Золотой треугольник Kalakazo
Из цикла «Золотой треугольник»
Начало
- За окном ели, припорошенные новым снегом.
- Бегущие облака по развидняющемуся небу.
- Ожидание зимнего солнца.
- Новая, точно снова первый раз, встреча с лесом.
- Именно там, в лесной чащобе,
- приходит ощущение реальности.
Обретение
- Обретение Дома – всегда оставалось недостижимым чаянием.
- И чем больше
- с годами
- я обрастаю недвижимостью,
- тем более выстуженными оказываются мои ночлежки.
- Уже на второй день моего пребывания в городе:
- «о Петербургъ, и я бегалъ въ твоiхъ просшпектахъ» —
- меня начинает тошнить
- от стилизованного под Art nouveau моего «кабинета»,
- от вида из моих окон на замызганные барельефы дома,
- построенного Чевакинским
- на месте петровской Тайной канцелярии,
- где в подвалах
- строители уже в 70-х годах
- осьмнадцатаго столетия
- все еще находили
- посаженные на цепь и
- свернувшиеся калачиком
- скелеты гостей боярина Ромодановского;
- от хлюпающей жижи под ногами,
- от театральной публики,
- по вечерам курящей у моего подъезда;
- от актерок, бегущих на метро
- с букетами цветов в ядовито цветном целлофане и
- банками варенья от благодарных поклонниц;
- от также ядовито подсвеченного Спаса на Крови,
- от шлюх у гостиницы «Европа»;
- от «бомонда»,
- ночью опять курящего под моими окнами,
- с наркотическими интонациями в выкриках:
- «Максик! Ну, иди сю-юда!» —
- и в пятом часу утра
- разъезжающегося на лимузинах после тусовок и скачек.
- Потому из городской ночлежки
- уже на третий день я бегу в ночлежку загородную,
- тоже с ледяным подражанием модерну,
- но там есть лес.
- Только в лесу я становлюсь самим собою:
- после нескольких минут оцепенения
- вдруг открываются зарницы
- той Живой Жизни, ради которых и стоит еще жить.
Хладное бурчание…
- Множество раз я в свой лес прибегал,
- очередной раз выпотрошенный или
- отутюженный асфальтным катком,
- обложенный со всех сторон
- посвистной облавою и ищейным гоном.
- И лес ласково утаивал меня в своей чащобе
- от двуногих волков,
- бережно пеленал мои раны,
- укрывая от житейских бурь и непогодицы.
- Много раз я приползал в свой лес,
- вывернутый на дыбе иль колесованный,
- в гнетущих предчувствиях ещё большей беды
- и совсем уже близкой жизненной катастрофы.
- И уже почти бездыханным
- повалившись на ложе из мха,
- муравы и сосновых иголок,
- в шуме крон я находил ответ и разрешение
- всей мой бытийственной непрухи.
- А в хладном бурчании порожистой и бурливой
- (никогда не стягивающейся ледяным панцирем)
- и беспечно весёлой Юли-Йоки
- вдруг простыми стекляшками обнаруживались
- те велия украшения,
- каковыя я полжизни почитал
- за реликвии и драгоценности…
Берендеево царство…
- Утром в своём лесу я просыпаюсь
- от оглоушивающей тишины —
- не энтропийной и вся мертвящей
- апокалипсной гибелью всего живого,
- а той, что повязывается в один узелок
- с гармонией, ладом, благодатию.
- Избёнка моя на курьих ножках
- на семи ветрах за нощь
- выстуживается до семи градусов,
- и первым делом я натаскиваю берёзовых полешек,
- растапливая берестою печь,
- приношу ведёрко с родниковой водицей
- и пью свой утрянной кофий,
- просматривая картинки в полинявших журналах.
- А в восемь, когда наконец-то развиднеется, прямо
- у порожика становлюсь на свои
- дровяные самоходы
- и, отталкиваясь бамбуковыми палками,
- обхожу своё Берендеево царство…
Возвращение
- Возвращение в Петербург давно
- уже стало отработанным и привычным ритуалом,
- но всё одно для меня остаётся событием.
- Возвращаюсь зимой из Териок
- непременно с толпою лыжников и лыжниц
- (сухоньких старичков и бабуль),
- каким самим хоть ужо под восемьдесят —
- всё ещё на дровяных финских лыжах
- с бамбуковыми палками.
- Здесь же и пестрядная толпа налёдных сидельцев:
- в валенках, кургузых тулупах, облезлых шапках-ушанках,
- с ледовёртами и ящиками-самоделками.
- Опосля подлёдного клёву
- и основательного сугреву
- они дружненно в вагоне электрички
- вдыхают кислород и выдыхают спирт.
- Улову с гулькин нос, зато целый день
- долгожданной свободы
- от занудственного ворчания собственной старухи.
- В Келломяках бодренно, скачуще мальчиковой походкой,
- в оранжевых штанцах и
- в кудловатом кепи на слипшемся паричке,
- в вагон подсаживается Олег Каравайчук —
- единственный на всё Комарово
- сохранившейся гений.
- Он садится поодаль от меня
- и начинает согбенной головушкой
- в такт покачиваться,
- временами конвульсивно вздрагивая и подёргиваясь
- от очевидно слышимых им
- стальных поскоков
- диссонирующей музы…
Хороводны пляски
- С трудом переношу все «праздники»,
- но ещё более невыносимо,
- когда народ неделю-другую «отдыхает».
- Сам никогда в жизни
- не ходил каждодневно на работу,
- да и не работал, по существу, никогда,
- если понимать под работой
- труд по найму
- за положенную пайку хлеба,
- однако сам
- не люблю ни праздношатаев,
- ни стёбных поскоков,
- ни шальных выкриков в середине ночи
- под моими окнами,
- когда я честным образом
- ворочаюсь,
- измученный
- очередным приступом бессонницы.
- Не люблю толпы
- и тем более «народа» —
- его массовой культуры,
- его ряженых петрушек
- и клоунады на сцене и в жизни.
- Доподлинно знаю, что свобода губит,
- скажем, того же актёра,
- и без узды и лямки
- его жизнь и его творчество
- часто прогорает
- подобно бикфордову шнуру.
