венецианца после того, как кто-то из матросов показал рукой на горизонт и крикнул: «Акула!». Очевидно, огромные переживания сделали не очень смелого Карима христианином еще в воде. Поднявшись на борт, он поцеловал руку своего спасителя и сказал, что благодарит его дважды: за свою жизнь и за новую веру. Никола Корьезе понравились эти слова. Он был жадноват на деньги и, наверное, счел, что Бог посмотрит на его жадность сквозь пальцы благодаря обращению мусульманина к лику Христа.

Смуглый и грязный Абдулла-Жан не заинтересовал Николу Корьезе, а тот не стал лезть к нему с рассказами о своих приключениях и несчастьях. Как я уже говорил, Жан привык к одиночеству. Никола побратался с Каримом (которому он дал имя Кирилл), и оставил в его подчинении всех его людей, потому что недавно потерял десяток своих и отчаянно нуждался в матросах.

Так бывший христианин стал слугой бывшего мусульманина. Когда приходило время молитвы, Кирилл (Карим) славил Христа, а Абдулла возносил молитвы Аллаху. Нельзя сказать, что Кирилл стал хуже относиться к Жану, но разница в их положении на корабле все-таки давала о себе знать. И не только со стороны Кирилла, но и других венецианцев.

Во время захода в Венецию Кирилл посетил храм Святой Магдалины (ее именем был назван корабль) и в торжественной обстановке был представлен настоятелю церкви. Тот ласково благословил новообращенного, а Кирилл стал на колени, целуя руку святого отца.

Минул год… В одном из весенних штормов «Святая Магдалина» разбилась о скалы вблизи одного из бесчисленных островков у берегов Греции. Спаслись только двое: Жан-Абдулла и Кирилл. Жан вытащил из воды почти захлебнувшегося Кирилла и кое-как откачал воду из его легких. Кирилл ожил, приступ его рвоты был просто чудовищным и перепуганный бывший купец и бывший мусульманин иступлено твердил, что это наказание послано ему Аллахом за его отступничество. Он тут же вознес благодарственную молитву Справедливому, то и дело прерываемую приступами рвоты, и попросил простить его.

Жан отправился поискать на берегу, не выбросило ли людей или что-нибудь из съестных припасов. Островок, на котором они оказались, оказался совсем крохотным, каменистым, а на его единственной, покатой с трех сторон горе, рос десяток хилых деревьев.

Жан вернулся через пару часов и застал Карима за прежней молитвой. Бывшего купца уже не рвало, а по его лицу уже разливалась умиротворение и благодать. Увидев Жана, Карим воздел руки к небу. Благодаря, он пополз к своему спасителю на коленях.

– Ты сохранил свою веру, а я нет, – сквозь слезы сказал Карим. – Ты терпел страдания ради Аллаха, а я дружил с неверным и пил с ним его проклятое вино.

Карим обнял Жана за колени и, продолжая рыдать, уткнулся в них мокрым лицом. А Жан смотрел на море и думал… То, что он давно пытался вспомнить, вдруг приблизилось к нему, приподнялось, как приподнимается морская вода, прежде чем в берег ударит волна и хлынуло в его мозг.

Жан понял все!.. Он никогда не был свободным. И дело было даже не в его рабстве, отречении от Христа и уж тем более не в его страданиях. Жан не был свободным с самого начала своей жизни. Еще в детстве ему внушили тысячи больших и маленьких истин, а потом старательно и тщательно воспитывали их в его юности. Это были традиции семьи, вера в Бога, крикливый французский патриотизм, этикет, правила поведения за столом, кодекс рыцаря, понятие о чести, любовь к королю и еще много-много всего ненужного и мерзкого, что вылетело из головы юнца, как только король, названный Святым, бросил его умирать в тесном, кирпичном загоне под палящим солнцем Египта.

Пока Жан думал об этом, словно окидывая взглядом всю свою жизнь, Карим продолжал свои благодарственные вопли.

Жан рассмеялся… Он расхохотался так, что Карим вздрогнул и в страхе отполз от своего спасителя. Он вдруг увидел, что у Жана горят глаза, и в них нет ничего кроме презрения.

Жан нагнулся и поднял большой сук невесть как и когда оказавшийся на берегу моря. Приближаясь к Кариму, он продолжал смеяться, понимая, что уже ничего нельзя вернуть назад. Теперь, на острове, он был полностью свободен и только жалкий, лживый раб рядом с ним, который, делая вид, что верит во что-то, на самом деле всегда испытывал только одно – животный страх перед смертью.

Карим закричал от ужаса. Жан ударил его по голове, и когда его жертва опрокинулась на спину, продолжал бить так, словно эта жертва и была его самым главным врагом. Через полчаса от Карима осталось только кровавое месиво на песке. Жан отбросил сук и улыбнулся… Он был один и он был свободен. Через две недели он умер от голода и жажды, но, даже умирая, он улыбался. Жан был счастлив тем, что он понял…

Джис замолчал. Его глаза под капюшоном сверкнули, и нельзя было понять, что изменило лицо гостя: улыбка или простой оскал.

– Что ты мне скажешь, Готфрид? – спросил Джис.

Рыцарь промолчал. Джис привстал в кресле и наклонился к лицу рыцаря.

– Помнишь мою первую загадку, на которую ты так и не дал ответа: что на свете хуже всего и для тебя и для меня? – капюшон сполз вверх, на затылок Джиса и его гримаса стала откровенным оскалом. – Так вот ответ на нее прост: это свобода. Если ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу, ты найдешь свою свободу, а если нет, то ее лишусь я. Я уже говорил тебе, что прихожу к тебе не по собственной воле. Но если с этой чужой волей столкнешься ты… – Джис многозначительно хмыкнул. – Я тебе не завидую.

