Ярость Антея Глушков Роман

Глава 1

Псих стоит перед запертой дверью моей палаты и, не моргая, пялится на меня через заляпанное кровью смотровое окошко. Рослый, подтянутый, с короткой армейской стрижкой, псих явно принадлежит к бывшим военным. Как и шестеро его приятелей, бесчинствующих сейчас в «зоопарке», – отделении для буйных пациентов нашего психоневрологического диспансера. Эту компанию доставили сюда скопом сутки назад и распределили по отдельным боксам, однако, несмотря на усиленную со вчерашнего дня охрану, сумасшедшие вояки все равно умудрились вырваться и устроили в изолированном крыле клиники кровавую бойню…

На первый взгляд никто из этой семерки не выглядел буйным подобно подавляющему большинству пациентов нашего отделения. Новички – все как на подбор плечистые и крепкие, – проследовали, понурив головы, под конвоем по коридору и были размещены по палатам без каких-либо эксцессов. Для поступающих в «зоопарк» бузотеров новоприбывшие вели себя прямо-таки с монашеской скромностью. Глядя на их угрюмое смирение, можно было подумать, что они очутились здесь по ошибке. Но красные фриз-комбинезоны, надеваемые исключительно на нашего беспокойного брата, свидетельствовали, что семеро громил не ошиблись адресом.

– Черта с два эти мордовороты будут паиньками, – заметил тогда Скептик, как обычно беспардонно вмешавшись в ход моих мыслей. – Не нравятся мне такие соседи, брат. В мозгах этих парней гнездится не болезнь, а что-то странное. По мне, их не только психами, но и людьми уже нельзя назвать. Вот увидишь, огребем мы с ними проблем на нашу с тобой многострадальную голову.

Я промолчал. Спорить со Скептиком в таких вопросах бессмысленно. Уж коли он заверяет, что быть беде, значит, она и впрямь имеет все шансы скоро разразиться. В последний раз, когда мой вечно брюзжащий братец предвещал скорые неприятности, он оказался абсолютно прав. Они действительно нагрянули, вследствие чего меня и перевели из общего стационара в палату для буйнопомешанных.

Всех обитателей «зоопарка» содержат в персональных апартаментах, чьи стены и пол мгновенно ограждаются упругим силовым полем, едва чувствительные сенсоры замечают за пациентом любое резкое движение. Вдобавок при этом мы получаем легкий удар электротоком – не болезненный, но все равно малоприятный. Весьма действенная воспитательная методика, надо сказать. Даже самые невменяемые любители биться головой о стену быстро отвыкают от этой привычки, становятся шелковыми и начинают расхаживать по палате на полусогнутых. И никакого рукоприкладства и смирительных рубашек, что повсеместно использовались в психиатрических клиниках аж до конца двадцать первого века. Ныне чересчур беспокойных психов утихомиривают только такими высокотехнологичными мерами.

Единственное, что нам не возбраняется, это орать. Голосить и ругаться в «зоопарке» можно хоть до посинения – все равно наши вопли не вылетают за звуконепроницаемые стены боксов. Да и как иначе буйному пациенту выпустить пар, если местные правила категорически запрещают дубасить стены и наносить себе увечья? При малейших попытках суицида пол вновь начинает стегать наши босые пятки током, а эластичные волокна фриз-комбинезонов вмиг становятся жесткими, будто пружины тугого эспандера. После чего даже банальное почесывание требует от нарушителя порядка воистину геркулесовых усилий. Поэтому самым неугомонным из нас только и остается, что шататься из угла в угол, блажить и вздрагивать, когда охранная система изолятора нет-нет да и наградит тебя для острастки электрическим щипком. Иные виды активного времяпрепровождения пациентов медперсонал «зоопарка» категорически не одобряет.

Впрочем, несмотря на жесткий режим, семерке чокнутых вояк удается каким-то образом выскочить из палат и разделаться со своей многочисленной охраной. Судя по знакам отличия, ее составляют солдаты местной комендантской дивизии – подразделения федеральных войск, призванного в поддержку милиции до окончания Третьего Кризиса. Группа комендантов усилена тоже отнюдь не хилыми медбратьями и сотрудниками безопасности клиники, но проку от их взаимопомощи нет. Бунтари уступают им числом, зато выигрывают умением. Как выяснится впоследствии, каждый из этих психов еще недавно служил в элитном спецподразделении «Громовой Кулак». Тот самый «Кулак», что три года назад подавил бунт экстремистов из радикального крыла партии Воинствующей Интеллигенции, превративших некогда мирный Академгородок в свою всероссийскую штаб-квартиру.

Понятия не имею, как психи-спецназовцы умудрились покинуть боксы и почему медперсонал не обездвижил их посредством фриз-комбинезонов. В этот момент я лежу на матраце, пялюсь в потолок и внимаю в полудреме бормотанию Скептика. Нескончаемая болтовня братца давно превратилась для меня из раздражающего фактора в отменное медитативное средство наподобие пения буддистских монахов. Засыпать под эти монотонные философствования – одно удовольствие. Разве что когда Скептик не в настроении, он, бывает, обижается, что я его игнорирую и в отместку учиняет мне побудку. Но обычно велеречивый братец проявляет терпимость к моей невнимательности. Как, например, сегодня, за что я ему премного благодарен. Беря в расчет, сколько раз мы препирались после того, как по вине Скептика мое командование упрятало меня в психушку, эти короткие перемирия могли считаться почти что праздниками. Тем паче, что иных поводов для празднования в нашем «санатории» нет и не предвидится.

То, что в коридоре творится переполох, я смекаю по мельтешению теней в смотровом окошке. В «зоопарке» потасовки больных с персоналом не редкость, но, как правило, эти конфликты длятся считаные секунды. То есть до той поры, пока дежурный медбрат не активирует фриз-режим комбинезона агрессивного пациента. На сей раз мелькание красных комбинезонов в окошке подозрительно затягивается, хотя главными действующими лицами в разыгравшемся там спектакле, наоборот, должны быть темно-зеленые силуэты охранников и белые санитаров. Доносящегося снаружи грохота я, само собой, не слышу, но вибрацию пола от множества топочущих по нему ног звукоизоляция палаты поглощает не целиком.

Однако не топот вынуждает меня вскочить с матраца и броситься к двери, а перекошенная физиономия одного из медбратьев, врезавшаяся в смотровое окошко моего бокса. Она припечатывается к противоударному стеклу с такой силой, что оно покрывается трещинами, будто в него шарахнули, как минимум, кувалдой. И прежде чем расквашенное лицо медбрата отлипает от двери, я успеваю заметить взгляд его застывших вытаращенных глаз. В них читается огромное и искреннее изумление. Такое изумление, наверное, было и в глазах Цезаря, когда вероломный Брут вонзил ему в спину кинжал.

Тот, кто поверг санитара в смятение, а затем оглушил его и выдрал бедолаге кадык, нарисовался передо мной мгновение спустя. Дюжий, под два метра ростом, псих отшвыривает мертвеца к стене и, перешагнув через него, подходит вплотную к двери моего бокса. В этот момент я, взбудораженный, подскакиваю к ней с другой стороны, и когда наши с громилой взгляды встречаются, нас с ним разделяет не более полушага. Если бы не растрескавшееся и заляпанное кровью стекло, бунтарь легко ухватил бы меня за горло и разодрал его так же, как глотку своей последней жертвы.

Не ожидавший столь жуткой встречи, я отскакиваю, но тем не менее успеваю увидеть все, что творится за спиной психа, который буравит меня немигающим и – что поразительно – абсолютно невозмутимым взором. Остальные шестеро новичков как раз добивают остатки противника, швыряя его на пол и колошматя о стены. В сравнении с бузотерами коменданты и медперсонал двигаются словно сомнамбулы и больше мешают друг другу, нежели подавляют бунт. Силы деморализованных солдат и медбратьев тают на глазах, а кое-кто из них так и вовсе повернулся спиной к врагу и ломится сейчас в запертые ворота, что ограждают «зоопарк» от общего стационара. Но охрана по ту сторону ворот и не думает открывать их, очевидно, стремясь не допустить, чтобы беспорядки выплеснулись за пределы изолятора. А тем более беспорядки, перешедшие в кровавую баню.

Однако какую бы отличную боевую подготовку ни прошли безумцы, каждый из которых одним махом семерых убивахом, сомнительно, что их обучили выдерживать удары шокера, к тому же множественные. Коменданты и медбратья жалят противника электрическими дубинками и стреляют по нему из шоковых пистолетов, а тому хоть бы хны. Я на месте этих буянов отрубился бы после первого же полученного электроразряда. Они претерпели их не меньше дюжины на брата, но впечатление такое, будто электричество не вредит, а, наоборот, лишь придает им силы. Как говорится, невероятно, но факт.

И второе престранное обстоятельство, которое, кроме неистребимости «великолепной семерки», привлекает мое внимание: бузотеры не издают криков. Психопаты сворачивают противникам шеи, ломают конечности, расшибают головы жертв о стены и при этом остаются совершенно невозмутимыми. Лица орудующих голыми руками убийц напоминают гипсовые маски, сохраняющие бесстрастность, даже когда электрошокеры жалят безумцев в щеки или лбы. Единственное, что отличает их от ходячих мертвецов, это глаза. Пронзительные немигающие взгляды вояк светятся жизнью, и пялящийся на меня через стекло громила явно отдает себе отчет в своих действиях. Полные психи, которые глядят на мир осмысленно и хладнокровно, – ну чем не парадокс? И это пугает еще больше, чем впади они в слепую ярость, как любой другой вступивший в смертельный бой человек.

– Господи боже мой! – восклицаю я при виде разразившейся в «зоопарке» вакханалии. – Да что за бедлам, мать его, здесь творится?

– Дерьмо творится, брат, – отзывается Скептик. – Будь мы на свободе, я бы настоятельно советовал тебе рвать когти. Но раз уж по твоей милости мы сидим тут, значит, готовься помахать кулаками. Сдается мне, твоя рожа сильно не нравится этому ублюдку. По-моему, ему без разницы, кому оторвать голову, – главное, было бы что отрывать.

Хоть Скептик глядит на мир моими глазами, он способен сохранять присутствие духа в любой, даже откровенно проигрышной ситуации. Чего нельзя сказать обо мне. В какую бы переделку мы с братцем ни попали, получать синяки, шишки и прочие травмы – исключительно моя прерогатива. Или, если угодно, оборотная сторона того факта, что тело Тихона Рокотова принадлежит все-таки мне – Тихону Рокотову, а не моему брату-близнецу. Который умер во младенчестве, но удивительным образом воскрес в образе ментального паразита, живущего у меня в голове с тех самых пор, как я себя помню. Разумный мыслящий паразит, обладающий, ко всему прочему, прескверным характером и непоколебимой уверенностью в том, что из нас двоих именно он, а не я, достоин владеть нашим телом. Не самый приятный близкий родственничек, но куда деваться? От родных братьев не отрекаются, а от таких, которые вдобавок повязаны с вами общим разумом, нельзя отречься в принципе. Да и привык я к Скептику за сорок лет нашего с ним ментального симбиоза.

Жаль только, не сумел доказать миру, что в моем случае раздвоение личности – не болезнь, а доброкачественная и во многом полезная аномалия. И чем сильнее я тщился кого-либо в этом убедить, тем больше укреплял свою репутацию сумасшедшего. Трагедия всей моей жизни: постоянно доказывать окружающим, что я не псих, и в лучшем случае получать в ответ лишь наигранное согласие с этим. То же согласие, с каким психиатры, дабы не нервировать пациента, доверительно признаются ему, что он – действительно Наполеон. Пройдет курс лечения – сам поймет, что не прав, а не поймет, так что с того? Значит, останется Наполеоном до конца своих дней. Правда, лишь в собственных больных фантазиях и тесном мирке клиники для душевнобольных…

Впрочем, речь сейчас не о моем прошлом, а о настоящем, которое имеет все шансы напрочь лишить меня будущего. Скептик вновь не ошибся. Моя рожа и впрямь не приглянулась стоящему за дверью громиле, хотя, казалось бы, я не представляю для него никакой угрозы. Продолжая пялиться на меня сквозь замызганное окошко, вояка резко, почти без замаха, лупит по нему кулаком. Запертая дверь содрогается, а на стекле возникают новые трещины. Я, конечно, готов к чему-то подобному, но все равно испуганно шарахаюсь назад. А псих решает не останавливаться на достигнутом и берется долбить по стеклу кулаками, как заведенный. С каждым его ударом паутина трещин на окне разрастается все больше, а само оно начинает понемногу деформироваться и выходить из пазов.

Если невосприимчивость вояк к электричеству и их лютая жестокость еще могут иметь разумное объяснение, то вышибание армированного стекла голыми руками уже не лезет ни в какие ворота. Сколь ни являются твердолобыми бойцы «Громового Кулака», вряд ли их собственные кулаки обладают крепостью пушечного ядра. Рвущийся ко мне в палату громила должен переломать себе руки после первых же ударов. Но он наносит их не меньше двух дюжин, пока, наконец, окно не поддается и не выпадает из проема к моим ногам, поджилки на которых начинают дрожать, едва я понимаю, что вандал на этом явно не остановится.