- Совсем не понимаю,
- что такое демократия
- или даже соборность
- и тем более не понимаю
- этого навязчиво надуманного
- Михаилом Бахтиным
- мира карнавальных хороводов,
- пародию на каковые
- ещё целый месяц
- придётся созерцать
- на моей площади «Искусств»:
- балаган,
- слюнявая цыганщина
- и видимость разухабистости,
- «широта русской души»,
- безумолчная скороговорка
- масочных мимов,
- да и жажда самого люда
- оторваться и угореть
- в прилюдном разнагишании.
- Сам Михаил Бахтин попал на Соловки,
- кажется, в 29-м
- по надутому в мыльную антисоветчину
- кружку «Воскресение».
- Александр Александрович Мейер
- устраивал на дому посиделки,
- где молодёжь 20-х,
- за чаем и сухарями,
- из пустого в порожнее
- переливала о Боге и Церкви.
- Сурьёзное оказалось преступление:
- арестовано было больше ста человек
- и, как выяснилось уже в начале 90-х,
- вспомнили и назвали их всех по именам
- (даже тех, кто захаживал случайно и единожды),
- именно братья Бахтины, Всеволод и Михаил…
- Потому навязчивым и
- стал впоследствии для Михал Михалыча
- его панегирик всеобщему
- маскараду и «задиранию юбок»,
- перемене «верха» с «низом»,
- подмене «переда» – «задом»,
- бунту супротив всякой иерархии ценностей,
- ибо в этом карнавальном кружении
- (а про это он уже никогда никому
- не проговаривал вслух)
- ведь и происходит чаемое
- снятие ответственности
- и вообще всякой личной вины
- за когда-то,
- по молодости и малодушию,
- преданных и отправленных
- на Голгофу…
Минорныя речитативы
- «В какой красотище Вы живёте!» —
- приговаривают мне мои гости.
- Навещают они меня, по обычаю,
- в белые ночи
- и говорят обо всём с патетикой,
- и я им, впрочем
- после долгой паузы,
- вторю: «Да-да-да,
- но если б вы знали,
- что с ноября по март
- „наш городок“
- совсем не приспособлен для проживания!»
- Я красочно всегда рисую
- хлюпающую жижу под ногами,
- склизоту и гололёдец,
- метровые сосульки,
- с грохотом вонзающиеся в тротуар,
- иссиня-бледные физиономии
- и расплаcтанно-сумеречные
- январские деньки
- с моросящей хандрой и
- меланхолическим бесприютом.
- На что мои заморския гости
- из какой-нибудь вечно солнечной Калифорнии
- всегда возражают
- примерно одинаковыми словами:
- «Но красота ведь скрашивает и смягчает?»…
- И вот сегодня,
- чтобы хоть как-то скрасить и смягчить
- свою изнурительную уже
- бессонницу,
- в четвёртом часу утра
- выбираюсь побродить.
- Мой «Золотой треугольник» —
- Невский – Нева – Фонтанка,
- когда-то «вот тебе и весь Петербург» —
- вполне сносно освещён и иллюминирован,
- я с ним сжился и приспособился,
- и только в нём возникает ощущение
- «дома» и безопасности.
- Бреду сплошной чередой
- всё ещё шумных ресторанов и кабаков,
- вглядываюсь
- в воды Екатерининского канала
- на зыблющееся отражение Спаса на Крови,
- долго выстаиваю у васнецовского распятия,
- затем уже Мойкой
- следую анфиладой особнячных фасадов.
- Всматриваюсь в окна орбелиевской квартиры:
- в роковые для Эрмитажа 30-е
- в кабинете именитого директора
- по ночам горел свет,
- где своим каллиграфным почерком
- Иосиф Абгарович
- старательно очерчивал в характеристиках
- «буржуазную подкладку»
- в уже заарестованных соработниках…
- В проёме между эрмитажными атлантами,
- у каковых,
- как это всегда случалось в детстве,
- «пальчиком» прощупываю венозныя прожилки
- на гранитных ступнях
- и созерцаю купол Иссакия…
- А у Монферрановой колонны,
- как это часто бывает
- именно в это время —
- одинокая фигура Михал Иваныча,
- сумасшедшего трубача,
- и стелющееся по пустынной площади
- его мелизматическое,
- для себя только и Господа,
- музицирование.
- Этот гениальный чудак
- попал даже в западные книги рекордов,
- поскольку Сороковую симфонию Моцарта
- лихо выдувает,
- стоя на голове.
- Круглый сирота,
- выходец из детского дома,
- он научился говорить и общаться
- с окружающими на трубе,
- сам став её продолжением,
- и когда ему явственно не хватает слов,
- он приговаривает: «Счас!» —
- и невыговоренные чувства
- выдувает на своём инструменте.
- Живёт он в Репино,
- где, странствуя по свету,
- выдул основательный особняк,
- и до первой электрички,
- в какую он должен вскорости
- утомлённо погрузиться,
- брожу вокруг да около кругами,
- настраиваясь на его минорныя речитативы…
Зеркало
- Люблю свой град пустым
- и точно вымершим,
- когда при вдруг нагрянувшем
- десятиградусном морозце
- шаги становятся гулкими
- и иногда с отчётливо
- тебя же и настигающим
- эхом,
- будто кто-то
- как тень
- явственно
- со мною же
- и вышагивает.
- Люблю уже в четвёртом часу ночи
- всмотреться в окна
- Павловой опочивальни
- в Инженерном
- и мысленно пройтись
- уже вслед за Его тенью
- по ночным коридорам и переходам,
- лестницам и закуткам;
- вступить вслед за Ним
- в парадные залы
- и, оглянувшись
- в венецианском
- от потолка до полу
- зазеркалье,
- самому раствориться,
- повстречавшись
- только с Его,
- карих глаз,
- базедовым взглядом.