Черт встал.

– Я вернусь к тебе через три дня, чтобы у тебя было время подумать. Любое серьезное решение принимается не тогда, когда говорят «да» или «нет», а гораздо раньше. Ты понял меня?

Готфрид вдруг почувствовал, что его ужас, с которым он, не переставая боролся, ушел, а лба рыцаря вдруг коснулась приятная прохлада, словно подул легкий ветерок.

– Я, кажется, уже посылал тебя к черту? – хрипло спросил Готфрид.

– Было такое… – снова усмехнулся черт.

– А теперь иди к самому Сатане!

Джис шутливо поклонился.

– У тебя три дня рыцарь. Всего три!..

На следующее утро Готфриду стало заметно легче. Он смог встать и выйти на улицу. Правда, сил было не очень много, и Готфрид присел на скамейку прямо за порогом, которую следом несла повеселевшая Агнета.

Как и раньше, во время радости, девочка попыталась забраться Готфриду на колени, но он мягко отстранил ее.

– Во-первых, ты уже большая, – строго сказал он. – А во-вторых…

Готфрид вдруг понял, что не знает что «во-вторых».

– Лавочка сломается? – улыбаясь, подсказала Агнета.

Ворота замка открылись, и въехала большая группа воинов. Пьяный Адал возвратился из ближайшей деревушки, жители которой, по мнению Адала, задолжали ему крупную сумму. Воин справа поддерживал хозяина за плечо, чтобы тот не свалился с лошади.

Увидев Готфрида, Адал поднял правую руку и засмеялся, приветствуя его. Ему помогли слезть с лошади, и увели внутрь донжона, но не в спальню Эрмелинды. Последнюю неделю Адал спал отдельно от жены. Ходил слух, что во время последнего визита в Дрезден он подхватил дурную болезнь. Лицо Адала пожелтело, он часто и болезненно морщился и, что выглядело довольно странно, то и дело испуганно оглядывался по сторонам. Грета металась между Эрмелиндой и сыном. Разговаривая с хозяйкой Берингара, она льстиво улыбалась, закатывала к небу глаза, либо, призывая в свидетели Бога, либо, жалуясь на судьбу, и не отходила от Эрмелинды, пока та раздраженно не отворачивалась от нее.

– У нее в лице появилось что-то мышиное, – сказала Агнета, наблюдая за очередной попыткой Греты заговорить с Эрмелиндой. На лице девочки появилось отвращение.

Две женщины стояли у главного колодца замка. Эрмелинда спустилась с порожек главных покоев, словно не хотела видеть, как мимо нее два рослых воина проведут под руки Адала. К ней тотчас метнулась, неизвестно откуда возникнув, Грета.

– Я знаю, что Грета часто стоит в кухне и смотрит в окно, когда Эрмелинда выходит на прогулку, – сказала Агнета. – Она жалуется поварихам, что у нее болят ноги и ей дают стул. А потом она сидит, смотрит и ждет пока Эрмелинда не уйдет…

– Почему ты не называешь Эрмелинду мамой? – спросил Готфрид.

Девочка пожала плечами, отвернулась, а в ее глазах мелькнуло недоброе упрямство.

– Хотя дело не в ней… Не в Эрмелинде, – все-таки сказала она.

– А в ком или чем?

Девочка промолчала.

Тем временем Эрмелинда что-то резко ответила Грете. Та, словно защищаясь или умоляя, приложила к своей груди руки и заплакала. Когда Эрмелинда уходила, Грета перестала рыдать, замерла и долго смотрела ей вслед.

К Готфриду подошел один из воинов из отряда, прибывшего с Адалом. Это был Хродальф Унс – рослый малый с добродушным лицом «украшенным» парой грубых шрамов, один из которых перерезал его нос на две неравные половины. Верхняя часть носа была вдавлена в лоб, а нижняя торчала вверх как задранный утиный нос.

Столкнувшись глазами с вопросительным взглядом Готфрида, Хродальф досадливо махнул рукой.

– Я не люблю, когда надо мной смеется деревенщина, – гнусаво сказал он. – Но этих ребят из Фрайберга можно понять. Сначала Адал заговорил с людьми о каких-то деньгах, хотя не помнил ни суммы, ни когда одолжил их, а потом стал приставать к девкам.

– Драка была? – без особого интереса поинтересовался Готфрид.

– Почти нет… – выражение физиономии Хродальфа стало совсем кислым. – Я так и не смог понять, кого следует проучить: деревенских мужиков или идиота Адала. Наши ребята оттолкнули пару деревенских парней, чтобы те не напрашивались на неприятности, а другие едва не схватились за вилы…

Со звоном, потеряв одно из стекол, раскрылось узкое окно на верхнем этаже донжона, и пьяный голос Адала принялся старательно и громко выводить слова неприличной песенки.

Хродальф презрительно плюнул.

– А ведь он свободен… – вдруг улыбнулся Готфрид.

– Не понял, – удивился странной фразе Хродальф.

– Я хотел сказать, что он свободен полностью и от всего.

– С такими деньгами конечно! – легко согласился Хродальф.

– Как ты думаешь, Адал – счастлив?

Солдафон Хродальф за свою тридцатилетнюю жизнь не бывал дальше Шёнфельда и никогда не думал о счастье. Точнее говоря, оно представлялось ему в виде большой кружки хорошего вина или ночи, проведенной с дочерью мельника.

