Защита Хабаров Станислав

Глава 1

Кому хоть раз не хотелось поменять в своей жизни привычное, отправиться к чёрту на кулички, в нетронутую тайгу, на север, забросить быт, профессию, семью, хотя по-крупному, признаться, это редко кому удавалось. Но мне повезло: хотя и не сразу, но я очутился вдали от всего, эхом мечты, по ту сторону второго по величине океана.

Ах, эхо минувшего! Оно многократно меня доставало и каждый раз било по голове, обманывало, снова и снова играло со мной в подкидного. В Одессе, куда мы отправились после долгого рейса на корабле сопровождения, отоварить полученные бонны в специальном морском магазине, которые были тогда в нескольких приморских городах в стране, со мной случилось непредвиденное. Ребята накануне уехали поездом, а я остался на сутки в городе один, потому что улетал самолётом. Зашел в приморское кафе, в котором, по случайности, встретил старших офицеров БМРТ, на котором мы жили около недели для остроты ощущения по нашей просьбе в Петропавловске-Камчатском. Внезапно встретить их здесь, на другом конце страны, было неожиданно, что показалось праздником, продолжавшимся и с их уходом, но уже с незнакомыми личностями, с виду симпатичными, по их словам, студентами. Мы поначалу выпили с ними тут, а потом добавили в ресторане на Дерибасовской. В питье мне, видно, что-то подмешали, и я очнулся в трамвае на конечной остановке местных Черёмушек с пустой бонной книжкой, без денег и в полном отчаянии.

Когда я утром, упросив перенести на несколько часов мой отлёт, явился в местную милицию, попросил помочь, изложив печальную суть, и спросил начальника милиции: «Что же делать теперь?», – тот посоветовал чисто по-одесски: «Поднять правую руку и резко опустить». И бог знает, чего стоило мне потом выплатить долги за то, что мне ещё в плавании давалось в кредит и за что был я обязан расплатиться боннами. И были иные случаи, но не об этом теперь речь.

Так что со мной произошло? Всё изменилось с защиты Протопопова. Когда выяснилось, что кафедра обезглавлена, возникли конкретные заботы и хлопоты. Левкович добился устройства шефа в академическое «Узкое» для восстановления, где ему стало лучше, но ненадолго, и вскоре его хватил окончательный удар. И наступило безвременье. Пересуды-хлопоты. Затем и это схлынуло, и встал вопрос: кому же возглавить кафедру. Назначили сначала Левковича, как самого опытного. Но в ректорат поступила анонимка: мол, непартийный, и где партийное влияние? Была она без подписи, хотя и ежу понятно, откуда ноги растут, но отмахнуться было нельзя. Решили: место не для Левковича, в науке достаточно известного, но неподходящего. Назначили временно Теплицкого, но сами знаете, как у нас с временным. Молодёжь это, вроде, не волновало. А зря.

И начались реорганизации и нововведения. Работа перемежалась борьбой. Но как говорят, за что боролись, на то и напоролись. В последние дни Теплицкий стал недосягаем. Он пропадал в каких-то немыслимых верхах, а «голубая Генриетта» удачно возглавила институтский международный отдел. Тематика кафедры размазалась. Пропал смысл спорить: что, с кем и для чего?

Всё это время я был занят своим – распадом струи жидкого взрывчатого вещества. Мне повезло. Я чувствовал себя богом. Как же, своими глазами увидел распад жидкой струи! Снимал в темноте со вспышкой, но получилось не только фото, и глаз, оказалось, способен увидеть чёткую форму распада. Обычно кадры струи наслаиваются друг на друга, и получается сверкающий фейерверк, красивый и ничего не говорящий. Да, я был счастлив увидеть то, чего до меня не видели. И стало возможным придумывать разные математические модели. Пожалуйста, сколько угодно! Но тема жидкого ВВ скоро исчезла с кафедры. Не сфинансировали следующий этап, получив, видимо, сигнал. На этом моё везение и закончилось.