- После царской погибели
- Александр здесь уже никогда не появлялся:
- все греческие антики и
- гобелены самой Марии-Антуанетты,
- кабинетные бюро и парадные ложа
- были насовсем изнесены из замка,
- кроме этих самых
- венецианских зеркал,
- куда, заглянув ненароком,
- кадетики времён
- Брянчанинова и Достоевского
- как подрубленные
- падали в обморок…
- Люблю, вслед за Ним,
- выйти на террасу,
- присмотреться
- за всполохами на Марсовом,
- к игле Петропавловки,
- к охранникам,
- мирно посапывающим
- в стеклянных будках
- за оградой Летнего
- и Инженерного тоже,
- и к мальчишкам,
- на похрустывающем ледку
- у самого Чижика-Пыжика
- ползающим
- в поисках
- в лунном отражении
- блескучих
- евроденежек…
Солнечныя зайчики
- Спозаранку по Марсову
- похотливо цокают
- «копытами»
- жеманные стада девиц,
- поспешающих на первую пару
- в небезызвестный всем «Кулёк».
- Уже в совсем позабытой,
- прошлой жизни
- я и сам баловался чтением лекций
- в этом «приюте
- для окультуренных невест».
- Помню всё какие-то рожки да ножки
- от былого дворцового великолепия.
- А так – коридоры и аудитории,
- крашеные
- маслянисто-синюшным цветом —
- привычный стандарт интерьера
- советской эпохи:
- роддома,
- школы,
- прокуратуры,
- тюрьмы,
- больницы и
- морга,
- cловно и сама судьба
- каждого из нас
- должна была быть
- того же самого колера.
- На лекциях густо пахло «шанелью»,
- кто-то из «генеральских дочек»
- мерно пилил маникюр,
- кто-то перед зеркальцем
- наводил марафет
- и веяло тем духом
- анемичной холёности и пустоты,
- какое, скажем, в бурсе
- источает такое же стадо
- поповских сынков,
- полных уверенности,
- что после нескольких лет
- школярской отсидки
- ряса да требник
- и без всей этой благоглупной премудрости —
- «прокормит, оденет и обует»…
- Помню только всего
- несколько
- живых глаз
- (и, как всегда, провинциалок)
- из какой-нибудь Судогды или Касимова,
- а то и из-за Уральского Тобольска
- или совсем уже из сказочного
- для меня Забайкалья.
- Одеты они были,
- в отличие от сановных «кукол Барби»,
- в не Бог весть знает что
- и ютились где-то
- по общагам,
- но сколько энергии,
- непритворного Эроса
- в самих этих глазах,
- точно солнечныя зайчики
- посередь
- осоловело-сонного царства
- нашей Культурки…
Страусовы перья
- Едва начнет развидняться,
- и через дорогу
- в Летнем
- прочерчиваются
- осклизлые силуэты
- предолгих саркофагов,
- до первой травки
- покоящих в своих утробах
- барочно-пухлявых
- и маньерично-рукастых
- Адонисов и Венерок.
- Своей правильной и
- симметричной хладью
- выползают из обрывков
- сизого туману
- столь похожие на дворцовые
- фасады казарм.
- А матрёшечная плясавица
- Спаса на Крови
- вдруг становится
- всего лишь картинным задником
- для шляпки
- в «страусовых» перьях
- и дамского стану
- (впрочем, совсем уже и без талии),
- с усилием втиснутого
- в тугие черные шелка.
- Обязательно с мопсом,
- а то и двумя,
- и тремя сразу,
- вертлявыми и визгливо тявкающими,
- волокущими поводыршу
- в совершенно разныя стороны.
- Ценю в моей Незнакомке
- непринужденное уменье
- заполонить пейзаж
- одной только собою,
- такт,
- с каким повязаны
- на любимицах
- банты
- и как грациозно
- на них же
- смотрятся штанцы
- матово-зеленого,
- а то и темно-малинового
- бархату.
- Ведаю за ней
- и особенный дар
- раскрыть китайский зонтик
- рукоятью
- слоновой кости
- (даже когда нет ни дождя,
- ни солнышка)
- только лишь для протяжки паузы,
- после которой
- и слышу
- в сто первый раз
- менторски озвученное подтверждение:
- «Да – это Я
- сделала из него писателя!»
- Знаю, что отозвавшись
- на любезное приглашение,
- на пороге её квартиры
- в нос мне ударит
- настоенный запах
- кошачьей мочи
- и придётся усесться на диван —
- клеить к своему выходному
- и единственному костюму
- шерстяныя клочья,
- а её мопсихи,
- расталкиваясь,
- будут наперегонки
- вползать мне на колени
- в ожидании,
- что я буду их поглаживать
- и чесать им за ушами.
- А она сама,
- сняв только шляпу и
- пригубив красного сухого,
- пересыпать
- (не совсем, впрочем, к месту и теме)
- поэзами Мирры Лохвицкой
- свои роковые речения…
На зависть потомкам
- Едва только пригреет солнышко,
- как на Марсовом
- появляются шеренги голопузых мамочек,
- в маечках,
- едва прикрывающих
- прикормленныя тити,
- и,
- как правило, ещё и
- в голубеньких стрингах
- под сползающими
- с налитых попок
- фирменно продранными на коленках
- джинсиками.
- Тут же – разомлевшие
- от «экзаменной» зубрёжки
- ещё на юной травке,
- слипшиеся и
- заголившиеся
- до этих самых стрингов
- парочки.
- Мальчишки
- в одних трусах
- до упаду пинают
- футбол;
- у самого «вечного» —
- всполохами
- огня —
- прыгают девчонки
- по могильным плитам,
- точно по классикам;
- оскалясь,
- фоткаются в подвенечном
- молодоженки.
- И только какой-то
- одинокий и сумасшедший пригорюнец
- на этой ярмарке веселья
- ошалело бродит,
- вчитываясь в
- 1001-й раз
- в розовом граните
- выбитыя строки:
- «Не жертвы – герои
- лежат под этой могилой.
- Не горе, а зависть
- рождает судьба ваша
- в сердцах Всех благодарных потомков.
- В красные страшные дни
- славно вы жили
- и умирали прекрасно»…
Прилежные ученицы
- В феврале 1917-го
- Петроград закарнавалил,
- и в чаду хороводных плясок
- Временное правительство,
- в апартаментах Зимнего
- пируя
- посередь чумной России,
- всё «пританцовывало»
- целый месяц
- до упаду.
- И лишь
- к концу мартовской капели
- вдруг вспомнило оно
- про своих,
- основательно уже засмердевших,
- павших и убиенных.