– А почему бы и нет? – немного подумав, ответил Хродальф. – Адал, конечно, дурак, но ему повезло. Хотя… – солдат наморщил лоб. Шрам на его лице смешно зашевелился и, увидев это, Агнета едва не рассмеялась.

– Как я вижу, Адал уже здорово надоел нашей хозяйке, – продолжил солдат. – В сбруе этого красавчика нет вожжей, с помощью которых его можно было бы остановить или приструнить.

– У него есть мама Грета, – не без иронии подсказала Агнета.

– Для такого как Адал вожжи гораздо важнее, – не согласился с девочкой Хродальф. – Так, – он встал, – пойду-ка я перекушу на кухню к ребятам. Кроме того, после нашей сегодняшней работенки не грех хорошенько выпить.

Оставшись вдвоем, Готфрид и Агнета какое-то время молча рассматривали облака.

– Почему ты сказал, что Адал – свободен? – спросила Агнета.

– Ты еще маленькая и ничего не поймешь.

– Ты так думаешь?.. – девочка перевела взгляд на донжон, словно прислушиваясь к песне Адала. – Мне кажется, что скоро случится что-то очень плохое…

– Война или моровая язва? – рука Готфрида легла на плечо девочки. – Не бойся, я всегда буду рядом с тобой…

Готфрид не успел закончить фразу, как вдруг натолкнулся на взгляд девочки. На какое-то мгновение рыцарю показалось, что он сошел с ума: он ясно увидел в глазах Агнеты страх, а хрупкое плечико под его широкой и сильной ладонью задрожало.

– Ты что, Агнета? – удивился Готфрид.

– Я не знаю, – тихо ответила девочка.

Ей удалось справиться с собой, страх в ее глазах исчез, и она виновато улыбнулась.

…Еще два дня прошли быстро и без происшествий, что случалось не так уж часто благодаря Адалу и постоянно плохому настроению Эрмелинды. Готфрид старался как можно больше проводить времени на свежем воздухе. Голова болела меньше, силы, казалось, возвращались к нему, и только ночью он долго не мог уснуть, наблюдая, как горят поленья в камине.

Утром второго дня Готфрид попытался поговорить со старым священником. Рыцарь всегда аккуратно выстаивал службы, но никогда не отличался особой набожностью. Немного удивленный святой отец Ансельм с благожелательным интересом принялся выслушивать рыцаря. Но по мере того, как рассказ начал касаться снов Готфрида и визитов некоего существа по имени Джис, лицо священника все больше мрачнело. Прервав рассказ Готфрида, он предложил ему исповедоваться. Простая жизнь Готфрида не была безгрешной, ведь его требовательность к простым солдатам могла перейти в грубость, а с другой стороны, Готфрид не брезговал компанией и со старыми знакомыми мог засидеться за полночь за кружкой вина.

Отец Ансельм напомнил, что грехом могут быть и помыслы человека. От внимательного взгляда священника не ускользнуло, что по лицу Готфрида скользнула тень. С трудом подбирая слова, рыцарь рассказал, что всегда был одинок и, например, смотрит на Агнету как на свою дочь, а на замок, как на свой дом, в котором он, конечно же, не считает себя главой семьи, а… Готфрид виновато улыбнулся и пожал плечами: просто рыцарем и защитником.

– Считаешь ли ты себя обиженным? – участливо спросил отец Ансельм.

Готфрид отрицательно покачал головой.

Отец Ансельм закончил исповедь Готфрида речью о терпении и о той благодати, которую дает Господь все преодолевшим людям.

«А что же мне делать?» – едва не спросил Готфрид, имея в виду визиты Джиса.

Но как раз тут отца Ансельма позвали к умирающему звонарю. Хлебнув лишнего, парень свалился с колокольни и терпеливо, в течение двух дней, отдавал Богу душу.

Оставшись один, Готфрид долго рассматривал свою пустую ладонь так, словно отец Ансельм должен был что-то оставить на ней.

«Что?..» – повторил он про себя.

Возвращаясь в донжон, в свою комнату, Готфрид вдруг заметил, что его никто не окликает как раньше. Личный телохранитель Эрмелинды и начальник гарнизона, он всегда был еще и мирским судьей в житейских стычках, и казначеем по небольшим денежным делам, и вообще человеком, слово которого стоит сразу после слова Эрмелинды.

«Болею долго… Отвыкли», – решил Готфрид.

Он вдруг не без удивления понял, что это отношение людей его не волнует. Готфрид остановился, поднял глаза и долго рассматривал две мощные воротные башни. Над левой вилась встревоженная стая воронов. Двое латников внизу о чем-то громко спорили, и один показала другому кулак. Готфрид нахмурился и окликнул спорщиков. Те разом прекратили свою полемику и исчезли за дверями башни.

«Как отвыкли, так и вспомнят», – решил Готфрид.

Он чуть приободрился. Но не надолго, вечером вернулась ужасная головная боль. Она была настолько сильной, что выхолащивала все мысли и желания.

Вечером третьего дня к нему пришел улыбающийся Хродальф.

– Ты слышал?.. Завтра к нам приезжает герцог Саксонский. Не думаю, что по своей инициативе. Получив корону и приставку «пятый», наше доброе Величество Генрих отчаянно нуждается в деньгах. Война с отцом и особенно осада Кельна влетела ему в большую копейку. Герцог явится как проситель к нашей госпоже Эрмелинде и будет готов на многое, лишь бы получить деньги…

Готфрид плохо слушал Хродальфа.

«Три дня, обещанные чертом, кончились, – подумал он. – Завтра в главном зале донжона Эрмелинда примет герцога. Рядом с ней будет сидеть Адал, но говорить и решать будет только она…»

…Готфрид открыл глаза. За столом неподалеку от его кровати сидел Джис. Он пил молоко и ел хлеб оставленный ему вечером Агнетой.