Бороться с Теплицким я не стал. И для меня, как и для других, наступила эпоха выживания. Ни много ни мало она тянулась десятки лет. Наука исчезла, а заботы кафедры определялись какими-то бизнес-планами. В конце концов, завкафедры, теперь уже узаконенный Теплицкий, вызвал меня и сказал, глядя в глаза, что тематика изменилась, свободных мест на кафедре нет и нужно самим искать себе место под солнцем. В разговоре Теплицкий смотрел как бы прямо и вроде бы мимо меня, словно фокус его очков не позволял разглядеть стоявшего перед ним.

Но ещё пару лет всё тянулось, пока совсем не зашло в тупик. Потом мне пришлось подвязаться в орготделе, где, можно сказать, я даже в чём-то себя нашёл.

Был, правда, временный короткий этап с моей работой в инженерном комитете обороны, куда я был приглашён в качестве гидродинамика, для разработки людоедской идеи академика Сахарова с взрывом в океане водородных бомб у берегов Америки. Возникшая супер-волна цунами по идее смывает полностью население Америки – береговой страны, и победителю достаётся всё.

Но эта идея меня не увлекла. Я предложил своё – оружие психовоздействия через влияние на гисто-гематические барьеры, что сводит людей с ума. Не только людей, но и, прежде всего, их любимцев-животных. И всё кончено, и концы в воду, хотя буквально как раз наоборот: концы в этом случае у всех на виду.

На этом, впрочем, мои открытия и закончились. Исчез «неисчерпаемый» божий дар. Минула перестройка, я снова вернулся в институт на оргработу. И стал целиком зависеть от «голубой Генриетты». И все зависели от неё: пустит – не пустит она, оформит ли в очередной раз за границу, в командировку в редких международных проектах, которые стали единственной возможностью держаться на плаву?

Потом и она пропала с горизонта, но проще не стало. Внутренне я смирился. Каждому своё. Пускай другие теперь мудрят над экспериментами, а моё дело – лишь организовать и предусмотреть, используя достижения прежних дней, и это тоже кое-что. В основе было мировое сотрудничество и контакты с разными людьми, нетривиальными и зависящими от тебя.

Минули годы, пасынок Димка вырос и стал художником. Его пригласил на работу американский журнал, который сначала был российско-американским, общим. В конце концов, и мы – родители – отправились к нему.

Глава 2

Когда мы ходили в плавание вдоль берегов Америки и видели западный мир лишь по бортовому телевидению, нас больше удивляли мультфильмы. Мог ли я подумать тогда, что со временем и сам погружусь в этот мир целиком, с головой, и окажусь здесь когда-нибудь с семьей. Но вот и нам пришло приглашение из Америки.

История с башнями-близнецами на пару лет задержала наш отъезд. Было долгое оформление, а в конце него случилось приключение. Мы проходили в посольстве последнее собеседование, и уже почти завершили его. В отличие от большинства, оно было для нас доброжелательным, и вдруг я увидел, что в иммиграционный зал посольства, где шло собеседование, вошёл институтский кагебешник, оформлявший визы и билеты служебных зарубежных поездок. Он был мне хорошо знаком, и был, по-своему, даже неплохим человеком, но появление его здесь в последний момент стало для меня шоком. Я охнул, собеседование свернул и быстро выбрался из посольства на улицу. Возможно, он нас так и не заметил или, заметив, не опознал. Не мог, должно быть, даже представить меня здесь. Во всяком случае, обошлось на этот раз, и я отделался испугом.

Я отправлялся в Новый Свет с наивными представлениями об американцах. Они казались мне доброжелательными и наивными, как дети, или по анекдоту, в котором вернувшегося из Италии спрашивают: «А правда ли, что Италия выглядит сапогом?»

Америка – богатая страна. И по-моему, в ней частично уже построен социализм. От богатства предпринимательства она пришла к благотворительности. И мы теперь успешно этим пользуемся. Начальной ступенью для нас стала церковь. В ней бесплатно учили языку. Преподаватели-волонтёры на свои деньги устраивали завтраки для абсолютно неимущих с кофе и фруктами. Конечно, мы с женой ими не пользовались. Зато успешно пользовались комнатами тут же, в подвале под церковью, где существовал как бы церковный секонд-хенд с дарами местных богатых прихожан, и здесь можно было прилично одеться с ног до головы совершенно бесплатно и выглядеть модным в любой сезон.