- Поначалу хотели
- рыть яму
- у самой
- Монферрановой колонны
- и только
- салонный эстетизм Милюкова
- да брезгливость Керенского
- подвигнули
- вырыть её
- на самом уже
- Марсовом поле.
- Вернее,
- из края в край
- избороздили его
- траншеями,
- точно это германская передовая,
- куда и плюхали рядком
- наспех сколоченные
- и впервые – красныя
- ящики,
- впервые – без попов
- и панихидного пения,
- впервые – заместо крестов —
- масонского рода
- чёрными лоскутами
- на длиннющих шестах…
- С того и началась
- наша ползучая смердяковщина —
- танец маленьких бесенят
- на порушенных старых устоях.
- И богоборчество большевиков
- было лишь
- ученическим прилежанием и усвоением
- народившихся новых мистерий.
- И может потому
- мы и не «чуем под собою страны»,
- что, заголяясь
- посреди теней забвенных предков,
- так доселе
- и вовсе неотпетых,
- мы сами уже давным-давно
- «покойники»…
На корточках
- «Негасимая лампада»
- посерёдке Марсова
- влечет и манит
- каждого проходящего.
- Вокруг царственных фасадов
- в нашем городке
- уже настолько всё
- выстужено и бесприютно,
- что маленькому человеку
- хочется,
- прежде всего,
- «погреться».
- Ближе к ночи
- у этого самого первого
- с осени 1957-го
- в эСССэРии
- «вечного огня»
- собираются бомжи,
- и в отрывающихся всполохах
- иногда можно
- улицезреть синюшного господина,
- чмоканьем припавшего
- к дамской ручке и не без галантности
- и чопорных манер
- протягивающего
- прожаренную сосиску
- с еще каплющим жирком
- своей подбитоглазой Дульсинее.
- Чуть позже
- собираются здесь
- совсем вымерзшие
- от бродяжничества по набережным
- парочки,
- с непременной пивной бутылью
- в девической
- длани.
- Иногда целая компания
- похожих на хиппи
- молодых людей
- сносит скамейки
- прямо к самому огоньку
- и, выпростав дымящиеся боты,
- под изнасилованно-тренькающую гитару
- что-то осипше хоровит.
- Ближе к августу
- эта «лампада»
- совсем испужанно дёргается
- от рёва орды многосильных
- и блескучих никелем
- «Харлеев» —
- фестивальная компания
- в кожанках
- бородачей,
- вдоволь наносившись
- на своих лошадушках,
- коротает здесь остаток
- белой ночи.
- И как всегда,
- в половине седьмого утра,
- цокая кирзою,
- ошалело носится по полю
- стадо
- доходяжных солдатушек
- из воинской части
- на Миллионной,
- какие прытко и
- короткими перебежками,
- отделяясь,
- и впрыгивают в
- этот самый
- ритуальный квадрат.
- Сидят они
- ближе уже некуда
- к самому огоньку,
- так пережидая
- принудиловно навязанную физру,
- и всегда на корточках и
- как-то приниженно
- ссутулившись.
- И меня вдруг всегда
- охватывает
- шоковое безумие
- от когда-то
- подсмотренных кошмаров
- моего уже далёкого
- сибирского детства:
- ВОХРа
- в желто-коричневатых дублёнках;
- на укороченных поводках —
- свора
- неистово беснующихся
- немецких овчарок;
- а на снегу —
- вот также,
- точно молотом притюкнутые
- и униженно сплюснутые —
- корточно-распластанныя
- зэка…
Голосит
- На Марсовом
- всегда пытаюсь отдышаться.
- Нынешняя особливость
- моей психеи такова,
- что я точно всё пытаюсь сделать
- вздох полной грудью,
- а он у меня
- всё никак и никак
- не получается.
- Поэтому частенько,
- застыв в остолбенении,
- словно силясь
- припомнить что-то
- совсем уже позабытое
- и, пожалуй,
- навсегда выпавшее
- из пазух моего бытия,
- смотрю сквозь марево
- вечнующего огня,
- как за потешно величавым Суворовым
- плывет и расползается
- станина Троицкого мосту
- и как в лижущия языки
- медлительно сползает
- гусеница из узкоглазых авто.
- А за всей этой картиной —
- ещё и бренчание допотопного пианино,
- какое, сколько бы ни настраивали,
- шелестит надтреснутыми позвуками,
- а иногда и совсем внезапу
- изнутри
- вдруг жалобливо голосит…
Выросши скоты
- В детстве в Летнем
- норовил проложить лыжню по целине,
- потом, уже где-то на третьем кругу
- отвязав «дрова» от ботиночек,
- спуститься на хрумкий ледок Фонтанки
- и пробовать лупасить его
- каблуком,
- а ежели он ещё и скользкий,
- разбежавшись,
- прокатиться по нему
- с ветерком
- и так почти до упаду.
- «У других детки как детки,
- а этот „кроха“ —
- сплошное Божье наказанье!» —
- говаривала про меня
- моя мамочка,
- когда я возвращался домой
- весь мокрый…
- Любил вытащить из кармана
- краюху хлебушка
- и, премелко кроша,
- кормить скачущих у ног
- чаек,
- бросая самым неуклюжим
- и, как всегда, печалясь,
- что хлебушек выхватывают
- всё равно
- самые прыткие.