Он достиг своей цели вообще без потерь – так, по крайней мере, кажется со стороны. Его кулаки размазали и стерли со стекла кровь убиенного медбрата, но не оставили взамен ни капли своей. Как такое возможно, уму непостижимо. Не веря своим глазам, я тупо таращусь на выбитое стекло (будучи армированным, оно не разлетелось на осколки, а выпало из проема целиком), но мигом прихожу в себя, получив предупреждение от бдительного братца.

– Назад, рохля! – Умей Скептик говорить моими устами, он выкрикнул бы этот приказ что есть мочи. Как адекватно назвать наше с братцем мысленное общение, я затрудняюсь сказать. Поэтому для пущего удобства буду описывать его в виде обычного разговора. Тем более, что Скептик отнюдь не чужд эмоциям и способен выражать их не менее бурно, чем любой другой полноценный человек.

Толком не осознав, что случилось, я отскакиваю еще дальше, и не напрасно. Я спотыкаюсь, грохаюсь навзничь и зарабатываю совершенно незаслуженный электроудар, однако при этом успеваю заметить, как там, где мгновение назад маячила моя голова, смыкается цепкая пятерня психа. Сунув руку в окно, он собирается схватить меня за горло, но благодаря окрику Скептика я ухитряюсь не оставить свой кадык в пальцах врага.

– Идиот! – в сердцах восклицает братец. Упрек, разумеется, адресован мне, а не убийце, который, один черт, его бы не услышал. – А ну быстро соберись и думай, что делать! Не знаю, как ты, а я не хочу сегодня подыхать!

В этом плане наши со Скептиком желания полностью совпадают. Вскочив на ноги (пол при этом продолжает стегать мне пятки электричеством), я суматошно оглядываюсь, даже зная, что все мои поиски окажутся тщетными. Гораздо разумнее искать в темной комнате отсутствующую там черную кошку, нежели оружие в палате для буйнопомешанных. Или, на худой конец, то, что может сойти за оружие. Намертво приделанные к полу матрац, столик и стул – последние являют собой два разновеликих пробковых куба со сглаженными углами, – вот и вся скромная меблировка моего бокса. Плюс примитивный санузел в углу и умывальник с сушилкой для рук в узкой – едва пролезают руки, – стенной нише. По меркам «зоопарка» я живу прямо-таки в номере супер-люкс. Но это благодаря тому, что из всего здешнего контингента я – самый спокойный и не склонен к суициду.

Все буйства Тихона Рокотова начались и закончились в первую неделю моего заточения в клинике. И они не должны были повториться, как искренне надеялся я до этой минуты. Но рвущийся ко мне в бокс психопат оставляет все меньше надежд на то, что стычки с ним можно избежать. Не дотянувшись до моего горла, вояка отшагивает от двери, после чего подпрыгивает и что было духу бьет по ней ногой. И, не добившись сиюминутного результата, берется пинать пластиковую перегородку с той же одержимостью, с какой до этого лупил кулаками по стеклу.

– Хрен тебе! – злорадно кричу я, но голос мой все равно предательски дрожит. Разум подсказывает, что я могу быть спокоен насчет крепости двери, но интуиция – лучшая подруга Скептика – советует не обольщаться на сей счет. И пусть дверной запас прочности пока не исчерпан, натиск ломающего ее врага мало-помалу сводит этот потенциал на нет. А терпенье и труд, как гласит народная мудрость, рано или поздно все перетрут.

Отступив от входа, я перестаю видеть то, что творится в коридоре. Судя по звукам, доносящимся из выбитого оконца, битва завершилась полной победой психов. Их банда обретает в «зоопарке» безраздельную власть, едва обрывается вопль последнего охранника, разделившего участь остальных жертв. Возле заблокированного выхода из изолятора моргает красная тревожная лампа (сирены в сумасшедшем доме, ясное дело, нет – все ж таки здесь не тюрьма, а медицинское учреждение), а удары рвущегося ко мне громилы сопровождаются другим грохотом, похожим на далекую барабанную какофонию. Это взбудораженные побоищем, запертые в боксах пациенты, презрев электрические «щипки», неистово молотят кулаками по дверям. Тоже мне, нашли чему радоваться! Ну сумасшедшие, чего с них взять?

Иных звуков во взбунтовавшемся «зоопарке» не слышится, что опять-таки весьма неестественно. Победители не издают восторженных воплей, а побежденные не стонут от боли, поскольку, видимо, все до единого мертвы. Где-то за пределами изолятора наверняка разразился грандиозный переполох, но глухие ворота ограждают нас от всех посторонних шумов. Бессмысленный и беспощадный как любой другой бунт, этот был к тому же практически безмолвным. Что лишь подчеркивает его странный характер. А впрочем, такой ли уж странный, если учесть, где я торчу без малого три месяца?

Штурмующий мой бокс псих наносит очередной удар и останавливается, словно вдруг осознает всю тщетность своего занятия. Но не успеваю я возрадоваться этому, как понимаю, почему враг решил взять тайм-аут.

Громила отходит от двери, позволяя мне снова наблюдать за происходящим в «зоопарке». Видимый мне отсюда участок коридора невелик, но именно на нем и разворачиваются все ключевые события.

Каким образом бунтари общаются между собой, известно лишь им, но не с помощью азбуки глухонемых, это факт. Мой одержимый враг не подзывал приятелей ни словом, ни жестом, но тем не менее все они дружно собираются напротив моего бокса и пялятся на меня уже семью парами немигающих глаз. Ни дать ни взять, консилиум, решающий судьбу больного Рокотова:

«Что вы предлагаете, коллега? Пациента – прямиком в морг? Что ж, согласен, раз остальные коллеги не возражают. Увы и ах – совершенно безнадежный случай!»

Несмотря на то, что взоры участников «консилиума» по-прежнему бесстрастны и никто из них до сих пор не проронил ни слова, я твердо уверен в вердикте, который они вынесут. И потому не удивляюсь, когда мои ожидания оправдываются. И почему из всех пациентов «зоопарка» именно я удостаиваюсь первостепенного внимания этих психопатов? Не попытайся один из них вырвать мне кадык, можно было бы предположить, что они хотят выпустить собрата по несчастью из заточения, дабы он примкнул к ним. Вот только, глядя на рвение, с каким бунтари вновь принимаются громить мою дверь, у меня и в мыслях не возникает желания радоваться грядущей свободе.

– Похоже, брат, хана нам пришла, – горестно молвит Скептик. – Ты и для одного из этих мордоворотов не соперник, а семеро из тебя такую веревку скрутят, что на ней даже бегемот повеситься сможет.

– Спасибо, братец, ты всегда знаешь, чем меня подбодрить! – огрызаюсь я, угрюмо наблюдая за врагами. Психи психами, а быстро смекают, как практичнее подойти к делу. Разбившись на две команды, дабы не толкаться всемером у входа, вояки берутся поочередно, группами, пинать двери бокса так, как морской прибой ударяет в мол – без устали, волна за волной. Пока одна команда, расступившись, возвращается на исходную позицию, члены второй с короткого разбега синхронно набрасываются на преграду. После чего уже сами расступаются, давая дорогу вновь выстроившейся к атаке первой группе. Враги действуют на диво оперативно и слаженно, поэтому дверная перегородка под их напором трещит раз от разу все громче и громче.

Дружные наскоки психов на дверь походят на репетицию плясового ансамбля, оттачивающего групповой танцевальный элемент. Для полноты картины не хватает лишь бодрой музыки наподобие польки или канкана. Впрочем публика – наши с «танцорами» буйнопомешанные собратья, – все равно в восторге и выражает свою признательность, молотя в двери собственных боксов. И впрямь, когда еще в «зоопарке» случится подобное веселье! Ради такого зрелища можно даже стерпеть успокоительные электроразряды. Главное, не проморгать самое интересное, дабы было потом что вспоминать во время унылых изоляторных будней, вся культурная программа которых состоит из кормежек, периодических посещений под конвоем душевой да ежеутренних обходов врачей.

Единственный пациент «зоопарка», кому это шоу не доставляет радости, естественно, я. Но так или иначе, а отдавать себя на растерзание маньякам Тихон Рокотов не собирается. Пусть даже в последние полгода жизнь моя катилась под откос и дорожить ею сегодня было, в общем-то, глупо. Офицерская карьера, репутация, жена, которая сразу подала на развод, едва меня объявили сумасшедшим и отправили в психушку… И все из-за сделанной скрытой камерой видеозаписи, на которой я битый час бранюсь вслух со Скептиком и которая затем легла на стол моего командования в штабе Сибирского военного округа. После чего опытный полевой инженер-кибероператор, капитан Рокотов был немедленно отправлен в досрочную отставку по состоянию душевного здоровья.

Трагедия? Не то слово. Тотальный крах, или, если угодно, локальный Апокалипсис одной отдельно взятой жизни… Однако вот ведь парадокс: находясь в клинике, я не однажды помышлял о самоубийстве и зарекался, что, как только мне выпадет шанс свести счеты с жизнью, я непременно им воспользуюсь. И что в итоге? Шанс мне выпал лучше не пожелаешь, а я вдруг забываю про свою клятву и иду на попятный. Сдрейфил, одним словом. Оказывается, что жалкое существование, какое я ныне влачу, тоже обладает своими прелестями, променять которые на вечный покой в сырой земле не так-то легко.

Драться с семью громилами одновременно я не планирую, ибо в этом случае они живо помогут мне сдержать вышеупомянутую клятву. Все, что нужно, это не дать зажать себя в угол и не подставляться под удары. Иначе говоря, применить тот самый прием самообороны, которым в той или иной степени владеет каждый из нас. То есть старый, как мир, но всегда эффективный метод борьбы с сильным противником – стремительное бегство.

Некогда гадать, поможет ли оно мне в заканчивающемся с обоих концов тупиками коридоре. Перво-наперво туда нужно попасть, а уже потом бегать наперегонки с убийцами. Не прошло и года, как я, уступая дорогу молодым спортсменам, отыграл свой прощальный матч за сборную Округа по футболу, поэтому еще помню технику прорыва обороны противника. Всего-то дел – бегать зигзагами и уворачиваться от тех, кто намеревается мне помешать. Правда, в такой агрессивной игре, что мне вот-вот предстоит, я еще участия не принимал. Ну да разве в данный момент это отговорка?

Через полторы минуты дверь под вражеским натиском поддается и с треском рушится. Тактика крепостного тарана, которую применили громилы, приносит закономерный результат. Пластиковая перегородка лопается поперек и выпадает из косяков, а я теряю свою единственную защиту. Но не успевают обломки двери грохнуться на пол, а я уже мчусь к выходу, пытаясь снова вжиться в шкуру форварда, идущего в атаку на ворота противника. Пусть без мяча и не по правилам, зато с искренним желанием прорваться к цели и завоевать победу. Которая кажется сейчас еще более недостижимой, чем шанс продувающейся с разгромным счетом команды отыграться за пять минут до финального свистка.

Когда я сталкиваюсь с противником, четверо из семи психопатов все еще перегораживают проход, а остальные у них за спинами готовятся к следующему удару. Поэтому, пока вояки не сунулись в бокс, я вырываюсь оттуда, будто выпущенная из клетки дикая птица. Шибанув с разгона плечом торчащего у меня на пути ублюдка, я сбиваю его с ног и прошмыгиваю в брешь, что образуется в неровном строю противника. А затем лихим финтом меняю направление бега, проношусь перед второй вражеской группой и во все лопатки мчусь прочь.

Реакция у парней, надо отдать им должное, отменная. Я проделал свой маневр без единой заминки, но вояки все-таки среагировали на него и чуть было не предотвратили мой прорыв. Прежде чем я убегаю от них, меня так или иначе пытается схватить каждый из психопатов, даже тот, которого я уронил на пол. Я терплю тычки в плечи и спину и чудом успеваю вырвать щиколотку из сомкнувшихся на ней вражеских пальцев. Что ж, пора проверить, каково оно, мое нынешнее счастье – мимолетное или Фортуна раздобрилась и предоставила мне в этой игре фору покрупнее.

Бежать я могу лишь в двух направлениях: к выходу из изолятора и противоположному – дальнему, – концу коридора. Пример несчастных медбратьев показателен: ломиться в запертые ворота и взывать о помощи столь же бессмысленно, как умолять о том же Небеса – все равно не ответят. Альтернативный путь спасения выглядит гораздо привлекательнее. И не только потому что он длиннее, а значит, дает больше пространства для маневров. Прежде всего мое внимание привлекает огромное, во всю стену, окно, находящееся в торце коридора и являющееся заодно пожарным выходом. За окном виднеется узенькая, обнесенная перилами площадка, а с нее, надо полагать, ведет вниз не заметная из здания лестница.

Мне – пациенту – невозможно открыть аварийный выход самостоятельно, равно как и выбить запечатывающую его прозрачную перегородку. Все, кто мог бы помочь сейчас моему горю, мертвы и их растерзанные тела устилают коридор, ставший похожим на поле средневековой сечи. Казалось бы, безнадежная ситуация, но я не отчаиваюсь и, более того, даже слегка воодушевляюсь.