У всех на слуху проиммигрантские байки о ностальгии, о стандартных фобиях у доживающих здесь свой век. На деле, уверяю вас, это легенды. У каждого свои ощущения и собственная история. Американские ручейки русскоговорящих, а именно: евреев из Украины и России, говорящих на русском языке, подобны речным наносам, и оседали в разных удобных местах. Такие компактные поселения, например, есть в мерилендском Гейтесбурге близ Вашингтона, в небольшом приморском, а точнее, приокеанском городке Балтиморе опять же штата Мериленд и, конечно же, в Бруклине, на пресловутом Брайтон Бич Нью-Йорка.

О здешних русских особый разговор. Их здесь единицы, попавшие сюда каждый по-своему. Обычно это русско-американские жёны, вышедшие замуж за американцев, и их родители, доживающие с ними свой век.

Попали они сюда в перестроечное время, будучи приглашенными на работу. И ведут здесь замкнутую жизнь случайных русских вкраплений там и тут, не проявляя склонности к общению. Как правило, в изоляции от себе подобных из русской склонности к необщительности и потому, что так уж пришлось.

Посланцы родины встречались здесь мелкими вкраплениями. На Коннектикут-авеню, у гостиницы, нам как-то встретился Васильев – «голубь перестройки». Не подозревая, что его может кто-нибудь понять здесь, на американском тротуаре, он командовал шестёрками, должно быть, местными подручными ФСБ.

В центре, при переходе к музею искусств, переходя улицу, мы раз услышали русскую речь. «Я ему даю миллион, а он не берёт», – говорил один, похожий с виду на «любера». «Люберов» было трое: двое мужчин и девушка, все в модной коже.

Будучи на экскурсии в Нью-Йорке, нас привезли в ресторан на Брайтоне, пообедать. Всё тут было знакомое: лагман, винегрет, пельмени, харчо, а рядом разливали водочку и делились воспоминаниями: «Я тогда заведовал общаком…»

Позже мы жили в Кларидж Хаусе, в массе русскоязычных и эфиопов. На самом верхнем этаже, заставленном стиральными автоматами, эфиопки непрерывно стирали свои длинные одежды, а затем появлялись в них, в марле, укутанные в белое с ног до головы. Мы мало общались. И не из-за языкового барьера.

Старикам свойственно выдумывать, особенно на чужбине. И то, что жили они в столице, в Москве, в придуманном – самое невинное. «Где конкретно?» – спрашивал я. «Под телевизионной башней». «Где именно? Я и сам из тех мест». И всё, аут, им нечего ответить.

Для тех, кто поинтеллигентней, престижней казалась теперь работа у Королёва, как когда-то пресловутое «ленинское бревно». На всякий случай, сообщалось об их близких родственниках, что были королёвскими замами. Мне, знавшему безусловно и пофамильно всех, нетрудно было уличать их в выдумках. Но стариков это явно огорчало, ведь они сами уже в это верили.

Глава 3

Кого сегодня удивишь эмиграцией! Соотечественники теперь рассеяны по свету, и где их только ни встретишь. Но коренная наша особенность в том, что мы прибыли сюда семидесяти лет отроду, говоря языком термодинамики, отработанным мятым паром.

Ах, сколько соотечественников рассеялось по свету! Удачно схваченное Ларуссом изображение летящих по ветру семян одуванчиков может стать их символом. Ветер перемен теперь несёт их через океаны во все освоенные человеком страны. И надо сказать, везде, где нас до этого не было, научились прилично жить, и захотелось этим воспользоваться.

Никому не хочется считать себя вышедшим в тираж, выброшенным в треш, хотя и есть повод. Хочется найти дело по плечу, и совсем шикарно, если оно требует не сил, а творчества. Творчество манит к себе в любом возрасте. Но сначала следует подумать о другом: на что здесь жить? Человек ведь должен пить, есть, спать не под мостом, словом, существовать на достойном уровне. А хватит на это сил? И это вечный вопрос.

Нужно признать, что время творческих порывов для меня закончилось, и я с недоверием вспоминаю дни, когда действительно хотел что-то открыть и изобрести. По мнению жены, я, наконец, стал вполне «нормальным человеком», хотя теперь мне явно не хватает всего этого, а «нормальное», по-моему, серая обыденность, без эмоций, волнений и страстей, похожая на смерть наяву.