- Потом уже у
- дедушки Крылова,
- пока никто не видит,
- любил хулигански перелезть
- за ограду
- и подёргать мартышку за хвостик,
- журувашку погладить по шейке,
- слонику пощекотать хобот
- и пытаться дотянуться
- до пребольшого кусочка сыра
- в клюве у преглупой вороны,
- ещё совсем и не догадываясь
- про презлую эпиграмму
- Петра Шумахера:
- «Лукавый дедушка с гранитной высоты
- Глядит, как резвятся вокруг него ребята,
- И думает себе: „О, милые зверята,
- Какие, выросши, вы будете скоты!“»…
Скрип валенок
- В Летнем
- летом
- мне всегда не хватает
- «неба над головой»,
- да и значимый
- самим своим только
- ничегонеделанием,
- он являет собой площадку
- для сплошных
- стахановских заделов:
- туристские толпы,
- выгружаясь из автобусов,
- лихорадочно фотаются
- у дедушки Крылова
- и ещё у каждой скульптуры
- группами и отдельно,
- в напряге позируя непринужденность;
- студентки, ковыряясь в носу,
- зубрят, «не разгибая спины»;
- мамочки – в извечно менторной
- методе воспитанья:
- «Сядь – встань – не качайся —
- не болтай ногами – не кривляйся,
- цыц, я сказала – заткни фонтан,
- не реви, ты же – мужик!»…
- И только зимой,
- именно в Летнем саду,
- за морозливым хрустом
- ботинок
- по снежному насту
- отчётливо вспоминаю
- скрипение детских валенок,
- пар изо рта,
- свой красный нос,
- какой я растираю ладошкой,
- выпростав её из вязаной варежки,
- как-то хитро
- резинкой подвязанной
- к моей же,
- почему-то волчьей,
- шубке…
- Люблю снова
- детскими очами
- созерцать солнышко
- сквозь стеклянную крышу Мухи;
- чуять,
- как оно пригревает,
- и чаять скорой уже капели;
- смотреть на уточек
- в полынье под Пантелеимоновским,
- на воробышков,
- поклёвывающих на льду,
- и на Глашеньку —
- блаженную старушенцию
- в старомодном прикиде,
- какая, по пути в храм,
- с моста разбрасывает
- целую котомку
- выпрошенных по рюмочным
- хлебных корочек и огрызков…
«Проклятие кармы»
- В самую минуту открытия
- в Летнем
- немудрено натолкнуться
- и на Володю О.
- В часу седьмом утра
- он сидит, по обычаю,
- ещё в подвальных кафешках
- на Невском,
- где с отстранённым
- не от мира сего
- поглядом
- всё помешивает
- и помешивает
- принесённый ему кофий.
- Потом,
- если нет пронизывающего ветерка,
- скитальчествует по набережным
- с тем же самым странным ощущением,
- что он смотрит
- точно сквозь проходящих.
- В Летний
- с набережной
- он и забредает
- в той же хмарной погружённости
- в какую-то
- вроде как уже
- другую реальность.
- Начинал он в садке
- для узкоодарённых деток —
- в новосибирской школе-интернате
- при Академии Наук:
- математику и физику им читали
- самые натуральные академики,
- решившие поставить
- выращивание гениев
- на поток
- (физики тогда казались
- олимпийскими небожителями).
- В это же примерно время
- вышел знаменитый фильм
- «Девять дней одного года»,
- где некое ученое светило,
- получив во время эксперимента
- смертельную дозу
- радиации,
- живо обсуждает учёные результаты,
- а супруге,
- прибежавшей впопыхах, говорит:
- «Ну, а с тобой
- мы ещё успеем попрощаться!»…
- На двадцать четвертом году жизни Володя
- защитил уже докторскую,
- но потом взялся за какую-то «вечную»
- задачку по математике,
- за разрешение которой
- сразу же обещали Нобелевку и…
- вскоре как-то совсем неожиданно
- «надорвался».
- По другой версии,
- им же поведанной,
- он её всё-таки разрешил,
- но в ту же самую ночь
- это решение украли «жиды»,
- и Нобелевскую премию
- получил на другом конце света
- известный американский
- математический
- «вор в законе»…
- Было бы ему совсем тошно
- месяцами не вылезать из Бехтеревки,
- если бы лет тридцать назад
- я бы не дал ему почитать
- «Житие» протопопа Аввакума.
- И что-то его тогда
- пронзило,
- как-будто вдруг он что-то вспомнил.
- И помню его склонённым в
- Пушкинском Доме
- уже над рукописным автографом
- и букву за буквой
- каллиграфно переписывающим
- текст неистового протопопа.
- Потом также он переписал
- Евангелие
- царицы Софьи,
- какое она писала уже
- в монастырском заточении,
- научился переплетать в кожу,
- оброс длиннющей бородой
- и стал как две капли походить
- на породистого старовера.
- И только тогда
- умиравшая мамочка
- вдруг проговорилась,
- что его дедушка
- был знаменитым
- поморского согласия
- наставником,
- расстрелянным ещё в 28-м,
- и что сами они потом
- старательно хоронили себя
- от «религиозного дурмана»,
- и Володеньку старались воспитать —
- хотели ведь, как лучше —
- в духе «нового человека»
- и надо же:
- «Мало того, что он сломался,
- но и выполз
- в родненьком сыночке
- вдруг этот самый
- „опиум для народа“»…
Из цикла «Мраморный»
Сиделец
- В морозный солнечный денёк,
- когда у меня дома
- выстужено
- и спать приходится
- в трёх свитерах,
- и приходится поневоле
- ещё и топить камин,
- люблю совершить променад
- по Мраморному.
- Первому хозяину, Григорию Орлову,
- так и не суждено было ступить
- под его своды,
- понятное дело,
- и «богатые тоже плачут».
- И последний обитатель
- К.Р. —
- Константин Константиныч,
- покоился здесь
- в эротоманно-меланхоличных интерьерах
- уже
- брюлловской переделки
- 1830-х,
- в неге перегруженно-вязкого рококо
- изнывая от томления и скуки
- посередь своего многочисленного
- семейства
- и в дневнике своём
- оживляясь и разрезвясь
- токмо в описаниях
- банных посиделок
- с безусыми и розовощёкими
- ординарцами…
- Ничего не осталось в этом дворце
- от былого прошлого:
- музей Ленина
- смыл и аляповатую лепнину с потолков,
- и сплошную позолоту с них,
- и только лестница
- напоминает
- о былом величии
- да ещё и мраморный зал
- Антония Ринальди.
- Люблю в этой мраморной шкатулке
- с утреца,
- когда никого ещё и в помину нет,
- подойти к дубовому окну-витрине
- и долго-предолго
- всматриваться
- в шпиль Петропавловки
- и на ворон,
- подпрыгивающих
- на ледяных торосах
- застывшей Невы…
- Потом люблю,
- улучив одобрительный
- кивок смотрителя,
- потрогать начищенную медь
- узловатой «шишечки»
- оконного затвора
- и далее – разговориться
- ненароком
- с самим сидельцем:
- «А приходите Вы к нам „сидеть“ —
- и пенсия сохраняется, и
- пять тыщ плотют,
- и сидишь —
- всё любуишься
- и любуишься!» —
- «Заманчиво! —
- подыгрываю я. —
- Ой, же как на старости лет
- заманчиво-то…»
Пощёчина
- В Мраморном
- никогда не лишаю себя удовольствия
- пройтись по гулкой пустоте
- «музея Людвига»,
- послушать дамское щебетание
- и «почесать языком»
- со скучающими сиделками.