На то имеется достаточно веская причина. Окно-выход сильно изменилось с тех пор, как я видел его в последний раз. Оно сплошь покрыто трещинами и чуть выдавлено наружу, а под ним лежат два окровавленных тела с переломанными конечностями и свернутыми набок шеями. Очевидно, именно эти тела, будучи брошенными с чудовищной силой, врезались в противоударное стекло и ослабили его в проеме. Хватит ли у меня сил разбежаться и протаранить плечом утративший прочность барьер? Выяснить это можно лишь экспериментальным путем. Причем повторить сей головоломный в полном смысле слова эксперимент уже вряд ли повезет.

Наша короткая погоня по изолятору поневоле напомнила мне годы детства, когда я с друзьями вот так же, очертя голову, носился порой на переменах по школьным коридорам. Топот, гогот, азарт, щекочущий нервы страх перед строгими учителями и море незамутненной радости в душе. Прямо утро ностальгических воспоминаний, честное слово! Разве только от беготни босиком по залитому кровью полу мне вовсе не смешно, да и адреналина в крови бурлит на порядок больше.

Даже немой тургеневский Герасим, помнится, умел издавать примитивные мычащие звуки, а несущиеся за мной психопаты продолжают хранить гробовое молчание. Кроме бешеного топота семи пар босых ног, никаких больше звуков позади меня не раздается. Что за массовый душевный недуг поразил моих врагов-спецназовцев? Уж не угодили ли они невзначай под воздействие психотропного оружия? Каждый из этих парней по сути такой же, как я, военный инвалид, выпавший из седла в самый неподходящий момент жизни – когда ты еще физически здоров, полон сил и желаешь дослужиться до более высокого звания. Единственное наше отличие состоит в том, что я до недавнего времени умудрялся скрывать свое раздвоение личности и лишь по досадному недоразумению – читай, собственной безалаберности, – афишировал эту губительную для себя тайну. Можно еще поспорить, на самом ли деле капитан Рокотов – параноик или же он действительно являет собой уникальную личность, носителя двух полноценных независимых разумов. Увы, но умственное помешательство моих сегодняшних врагов и одновременно собратьев по несчастью не вызывает ни малейшего сомнения.

Я понятия не имею, чем завершится мой прыжок в окно и удастся ли мне удрать по пожарной лестнице, если затея выгорит. Мчась по коридору, я уверен, что успею прыгнуть – вояки тоже резво бегают, но в этой атлетической дисциплине я могу тягаться с ними почти на равных. Сосредоточившись на растрескавшемся стекле, я уже представляю, как оно захрустит под моим плечом, и готовлюсь к тому, что это может оказаться весьма болезненно. Как и спуск по крутой стремянке, на которой босиком и в спешке легко свернуть себе шею или сломать ногу. Но я тешусь мыслью, что у меня непременно все получится. Не может не получиться, ведь должна же, черт побери, быть на белом свете справедливость!

Мне остается пробежать до спасительного выхода всего ничего, когда вероломная Фортуна внезапно лишает меня своего покровительства. Причем в до обидного неподходящий момент. Нет, я не поскользнулся в луже крови и не запнулся за валяющийся на полу труп. В постигшей меня неудаче фактически нет ничьей вины. Даже устроивший мне такую подлянку дежурный общего стационара, и тот по-своему прав. Он всего лишь соблюдает инструкции, разве только вспомнил о них малость запоздало и крайне несвоевременно.

То, что фриз-комбинезоны бунтарей почему-то не функционируют, и ежу понятно. Вряд ли коменданты и медбратья кинулись бы врукопашную, не испробовав сначала все дежурные методы подавления беспорядка. Глядя на неукротимых громил, я решил было, что и мы – запертые по палатам пациенты, – тоже можем больше не бояться своих «смирительных рубашек». Однако думать так – большое заблуждение. Когда охрана за воротами «зоопарка» поняла, что северное крыло клиники перешло под власть психопатов, дежурный на главном пульте без раздумий обездвиживает на сей раз всех без исключения обитателей изолятора. И сразу же выясняется, кто по-прежнему подвержен усмирению, а для кого этих мер, к сожалению, недостаточно.

Я, как нетрудно догадаться, принадлежу к категории неудачников. Внезапно включившийся фриз-режим комбинезона стреноживает меня прямо на ходу, отчего я как бегу, так и падаю ниц. После чего достигаю-таки вожделенной цели, жаль только, не вольным беглецом, а беспомощным паралитиком. Сейчас я могу лишь вращать головой, да и то с большим трудом, поскольку, споткнувшись, треснулся ею о то самое стекло, которое планировал выбивать плечом. Разница между мечтой и реальностью, разумеется, очень чувствительна. Ну а результат можно описать в двух словах: полный провал. Впрочем, даже умудрись я вышибить окно головой, толку от этого все равно не было бы.

Нервы мои после такого фиаско сдают окончательно, и я разражаюсь потоком грязной брани. Который лишь усилился, когда преследователи как ни в чем не бывало подбегают ко мне и, обступив полукругом, явно собираются втоптать меня в пол. Гвалт в изоляторе стихает. Нет, зрители вовсе не затаили дыхание в предвкушении расправы громил над очередной жертвой. Просто все обитатели боксов валяются сейчас на полу подобно мне, обездвиженные и оторванные от «экранов» на самом интересном месте этого реалити-шоу. И поделом! Все не так обидно подыхать, зная, что не ты один испытываешь в этот миг злобу и разочарование.

Я прекращаю браниться и раздосадованно сплевываю кровь на босую ступню ближайшего врага (при ударе головой о стекло меня угораздило еще и прикусить язык). Будь этот спецназовец нормален, он вмиг размазал бы пинком мой плевок по моей же физиономии. Но громила игнорирует оскорбление, продолжая вместе с приятелями пялиться на меня сверху вниз все теми же ледяными, но на диво осмысленными глазами.

Как долго палачи еще промешкали бы? Сие так и осталось тайной, потому что удача вновь поворачивается ко мне лицом. За что я мысленно воздаю хвалу Всевышнему, ибо, поставив на кон мою жизнь, он все же сумел собрать затем выигрышный расклад карт.

Хотя, сказать по правде, благодарить за спасение следует не Господа, а генерал-майора Александра Верниковского, чьи солдаты, как оказалось, дежурили во дворе клиники именно на случай подобного обострения ситуации. Бравые орлы из антикризисной бригады Округа (в нее также входил и «Громовой Кулак») прибыли на место происшествия так быстро, как только смогли. И каждый из них держит в руках оружие, причем заряженное не травматическими, а боевыми патронами. Из чего следует, что легендарный комбриг не питал надежд захватить обезумевших спецназовцев живыми, так как совершенно точно знал, насколько они опасны. А, стало быть, прецедент подобного психоза где-то уже имел место.

Сколько же любопытных событий, оказывается, пропустил Тихон Рокотов, просидев три месяца в информационном вакууме, – одном из непременных терапевтических средств для душевнобольных!

Автоматические створы ворот еще полностью не раздвинулись, а рассредоточившиеся за ними солдаты уже замечают в коридоре противника и открывают огонь на поражение. Дежурный наверняка ввел их в курс дела, поэтому верниковцы пришли в изолятор во всеоружии. Они не собираются пополнять собой список жертв инцидента – бойцы Верниковского планируют решительно пресечь его, ради чего идут на самые радикальные меры.

Стой я сейчас на ногах, непременно разделил бы участь своих несостоявшихся палачей. Их работу докончили бы спасители, на которых за пару-тройку нечаянно пристреленных простых психов даже взыскание не наложат. Невинные жертвы – неотъемлемый атрибут любых кровавых бунтов и мятежей. К счастью, я в момент штурма валяюсь бревном на полу, а верниковцы оказываются хорошими стрелками, предпочитающими шквальному огню стрельбу короткими прицельными очередями.

Мне вновь доводится узреть невероятное. Каждого из столпившихся надо мной громил на моих глазах пронзает десяток пуль. Но вместо того, чтобы умереть, психопаты дружно разворачиваются и, ни на йоту не изменившись в лице, бросаются на солдат. Те же не прекращают огонь, потчуя свинцовыми пилюлями буйных пациентов, на которых не действует даже многократная доза этого сверхмощного «транквилизатора».

Но всему на свете есть предел, и, сколь бы живучими ни являлись бунтари, двигаться с перебитыми конечностями они попросту не могут. А чтобы окончательно урезонить маньяков, бойцы Верниковского вынуждены начисто отстрелить им головы. Именно отстрелить, а не выпустить в лоб каждого психопата по пуле, потому что с одной пулей в голове те еще вполне живучи и боеспособны. И лишь когда в заваленном трупами «зоопарке» умолкает последняя очередь, короткий, но, бесспорно, самый кровопролитный в истории этой клиники бунт окончательно подавлен.

Однако чудеса на сегодня еще не заканчиваются. Разделавшись с бузотерами, верниковцы неожиданно и поспешно отступают из коридора, словно вдруг обнаруживают в нем взрывное устройство. Выбежав за ворота, солдаты не закрывают их, а рассредоточиваются и не мешкая высылают в «зоопарк» кибернетический колесный модуль.

Будучи по профессии военным инженером-кибероператором, я сразу узнаю въехавший в коридор «Хомяк» – минитранспортер, предназначенный для доставки на огневые позиции боеприпасов, провизии и медикаментов. Управляющий кибермодулем, невидимый мне оператор водрузил на маленькую грузовую площадку «Хомяка» странное устройство. Оно походит на черный кубический сабвуфер, у которого вместо динамика торчит из корпуса раструб геликона – басового духового инструмента. Только не медного, а изготовленного, как кажется издалека, из белого матового стекла. О назначении сего агрегата я могу лишь догадываться. Как армейский специалист, я знаком со множеством непонятных простому смертному устройств, но этот прибор вижу впервые.

Глядя на лавирующий промеж трупов кибермодуль, я чуть было не проворонил другое, не столь заметное, но гораздо более любопытное явление. Все психопаты пали от пуль примерно на середине коридора и теперь лежат вповалку поверх остальных мертвых тел. После пережитого удара головой взор мой рассеян, поэтому я не сразу замечаю, как над трупами бунтарей поднимаются облачка плотного белесого тумана – как, если бы каждый из мертвецов только что выпал из раскаленной парилки, а в изоляторе трещал лютый мороз. Никакой парилки, естественно, не было, пускай на дворе действительно стоит январь. Природа этих испарений для меня столь же загадочна, как предназначение установленного на «Хомяка» устройства. Но, даже пребывая в легкой контузии, которая плохо влияет на соображение, я начинаю подозревать, что между туманом и черным кубом существует некая взаимосвязь.

Внезапно семь небольших облачков сливаются в одно, которое затем быстро плывет по воздуху в мою сторону. Еще толком не придя в себя, я вновь начинаю не на шутку нервничать. И готов был бы броситься наутек, кабы не мой одеревеневший фриз-комбинезон. Двигающийся туман ведет себя словно разумное существо, и я бы не удивился, окажись это действительно так. Слава богу, страх мой не перерастает в панику и не позволяет уронить лицо перед наблюдающими за мной верниковцами. Да и неизвестно точно, летит облако по мою душу или направляется к окну в поисках выхода на улицу. А может статься, призрак вообще привиделся мне от волнения и головокружения, и никаких облаков тут в помине нет.

Белесое нечто подлетает ближе и замирает в шаге от меня. Нет, похоже, оно все-таки не видение. Бесформенная муть выглядит вполне осязаемо, и, кабы не фриз-комбинезон, я без труда дотронулся бы до призрака рукой. Как, впрочем, и он может прикоснуться ко мне, но по известной лишь ему причине не желает этого делать. Просто болтается передо мной в воздухе подобно густому облаку табачного дыма и мешает рассмотреть, что замышляют солдаты в другом конце коридора.

Наше противостояние с газообразной аномалией длится около минуты, пока воздух в изоляторе вдруг не начинает дрожать и не становится вязким, как кисель. Фриз-комбинезон ни в коей мере не стесняет дыхание, и мне чудится, что вместо воздуха я дышу тягучим обжигающим раствором. Который при этом – что удивительно – не вызывает кашель, вливаясь мне в легкие столь естественно, будто они и впрямь предназначены для таких «промываний».

Все вокруг подернуто маревом, кроме туманного облака. Оно остается единственным четким объектом в коридоре. Возникает ощущение, будто загадочная сила, которая беззвучно сотрясает и раскаляет воздух в изоляторе, не обладает властью над белесым призраком.

Но не тут-то было! Через несколько мгновений облако принимается поначалу медленно, а затем все быстрее и быстрее двигаться в обратном направлении. Из бесформенного сгустка оно вытягивается в длинную вращающуюся воронку, похожую на развернутый горизонтально маленький смерч. Дальний, тонкий его конец втягивался в раструб черного куба, а сам миниатюрный торнадо растягивается до середины коридора.

С каждой секундой скрученное в жгут облако укорачивается, пока наконец полностью не исчезает внутри загадочного куба. После чего мир возвращается на круги своя, а воздух в изоляторе опять становится прозрачным, легким и остывает до нормальной температуры.

А я не свожу глаз с аппарата, доставленного в «зоопарк» бойцами комбрига Верниковского. Облако улетучилось бесследно, сгинув в черном кубе, ставшем для него не то ловушкой, не то утилизатором.