Здесь я чувствую себя инопланетянином, прибывшим на неведомую Землю, готовым ко всему. Неважно владея языком, с иным опытом жизни, я с удивлением оглядываюсь. Меня поражает здешняя красота, возможности люфта в отношениях с людьми и безразличие государства. Оно обо мне позаботилось и полностью обеспечило, а дальше плыви, как хочешь. На каждом шагу поражает чистота улиц, ухоженность, мелкие удобства.

И рядом другой мир, мной не познанный, со своими вопросами, языком, общением по правилам политкорректности – улыбкой, вежливостью, уступчивостью. У пришлых людей здесь свои улицы, с таким же изобилием транспорта, порядком и благоустроенностью. С такими же, и всё-таки не такими. Они ниже уровнем, тесней и неустроенней. И это заметно, хотя по большому счёту трудно сказать: плохо это или хорошо?

Конечно, мы бы ко всему приладились. И с языком… Ведь даже у собак есть свой собственный. Они используют язык жестов, виляя хвостом. И где-то в нашем подсознании присутствует простая мысль, что именно язык – и есть та цепь, что способна нас вытащить. Мы бессознательно хватаемся за неё.

Сначала мы обучались языку в церкви. Я атеист, но теперь во всём пользуюсь услугами церкви. По нашим понятиям, здесь был социализм.

Ведь о каком социализме могла идти речь в покинутой нами стране? Мне кажется, что социализм возможен и уместен при капитализме, когда накоплено достаточно средств. А в церкви действительно был для нас местный социализм и даже коммунизм, потому что масса благ и даже неплохая пожертвованная одежда нам тогда доставалась бесплатно. Бесплатными были и завтраки с кофе и фруктами, которые сервировал специально поставленный на это старичок-волонтёр и которыми мы никогда не пользовались, считая, что для нас пользоваться ими – нечестно.

Церковь, впрочем, только предоставляла помещения. Преподавали же язык опять-таки волонтёры, большей частью пенсионеры, среди которых был даже бывший адмирал. Мы с ним беседовали, если это можно назвать «беседой», и в наших разговорах мелькало давно минувшее: война с Японией, солдаты квантунской армии, линкор «Миссури» и часто повторяемое troops – название десантных групп, хотя в то время, по незнанию языка, я сочувствовал ему, считая, что в его задачи входила перевозка трупов.

Мы с церковью сосуществуем как бы каждый сам по себе. А что такое, по-моему мнению, религия, говоря современным языком, как не повседневная пропаганда? Каждый день удачно составленной молитвой втемяшивается в тебя то, что хорошо и правильно, а в церкви даются разъяснения. И непременно красивый антураж, сопровождающее обволакивание красотой. Здесь красота подтверждает общий настрой, как говорили когда-то в Союзе комсомольские идеологи, свою сверхзадачу, мол, всё, поверьте, бесспорно и правильно, даже без слов.

Вот и придумали религию – узду, чтобы унять эту стремящуюся к порокам толпу. Наивную сказочку, что так же условна, как туфли на босу ногу здесь вместе с пальто, шарфом и меховым воротником, и перчатки без пальцев, которыми лишь обозначен смысл. Обставили веру обрядами и создали касту служителей на внутреннем убеждении в милосердии и пользе его. Без этих условностей человечество бы не выжило и пошло в разнос, хотя конец обязательно неизбежен: и твой, и мира всего. И странно спорить, как и обсуждать существование гномов и добрых фей.

Какая религия лучше? А все они – образ жизни, и порядок существования групп людей, и вера их в их предпочтение. И на здоровье, и пожалуйста – живите по своим обычаям и прочим их не навязывайте, в пределах своего родимого пространства до тех пор, пока потребность в религии не отомрет сама по себе и не заменится осознанием того, что плохо, а что на этом этапе человечества хорошо. И глупо спорить насчёт традиций и веры отцов, пока они не заводят в тупик. Ведь говорят теперь: «Верю», – просто чаще значит, что ты согласен с традициями, мерой условностей и веришь в пользу её.