- Как «кавалер со стажем»
- всегда обращаю внимание
- на перемены в макияже
- и на новые романтические черты
- в очередном прикиде.
- Мои дамы,
- как им и положено,
- пунцовеют от удовольствия
- и сто первый раз жалуются
- не на холод и сквозняки,
- всегда в музеях привычныя,
- сколько на шедевры
- Пикассо и Сегала,
- В. Янкилевского и Дж. Боровски,
- от одного соприсутствия которых
- им становится дурно,
- и к концу дня
- им уже непридуманно кажется,
- что это некрофильское хулиганство
- из них «всю жизнь повысасывало».
- Я и сам эту запоздалую
- уже отрыжку,
- в рамках «пощечины общественному вкусу»,
- воспринимаю за живое
- и охотно всегда верю
- в вампиризм этого
- эстетски выверенного скандала.
- Но как всегда, люблю
- моих дам подразнить,
- обозвав всё это ещё и высоким «искусством»!
- В ответ слышу всегда гневные филиппики
- и удивление, что от меня,
- человека вроде как образованного,
- им приходится выслушивать
- подобную «галиматью».
- Я, как всегда, робко
- пытаюсь спорить,
- невзначай поминая имена Гусева и Боровского,
- тем самым подливая масла в огонь,
- так что праведный гнев
- обрушивается уже не на мою,
- а на головы музейного начальства:
- «Это ж надо быть полными придурками,
- чтоб так сбрендить и
- захламить дворец
- столь безобразной мазней!»
- Всегда,
- даже играя с дамами в шашки,
- любил изобразить «натиск»
- и быть уже на шаг от победы,
- но потом внезапу «зевнуть»
- и дать дамскому сердцу
- победно возликовать.
- Так и здесь:
- я сдаюсь на волю
- всегда милосердной воительницы,
- и она уже,
- словоохотливо пересказывая мне,
- что слышала от экскурсоводов
- о Врубеле
- и его трагической судьбе,
- точно на крыльях сама улетает
- в незабвенный для нея
- и приснопамятный
- серебряный век…
Порточки
- Любил,
- в бытность в Мраморном
- ещё музею Ленина,
- обойти
- вкруг пьедестальца
- броневик
- и всенепременно постукать
- его тростью,
- чтоб он,
- отозвавшись внутриутробной глушью,
- ещё раз
- (не без удовольствия)
- меня бы удостоверил,
- что большевики
- чего-чего,
- а металлу
- и впрямь – на новоделы
- не жалели.
- Любил зайти и в колодец двора,
- чтобы, высмотрев
- витрину зимнего саду,
- понаходить и те самыя окошка,
- где когда-то была
- мавританского стилю
- музыкальная гостиная,
- с самим Константином Константинычем,
- застывшим
- за виолончелью
- в куртуазно-истомной манере…
- В самой ленинской экспозиции
- дневного света и вовсе не было —
- везде «таинственный полумрак»,
- а то и просто
- «темень преисподней»,
- где, попривыкнув,
- можно было только и разглядеть
- что ильичовский китель
- с дыркой на плече,
- мастерски пробитой
- дрожливой ручкой
- абсолютно к тому времени
- ослепшей
- Фани Каплан…
- Где бы я только не бывал,
- за правило всегда считал
- посещать музеи Ильича,
- нет-нет да и выискивая там
- что-нибудь сногсшибательное,
- приохотив к тому и сродников,
- и даже свою легендарную
- тётушку-матерщинницу,
- показав ей как-то
- (кажется, в Саратове)
- развешанныя под стеклом
- лукичовские,
- рыжеватого цвету,
- «исподния порточки»…
Ковыряться
- Любил
- в Ленинском музее
- потоптаться и
- у немецкой карты
- обстрела блокадного Ленинграда,
- где крестиками были помечены
- только окраинные заводы
- да госпитали.
- Потому и не порушено было ими
- ни одного дворца,
- ни храма,
- что понапрасну пороху они
- не палили,
- а если что и жгли,
- то уж наверняка
- и тютелька в тютельку.
- Одна из таких бомб
- смела половину бывшей питерской
- духовной семинарии
- вместе с тамошним медсанбатом,
- а другая – уже в тонну весом —
- попала в самый большой в городе
- госпиталь на Суворовском.
- И как потом вспоминал
- дорогой и близкий мне человек:
- «В этом месиве битого кирпича,
- оторванных рук и ног
- и мычаще-сдавленных тел
- пришлось мне
- (тогда только шестнадцатилетней)
- „ковыряться“
- без сна и роздыха
- добрых три недели»…
Дозор
- Полночи опять промаявшись в бессоннице,
- норовлю выползти к Мраморному
- к часу уже четвёртому утра
- и, всматриваясь в окна
- второго этажа,
- уже мысленно прошмыгиваю
- сквозь прутья затворённых врат,
- делаю кружочек вкруг
- кургузого седалища Александра Третьяго
- и, отворив тяжеленную входную дверь,
- визгливо ею же и вхлопываюсь
- в сумрак мраморной лестницы.
- Обход свой начинаю вдоль
- парадного портрету
- всё сплошь
- осьмнадцатого веку,
- затянутого в тугой корсет и
- тяжеловесную парчу,
- мундир
- с наглухо застёгнутой шеей,
- золотом позументов,
- брульянтовым Андреем
- и Аннушкой на шее.
- И по традиции,
- приблизившись к величаво
- подбоченившемуся Павлу,
- каковой только этого словно и ожидает,
- кланяюсь этикетно,
- когда он нетерпеливо
- цокающим каблучком
- (как есть —
- в муаровой мантии
- и с мальтийским крестом)
- проворно вываливается
- из золочёной рамы,
- и, уже топоча в унисон,
- мы обходим дозором
- дворец папенькиного
- убивца и узурпатора.