Едва все утихомирилось, как солдаты на сей раз без опаски вступают в изолятор, а уже за ними идут врачи, медбратья и прочий персонал клиники. Всем им еще только предстоит разгребать весь этот бардак – работа нудная и, учитывая количество жертв инцидента, чреватая долгими служебными разбирательствами и головомойками. Меня – единственного выжившего из всех, кто лежит на коридорном полу, – переводят в новую палату и накачивают успокоительным. Поэтому спустя четверть часа я уже сплю как младенец, оставив размышления о пережитых приключениях на долю вечно бодрствующего Скептика. В благодарность за то, что я не сдержал клятву и не дал себя прикончить, этот брюзга притих и разрешил мне спокойно выспаться. Что ни говори, а иногда зловредный братец может снизойти до благородства и проявить ко мне, ничтожному, чуткость. Редкая, но всегда уместная чуткость – этого у Скептика и впрямь не отнять.

Ни я, ни он еще не подозреваем, что спустя всего двенадцать часов наша жизнь вновь круто изменится. И причиной грядущих перемен по странной иронии судьбы опять станет видеозапись. Сделанная сегодня охранными камерами изолятора, она попадет в руки самого генерал-майора Верниковского, у которого списанный в отставку капитан Рокотов сразу вызовет повышенный интерес. Настолько повышенный, что у меня помимо ответного любопытства противно заноет под ложечкой от нехороших предчувствий. Даже в прежние времена я не удостаивался персонального внимания такого высокопоставленного офицера, как командир антикризисной бригады Округа, а ныне об этом и подавно не приходилось мечтать. Отсюда и беспокойство. И, как вскоре выяснится, не напрасное…

Глава 2

Водитель генеральской «Волги-Афины» – угрюмый сержант-контрактник – и призванный сопровождать меня в штаб бригады молодой круглолицый лейтенант Кирзухин оказываются крайне немногословными. Почти как те психопаты, что вчера едва не загнали меня до срока в гроб. И все мои попытки разговорить бывших собратьев-военных не приносят успеха.

– Извините, товарищ капитан, – не оборачиваясь, оправдывается Кирзухин с переднего пассажирского сиденья. Водитель, так тот и вовсе молчит как рыба. – Мне приказано не обсуждать с вами никаких вопросов. Ни служебных, ни остальных. Мое дело – доставить вас в штаб и только. Извините.

– Да черт с ними, с вопросами, – не унимаюсь я. – Ну а последние новости вы мне можете рассказать? Хотя бы вкратце. Обычные новости! Они-то, полагаю, не засекречены. Что там насчет Третьего Кризиса? Есть какой-нибудь просвет или все по-прежнему хреново?

– Извините, товарищ капитан, ничем не могу помочь, – долдонит как автоответчик Кирзухин. – Приедем в штаб, там обо всем узнаете. Мне приказано ничего с вами не обсуждать…

Мерзавец! То-то небось растреплет вечером жене, куда ему пришлось сегодня мотаться в командировку и кого везти потом на встречу с комбригом! Поди не каждый день тот принимает у себя чокнутых капитанов, доставленных прямиком из психушки.

Посыльный от Верниковского привез в клинику мой парадный мундир со всеми регалиями, чем немало меня удивил. Каким образом Кирзухин его раздобыл, ума не приложу, и на вопросы лейтенант упрямо не отвечает. А я-то не сомневался, что моя бывшая супруга давно избавилась от всех моих вещей, ведь ей наверняка сообщили, что после совершенных мной в клинике подвигов скорая выписка Тихону однозначно не светит. Однако приятно, когда твои худшие прогнозы не оправдываются. Особенно те прогнозы, которые делались в отношении некогда близкого тебе человека…

Возвращение мне неотъемлемых атрибутов прошлого может считаться хорошим предзнаменованием. Равно как и отсутствие приглядывающего за мной санитара. Надумай Верниковский задать мне всего-навсего ряд каких-либо вопросов, разве послал бы он адъютанта к моей благоверной за мундиром и освободил меня из-под врачебного надзора?

Снова облачившись в форму капитана инженерно-кибернетических войск, я вмиг ощущаю себя прежним Тихоном Рокотовым и, честное слово, молодею лет на десять. Братец-Скептик тут же сыплет по этому поводу ехидными комментариями. В отличие от меня он в преддверии встречи с генералом настроен пессимистически, так как не ждет от нее ничего хорошего. Я оставляю брюзжание Скептика без ответа. Поживем – увидим. Все равно бессмысленно гадать, во благо нам или нет такие жизненные перемены.

Старинная психиатрическая клиника, в которой меня содержат, располагается в поселке Карпысак – живописном местечке примерно в восьмидесяти километрах от Новосибирска, города, где я родился и прослужил практически весь свой срок. На путь от Карпысака до штаба антикризисной бригады, находящегося почти в самом центре города, нам предстоит потратить от силы сорок минут. Большую часть этого расстояния следует двигаться по загородным шоссе: сначала по Новокузнецкому, а затем по Гусинобродскому.

Однако мои сопровождающие не желают придерживаться самого практичного из всех доступных нам маршрутов. Вместо того, чтобы свернуть на мост через впадающую в Обь неширокую реку Иня и продолжить путь в Новосибирск, водитель съезжает с шоссе на обычную дорогу, ведущую в противоположном направлении – через пригородные дачные поселки, к райцентру Бердску. Такой путь к штабу бригады лишь с большой натяжкой можно назвать окружным. Что за служебные нужды гонят Кирзухина в те края, он мне не докладывает, а я его больше ни о чем не спрашиваю. Да пусть хоть сутки напролет катает меня по пригороду! После трех месяцев строгой изоляции от мира я радуюсь каждому мгновению, проведенному за стенами клиники в статусе свободного человека. Ну или наполовину свободного. Вряд ли мне удастся просто так отвязаться от своих спутников, пусть те старательно делают вид, будто везут к комбригу не психа, а обычного отставного офицера.

Еще при движении по Новокузнецкому шоссе, до поворота на Бердск, я обратил внимание, что оно, судя по всему, закрыто. Прежде оживленное, ныне шоссе выглядит непривычно пустынным. За время пути нам встретились лишь три гражданские легковушки. Да и те скопились перед закрытым шлагбаумом на посту автоинспекции, где, согласно кризисным законам, сегодня несут службу военные коменданты. Нас они пропускают без проблем, а вот прочих задержанных пропускать категорически отказываются. Далее мы минуем еще три аналогичных поста, но возле них стоят сплошь армейские грузовики и внедорожники. Только они, а также легкая бронетехника курсируют теперь по трассе в Новосибирск и обратно. Плюс вертолеты, что барражируют над дорогой и прилегающей к ней территорией.

Ничего удивительного в увиденной мной на подъезде к пригороду картине нет. Россия, подобно остальному миру, охвачена Третьим Кризисом. И если главный военный комендант Новосибирска приказал закрыть одно из ведущих к нему крупнейших шоссе, значит, на то имеются веские причины. Возможно, город захлестнула новая волна бесчинств макларенов – самоубийц, что сводят счеты с жизнью, разгоняясь на автомобиле до безумной скорости и врезаясь в препятствия. Как правило, эти камикадзе любят, что называется, уйти красиво и таранят не столбы и стены домов, а встречный автотранспорт. Или же члены секты Жертвенных Агнцев задумали провести очередной крестный ход, двигаясь по дороге в веригах, без пищи и воды до тех пор, пока последний из участников этой громкой акции не падет от истощения. Сектанты могут осуществить попытку массового суицида где угодно, но подобные шоссе им нравятся особо. Блокирование агнцами крупной автомагистрали вызовет дополнительный ажиотаж и привлечет к ним еще большее внимание.

Много чего могло стрястись в городе, пока я отсутствовал. Когда на дворе опять смута, нельзя предсказать, какие неприятности разразятся рядом с тобой даже через минуту. История предыдущих Кризисов учит, что единственное средство борьбы с ними – позволить угрозе самой сойти на нет с течением времени. Чем больше суетятся государственные органы, пытаясь навести порядок решительными мерами, тем больше усугубляется ситуация. Естественно, пускать ее на самотек никто не станет, а иначе результат будет еще хуже. Но и чересчур усердствовать, стараясь любой ценой сохранить жизнь очередным макларенам или агнцам, власти по прошествии двух Кризисов больше не намерены.

Главное отличие Третьего Кризиса от остальных заключается в том, что теперь государство направляет все силы на обеспечение безопасности тех граждан, которые могут пострадать от выходок всевозможных психопатов и самоубийц. В охваченном массовой истерией мире нормальные трезвомыслящие люди не желают рисковать своими жизнями ради безумцев, которых уже бесполезно отговаривать от суицида. Циничная, но, увы, единственно рациональная политика выживания для повергнутого в Третий Кризис человечества…

Я и мой брат появились на свет сразу после первой кризисной пятилетки, в две тысячи восемьдесят пятом – году, когда рождаемость в мире худо-бедно вновь начала повышаться. Рождение двойни – редкое явление для мира, где далеко не каждая семья соглашается завести даже одного ребенка. К несчастью, наш феномен был омрачен трагедией: мы с братом оказались цефалопагами – сиамскими близнецами, сросшимися головами в области затылков. Еще в начале двадцать первого века мы были бы обречены на смерть, но во второй его половине медицина уже обладала кое-каким опытом спасения таких безнадежных младенцев, как мы. Хирургическая операция на нашем сросшемся мозге продолжалась семьдесят один час, однако к финалу ее стало понятно, что только один из нас выживет. Этим везунчиком оказался я. Но кто бы мог тогда подумать, что смерть брата обернется в итоге для нас обоих таким невероятным образом!

Второй Кризис, поразивший человечество на очередном рубеже веков, продолжался уже не пять, а семь лет. По количеству произошедших за этот срок самоубийств он сравнялся с настоящей мировой войной, охватившей все без исключения страны и континенты. Шестьсот с половиной миллионов официально подтвержденных смертей от суицида! В четыре раза больше, чем при Первом Кризисе. И в обоих случаях ученые сбились с ног, стараясь обнаружить корень этой глобальной пандемии. И вновь приходили к выводу, что каких-либо объективных причин для нее попросту нет.

Две кризисных волны прокатились по планете тогда, когда всемирный бум перехода на водородное топливо давно миновал, а вызванные им финансовые катаклизмы и локальные военные конфликты прекратились. Почти всю вторую половину двадцать первого столетия человечество переживало невиданный доселе экономический и промышленный подъем. Прогрессивные кибернетические технологии донельзя упростили добычу полезных ископаемых и позволили брать их из океанского дна независимо от глубины. Даже многие доселе неспокойные страны Африки и Юго-восточной Азии, пожалуй, впервые в своей истории ощутили на себе все прелести стабильной жизни без войн и политических переворотов.

Ученый мир планеты, процент смертности среди коего от суицида, надо отметить, держался одним из самых высоких, изучил сотни тысяч оставленных самоубийцами прощальных записок. Не меньше было выслушано признаний от тех, кто вознамерился наложить на себя руки, но по той или иной причине сумел выжить. В девяноста пяти случаях из ста результаты сводились к следующему: однажды ни с того ни с сего на будущего самоубийцу вдруг накатывала тяжкая моральная усталость. Он в одночасье терял смысл дальнейшей жизни и не видел иного выхода, кроме как покинуть сей бренный мир. Еще вчера эти люди зарабатывали хорошие деньги, праздновали семейные торжества и играли с детьми, а сегодня совали голову в петлю, резали вены, сигали с мостов или становились макларенами. И не было бы в этой, казалось, банальной ситуации ничего сверхъестественного, не принимай она в годы Кризисов столь чудовищный и беспричинный размах.

Жертвами суицидальной пандемии становились даже такие видные личности, как президенты государств и деятели мировой культуры. Но все эти трагические инциденты затмил прыжок папы римского Урбана IX с балкона собора Святого Петра в Ватикане. Вопиющий случай, который заставил содрогнуться от ужаса верующих всего мира, невзирая на их религию. И хуже того – это породило среди них такую волну самоубийств, что многие ученые по сей день убеждены: Второй Кризис продлился дольше Первого исключительно по этой причине. Поговаривали также о некоем исповедальном предсмертном письме папы, где он разоблачал чуть ли не все главные тайны Церкви со дня ее основания. Доказательств, естественно, как всегда никто не предъявил. Но даже если понтифик-самоубийца действительно написал сей разоблачительный пасквиль, надо полагать, во избежание вселенского скандала это письмо было уничтожено сразу же после гибели Урбана IX.

Мои родители без особых проблем выдержали Первый Кризис, но, к моему великому прискорбию, не пережили следующий. Мать и отец примкнули к одной из религиозных сект, члены которой исповедовали самосожжение как наибыстрейший путь в Рай, минуя Чистилище. И вскоре осуществили задуманное вместе с двумя сотнями своих духовных сподвижников. Я в тот год как раз получил лейтенантские погоны вкупе с дипломом инженера-кибероператора и считался лучшим курсантом среди своего выпуска. Второй Кризис был в самом разгаре и армия нуждалась в офицерском пополнении, поскольку бушующие на «гражданке» страсти не обошли стороной и ее. Из-за постоянной нехватки кадров моя едва стартовавшая карьера быстро укрепилась и пошла в гору. Затем наступили спокойные времена, закономерный в связи с этим карьерный застой, безуспешная попытка создать полноценную семью и успешная – скрыть от всех мою страшную тайну, братца-Скептика. А потом грянул Третий Кризис. В теории он мог бы способствовать моей дальнейшей карьере, а на деле обернулся ее полным крахом и помещением Тихона Рокотова в психушку.