У меня своя особая религия. Я верю, что мне помогают родители. Они и в этой жизни были правильными, и там, где-то, наверное, на особом счету и в силах помочь мне здесь. Они и помогают, я это чувствую, и это поддерживает меня, когда эта помощь нужна. Ну, а запредельное, неосознанное, такое, как сон-знамение Инги с Венсенским замком (она проснулась и спрашивала: «Где это, и что такое Венсен? Я видела его во сне») и встреча с ним наяву, и наши блуждания по Парижу, что прежде тоже были мечтой, и Ле-Бурже, встречи со знакомыми специалистами и беседа Инги с первой космонавткой Франции, с которой они тотчас же нашли общий язык и с которой меня познакомили ещё в древней средиземноморской крепости на банкете в нашу честь. Нет, тогда она ещё не была и не готовилась стать космонавткой, а была специалисткой-медиком советско-французской программы с армянским именем «Арагац».

Религия разработала концепции поведения, его основы и механизм их пропаганды. Во все времена думали, как жить сообща, как вести себя в обществе: стаей, взаимодействуя, индивидуально? Идеи всегда приходили как откровения, в готовом виде, без мучительного поиска оттого, что и до сих пор не поняли, как рождается мысль. Вчера ещё её не было, и мучительно хотелось понять… И вот перед тобой она готовая, поражающая самим актом творчества, а творчество – и есть сам Бог.

А кроме того, существует и неосознанное, что сохранилось от язычества и не оставило записных следов, разве что на генах, и докатилось до нас легендами, но что нам важно и, может, важнее всего.

Глава 4

Как разобраться в жизненных хитросплетениях? Метаморфозы для всех нас в порядке вещей, и всё же, задумавшись, жаль ушедшего, что было и прошло. А жизнь нам ставила новые барьеры. Как разобраться: так или не так? Что верно при одних обстоятельствах и порочно в других. И каждый раз выбираешь: как поступить и нравственно ли?

Казалось, многое теперь тебе вроде предоставлено, а дальше зависит от тебя. Способен ты распорядиться возможностями и как у тебя получится? Не на кого теперь кивать, всё по твоим заслугам, и только. Но буридановы мучения тоже, поверьте мне, заслуживают внимания.

Сначала мы, памятуя о предостережениях соседей на родине: мол, не селитесь у родственников, в тесноте взаимно их непременно возненавидите, – отселились от сына. Невестка нас еле терпела в последние дни, и сын как-то пожаловался, что боится влипнуть в дорожную аварию, чувствуя себя не в норме. Это стало последней каплей, на последние средства мы стали снимать собственную маленькую квартиру. В ней было всё, что нужно для жизни, в миниатюре. Но средства таяли, как весенний лёд, и мы пытались, и нам это удалось, хотя и не сразу, устроиться в субсидированный дом.

У нас была теперь в этом доме удобная и дешёвая квартира. Последняя по коридору на четвёртом этаже. В окне – здания напротив и краешком бассейн между ними, вечно переполненный, который нам казался тогда неслыханной роскошью. В бассейне не плавают, а занимают лежаки, время от времени переворачиваясь другим боком к солнцу. Иногда заходят в воду, окунаются и вновь на лежаки, впитывать ультрафиолет. Они могут себе позволить не плавать рядом с водой. Солнцепоклонники.

За нашей стеной теперь только лестница, используемая разве что при пожарной тревоге, когда лифты запрещены. Под нами придорожный магазин «Seven-eleven», своего рода местный клуб. Он будит нас ещё до шести часов грохотом разгрузки. Мне все равно, я встаю в ранние часы, а жене очень тяжело. Вечерами под окнами снова шум. В конце рабочего дня окрестные работяги, а строительство кругом, собираются у магазина с дешёвым пивом, и начинается «а поговорить».

Из России это выражение, а точнее, с «а поговорить». Зашёл, мол, мужчина усталый после работы в магазин по дороге домой. А к нему там некие небритые личности и пристали: будешь третьим, что означает предложение распить бутылку водки на троих. «Да я… Да мы…» Но уговорили. Распили. Он было прочь, а небритые личности за ним. «Ребята, вы что? Мы же выпили». А они в ответ: «А поговорить!»

И тут «а поговорить» под нашим окошком каждый божий день. Мир стал сложнее теперь. В нём больше шума. Прежде, например, если человек идёт по улице, разговаривая сам с собой, было очевидным: он не в своём уме. Теперь же так говорят по телефону, айфону, айпеду и себе на уме, а вокруг слышны чужие разговоры: приватная беседа, или деловой разговор, или советы детям.