Хрусть-хрусть
- Павел Петрович
- уже по привычке
- всматривается в мерцающий
- мертвенным
- отсвет
- газовых фонарей
- за окнами
- и в брызжущия искры
- из-под копыт
- несущихся одиноко всадников.
- Медный Пётр поскакивает медленно,
- всё пытаясь
- настигнуть и потоптаться
- по тени
- маленького человечка…
- Другой Петр,
- так не любимый маменькой
- и у Михайловского
- поставленный ей назло,
- всё пробует пуститься в галоп,
- но бредет ещё неторопливей,
- словно на капустном поле
- пиная
- человечьи главы…
- Николаша,
- потряхивая киверными перьями
- на иссиня-бледном Коне,
- точно на минном поле
- вминает
- торцы булыги
- с костным хрустом,
- как будто фосфоресцирующие черепа…
- И Александр Александрыч
- хрустит грузно
- Конём Вороным
- уже только по
- рассыпавшимся косточкам…
- «Хрусть-хрусть,
- хрусть-хрусть…» —
- хрустом наполняется и наш
- Белоколонный зал,
- а тень Русского Гамлета
- кашляит
- с колыхающимся нагрудным
- Мальтийским крестом,
- кашляит,
- точно не может откашляться,
- пока в резонирующем
- от потолка
- эхе
- не проступает,
- звучащий дико,
- гомерический
- монарший хохот…
Шило на мыло
- В сырость и неуют
- и хлюпающую грязь под ногами,
- по убийственной склизоте,
- когда на сердце
- всё развидняющиеся потёмки и
- чертополосица мелкого,
- точно в крапинку,
- дождика,
- кое-как докандыбав до Мраморного,
- сразу же поднимаюсь
- на самый верхотурный
- (когда-то спальный)
- третий этаж
- и уже чуть ли не на последнем вздохе
- вваливаюсь в «коллекцию братьев Ржевских»
- и только тут оттаиваю и отхожу,
- и помаленьку начинаю отогреваться.
- Снова ностальгически знакомый
- дух собирательства
- с этой привычной у антикваров
- захламленностью
- и всё какими-то кучами
- на антресолях, под ванной, в оттоманке,
- откуда только
- незнамо как ведающая рука
- может выудить дуэльный пистолет
- англицкой работы,
- но без спускового курка,
- шведскую бисерную вышивку
- начала девятнадцатого
- или порыжелые голландские кружева
- самого, может быть, Казановы.
- Уже лет двадцать,
- как сам бросил «собирать»
- и сюда прихожу
- всё равно что бывший заядлый курильщик,
- чтоб насладиться хотя бы ароматом
- этой, затягивающей порой
- в истовое безумие,
- страсти.
- Конечно, в Мраморном
- уже нет ни хламу,
- ни тряпичности,
- но – соприсутствие всего этого,
- как и трясущихся собирательских рук,
- при виде какой-нибудь в твоих руках
- новой штучки.
- Хотя и изображает
- собиратель полное равнодушие,
- а горящий мальчишеский погляд
- всё равно выдаёт его с головой.
- И голова его вроде уже вся седая,
- а сто первый слышишь,
- как в предалёком детстве,
- с плохо скрываемой
- хитрецой и лукавством:
- «А давай-ка, брат, меняться!..»
- И я сам, будто мне только
- четвёртый годочек пошёл,
- отвечаю:
- «Ха, нашёл дурака… на четыре кулака!»
- Долго стою перед акварелькой Александра Бенуа,
- какую Ёся Ржевский выменял у меня когда-то
- вроде как шило на мыло,
- и снова цепенею над
- всё ускользающей призрачностью
- столь близко-далёкого мне
- серебряного веку…
Муки адския
- Прощаешься с «коллекцией братьев Ржевских»,
- всё ведь, в основном, русской живописи —
- Дубовским, Кустодиевым, Поленовым, Крамским,
- точно с вот-вот
- прячущимся уже за горизонтом
- и без того
- блёклым солнышком,
- и уже по чувству долга
- обходишь залы с очередной выставкой
- «нового искусства».
- В них, как всегда, пусто,
- как пустынно в музеях
- современного искусства
- и по всей Европе.
- Там – это переделанные в музей
- или вокзал, или заводские цеха
- глухие частенько вёрсты
- кубизма… некрореализма, некроромантизма,
- русского некро-реал-романтизма,
- вымороченные,
- вторичные по технике и форме,
- как запоздалая отрыжка
- давно минувшей моды.
- Так и здесь в Мраморном:
- всё те же раскрашенные фотографии,
- еще и диссонирующие с дворцовым интерьером,
- побитые писсуары с помоек,
- фосфоресцирующие «инсталляции»
- с отрубленными головами на блюдах
- знаменитых ныне «диджеев»
- и видео на стенке
- с мерцанием
- чей-то бесконечной агонии,
- трупного разложения
- или алчной скотобойни,
- какие и должны сказать «всю правду»
- о нашей энтропийной цивилизации.
- Все эти плевки и пощёчины
- буржуазному строю и обчеству,
- несмотря на художные
- старания и изворотливость,
- уже давно скандалу или ажиотажу
- вообще никакого
- не вызывают,
- и обычно обрыдло бродишь
- посреди этих гильотин и
- плах,
- залитых
- клюквенными потоками крови,
- покачивающихся на верёвках
- секир и топоров
- и пластмассового страдания,
- немилосердно зевая
- и уже из последних
- что ни на есть сил,
- точно полдня так и протягал
- с баржи на пристань
- тяжеленно-пыльныя
- мешки с мукою.
- И только бабульке,
- сидящей посреди всего этого
- ужасу
- с наполовину связанным
- для правнучка носочком,
- сочувственно протягиваешь:
- «Ну и достаётся же Вам, бедной!» —
- «И не говорите,
- и не говори, мил человек:
- пришла в Русский —
- думала у Шишкина в зале буду сидеть
- или у Васильева,
- а вот, можно сказать,
- на муки адские
- отправили
- сидеть сюда…»
Край бездны
- Коридоры любой Академии,
- завешаны портретами Учителей:
- поначалу – дореволюционных,
- зачастую вальяжных и барственных,
- с окладистыми бородами,
- а потом уже и «красной» профессуры,
- стриженной и бритой,
- и, как выразился недавно
- мой оксфордский приятель,
- больше «смахивающей на уголовников,
- чем на академиков»,
- как ни странно, и указует
- на правду того же кубизма
- с его условно вычерченными гримасами.