Третий Кризис…

За полтора десятилетия человечество толком не оправилось от Второго, а тут новый удар, да еще такой разрушительной силы. Четыре года миновало с той поры, как на нас обрушилась третья волна самоубийств, а число ее жертв в мире вскоре достигнет миллиарда. Российская армия практически полностью слилась с милицией, а страна хоть и продолжает еще жить по демократическим принципам – по крайней мере, формально, – скоро того и гляди последует примеру многих латиноамериканских стран с их новой политической системой ВАД – Временной Антикризисной Диктатуры. Согласно статистике, после введения ВАД количество суицидов в тех странах сократилось наполовину. Настораживает одно: насколько вообще можно доверять информации, поступающей от диктаторов, пусть даже назначенных парламентским путем и давших клятву на Конституции не нарушать действующие в стране основополагающие права и законы…

Итак, наша «Волга-Афина» свернула с Новокузнецкой трассы и, минуя дачные поселки, двинула в сторону Бердска – ближайшего к Новосибирску райцентра, расположенного в месте слияния реки Берди с Новосибирским водохранилищем.

Я не знаю, направляемся мы в сам Бердск или же на его окраину. Но в любом случае признателен Кирзухину за эту неожиданную прогулку – приятное дополнение к моей грядущей беседе с комбригом Верниковским. Жаль только, метаморфозы, которым подвергся знакомый мне пригород Новосибирска, навевают не радость, а уныние.

Зима – не дачный сезон, и потому я не удивлен отсутствию в этих местах обычного летнего многолюдья. Но, вопреки ожиданиям, вокруг царят нехарактерные суета и оживленье. Впрочем, в равной степени они были бы нехарактерны и для лета. Почти все встретившиеся нам поселки оккупированы подразделениями комендантов. Не сказать, чтобы солдаты на бронетехнике кишели повсюду словно мухи, но, как минимум, по одному мотострелковому взводу в каждом поселке стоит. И опять-таки никаких признаков присутствия здесь гражданских.

Закрытая трасса и патрули – еще куда ни шло, а вот плотная концентрация войск в районе Обской ГЭС мне не нравится гораздо сильнее. Отстроенная в середине двадцатого века, пережившая не одну реставрацию плотина располагается ниже Бердска, но выше Новосибирска. Поэтому, в случае вероятной войны, например, с Китаем она может стать весьма лакомой целью для вражеских ракет и бомбардировщиков. После чего изрядная часть областного центра будет затоплена водами прорвавшегося через разрушенную дамбу Обского моря – так горделиво уже без малого два века называется у нас Новосибирское водохранилище. Что может угрожать плотине в смутные времена Третьего Кризиса, раз на ее оцепление брошено столько войск? Если из всех замеченных мной в пути деталей попробовать сложить целостную картину, выходит, что на блокирование ГЭС брошена чуть ли не вся бригада Верниковского. Возможно, он тоже находится где-то поблизости, хотя Кирзухин не однажды упомянул о том, что мы едем именно в бригадный штаб. Или все в городе настолько хреново, что генерал-майор даже перенес свою ставку поближе к охраняемому его бойцами объекту?

Следующее невероятное открытие я делаю, когда мы добираемся до берега Берди. Благодаря тому, что она впадает в Обь выше плотины, устье этой речки является настоящим заливом (в таком статусе оно даже зафиксировано на картах) – этакий внушительный боковой придаток к водохранилищу. Не больно широкая у истоков, в устье Бердь превышает по ширине саму Обь – в смысле, такую Обь, какова она в черте Новосибирска и дальше по течению.

Поэтому представьте мое удивление, когда, выехав на берег Берди я вижу не просторную ледяную гладь, а котловину с пологими склонами, на дне которой течет неширокая и замерзшая речка. Вековые сосны и плакучие ивы, которые раньше отражались в зеркале залива, теперь торчат на краях котловины, вдали от воды. Их обледенелые корни выступают из заметенных сугробами берегов, будто скелеты доисторических рыб, прежде скрытые под водной толщей. Повсюду на продуваемом ветром, оголившемся дне виднеются черные, похожие на гигантских пауков коряги и остовы затонувших лодок, скопившиеся там за два последних столетия. Снежный покров скрывает истинный лик обмелевшего устья и потому можно лишь догадываться, как оно будет выглядеть, когда снег растает. Маловероятно, что даже в весеннее половодье Бердь разольется в своих прежних границах. Если, конечно, обмеление Обского моря не вызвано временным сбросом воды на ГЭС. И произошло это, как нетрудно догадаться, осенью, когда водохранилище еще не сковал лед. Иначе, помимо снега, в котловине повсюду громоздились бы торосы.

– Что здесь стряслось? Неужто кто-то взорвал плотину? Что стало с городом? – не выдерживаю я. Догадка о том, что двухсоткилометровое водохранилище спущено обычным технологическим путем, такому пессимисту, как я, может прийти на ум лишь в последнюю очередь.

Лейтенант недовольно морщится и молчит, на сей раз воздержавшись даже от дежурных отговорок.

– Послушайте, Кирзухин! – Я упрям и решаю нажать на посыльного безотказным, хотя и не вполне честным приемом. – Вам не кажется, что вы слишком рискуете, демонстрируя подобные ужасы пациенту психиатрической клиники? А если от всего увиденного здесь, на берегу, у меня случится нервный срыв? Не думаю, что генерал-майор Верниковский обрадуется, когда вы доставите к нему невменяемого офицера.

Посыльный комбрига ерзает, потом отворачивается к окну, хмурится и беззвучно ругается одними губами. Как ни старается он скрыть раздражение, его лицо отражается в стекле дверцы и видно мне с заднего сиденья.

– Однако вы можете оградить меня от рецидива, если хотя бы в двух словах обрисуете, что, черт подери, творится в городе! – предлагаю я компромиссный выход из положения.

– Вы что, товарищ капитан, действительно ни о чем не знаете? – спрашивает лейтенант, покосившись на невозмутимого водителя.

– Я смотрел последние теленовости три месяца назад, в начале сентября, – честно признаюсь я. – А единственные посетители, что меня навещали, были кадровики из штаба Округа, которые готовили документы для моей отставки по состоянию здоровья. Обсуждать со мной другие вопросы им, сами понимаете, было запрещено. Естественно, Кирзухин, что вы тоже получили такой приказ, поэтому я не прошу вас о многом. Только о самой малости, чтобы успокоить мои расшатанные нервы.

– Наш разговор останется между нами? – на всякий случай осведомляется лейтенант.

– Само собой, – заверяю я заложника служебного долга. – Можете спать спокойно – я вас не выдам.

Кирзухин снова смотрит на сержанта, но, похоже, тот вызывает у него доверие. В противном случае посыльный остался бы непреклонен к моим просьбам, во что бы его упорство в итоге не вылилось. Клятва же психа – то есть меня, – лейтенанта явно не обнадеживает. И потому прежде чем снова открыть рот, он полминуты обдумывает, что мне рассказать, а о чем от греха подальше умолчать.

– Плотину никто не взрывал, – признается наконец Кирзухин, нервозно барабаня пальцами по крышке бардачка. – Она обрушилась после того, как э-э-э… Вы помните землетрясение, что случилось в первых числах октября? Должны помнить, раз его толчки ощущались даже в Омске и Красноярске.

– Разумеется, помню, – киваю я, восстанавливая в памяти день, когда стены карантинного бокса внезапно заходили ходуном, а пол начал стегать меня электричеством несмотря на то, что я вел себя тише воды ниже травы. Соседи по изолятору ударились в панику, но я почему-то отреагировал на катаклизм спокойно. «Баллов пять, от силы – шесть, – прикинул я тогда, хоть и являюсь полным профаном в сейсмологии. – Поди, опять Алтай тряхануло, как в позапрошлом году». Врачи мигом напичкали нас снотворным и успокоили, что бояться совершенно нечего. Вскоре толчки действительно утихли и больше не повторялись. Однако медбратья ходили взволнованными аж две последующие недели. Они постоянно кучковались у поста дежурного и сдержанно, но с тревожным блеском в глазах обсуждали нечто явно животрепещущее и неприятное. Эти держиморды владели искусством лицемерия не так профессионально, как врачи-психиатры, поэтому я украдкой подолгу наблюдал за медбратьями, пытаясь разобрать, о чем они там треплются. Сидя в звуконепроницаемом боксе, я впервые в жизни пожалел, что не умею читать по губам и в связи с этим лишен единственной возможности узнавать последние новости.

– Толчки произошли прямо под городом, – продолжает Кирзухин. – Довольно сильные толчки, но предупреждение о них поступило заблаговременно, так что девяносто процентов жителей было эвакуировано. Ваша жена в том числе. Когда плотину прорвало, Новосибирск был практически пуст. Как видите, вам не о чем волноваться… То есть кхм… я хотел сказать: почти не о чем. Теперь все в порядке.

– Ничего себе: «в порядке»! – ошарашенно присвистываю я. – Да я родился и всю жизнь прожил в Новосибирске!.. И сколько же человек погибло из тех, кто не успел эвакуироваться?

– Успеть-то, в принципе, могли все, вот только многие просто не захотели уезжать из города, – уточняет лейтенант. – Обычное дело: одни побоялись оставлять свои дома и магазины мародерам, другие понадеялись на авось… Естественно, без жертв не обошлось. – И без того неуверенный в себе посыльный вконец стушевался. – Без разрушений – тоже. Но ведь могло быть гораздо хуже, поверьте. Нам сильно повезло, что все обернулось именно так, а не иначе.

– Хорошенькое везение! – бормочу я, пытаясь свыкнуться с шокирующей правдой. – Но почему дороги до сих пор закрыты и вокруг ГЭС оцепление стоит? Неужели за три месяца в городе не был наведен порядок?

– На этот вопрос, товарищ капитан, я ответить не могу, – категорично мотает головой Кирзухин. – При всем уважении, но я и так сказал вам намного больше, чем положено. Не дай бог, прознает Александр Игнатьевич, он тогда с меня семь шкур сдерет…

Направляемся мы, как выяснилось, все-таки в Бердск. Переехав замерзшую реку – бывший залив, – по наведенной военными переправе, наша «Волга-Афина» минует район, что некогда считался прибрежным, а ныне отстоит от Берди, как минимум, на километр. После чего водитель перевозит нас по тоннелю через железнодорожную насыпь, проезжает еще немного по городу и останавливается перед центральными воротами знаменитого на всю Сибирь стадиона «Авангард-2100».

Старинный, но полностью осовремененный, с наращенными по новым стандартам трибунами, стадион этот мне хорошо знаком. Не раз наша сборная СибВО по футболу проводила здесь матчи. И потому, покинув автомобиль вслед за сопровождающим, я невольно думаю, что возвращение мне мундира и грядущая беседа с Верниковским на «Авангарде-2100» как-то связаны с моим спортивным прошлым. И пусть догадка эта явно далека от истины, другой у меня пока нет. Чем черт не шутит, а вдруг в нашей команде стало настолько плохо с кадрами, что штаб Округа решил пойти на беспрецедентный шаг и вернуть в строй форварда-ветерана Рокотова. Плевать, что тот признан душевнобольным, – главное, помнит, как бить по мячу, и ладно…

Впрочем, услышанные мной от Кирзухина обрывочные новости и увиденная суровая реальность заставляют усомниться, что сегодня новосибирским военнослужащим вообще есть дело до спортивных соревнований и футбола в частности. На улицах Бердска также не наблюдается гражданского населения, хотя я не замечаю вокруг никаких разрушений. Тем не менее, по всем приметам, жители города были эвакуированы. На это указывает и характерная уборка улиц от снега. На них расчищена только проезжая часть, а на тротуарах громоздятся высоченные сугробы. Разгребать их практичные военные и не планируют. Зачем? Непривередливая пехота вполне может довольствоваться той же дорогой, что и бронетехника.

Кирзухин препровождает меня через центральный проход под трибунами «Авангарда-2100» и выводит на футбольное поле. Которое, однако, и близко не напоминает то поле, какое я прежде знал. Сегодня оно заставлено множеством жилых модулей – сооруженных из трансформ-панелей угловатых домиков, предназначенных для быстрого развертывания военно-полевого лагеря. Модули, какие я вижу здесь, превосходят по комфортабельности типичные солдатские образцы. Даже не маячь над ними «бабочки» флай-кибернетических антенн, любой военный, в том числе и я, моментально определит, что перед ним – оперативный командный пункт, полностью автономный от внешних источников питания. А стадионные трибуны служат чем-то вроде крепостного вала, какими окружались в старину военные лагеря и прочие укрепленные поселения. Оборудованные на верхнем ярусе трибун огневые точки и натянутый над стадионом гигантский маскировочный экран свидетельствуют о том, что Верниковский устроил тут свой штаб не на день или два.