Шум за окном меня не трогает, голоса естественны. Меня пугают странные шаги на лестнице, скрипучие в тишине. Слышны шаги за стеной. «Кто бродит там по ночам? Кому это в голову взбрело?» Лестница ведь пожарная, и ею не пользуются. Причём особенный медленный ритм. Казалось, людям несвойственно так ходить.

Ночью я просыпался (нестоек старческий сон) и каждый раз слышал медленные шаги за стеной. Они необыкновенные, какие-то медленно-неумолимые, их не спутаешь, словно ступает рок. Выходит, можно себя с ума свести даже ритмом шагов. Необычный их ритм мне всюду мерещился и даже пугал.

Машинка, измерявшая моё кровяное давление, была не из лучших и ужасно трещала. По утрам, когда дом ещё спал, я выходил в коридор измерить давление. Из коридора через соседнюю мне, в торце коридора, дверь шёл на пожарную лестницу, где, казалось, не услышит никто. Включенная машинка трещала, как взлетающий самолёт, но рядом никого не было, и я чувствовал себя вполне уверенно. Раз только через грохот машинки услышал я грузные шаги над собой. Кто-то спускался с верхних этажей, должно быть, там проведя эту ночь. Скрипели ступени, и казалось, что сверху неумолимо спускается рок. Я слышал знакомые приближающиеся шаги. Казалось, встреча неизбежна. Ниже и ниже, и почти что рядом, и вдруг выше этажом они пропали. Идущий вышел с лестницы в коридор.

Что я подумал? Мы приехали из жестокого мира, и мы защищены, но здешний мир – другой. Постепенно мы теряем в нём свой панцирь защищенности и становимся жертвами проныр. А что присуще пронырам? Коммуникабельная болтливость, способность втереться в доверие без мыла в убедительности простоты.

Всех нас, бесспорно, в этой жизни дурят. Дело лишь в степени везения и доверчивости. Контакт, как правило, основан на нашей деликатности, доверчивости и беззащитности, которую не каждый способен оттолкнуть. «Можно, я рядом с вами постою? Я так соскучился по языку». Ну, что же, место не заказано, и ответить не трудно. «А поговорить?» И так шаг за шагом, штрих за штрихом твоими же поступками рисуется портрет простака, который в итоге согласен и помочь, и даже, пожалуй, кормиться из рук. О, наша святая простота!

«Как, когда, отчего?», но появляется атмосфера некой настороженности. Кажется, что всё отныне идёт не так, ты будто на предметном столе, под стеклом. Не ты, а кто-то, не знаю точно кто, разбирается в ситуации и играет тобой. Ты чувствуешь, что не понимаешь порядка вещей и тебя понесло. Возможно, проще на всё это рукой махнуть и по течению плыть, куда кривая выведет. Но человек, бесспорно, в душе творец, и ситуация беспокоит тебя, и ты натягиваешься, как струна, и звенишь в ответ. Но этот дребезг способен погубить, или, по меньшей мере, взволновать, и лучше бы без него. От него хочется избавиться и, может, даже какую-то цену заплатить за покой и привычное самочувствие, которые не ценились до сих пор. Такое ощущение внезапно появилось у меня, и я не знал, как с этим бороться и есть ли в этом реальный смысл?

С некоторых пор появилось стойкое ощущение, что я на предметном столе и меня внимательно разглядывают. Для кого-то я представляю подлинный интерес и служу предметом изучения. Чем же я им интересен? Не могу пока понять и не нахожу причин, но всё больше убеждаюсь, что это так. Действительно.

Существует ли внезапная амнезия, когда забыто всё и невозможно возвращение к прошлому? Ты теперь в иной жизни, в иных мирах, и мог бы взглянуть на прошлое со стороны, но утратил интерес к нему, неосознанно и без причин. Словно в памяти твоей стёрли «до», без объяснений и видимых причин. И издалека, с высоты, теперь за тобой непрерывно наблюдает некий дежурный «системный аналитик».