- Он ведь и появился
- в ту самую трагическую
- годину серебряного веку
- с его декадантской утончённостью
- и, как это ни странно,
- ещё и жаждой,
- томным скучанием
- по новой войне и мировой смуте,
- когда ценность человеческой личности
- стала вдруг понижаться до беспределу
- и само лицо вдруг
- заменилось на личину.
- Меня всегда умиляла
- эта усталость от «мира»
- после долгой эпохи Александра Третьяго —
- жандармского «сдерживания»
- и, независимо от партийности и идеологии
- на заре двадцатого столетия
- в мысли русского Ренессанса,
- повально всеобщая жажда крови:
- «Пусть сильнее грянет буря!»
- И ведь менее всего
- тогда брат наш,
- художник,
- был похож на пророка или прорицателя,
- но «Чёрный квадрат» Малевича,
- пускай даже
- как только хулиганство и провокация
- и маленького рода эпатаж,
- появился именно в 1914-м,
- накануне первой всемирной
- и уже всечеловеческой бойни.
- И только уже потом
- народилась разрушающая
- традиционную гармонию
- атональность
- в музыке
- и безликий конструктивизм
- в архитектуре.
- Иногда я подолгу выстаиваю
- у этого самого первого «квадрата»
- и очевидно зелёным,
- голубым и красным,
- в трещинках и бороздах,
- за этим – окончательно чёрным
- и посреди шума и гама
- слоняющихся толп
- отчётливо слышу посвист
- «чёрной дыры» и воронки —
- той самой
- предсмертнодержавинской
- «пропасти забвенья»,
- затягивающей в себя
- «народы, царства и царей»,
- и нужно подчас неимоверное усилие
- остатков моего,
- давно уже
- немотствующего духа,
- чтоб самому удержаться
- на этом самом «краю»…
Из цикла «Чижик-пыжик»
Училися вместе
- Даже если и не по пути,
- всегда стараюсь сделать
- кружочек по Фонтанке
- ради одного только Чижика-Пыжика:
- уже в часу пятом утра
- там всегда маячит старик
- с мастерски сработанным
- катушечным электромагнитом на верёвке.
- Я всегда с некоторым сердечным обмиранием
- подхожу к этому уголку,
- где из Фонтанки
- (кстати, вытекающей из Невы)
- берёт своё начало ещё и Мойка:
- как-то даже уже страшно становится
- за это сакрализовавшееся
- творение Резо Габриадзе —
- французскую «пти» – с гулькин нос бронзовую мелочь,
- к какой тянутся мириады паломников,
- не зазря предпочитающих обходить
- почему-то стороною
- церетелевских колоссов.
- У отлучённого от Церкви
- скандального Ойгена Древерманна,
- в книге про древний Египет,
- «пти» – это центр мира,
- как это ни странно, и его «душа»,
- его «Начало» и одновременно – его «Конец»,
- точно пророкливый свиток,
- где проставлены Альфа и Омега
- нашего бытования,
- какой сначала разворачивают,
- помечая знаками древний мир,
- указуя одной только закорюкой
- на средние века,
- и потом уже, в «новейшее время»,
- его снова сворачивают
- огненныя языки самого Апокалипсиса,
- чтобы по окончании Божьей
- икономии (домостроительства)
- снова вернуться к изначальному
- пти-первообразу.
- Уже трижды сердце обмирало,
- когда, заглянув вниз,
- не обретал своего любимца.
- Всегда чувствую эоны
- святотатственного похитителя,
- даже если сделал это он чужими руками,
- и иногда так и подмывает
- заглянуть ненароком к нему в гости
- и из оттоманки – вороха книг и рукописей,
- дерюг и старых кож – выудить
- прикровенное сокровище,
- но всегда что-то останавливает,
- ибо я и сам уже иногда пугаюсь
- собственной «проницательности»…
- Подходя к старику
- с катушечно-сварганенным магнитом,
- спрашиваю про «улов»,
- на что он всегда недовольно хмыкает.
- И всегда добавляю:
- «Молодец, старина,
- видно по физике в школе пятёрка была…» —
- «Да, – отвечает он, —
- по литературе – трояк,
- а по физике – пятерик,
- а мы, что – училися вместе?!»…
Лествица
- А чуть позже, к началу шестого утра,
- добычу из монеток-рублёвиков,
- а иногда и реденьких евриков
- добирают двое мальчишек.
- Один – обязательно в болотных
- не по размеру – вроде как наследственных
- сапожищах,
- приспустив к Чижику-Пыжику
- ещё и разборную лестницу.
- «Лествицу, дайте мне лествицу!» —
- всполохнулся когда-то, под самый конец
- от предсмертного забытья,
- Николай Васильевич Гоголь.
- И это лестница,
- приставленная мальчишескими руками
- к прасимволу «Начала и Конца»,
- иногда и мне грезится
- той самой,
- возводящей до Небес,
- Лествицей.
- В Летнем – матово отблескивает
- гранит громадной вазы;
- тоненький серпик
- никем так и «не покраденной»
- луны
- просвечивает сквозь крышу Мухи;
- посапывают охранники в стеклянных будках;
- а в окно Инженерного
- всматривается на всю эту комедь иссиня —
- бледная тень Павла
- накануне той самой,
- роковой для него и всех нас,
- нощи…
Наше всё
Читать бесплатно другие книги:
Несмотря на то, что Балтийское море, кажется нам изученным и обследованным, это не спасло моряков ру...
В 3-й книге «Мичман Егоркин – на берегу – в гостях!» повествуется о жизни и службе наших современник...
Книга вторая – «Славный мичман Егоркин. В море – дома!» В коротких повестях рассказывается об обычны...
Воспоминания о своей учебе в Севастопольском ВВМИУ и последующей службе на атомных подводных лодках ...
«Сказания о славном мичмане Егоркине» – это первая книга, открывающая цикл «Предания и сказания о сл...
А вы знаете, что жители нашего Заполярья чаще других оказываются в гуще фантастических и аномальных ...