Проведя меня через внешние и внутренние охранные посты, Кирзухин кивает мне на скамью перед главным штабным модулем и велит подождать. А сам показывает свой пропускной ДНК-ключ декодеру системы безопасности и входит в открывшуюся затем тамбурную камеру. Пока же лейтенант докладывает комбригу о нашем прибытии, я остаюсь наедине с кибердневальным, чьи сенсоры вмиг идентифицируют мою личность: отправляют запрос в информбазу Округа и получают оттуда обо мне исчерпывающие данные.

Доклад Кирзухина длится недолго, и уже через пару минут я получаю приглашение к генерал-майору Верниковскому. Очевидно, тот придает нашей встрече особую важность, поскольку приказывает незамедлительно принять доставленного по его приказу отставного капитана. Комбриг встречает меня в своем кабинете, стоя перед окном и отрешенно наблюдая за тем, что творится на стадионе. Лицо у Александра Игнатьевича сосредоточенно, как у обдумывающего решающий ход шахматиста.

Во внешности сухопарого пятидесятилетнего комбрига нет даже намеков на приближающуюся старость. Он не поседел и вообще, кажется, не изменился с тех пор, как я видел его три года назад на каком-то показательном строевом смотре. Известного своей прямотой и жесткостью Верниковского недолюбливают в штабе Округа, зато у служащих под командованием Александра Игнатьевича офицеров он пользуется большим и неизменным уважением. Он всегда спрашивает с подчиненных со всей присущей ему строгостью, но его требования, как правило, не идут вразрез со здравым смыслом и справедливостью. Это меня здорово обнадеживает. Для чего бы ни понадобился я комбригу, он будет моим ангелом-хранителем и не даст в обиду, если наша с ним затея встанет поперек горла кому-то из вышестоящих офицеров. А такое вполне может произойти: небось не всякий штабист одобрит призыв на службу отставника с моей медицинской картой.

Дождавшись, пока я закончу приветственный рапорт – отставка отставкой, а выданный мне мундир не позволяет отринуть субординацию и разговаривать с генералом как гражданское лицо, – Верниковский жмет мне руку и указывает на стул, а сам возвращается к окну и, повернувшись ко мне лицом, вежливо осведомляется:

– Хотите кофе, капитан?

– Спасибо, не откажусь, – удивленно отвечаю я, даже не припоминая, когда в последний раз мне доводилось пить кофе, не входящий в меню буйных психов. Неужто комбрига не проинструктировали о том, что поить меня крепкими и возбуждающими напитками категорически запрещено? Что-то не верится.

Отдав киберденщику соответствующее распоряжение, генерал смотрит на меня долгим испытующим взором, после чего наконец говорит:

– Я досконально изучил ваше служебное досье и историю болезни, капитан Рокотов. В последней вы представлены как типичная жертва Третьего Кризиса, не имеющая пока ярко выраженных суицидальных наклонностей. Ваш лечащий врач – весьма авторитетный психиатр, надо отметить, – опираясь на свой профессиональный опыт, уверял меня, что скоро вы так или иначе попытаетесь покончить с собой. Однако то, как отчаянно вы боролись за жизнь во время вчерашних беспорядков в клинике, заставляет усомниться в этом диагнозе. Что бы ни твердили врачи, я убежден: вы еще не утратили жажду жизни, а значит, говорить о вас, как о жертве Кризиса, пока рановато. Буду откровенен: ваша поездка сюда тоже являлась своего рода испытанием. И если бы вы его провалили, то к вечеру гарантированно вернулись бы в клинику, уже без единого шанса восстановить свою карьеру и репутацию.

– Даже так?! – удивляюсь я и тут же спохватываюсь, поскольку капитану не пристало открывать рот без спроса в официальной беседе с генералом. – Кхм… Виноват.

Что ни говори, а за время пребывания в психушке привитая мне в армии дисциплина успела слегка расшататься.

– Совершенно верно: карьера и репутация, – подтверждает Верниковский, пропустив мимо ушей реплику еще не реабилитированного психа. – Вы интересовались у моего помощника новостями и не попытались сбежать, хотя он нарочно оставил дверцы машины незаблокированными. К тому же, надев мундир, вы снова вспомнили об уставных правилах, что не может не радовать. Будь вы действительно душевнобольным, вряд ли после столь долгой и строгой изоляции ваше поведение на свободе было бы адекватным. Возможно, вашего врача подобные аргументы не убедят, но мне их вполне достаточно, чтобы признать: передо мной вполне здоровый человек и офицер, а не тот социально опасный элемент, чье клеймо вам навесили в клинике… Скажите честно, почему вы забили до смерти того медбрата, из-за которого вас упекли в изолятор для буйных?

– Наверное, во многих подобных заведениях существуют мерзавцы, каким был этот санитар Витек, или как там его звали, – отвечаю я, полагая, что генеральская проверка продолжается, а, значит, угроза моего возвращения в «зоопарк» еще не миновала. – Такие люди знают только один способ самоутверждения: третировать и унижать всех подряд. Витек распоясался настолько, что, подозреваю, его побаивались даже коллеги по работе. Мне как новичку предстояло пройти придуманную Витьком так называемую «прописку». Унизительная процедура, в ходе которой нужно беспрекословно выполнять идиотские команды этого ублюдка. Я отказался. За это он меня избил и пообещал устроить ближайшей ночью не обычную, а уже особую «прописку». Что она собой представляет, я выяснять не собирался. Не дожидаясь ночи, я выгадал момент, когда Витек отойдет подальше от своих коллег, после чего напал на него из-за угла, сбил с ног и несколько раз пнул по голове. Я и не собирался убивать его. Просто хотел надолго отправить на бюллетень. К сожалению, один из ударов оказался смертельным.

– Вы проломили медбрату Виктору Колодаеву височную кость, – добавляет комбриг, – и нанесли ему, лежачему, дюжину ударов ногами в голову. Не самая гуманная отправка на больничный, я бы сказал.

– И сделал бы это снова, если бы кто-то опять попытался заставить меня совать палец в чужую задницу, а затем облизывать его под гогот «прописчика»! – стиснув кулаки, заявляю я. Звучит дерзковато. Приходится усилием воли унять накатившую злобу, чтобы, не дай бог, Верниковский не решил, будто я выхожу из себя. – Виноват, товарищ генерал-майор… Я не испытываю никакого удовольствия от того, что натворил. Но если справедливость состоит в том, что мне нужно было согласиться терпеть унижения какого-то извращенца, значит, я просто неправильно усвоил уроки, в которых нам – курсантам военного училища, – рассказывали о чести русского офицера.

Киберденщик принес две порции ароматного кофе. Комбриг достает из шкафчика фляжку и, не спрашивая, наливает из нее в каждую чашку немного коньяку. Надо думать, это также часть генеральской проверки, а значит, провалить новый тест я не вправе, как и предыдущие.

– По факту убийства вами медбрата было проведено расследование, в ходе которого выяснилось, что ваша жертва и впрямь частенько превышала свои служебные полномочия, – вновь просвещает меня Александр Игнатьевич, и вправду хорошо изучивший мою подноготную. – Вы правильно подозревали: этот Колодаев действительно успел насолить многим своим коллегам по работе. Кое-кто из них не отказал себе в удовольствии поплясать на косточках вашего Витька, дав показания о его выходках… Хотя вам от этого, безусловно, не легче. За пределами клиники ваши действия не подпадают даже под статью о превышении допустимой самообороны и трактуются как обычное убийство из чувства мести. Законопослушный гражданин Верниковский вас, конечно, осуждает, но офицер Верниковский готов признать ваше право на защиту своих чести и достоинства. Мне не доводилось оказываться в подобной ситуации, поэтому трудно сказать, как поступил бы я на вашем месте. И к тому же, – он многозначительно ухмыляется, – не поквитайся вы со своим обидчиком, вряд ли сидели бы сейчас здесь, а я едва ли предлагал бы вам воспользоваться шансом получить полную реабилитацию.

– Боюсь, товарищ генерал-майор, я абсолютно не понимаю, как такое вообще возможно, – недоуменно замечаю я, прихлебывая божественный кофейно-коньячный нектар.

Комбриг берет со стола свою чашку, но не усаживается в кресло, а, щелкнув пальцами в сторону телевизионного панно, запускает посредством этой звуковой команды видеозапись. Качество ее оставляет желать лучшего, поскольку, судя по ракурсам, съемка велась охранными камерами. Но, несмотря на это, я быстро определяю, что на экране демонстрируется финальная стадия вчерашних беспорядков в клинике. Генерал отступает, дабы не загораживать мне обзор, молча досматривает со мной ролик до того момента, как его архаровцы перестреляли семерых бунтарей, после чего командует «стоп», и, когда изображение на панно застывает, говорит:

– Вся эта беготня не представляет для нас особого интереса. Гораздо любопытнее то, что случилось потом. Если вы вдруг забыли, давайте освежим вашу память.

На следующем выбранном и увеличенном Верниковским стоп-кадре я таращусь на туманного призрака (и не предполагал, что в испуге у меня настолько идиотское лицо), а в это время где-то за кадром кибермодуль «Хомяк» везет по коридору странный аппарат. Про мою забывчивость комбриг, конечно, пошутил. То, что он мне сейчас показывает, я буду помнить, наверное, даже на смертном одре.

Я перевожу вопросительный взгляд с экрана на Александра Игнатьевича. Если генерал думает, что его подсказка наведет меня на правильные выводы, он ошибается. Как сказал один туповатый гангстер из старого фильма своему более умному приятелю: «Чем лучше ты мне разжуешь этот вопрос, тем больше сэкономишь времени». Вот и Верниковскому вместо того, чтобы играть в загадки, было бы проще разжевать мне все по порядку. Ведь срочность, с которой я был сюда доставлен, явно указывает на то, что комбриг куда-то торопится.

– Это – единственная причина, по которой я приказал выпустить вас из клиники, капитан, – кивнув на панно, поясняет Верниковский. – Скажу честно: других причин заниматься вашей реабилитацией у меня нет. Не заполучи я вчера эту видеозапись, вы так и сидели бы в своем изоляторе, а я никогда не заинтересовался бы судьбой капитана Тихона Рокотова. Но наши пути пересеклись, и я намереваюсь извлечь из этого максимальную выгоду. Не для себя, разумеется, а для той страны, которой мы с вами однажды дали воинскую присягу. Уверен, вы также остались верны ей и не разочаруете меня. А теперь перейдем к делу. Вам что-нибудь известно о газообразном веществе, с которым вы вчера столкнулись?

– Никак нет. – Я мотаю головой. После чего замечаю: – Разрешите уточнить, товарищ генерал-майор: я очень сильно отстал от жизни. По пути к вам мне пришлось увидеть странные и пугающие вещи. Ваш посыльный сказал, что единственный, кто даст мне на них исчерпывающие ответы, – это вы. Поэтому прежде чем мы займемся делами, буду весьма признателен, если вы проведете для меня короткую политинформацию.

– Я осведомлен, в каких условиях вас содержали, и готов выполнить вашу просьбу, – отвечает комбриг, потягивая кофе. – Но дабы не возвращаться раз от раза к одному и тому же, я введу вас в курс дела по ходу обсуждения, согласны? Тогда, будьте уверены, многие накопившиеся у вас вопросы отпадут сами собой. Однако сначала мне хочется задать вам встречный вопрос, скажем так, частного характера. Это касается истории вашей болезни. Прошу, не обижайтесь, если я покажусь вам бестактным, но постарайтесь ответить честно, поскольку это в любом случае поможет и вам, и мне… Существо, которое, как вы утверждали на медицинской комиссии, живет у вас в голове… Скептик – кажется, так?.. Вы с ним еще разговариваете?

– Это не существо, товарищ генерал-майор, – возражаю я, не сомневаясь, что все сказанное мной дальше не доведет меня до добра. Но раз уж велено быть честным, значит, таким и буду. Юлить перед Верниковским означает навлечь на себя еще больший гнев. – Это мой брат-близнец, в существование которого после его фактической смерти не верили даже наши родители. И тем не менее, кто бы что ни говорил, Скептик существует и прекрасно себя чувствует. И да – я до сих пор с ним разговариваю. А попробую не заговорить, так он мне покоя не даст. Хотите верьте, хотите нет, но только благодаря Скептику мне удалось показывать хорошую успеваемость в школе и училище, а затем стать лучшим инженером-кибероператором в Округе. Правильно говорят: одна голова – хорошо, а две – лучше. Решать математические задачи и программировать кибермодули вдвоем намного проще, а Скептик в своем интеллектуальном развитии ушел гораздо дальше, чем я. И все потому, что он – чистый разум, которому не надо заботиться о собственном теле и отвлекаться на его физиологические потребности.

– И как вы уживаетесь со своим братом в таких… хм… неординарных условиях? – По невозмутимому лицу Александра Игнатьевича нельзя было понять, говорит он серьезно или иронизирует.

– Нормально уживаемся, – пожимаю я плечами. – Согласен, характер у Скептика не сахар и иногда, бывает, мы ссоримся. Но до драк дело пока не доходило, да и вряд ли когда-нибудь дойдет.