– Проголодался немного, – усмехаясь, пояснил черт. – Все дела, дела…

Он приподнял кружку, приветствуя Готфрида:

– За твое здоровье, рыцарь!

Джис довольно сильно изменился. Если во время первого визита он был похож на огромную крысу, потом на сгорбленного старика, то теперь он выглядел как довольно еще молодой человек, одетый в несколько странный костюм. Брюки и куртка, одинакового темно-синего цвета, ловко сидели на его сутулой фигуре, а поверх белой рубашки висел какой-то странный черный шнурок. Взгляд Готфрида задержался именно на нем.

– Галстук, – пояснил Джис, заметив взгляд рыцаря. Он улыбнулся: – У вас такие еще не носят… Рано. Впрочем, это все пустяки. Как голова, рыцарь?.. Болит?

Готфрид закрыл глаза и стал читать «Отче Наш».

Закончив ужин, Джис пересел на кровать рыцаря.

– Слова, слова, слова!.. Они вряд ли помогут тебе, – сказал он. – Понимаешь, рыцарь, все в мире кончается и завтра ты умрешь. Твоя жизнь закончена, Готфрид. Кстати, только что ты произнес про себя «…но избави нас от лукавого». Теперь открой глаза и посмотри, не исчез ли я.

Джис засмеялся. Готфрид действительно открыл глаза. Черт подмигнул ему и сложил руки на груди.

– Ну, драться будешь? – спросил Джис. – Или просто поговорим?

Страх ушел… Готфрид спокойно рассматривал черта.

– Давай, поговорим, – согласился он.

– Тогда слушай, – черт кивнул, одобряя решение рыцаря. – Когда-нибудь, но не скоро, вы люди, узнаете, что ваше тело состоит из маленьких клеток пронизанных кровеносными сосудами. Примерно такое же строение и у вашего мозга. Тебя слишком часто били по голове, Готфрид. Завтра в десять утра в твоей голове лопнет пара сосудов, и ты сойдешь с ума. Ты убьешь Эрмелинду ударом меча в затылок, и острие твоего меча выйдет наружу чуть выше ее переносицы…

Джис замолчал, ожидая реакции Готфрида.

– Ты врешь! – рыцарь попытался приподняться, опираясь на локоть, но страшная боль в голове остановила его.

– Зачем мне врать? – деланно удивился Джис. – Если завтра ничего не случится, что я выиграю при помощи этой глупой лжи?

Черт выдержал паузу, а Готфрид его насмешливый взгляд.

– Смотри сюда, – Джис встал и отошел к стене. – Вот тут, между кирпичами, есть глубокое отверстие, в котором можно закрепить рукоятку твоего меча. Ты можешь умереть уже сегодня, бросившись на свой меч, но Эрмелинда все равно последует за тобой. Ее отравит Грета, потому что завтра, чтобы припугнуть своего распутного муженька, Эрмелинда заговорит с герцогом о разводе с Адалом и Грета уже знает об этом. Беда в том, что она считает это не просто угрозой. Грета воспримет все всерьез.

Джис вернулся к кровати и сел.

– Кстати, ты знаешь, кто она на самом деле? Совсем не Грета Харман. Ее настоящее имя Эвелина Ложен. Когда-то она была женой одного французского барона, но отравила мужа и бежала с сыном в Иерусалим. Попытавшись и там решить пару своих дел с помощью яда, она едва не попалась и была вынуждена убраться и оттуда. Адал не так глуп, как кажется и догадывается о делах матери. Возможно, он рассчитывает на ее защиту, когда речь зайдет о разводе с Эрмелиндой, – черт порылся в кармане своей куртки, достал два небольших пузырька и поставил их на стол. – Теперь о главном. Вот в этих склянках твое лекарство, которое продлит твою жизнь на двадцать пять лет и яд для Эрмелинды, который сократит ее жизнь примерно на такое же время. Ты единственный человек в замке, который сможет прикоснуться к бокалу с вином своей госпожи, не вызвав ни капли подозрения. Это можно будет сделать утром, еще до приема герцога. Ты встретишь служанку в коридоре и скажешь, что сам отнесешь Эрмелинде поднос с завтраком. Конечно, это будет выглядеть немного странно и тебе придется придумать вескую причину. Ну, например, ты скажешь ей, что ночью тебе явился ангел с огненным мечом и потребовал, чтобы ты немедленно отправился в Иерусалим. Надень латы и возьми с собой меч, – черт усмехнулся. – Побольше экспрессии, рыцарь, женщины это любят…

Готфрид не понял, что значит «экспрессия». Он сжал зубы и снова попытался встать. Боль в голове ожила, но рыцарь выдержал ее. Он протянул руку, пытаясь дотянуться до черта, но сумел только коснуться его. Рука упала на одеяло…

Джис делано горестно покачал головой, взял руку Готфрида и положил ее на грудь рыцаря.