– Ума не приложу, как вам удавалось так долго скрывать свою тайну. Особенно в детстве.

– В детстве я ее на первых порах и не скрывал. Но родители предпочитали верить психиатрам, а не моим заявлениям о том, что мой брат жив и разговаривает со мной отсюда. – Горько усмехнувшись, я стучу себе пальцем по затылку – там, где у меня с младенчества вживлена костяная «заплатка», вырезанная из черепа моего к тому моменту уже умершего брата-близнеца. – Впервые это случилось, когда мне было лет одиннадцать. Брат заверяет, что до этого времени он как будто спал и одновременно обучался во сне всему тому, чему обучался я. По крайней мере, раньше он меня не беспокоил. Наверное, тогда наши разумы были разделены неким ментальным барьером, ограждающим нашу раздвоенную неокрепшую психику от перенапряжения. А может, причина крылась в другом – это теперь одному Богу известно. Поначалу я был в отчаянии, что никто не воспринимает мои слова всерьез, пока однажды Скептик – тогда он любил чуть ли не ежедневно придумывать себе новое имя, – не убедил меня в том, чтобы я прекращал нервировать взрослых своими россказнями. А также всякий раз безропотно соглашался, когда мне будут говорить, что живущий у меня в голове братец – выдумка.

– И вас сразу оставили в покое, – догадывается Верниковский.

– Не сразу, но оставили, вы правы. Я же говорю, что мой брат всегда опережал меня в умственном развитии. Он вовремя сообразил, что чем больше я буду упорствовать, доказывая взрослым свою правоту, тем быстрее мне навесят ярлык малолетнего параноика. А так все вылилось в безобидный мимолетный бзик переходного возраста. С тех пор я очень редко разговаривал со Скептиком вслух. Только наедине, за закрытыми дверьми. Однако кто бы знал, что, согласно новой антикризисной директиве, Особый отдел Округа с недавних пор следит за офицерами даже у них дома! Якобы для предотвращения попыток суицида – так мне объяснили происхождение той компрометирующей видеозаписи. А нашим психиатрам ведь все равно, режу я себе вены или веду сам с собой задушевные беседы. Самоубийца, псих – невелика разница, если задуматься… Понимаю, товарищ генерал-майор: в то, что я рассказал, трудно поверить, но…

– Да полноте, капитан! – махнув рукой, перебивает меня комбриг. – Я вам не психиатр, чтобы видеть в каждой человеческой странности признаки душевного расстройства. Более того, я склонен допустить, что операция по разделению цефалопагов может обладать таким удивительным побочным эффектом, какой приключился с вами. Почему нет? Что вообще нам известно о головном мозге? Конечно, гораздо больше, чем сто лет назад. Но если учесть, что и в те годы наши познания об этом наисложнейшем органе были крайне скудны, значит, на сегодняшний день загадок у него еще предостаточно. И сомнительно, что кто-то в ближайшее время отыщет на них ответы. Боитесь, я вам не поверю? Ошибаетесь, капитан. В вашу историю мне сегодня поверить куда легче, нежели в ту, какую вы услышите от меня. Вы дали мне логичное объяснение вашей странности, а вот я, увы, не смогу подкрепить свой рассказ убедительной версией о том, что происходит в десяти километрах севернее от нас.

– Вы хотели сказать: «происходит в Новосибирске»? – настораживаюсь я, заметив, как вмиг посуровело лицо Верниковского.

– Я хочу сказать: там, где раньше был Новосибирск, – мрачно уточняет комбриг. – Вынужден сообщить вам пренеприятное известие, товарищ капитан: вашего родного города больше не существует. Прошу, примите в связи с этим мои искренние соболезнования…

Глава 3

Если смотреть на объект «Кальдера» с того места, где когда-то находился бердский парк «Зеленый остров», кажется, будто ты перенесся с берега Обского моря в высокогорный Тибет. В километре за береговой линией исчезнувшего водохранилища его пересохшее дно обрывается отвесной стеной, уходящей вниз на четыреста с лишним метров. Определить это на глаз невозможно. Примерно на стометровой глубине, начиная от склона и до горизонта, раскинулось море беспросветной белесой мглы – примерно такое, какое можно наблюдать в иллюминатор самолета, летящего над густым облачным покровом. Обрыв тянется относительно ровным фронтом с юго-запада на северо-восток покуда хватает глаз. Стоя у его кромки, я и впрямь ощущаю себя альпинистом, взобравшимся на горную вершину и взирающим с нее на заоблачные просторы каких-нибудь Гималаев или Памира.

Правда, стоит лишь оглянуться назад, и эта иллюзия мигом пропадает. Позади виднеется все тот же Бердск, чьи жители были эвакуированы еще в октябре, а в оставленном ими городе теперь квартирует антикризисная бригада Округа. Ныне Бердск стоит не на восточном берегу Новосибирского водохранилища, а на южной границе объекта «Кальдера» – заполненного туманом гигантского углубления с отвесными склонами. По форме оно напоминает вулканический или метеоритный кратер диаметром свыше сорока километров. Согласно показанным мне спутниковым фотоснимкам, северная точка этой циклопической окружности располагается в Пашинском районе, который, если б не Кризисы и сопутствующий им спад темпов строительства, давно утратил бы статус пригорода. Западная и восточная точки «Кальдеры» находятся соответственно в районе аэропорта Толмачево и павильонного городка русско-индийской киностудии «Бомбей-Кольцово».

Южная координатная отметка объекта значится на тех снимках точно в русле Оби, что похудела относительно исчезнувшего водохранилища примерно в четыре раза. Но не исчезновение Обского моря повергает меня в трепет. Это само по себе грандиозное явление меркнет на фоне другого катаклизма, который также запечатлен на спутниковых фотографиях.

Дело в том, что севернее «Кальдеры» могучая полноводная Обь фактически исчезает. Та река, что вновь возникает где-то возле Томска из слияния мелких речушек и подземных источников, становится полноводной лишь перед ее впадением в Иртыш. А на участке между Томском и «Кальдерой» русло Оби походит на пересохший Бердский залив: заснеженная котловина, на дне которой течет замерзшая речушка, а на склонах громоздится всякий хлам – от коряг и остовов затонувших лодок до огромных барж, катеров и прочих судов, оказавшихся на мели из-за резкого и катастрофического падения уровня воды. Возвышающиеся над обмелевшим руслом огромные мосты выглядят из космоса вкупе с речушкой словно стальные медицинские скрепки, наложенные поверх безобидной царапины, которую большинство из нас даже йодом поленится замазать.

Зато как помпезно «верхняя» Обь оканчивает свой путь, низвергаясь с обрыва в «Кальдеру»! Вы небось подумали сейчас о знаменитой Ниагаре, но сравнивать ее водопад и новорожденный Обский все равно, что сопоставлять огневую мощь обычной штурмовой винтовки и скорострельного крупнокалиберного пулемета. Согласитесь, километр ширины и полста метров высоты Ниагарского водопада против, соответственно, трех с лишним километров и четырехсот метров Обского смотрятся уже не так внушительно. В пользу старичка-американца говорит лишь то, что ревущая стена воды юного крепыша-сибиряка, пролетая вертикальную стометровку, исчезает в непроницаемом тумане и остальные две трети пути скрыта от наших глаз. Этот непростой туман еще и здорово приглушает грохот ежесекундно сталкивающихся с землей десятков тысяч тонн воды. Стоя у края обрыва, я слышу отнюдь не тот шум, который обязан сейчас слышать. В Бердске же он и вовсе кажется далеким шумом поезда.

Бесконечный поезд, идущий из ниоткуда в никуда…

Даже от кратковременного созерцания Обского водопада и безбрежной белой пелены под ним мне становится дурно. При взгляде с обрыва «Кальдера» кажется воистину бездонной. Рядом с ней я ощущаю себя букашкой, ползущей по ободу огромного котла с пенистым варевом. Куда девается вливающаяся в этот котел вода, если за три месяца она так и не наполнила его до краев? Утекает в земные недра, исчезая в еще более ужасающих глубинах?..

– Крепитесь, капитан, – заметив мою бледность, говорит Верниковский и ободряюще хлопает меня по плечу. – Первый раз, когда я здесь очутился, мне тоже стало не по себе. Пусть, в отличие от вас, я не уроженец Новосибирска, но вполне понимаю, что вы сейчас чувствуете. Академик Ефремов уверял, что этот дьявольский жребий мог с одинаковой вероятностью пасть на любой другой крупный город, в каком бы уголке планеты он ни находился. К несчастью, проклятая Mantus sapiens выбрала именно Новосибирск.

– Но почему? – с нескрываемой обидой интересуюсь я, хотя прекрасно осознаю, что комбригу неведом ответ на мой вопрос. – Почему ефремовская разумная мантия не вырвалась в Нью-Йорке, Москве или Токио? Ведь, по теории этого мурманского умника, там ей было бы и вовсе раздолье.

– Вы сами только что ответили на свой вопрос, капитан, – горестно вздыхает Александр Игнатьевич. – Теория академика Ефремова основана на его логических умозаключениях, которые, по сути, есть мысли обыкновенного человека, пусть и высокообразованного. А разумная мантия – да и разумная ли она вообще? – подчиняется своей логике. Которую нам с вами, боюсь, никогда не постичь, как и логику божьего промысла. Сам Ефремов постоянно подчеркивал, что на современном этапе развития науки его теория недоказуема. Что ж тогда требовать от нас, узколобых солдафонов?..

Именно Mantus sapiens, она же разумная мантия и Душа Антея, как еще любил называть ее не чуждый поэзии академик Лев Карлович Ефремов, и раскинулась сейчас пред нами до самого горизонта. С этой же субстанцией я сталкивался в клинике, когда она покинула растерзанные пулями тела психопатов-спецназовцев и ненадолго заинтересовалась мной. С какими намерениями она это делала, я теперь знаю абсолютно точно. Утратив прежних носителей, разумная мантия незамедлительно бросилась искать себе новых. И если бы верниковцы оперативно не заманили ее в специальную акустическую ловушку, именуемую флейтой Ефремова-Клейна, через минуту Душа Антея вселилась бы в других людей, попавшихся ей первыми: военных или пациентов «зоопарка». И стены не удержали бы ее. Как заверял академик, даже экранированные многослойными силовыми полями бронебетонные плиты не являются для Mantus sapiens преградой.

За время, что разумная мантия провела на свободе до включения флейты, она могла не раз проникнуть мне в тело и обосноваться там, как обосновалась до этого в телах бойцов «Громового Кулака». Однако этого не произошло. Способная проникать сквозь все и вся Душа Антея будто наткнулась на непроницаемый для нее барьер и остановилась. На памяти комбрига, под чьим присмотром мурманский академик вел здесь свои исследования, такого еще не случалось.

Сегодня, когда экспедиция Ефремова на дно «Кальдеры» потерпела фиаско, а сам он сгинул там без вести, Верниковскому приходится самостоятельно искать объяснения новым загадкам Mantus sapiens. Поэтому генерал и решил связать мою странную невосприимчивость к ней с диагнозом, выписанным мне врачами клиники. Прежде чем бесследно кануть в аномальной зоне, академик успел выяснить, что разумная мантия всегда перво-наперво просачивается в мозг человека либо животного. А уже оттуда она начинает планомерную перестройку всего организма на клеточном уровне, наделяя своего носителя невероятными физическими качествами, но лишая самого главного – человеческого сознания. Или души, как выразился генерал Верниковский, – не по-научному, но тем не менее весьма точно.

Ей на смену приходит Душа Антея, названная так Ефремовым в честь некогда непобедимого сына богини Геи. Мифический исполин черпал свое могущество, соприкасаясь с матерью-землей, и погиб, будучи задушенным не менее легендарным Гераклом, который поднял его в воздух, оторвав тем самым от источника его чудесной силы. Субстанция по имени Душа Антея также исходит из земных недр и превращает свои жертвы в практически неуязвимых воинов, уничтожить коих можно лишь расчленив их на куски или отстрелив головы. Какими бы могучими и нечувствительными к боли ни становились эти люди, их тела остаются уязвимыми для пуль. Только это обстоятельство, а также флейта Ефремова-Клейна позволяют бойцам Верниковского обезвреживать агрессивных кальдерцев – так солдаты прозвали тех, кого им доводится порой вытаскивать из «Кальдеры» на поверхность…

Впрочем, пока я сам проделываю этот головокружительный путь – только не вверх, а вниз, – нелишне рассказать вам предысторию моего нисхождения в зев Дьявола. Хотя бы столько, сколько успею до того, как погружусь в туман, потому что дальше будет уже не до разговоров. Финальная стадия этого спуска выдастся слишком уж разухабистой. Намного разухабистее моих давешних похождений в клинике…

Итак, что же творилось в Новосибирске и окрестностях, когда Тихон Рокотов маялся в палате для буйных психов и гадал, что произойдет раньше: его возвращение в общий стационар или конец Третьего Кризиса?