– Хочешь, я расскажу тебе кто ты на самом деле, рыцарь?.. – Черт заложил ногу за ногу и оперся спиной на грядушку кровати. – Ты – обыкновенный трусливый пес, который настолько привык к своей хозяйке, что уже не представляет себе жизни на воле. Ты всегда мало говорил с Эрмелиндой совсем не потому что ты – примерный слуга, а потому что ты немного заикаешься. Никто не знал о твоем недостатке, потому что в общении с другими людьми заикания почти не было незаметно, а когда ты волнуешься, например, перед боем, и переходишь на крик, оно проходит совсем. Но ты всегда едва ли не немел от смущения, когда стоял перед Эрмелиндой!.. – Джис рассмеялся. – У тебя рано умерла мать, но ты запомнил один весенний день, когда она вернулась от своей сестры после двухнедельной отлучки. Вы гуляли по саду. Ослепительно сияло солнце, а на твоей матери было удивительно светлое платье. Когда ты, трехлетний малыш, поднимал голову, ты видел вверху улыбающееся, самое красивое в мире лицо и тебя ослеплял свет солнца… Это оттуда, Готфрид! – Джис хлопнул в ладоши и потер их. – Понимаешь?.. Оттуда и преклонение перед красивой, почти неземной женщиной и чувство собственной никчемности. Впервые ты стал заикаться у гроба своей матери, когда говорил отцу, что не хочешь, чтобы твоя мама уходила далеко… Сколько тебе было тогда? Пять или уже шесть лет? Впрочем, тут важнее то, что все это осталось с тобой на всю жизнь… Как цепь для пса! – Джис снова рассмеялся. – Ты мог стать хозяином Берингара сразу после смерти старика Хейна. Что помешало тебе?.. Совесть или чувство долга? Ни то, ни другое!.. Ты вдруг понял, что одно дело размахивать мечом, как на дроге в Берингар после битвы у Мельрихштадта, и совсем другое побеседовать с красивой женщиной один на один где-нибудь в тенистой беседке под ее окном. И ты краснел, глупел и мог думать только о своем слишком узком для мужчины подбородке, водянистых на выкате глазах и лопоухих ушах.

Ты снова мог стать хозяином Берингара после гибели Ганса Обенау, но ты отказался взять управляющим замка Марка Пуату. Этот француз запросто вытянул бы из крестьян все их недоимки, обманул половину заимодавцев и обложил налогами даже печной дым. Но у этого мерзавца был один маленький недостаток – иногда, два-три раза в месяц, он насиловал и убивал маленьких девочек. Бедный, бедный Марк!.. Посещая Берингар, он и здесь не удержался от своей дурной привычки. Он не знал, что ты – Готфрид – настоящий рыцарь. Ты догнал Марка в лесу на дороге в Дрезден и повесил на осине. Ты умеешь быть жестоким, Готфрид! Ты выбрал именно осину, она была довольно тонкой и плохо держала вес толстого француза – он доставал кончиками пальцев до земли и чуть ли не целый час, синея и пуская слюну, «танцевал» под деревом…

– Я убил его мечом… – хрипло сказал Готфрид.

– Да, но потом… Позже. А вечером, вместо того, чтобы рассказать Эрмелинде, какого управляющего пытался подсунуть ей Йохан Обенау, ты просто молча ушел в свою комнату. Ты сам виноват в том, что в замке появился этот сквалыга Август Бибер. И не потому ли Агнета, его дочь, родилась хромоножкой?..

Готфрид открыл рот, но крика не получилось. Фигура Джиса вдруг стала расплываться и темнеть, каким-то странным образом превращаясь в подобие крысы. Еще не угасший камин осветил комнату ярким, красноватым светом.

«Отче Наш Сущий на небесах…» – начал молитву Готфрид. Мысль оборвалась и пришла тьма.

…Когда Готфрид пришел в себя, Джис сидел на том же месте и чистил ногти миниатюрной пилочкой. Очевидно, он подкинул дров в камин, и ровное пламя достаточно хорошо освещало комнату.

– Какой же ты зануда! – улыбнулся черт. – На тысячи и даже миллионы самых разных случаев в жизни, у тебя всегда заготовлен один и тот же ответ. Ты думаешь, Он хочет, чтобы ты стал свободным? – Джис кивнул на потолок и осклабился еще больше. – Тогда где Он сейчас? Ты мог стать любовником Эрмелинды при живом Августе Бибере, потому что сердце женщины было пусто, как… ну… – черт задумался. – Как твои карманы от денег, до появления Бибера.

Джис снова замолчал. Он спрятал пилочку во внутренний карман куртки и принялся рассматривать огонь в камине. Черт щурился, его губы то тянула улыбка, то, словно вспомнив что-то неприятное, он хмурился, и именно тогда в его лице появлялось что-то звериное.

– Ты мог бы неплохо устроиться, Готфрид. Твой коллега и тезка Готфрид Бульонский взял Иерусалим, стал королем, и хотя отказался оформить это формально все равно вошел в историю как победитель. Вот послушай, что напишет о нем историк Жозеф Мишо в 19 веке, – Джис извлек из кармана, в который только что сунул пилочку, книгу и открыл ее. – «…Вдруг на Масличной горе показался рыцарь, размахивающий щитом и подающий христианским вождям знак, чтобы они вступили в город. Это внезапное появление воспламенило рвение христиан. Башня Готфрида выступает вперед под градом каменьев, стрел и греческого огня и опускает свой подъемный мост на стены. Крестоносцы тем временем пускают зажженные стрелы в боевые машины осажденных и в мешки с сеном и соломой и шерстяные мешки, прикрывающие остатки городских стен. Ветер раздувает пожар, относит пламя в сторону сарацин и они, окруженные столбами дыма, в смятении отступают. Готфрид теснит неприятеля и по следам его вторгается в Иерусалим. Тонкред, оба Роберта и Раймонд Тулузкий не замедлили со своей стороны со вступлением в крепость. Крестоносцы вошли в Иерусалим в пятницу, в три часа пополудни, в самый день и час смерти Спасителя. С ужасом описывает история гибель мусульман в побежденном городе. Избиение их продолжалось целую неделю и жертвами его оказались до семидесяти тысяч человек. Причиной такой варварской политики было то, что трудно было бы наблюдать за слишком большим числом пленников и что рано или поздно вновь пришлось бороться с ними, если теперь их только выселить из Иерусалима. Ярость победителей уступила только рвению, с которым они устремились в храм Воскресения, чтобы поклониться Гробу Христа. Загадочное противоречие человеческой природы!.. Те же самые люди, которые только что избивали на улице побежденных врагов, шли теперь с босыми ногами, с обнаженными головами, с благочестивыми воздыханиями и проливали слезы умиления и любви. Молитвенные набожные рыдания внезапно раздались в Иерусалиме вместо яростных криков и стонов погибающих жертв…»

Джис захлопнул книгу и сунул ее в карман.

– Если быть честным, то молитвенные, набожные рыдания и яростные крики раздавались не вместо стонов погибающих жертв, а одновременно с ними, – черт подмигнул Готфриду. – Или ты не веришь мне? Но ладно!.. Я приведу тебе пример проще. Ты помнишь, благородного рыцаря Ганса Штейндле с которым ты немного дружил и относился к нему с большой симпатией? Ганс получил согласие выйти за него замуж от четырнадцатилетней девочки из семьи Ровенсов только после того, как изнасиловал ее едва ли не в присутствии родителей. Потом, когда через двенадцать лет Ганс умер, его прекрасная вдова рыдала на могиле своего мужа-рыцаря. Кажется, она говорила, что это был самый настоящий и самый сильный мужчина на свете. Жаль, что она не знала, скольких женщин он подмял под себя по дороге в Иерусалим, не говоря уж о самом Святом Городе…

Черт замолчал, и какое-то время рассматривал лицо Готфрида. Рыцарь лежал навзничь, и в красном свете камина было видно, как чуть-чуть подергивается его щека.

– Ты снова молишься, рыцарь? Но что ты просишь?.. Ты знаешь о том, что еще за год до смерти Августа Бибера, когда он торгашествовал в Дрездене, спальню Эрмелинды по ночам посещал молодой паж? А иначе просто не могло и быть. Потому что на земле набожные рыдания всегда звучат одновременно со стонами погибающих. Адалбречт и Грета Харман никогда не появились в замке, если бы ты сумел понять желания еще очень красивой женщины…

Готфрид резко поднялся, сел и протянул руки, чтобы схватить черта за горло. Но его руки поймали только пустоту.

– Я здесь, рыцарь, – позвал Джис.

Он стоял возле камина и шевелил кочергой горящие поленья.

– В сущности, наш разговор окончен, а драка с тобой в мои планы не входит. Я гораздо сильнее тебя, – Джис бросил кочергу и подошел к столу. Он показал на две склянки, стоящие на нем. – Напоминаю напоследок, Готфрид. Здесь твоя жизнь и смерть той, которая все равно скоро умрет. Я не говорю тебе, в какой склянке яд, а в каком лекарство. Ты веришь в Бога?.. Вот пусть твой слепой выбор и будет судом Божьим.

Готфрид едва не стошнило, боль в голове перетекла к затылку и опрокинула его на спину.

«Господи, дай мне умереть сейчас!..» – попросил рыцарь.

– И самое последнее, – услышал он голос Джиса. – Когда ты станешь хозяином Берингара, ты станешь опекуном Агнеты, а значит сможешь устроить и судьбу девочки. Потому что я знаю то, за что Грета Харман и ее сынок отправятся прямиком на костер. Герцог Саксонский не будет возражать против такого решения, если ты будешь щедр с ним и аббатом Гейдрихом, который приезжает вместе с ним…

Утром юнец-оруженосец Иоганн Лапен, заглянув в комнату Готфрида, увидел своего хозяина стоящим на коленях перед тремя темными иконами в углу.

«Что-то он слишком уж увлекся сегодня», – подумал Иоганн.

Юнец почесал затылок и решил заглянуть на кухню. Во-первых, после окончания молитвы мощный голос Готфрида можно было услышать и оттуда, во-вторых, завтрак, который недавно дала ему старая Марта, оказался весьма скудным, и, в-третьих, сейчас Марты не было на кухне, и там хозяйничала молодая, веселая и розовощекая Берта.

«Жизнь просто прекрасная штука! – решил Иоганн. – Особенно когда ты приходишь в нужное место и в нужное время».

…Прочитав «Отче наш» и еще пару молитв Макария Великого, которые Готфрид выучил наизусть еще в детстве, рыцарь опустил голову и задумался.

«Ты нелепый человек! – подумал он. – И ты был им всю свою жизнь… Ты действительно многое мог сделать иначе».

Готфрид сжал зубы так, что ни скрипнули. Взгляд рыцаря скользнул по столу, на котором стояли два одинаковых пузырька, оставленных Джисом.

«Говоришь, Суд Божий? – усмехнулся рыцарь. – Только зачем черт на таком Суде?»

Он встал с колен и громко позвал:

– Иоганн!

Меньше чем через полминуты мальчишка буквально влетел в комнату, что-то пережевывая на ходу.

– Одеваться, – Готфрид кивнул на свои латы. – Быстро.

Иоганн ловко принялся за работу, отмечая про себя, что его хозяин странно ведет себя сегодня. Готфрид стоял неподвижно и не делал, как раньше замечаний.

Затягивая ремни наплечника, Иоганн осторожно спросил:

– Вам не жмет?

– Нет… – тусклым голосом ответил рыцарь. – Поспеши.

Когда работа была окончена, Готфрид попросил мальчишку уйти.

Он снова повернулся к иконам. Облаченный в латы, рыцарь не мог стать на колени и просто смотрел на иконы.