История гибели крупнейшего сибирского города началась за неделю до того, как меня упекли в клинику. Не будь я тогда всецело поглощен своими проблемами, наверное, обратил бы внимание на промелькнувший в теленовостях любопытный сюжетец. В нем рассказывалось о том, что на северо-западной окраине Новосибирска, в районе Кудряшовский, всего за одну ночь полностью исчезли два небольших озера: Глухое и Кривое. Виновата в этом была глубокая и длинная трещина, что образовалась в земле параллельно Колыванскому шоссе. Разлом будто сабельным ударом разрубил вышеупомянутые озера, расположенные неподалеку друг от друга. После чего оба они попросту исчезли, оставив вместо себя лишь грязные илистые лужи.

Дело было ночью, но сопровождавший катаклизм сейсмический толчок разбудил и взволновал окрестных жителей. Поэтому утром на месте происшествия уже находились представители властей, геологи и бригады спасательных служб. По счастливой случайности разлом возник на пустыре, вдали от жилых построек, и поначалу не вызвал сильного ажиотажа. Однако размеры трещины – десять метров ширины и километр длины – не позволяли отнести ее к обычным стихийным бедствиям, вроде просадки грунта. А когда в ходе расследования геологам открылись новые подробности инцидента, причина возникновения разлома не только не выяснилась, а стала еще туманнее.

Под воздействием силы неизвестной природы слой грунта у краев трещины затвердел настолько, что его не брал ни отбойный молоток, ни лазерный резак. Изучение окаменелой почвы на месте мало что дало. Единственное, в чем убедились геологи: грунт не подвергся высокотемпературному воздействию при выбросе газа, как показалось им сначала. Во-первых, анализ воздуха не выявил наличия в атмосфере посторонних примесей, а во-вторых, несмотря на сильное отвердевание склонов разлома, структура их грунта осталась неизменной. С той лишь разницей, что теперь он превратился в монолит, а все населяющие его насекомые, растения и микроорганизмы окаменели вместе с ним. Невероятно, но затвердевшие клетки тканей травы и насекомых остались ничуть не поврежденными, в то время как любая попытка оторвать такого жука от почвы или срезать стебель даже тоненькой травинки заканчивалась неудачей.

Укрепившая склоны подобно опалубке аномалия проникла в них на пять метров. Она же нагребла по обе стороны трещины земляные валы – вроде как раскрывшиеся створки ракушки раздвигают возле себя песок. Стены провала сходились под острым углом приблизительно на пятидесятиметровой глубине. Но сходились не до конца, а образовывали на дне узкую щель, в которую и канули бесследно два озера. Спущенный в провал исследовательский кибермодуль определил, что каменные пласты под грунтом тоже подверглись странному затвердеванию, а глубина щели не поддается зондированию. Ни акустическому, ни осуществленному посредством лазерного дальномера.

Последнее обстоятельство вогнало ученых в очередное замешательство. Согласно высокоточным измерительным приборам, провал являлся бездонным. Разве только сигналы сканеров искажались той глубинной аномалией, которая оставила свой отпечаток на склонах трещины. Эта невероятная теория, как ни странно, больше походила на правду, пусть и не имела в настоящий момент научного подтверждения.

Пока исследователи подготавливали к отправке в щель другой киберразведчик, способный проникать в более узкие разломы, пришло известие, что в Кудряшовском и прилегающих к нему районах резко понизился уровень грунтовых вод. Это явление уже вписывалось в рамки сегодняшнего катаклизма, хотя его причина продолжала оставаться загадкой. Сейсмические датчики не регистрировали новых подземных колебаний, но власти все равно распорядились от греха подальше эвакуировать жителей ближайших к трещине кварталов. Что и было сделано к вечеру этого же дня – фактической даты начала гибели Новосибирска, тогда еще не подозревающего, что ждет его уже через месяц.

Не прошло и минуты, как связь с отправленным в провал электронным разведчиком оборвалась безо всякой очевидной причины. Вдобавок автопилот «умного» кибермодуля не доставил его обратно, а снабдить на всякий случай автономную технику страховочным тросом никто не догадался. Стесненные из-за Кризиса в средствах ученые сибирского института Геологии и Геофизики взялись спорить, нужно ли рисковать еще одним кибермодулем, если потерю этого им компенсируют в лучшем случае только в будущем году. Спор разрешился в пользу тех, кто настаивал на продолжении исследований. Но, увы, правы в итоге оказались пессимисты. Судьба второго разведчика в точности повторила судьбу первого, несмотря на то, что теперь он был оснащен дополнительной страховкой. Как назло, при подъеме отказавшего оборудования оно зацепилось за стену разлома и трос попросту лопнул.

Единственным достигнутым ценою этих жертв результатом стали две короткие видеозаписи, которые кибермодули успели передать на операторский пульт. На них было зафиксировано, как на глубине около ста метров разведчики погружаются в облако густого тумана, после чего с каждым из них и пропала связь. Без сомнений, эта летучая субстанция и вызвала поломку оборудования. А, стало быть, имелись все основания считать ее агрессивной.

Дабы не жертвовать больше дорогостоящей техникой, ученые решили произвести забор непонятного газа по старинке: при помощи обычной помпы. Но и это не помогло. Опущенный в разлом длинный шланг качал вполне обычный для той среды воздух, без каких-либо вредоносных примесей, до тех пор, пока руководителю научной группы это не надоело и он не приказал выключить насос. В прикрепленном к шлангу для страховки воздухозаборном контейнере также не оказалось ничего интересного. А вот прицепленная к нему высокопрочная и упакованная в герметичный чехол миникамера подбросила исследователям новую пищу для ума.

Запечатлев погружение шланга в туман, камера моментально вышла из строя, чем уже никого не удивила. Однако, будучи поднятой на поверхность, оказалась ничуть не поврежденной, с полностью заряженными аккумуляторами. Разве что поначалу наотрез отказывалась работать, но примерно через полчаса как ни в чем не бывало включилась и больше не артачилась. Потерпев фиаско с образцами (никто из группы так и не дал внятного объяснения этому факту), ученые вознамерились повторить любопытный эксперимент с видеокамерой. Но тут обследующие края разлома геологи наткнулись на такое, что прочие их коллеги сразу отложили работу и примчались на место очередного открытия.

От нацеленного на соседний Марусинский район южного конца трещины со скоростью около двадцати метров в час двигалась по земле удивительная аномалия. Она представляла собой ежесекундно удлиняющуюся полосу шириной в десяток шагов. Все, что оказывалось в ее пределах – грунт, мелкий мусор и пожухлая трава, – каменело так же, как до этого окаменели берега провала. Причем если тот или иной объект выступал за границы этой полосы или был выше полуметра, он «черствел» лишь частично. Эта закономерность четко прослеживалась на деревьях, чьи стволы превратились в монолит лишь у корней.

На противоположной оконечности разлома, что характерно, ничего подобного не наблюдалось.

Окаменелая тропа являлась лишь верхушкой вертикальной монолитной жилы, уходящей в землю, очевидно, на глубину разверзнутого провала. Вдобавок ко всему аномалия еще и увеличивалась в размерах! Да так быстро, что, продолжай она расти с такой же скоростью, уже через трое суток эта полоса отвердевания грозила достичь Марусинского района!

И ладно, если этим все ограничится, что само по себе уже было чревато катастрофой. Ученые уповали на лучшее, но, как люди трезвомыслящие, почти не сомневались, что наблюдают образование нового разлома. Или, точнее, прогрессирование существующего. Гигантский замок-молния – вот что напоминала трещина и двигающаяся от нее аномальная полоса. Первая, соответственно, олицетворяла собой расстегнутые половины этого замка, а вторая – ту его часть, которой еще только предстояло расстегнуться.

Но что за неведомая сила формировала в земле монолитную жилу, которая раскалывалась вдоль и становилась крепчайшей опалубкой для стен колоссальной траншеи? Все происходящее на границе Кудряшовского и Марусинского районов больше напоминало не стихийный тектонический катаклизм, а систематизированный процесс, управляемый неким высшим разумом. Вот только цели его продолжали оставаться неясными.

Худшие прогнозы ученых полностью оправдались. Через неделю Тропа Горгоны (такое неофициальное название получила растущая аномалия) протянулась на юг почти на четыре километра, углубившись на территорию Марусинского района – на тот момент полностью эвакуированного. Все это время геологи работали в три смены, пытаясь если не остановить катаклизм, то хотя бы понять его природу. Много шуму наделал эксперимент, в ходе коего поставленная на пути Тропы клетка затвердела вместе с посаженными в нее крысами. Даже привыкшим к подобному жертвоприношению во имя науки ученым было жутко глядеть на то, как испуганно верещащие грызуны на глазах превращаются в натуральные окаменелости. Благо, смертельную угрозу представлял только постоянно движущийся край аномалии. Уже в сантиметре позади него начиналась вполне безопасная зона. Иных же причин для утешения в ближайшие дни у исследователей явно не намечалось.

Теперь образование разлома протекало на порядок сокрушительнее. Четырехкилометровая трещина с грохотом распахнула свой зев средь бела дня, изуродовав лик города чудовищным шрамом, сросшимся воедино с тем, что возник неделю назад севернее. Деревья, здания и опоры ЛЭП, через которые прошла Тропа, оказались уничтоженными, когда та раскололась. Соседствующие с ней объекты либо также разрушились, либо устояли, но были засыпаны земляным валом, вновь вздыбившимся по обе стороны трещины. Несмотря на то, что ее появления ждали, без жертв не обошлось. Группа чересчур самоуверенных геологов оказалась вблизи от аномалии при ее расколе и в полном составе упала в провал. Туда же отправился армейский бронетранспортер, экипаж которого патрулировал Тропу. Солдаты решили сфотографироваться на фоне плаката, запрещающего приближаться к ней, за что и поплатились, когда начертанное позади них предупреждение сбылось именно в эту минуту.

Однако не успел новый переполох сойти на нет, а Тропа Горгоны уже двигалась дальше, взяв курс на аэропорт Толмачево.

Ширина трещины оставалась неизменной, однако ее неуемный рост вызвал шумиху не только в Новосибирске и соседних регионах, но и за рубежом. В европейских и американских научных кругах также обсуждались приходящие из Сибири сводки. А скорость движения Тропы возрастала день ото дня. И когда она перечеркнула взлетно-посадочные полосы городского аэропорта и разверзлась в третий раз, о ней, наконец, заговорил весь мир. Двенадцатикилометровый новосибирский разлом стал одной из главных тем телевизионных новостей, подлив масла в огонь всеобщей неразберихи Третьего Кризиса.

К исходу второй недели по берегам провала раскинулись мобильные лагеря геологических институтов со всей России. Вот только проку от массированного научного десанта было чуть. Еще дюжина разведывательных модулей сгинула бесследно во мраке бездны. Опыты с выходящими из строя и вновь начинающими работать электроприборами заводили в тупик всех без исключения экспериментаторов. Мощнейшие помпы выкачивали из пропасти кубометры воздуха, но вопреки законам физики газообразная субстанция упрямо не желала подниматься на поверхность. Чтобы сдвинуть исследования с мертвой точки, требовался доброволец, готовый изучить странный туман в его естественной среде. Но поскольку не подверженные кризисному настроению геологи отнюдь не стремились к самоубийству, желающих соваться в разлом не было.

Дружное нежелание рискнуть жизнью ради науки подогревалось результатами опытов над животными. Их спускали вниз и окунали в туман как в обычных клетках, так и в герметичных контейнерах. Все без исключения подопытные – от крыс до шимпанзе, – поначалу впадали в панику, но прекращали беситься, едва достигали газообразной субстанции. В таком же спокойном состоянии мохнатые первопроходцы возвращались обратно независимо от того, сколько времени они проводили под землей: часы или считаные секунды. Однако что таилось за этим молчаливым спокойствием, выяснилось на примере первого же помещенного в карантин подопытного.

Забившаяся в угол контейнера, на вид совсем не агрессивная крыса увидела тянущуюся к ней руку лаборанта и, не издав ни звука, яростно набросилась на нее, словно вступив в бой с хищником. Несмотря на прочную защитную перчатку, незадачливый исследователь лишился трех пальцев, пока не сумел стряхнуть наземь озверелого лабораторного грызуна. И, вероятно, получил бы еще множество укусов, если бы сразу не растоптал крысу каблуком.

С остальными подопытными дела обстояли похожим образом. Не проявляя поначалу признаков агрессии, они хладнокровно выжидали момент, чтобы напасть на человека. И если им это удавалось, утихомирить взбесившееся животное можно было лишь нашпиговав его пулями. Электрошок и снотворное не помогали, потому что элементарно не действовали. Помимо молчаливой, но дикой ярости, «первопроходцы» демонстрировали также полную невосприимчивость к боли и поразительную живучесть. А умирая, испускали из себя, судя по всему, облачко той самой субстанции, за образцами которой геологи безуспешно охотились вот уже две недели.

Казалось бы, теперь, когда выяснилось, как извлечь искомое из земных недр, ученые должны были наконец-то заполучить необходимые материалы. Ан нет – покинув мертвые тела зараженных животных, туман тут же уходил в землю и растворялся в ней без остатка (в те дни Душа Антея еще не переселялась из погибшего носителя в живого, предпочитая возвращаться в свою колыбель; такие переселения стали нормой лишь после образования «Кальдеры»). Задержать утекающие буквально сквозь пальцы образцы не удавалось – они проникали даже сквозь стенки абсолютно герметичных контейнеров.