«Да, нелепый человек!.. – подумал он. – Если бы Ты спросил меня сейчас, Господи, больно ли мне?.. Я бы ответил, что нет. Потому что я уже давно привык к боли. Страшно ли мне сейчас?.. Нет. Потому что мне уже нечего бояться. Тошно ли мне?.. Нет, Господи! Потому что внутри меня только пустота…»

Готфрид вдруг вспомнил давно забытый эпизод с крестьянкой, благодарившей его за сына. Он поднял руку, сунул пальцы под левый наплечник лат и кончиками пальцев сумел вытащить крохотный листок бумаги. Это была молитва, написанная мелким подчерком и старательно выведенной каждой буквой:

«Конь стоит на борозде, а соха уже воткнута в землю.

Господи, дай мне сильные руки мужчины, жадные глаза юноши и чистую душу ребенка. Дай разума, побеждающего безумие, дай доброты, преодолевающей ненависть, и дай веры, чтобы я не остался один во тьме.

Освободи меня, Господи, и воззри: конь стоит на борозде, а соха уже воткнута в землю».

Готфрид скомкал записку и положил ее рядом с двумя склянками на столе. Какое-то время, надевая кольчужные перчатки, он рассматривал стол и вещи на нем.

Мелькнула мысль: «Видно, пожалел тот парень, что ушел с крестоносцами в Иерусалим и променял соху на меч…»

Приоткрылась в дверь и в щель просунулась физиономия Иоганна:

– Вас ждут… – начал было он.

– Иду! – оборвал Готфрид.

«Конь стоит на борозде, а соха уже воткнута в землю, – повторил он про себя слова молитвы. – Да, я нелепый человек, Господи… Но не оставляй меня одного во тьме. Не оставляй меня даже в безумии моем!»

Главный зал донжона замка Берингар, скорее походившего на высокое здание, чем на башню, располагался на втором этаже. На первом были многочисленные служебные помещения узкие проходы и многочисленные двери, которые послужили бы неплохой защитой в том случае, если бы враг вдруг захватил стены замка и разбил ворота самого донжона. Но вход на второй этаж, то есть в главный зал, архитектор постарался сделать как можно более свободным. По лестнице почти трехметровой ширины торжественно поднималась процессия герцога Саксонского Марка сопровождаемого аббатом Гейдрихом и многочисленной челядью. Впереди шли два герольда со штандартами герцога и аббата.

Когда двери главного зала открылись и герольды вступили в него, неожиданно оттуда донеслись испуганные крики и странный шум. Герцог уже миновал порожки, но рассмотреть то, что происходит в зале, ему мешали спины герольдов и штандарты над ними. Шум и крики усилились, а затем их перекрыл страшный женский вопль. Герцог вытянул шею, и ему удалось увидеть закованного в броню рыцаря, там, в глубине зала, который тащил к окну упирающегося, перепуганного и красного от напряжения барона Адала. На руке рыцаря повисла Эрмелинда. Тот легко оттолкнул женщину и так же легко отбросил в сторону двоих людей, бросившихся ей на помощь.

Процессия герцога замерла в дверях. Сам герцог, хотя и немало повидал на своем веку, на этот раз не мог поверить своим глазам. Рыцарь подтащил Адала к окну и одним взмахом обнаженного меча перерубил раму. Посыпались и зазвенели стекла. Подоконник был узким и низким, чуть выше уровня колен. Адал упал на него лицом примерно так же, как падает головой на плаху приговоренный к смерти. Он дико взвизгнул и рванулся в сторону с такой силой, что ему почти удалось вырваться. Но рыцарь обнял свою жертву и снова шагнул вперед, но уже не к окну, а в само окно. Спина Адала скользнула по проему окна, и на какое-то мгновение герцог увидел перекошенное от ужаса и порезанное осколками стекла молодое лицо. Рыцарь приподнял Адала и его ноги оторвались от подоконника… Еще мгновение и они оба исчезли в проеме окна.

Крик Эрмелинды был настолько страшным, что герцогу вдруг захотелось заткнуть уши.

Все, кто был в зале бросились к дверям. Процессия герцога была разрушена двумя десятками возбужденных людей, да и сам он, в конце концов, был тоже увлечен вниз возбужденной толпой.

«Тут же делать нечего…» – пронеслось в голове герцога.

Под разбитым окном донжона, лицом вверх, лежал Адал, и вокруг его затылка разбухала лужица крови. Молодой человек удивленно смотрел на небо и так, словно видел его впервые. Рядом с ним, лицом вниз лежал рыцарь.

– Это тот самый Готфрид… – тихо шепнул герцогу в ухо один из его приближенных.

Герцог не поверил. О преданности и честности Готфрида из Берингара ходили легенды, при чем его преданность была так велика, что над ней частенько посмеивались. Верный и честный Готфрид частенько изображался, как глуповатый малый способный отдать серебряную монету своей хозяйке найденную им на мостовой Дрездена.

– Он просто сошел с ума, – снова шепнули герцогу, на этот раз слева, но довольно громко.

Герцог механически кивнул, не в силах оторвать взгляда от двух погибших.

Эрмелинда уже сбежала вниз и, подойдя к Адалу, опустилась перед ним на колени. По красивому лицу женщины текли слезы. Толпа вокруг росла и была молчаливой как надгробный камень.

Пошел дождь слепой августовский дождь… Капли дождя были крупными и сияли в свете солнца, как бриллианты. Они перемешивались со слезами Эрмелинды и лицо женщины словно покрыла прозрачная маска. Эрмелинда подняла лицо к небу и что-то выкрикнула. К ней устремились несколько женщин, но она растолкала их, не желая уходить. Женщины прекратили попытки и бессильно оглядывались по сторонам.

Дождь усилился, постепенно превращаясь в настоящий ливень. Толпа не расходилась и в ней не было заметно никакого движения.

– Да помогите же ей! – в конце концов не выдержал и крикнул герцог. Он повернулся к аббату и зло сказал: – Вы тоже займитесь делом, святой отец. Иначе тут кроме двух трупов будет и сумасшедшая женщина.

Аббат поклонился. Он степенно направился к Эрмелинде, постукивая посохом. На брусчатке площади уже собрались лужи, и аббат шел, не обращая на них внимания. Он опустился на колени рядом с Эрмелиндой и тихо сказал:

– Запомни, дочь моя, у Бога мертвых не бывает…

Горю Эрмелинды не было предела. Она приказала сжечь труп Готфрида, а его пепел развеять по дороге ведущей в деревушку Фирграт. Местные жители пользовались этой дорогой чаще всего, а весной или осенью она, разбитая дождями, была похожа на грязное корыто.

Аббат Гейдрих возмутился было таким нехристианским способом погребения, но на него прикрикнул герцог Саксонский.

– Не лезь не в свое дело, святой отец, – хмуро сказал он. – Вполне возможно, что этот мерзавец (он имел в виду, конечно же, Готфрида) не сошел с ума, а просто отомстил за что-то своему господину. Разве такие случаи редки и особенно в наше время?

Аббат пожал плечами и не стал возражать.

Похоронить мужа Эрмелинда решила в крохотном садике рядом с донжоном. Крестьяне вырыли глубокую могилу-квадрат с длиной стороны больше трех метров. Стены обложили кирпичом, а в центре поставили два стола.

За день до похорон из Дрездена вернулась Грета Харман. Узнав о смерти сына, женщина сошла с ума. Она не смогла поверить в его смерть, даже увидев сына в гробу. Грета подходила ко всем людям без разбора (всегда сзади) и шептала в ухо, что ее сын жив, и она найдет его. Люди вздрагивали, многие ежились, как от холода и отходили в сторону, подальше от помешанной. Грета часто хихикала, к вечеру ее настроение стало еще более «веселым» и она принялась кокетничать, выбирая для этого самых неподходящих людей, например, аббата Гейдриха или старого деревенского пастуха.

Похороны молодого барона получились мрачными. Над землей нависало темное, свинцовое небо и то и дело шел дождь. Когда он стихал, с востока, в пламени то и дело вспыхивающих гроз, надвигались новые тучи.

Когда гроб с телом Адала установили на один из столов в могиле, Грета вдруг завыла и бросилась к сыну в могилу. Ее вытащили оттуда с большим трудом. Женщина царапалась, кусалась, и ее пришлось закрыть в одной из нижних комнат.

После речи священника первой к могиле подошла Эрмелинда. Она бросила горсть земли в могилу, но земля попала не на гроб Адала, а на оставшимся пустым стол.

– Словно себя хоронит, – не выдержал и шепнул герцогу аббат Гейдрих.

Могилу закрыли плитой, но не одной, а разделенной на две части. Эрмелинда отошла в сторону и молча наблюдала за тем, как засыпают могилу. Холм земли рос прямо на глазах и истекал свежей, только что вывороченной грязью под дождем. Чтобы это не бросалось в глаза, холм прикрыли огромной скатертью для пиров темно-зеленого цвета.

Во время погребального ужина Эрмелинда молча выслушивала соболезнования и задала только один вопрос: выполнено ли ее приказание относительно Готфрида. Услышав утвердительный ответ, она как-то странно улыбнулась, опустила глаза и не поднимала их до тех пор, пока не покинула застолье.

Утром Эрмелинда принесла на могилу мужа огромный букет роз. Ночной ветер растрепал прикрывающий могильный холм скатерть, и Эрмелинде пришлось вызывать слуг, чтобы те поправили ее. Когда женщина все же положила букет, он не удержался на довольно крутом бугре и скатился в грязь. Эрмелинда накричала на слуг, хотя они и не заслужили этого. Она приказала заменить и скатерть и цветы.

Снова пошел дождь, но Эрмелинда не уходила. Она вымокла до нитки, а ее лицо под траурным покрывалом казалось темным и злым.

Она снова кричала: на кухне, за отвратительный завтрак, на конюха, за то, что по двору бегает жеребенок и на свою горничную, за то, что у девушки дрожат руки и она, подавая ей морс, пролила его на скатерть.

Вечером у Эрмелинды появился сильный жар, а к девяти вечера она потеряла сознание. Старик Кифер Тойц засуетился, извлекая из своих сундуков всевозможные лекарства и снадобья. Осмотрев больную, старик нахмурился, и те, кто хорошо знал его, сразу догадались, что он сделал это только затем, чтобы скрыть свой страх и безнадежность положения.

В комнату матери пришла Агнета. Она заменила горничную и как могла, помогала Тойцу. Старик все больше нервничал и все чаще прикладывал ухо к груди Эрмелинды.

Женщина металась в бреду и звала Адала.

– Он здесь!.. Он здесь! – часто повторяла она.

Аббат Гейдрих еще не покинул Берингар. Его вызвали к больной, и он до полуночи читал молитвы, нависая над ней своим огромным телом. Пока звучала молитва, Эрмелинда затихала, но успевала вскрикнуть, даже когда аббат переворачивал страницу…

…Джис пришел в себя от страшной боли. Он открыл глаза и с ужасом увидел сплошную тьму. Потом к нему вернулась память, и им овладел еще больший ужас.

Хозяин оказался недоволен работой Джиса и в наказание отправил его в могилу Адала.