Как сжимает обвитое тело жертвы удав, как напрягается порою детородный орган, превращая мягкую плоть в сталь, как выпрямляют ствол капиллярные соки, и в этих объятиях голова лопается, как орех, и трещат, поддаваясь, рёбра, завершая желанную месть.

Я увидел эти странные, ни на что непохожие задние красные огни в виде крестов. Я почувствовал особое, тянущее чувство опасности. Я словно оказался на чьем-то предметном столе и меня внимательно рассматривали.

Мне хотелось сделаться невидимым. Но как? Здесь пыталась уйти от досужего внимания Светлана Аллилуева, прячась в обыденности маленьких провинциальных американских городков. Ей казалось, что и в Америке она постоянно под присмотром вездесущего КГБ.

Раз, случайно, сам того не ведая, я угодил в Пентагон. Пять лет назад вход в это пресловутое учреждение был в одном вестибюле с выходом из метро. И тогда, спутав, я вошел в известное здание и шел какими-то коридорами, пока не заметил, что шагаю чуть ли не в ногу с бравыми людьми армейской выправки независимо от того, в форме они или в штатском. И когда я понял, куда попал, то уже робея, выбирался из зловещего каменного пятиугольника.

Но одно дело – следить за развитием сюжета криминального детектива, а другое – почувствовать себя в роли преследуемой дичи. Животных не мучают предчувствия, но человеку некомфортно находиться в перекрестии прицела, храня самообладание. Да и беспричинно ли? Сам полез ведь в «золотую клетку», и нечего скулить.

Кто пугал меня тогда шагами, я так и не узнал, но меня поразил ритм шагов, и я понял, что и ритмом можно напугать и насторожить, подействовать на органы чувств, и мне впервые показалось, что это не случайно и что кто-то упорно следит за мной.

На стекле окна, с его внешней стороны, паук сплёл свою ловчую сеть, и она стала видна из комнаты во всех подробностях. Сам хозяин её где-то прятался, а сеть красовалась шедевром арахноткачества и предупреждением для нас, по жизни мух, беспечных и не видящих угроз в окружающем, хотя чаще, незаметно для нас, где-то прячется и наша судьба-паук.

Живём мы здесь, думая о насущном. Большого от нас не требуется. О своей позиции не думаем до тех пор, пока не возникает необходимость в какой-то справке, а точнее, в доверенности. За ней приходится идти в российское посольство.

Посольство-консульство выглядит неприступной крепостью. Идёшь к нему вдоль великой стены по улице Tunlaw, а оно над тобой с решётками, и видишь: это не бутафория и не дань старине, а реальная защита от всех, которая здесь не принята. И согласитесь, нельзя быть пугалом для всех.

У тротуара – деревья шелковицы, окрашивающие падающими ягодами тротуар. Подобных деревьев я не видел в Вашингтоне нигде. Они уместней у украинского посольства с блакитно-желтыми флагами на улице «М» в Джорджтауне, где нет деревьев на улице, а только в начале, в скверике в честь создателя гимна полосатого флага, на повороте к мосту в Виржинию через Потомак.

В посольстве невольно напрягаешься, здесь может потребоваться наш взгляд и наша гражданская позиция. На что? На всё. Мы так от этого отвыкли. Задумываешься.

Поэты, историки, мыслители Греции: Сократ, Платон, Эсхил – люди науки и искусства – были в первую очередь гражданами. И в наше время каждый должен выбрать линию поведения. Большинство ведет себя как рыбы в стае. Удивляюсь я поведению рыб. Плывет стая и в какой-то миг мгновенно поворачивает. Как ей это удаётся? Без исключения. Все как один. Откуда у них сигнал? От средней линии? Рыбы в идеальном строю. Мобильный отряд быстрого реагирования демонстрируют своё умение. Похоже и у людей на родине – абсолютное единодушие, но ради чего?

Вот я не люблю быть, как все. Должно быть, это у меня врождённое. Из-за места рождения на окраине страны. На Дальнем Востоке даже некоторое пренебрежение к центру, особенно в приморских городах: «Мол, это там, на западе… И это не для нас… Нечто непрактичное, дорогое и далекое».

Но что лежит в основе поведения? Всё дело в том, к чему отнести событие? Если к разряду непреодолимого, то многое оправдано, а хочется большинство их для себя к этому непреодолимому отнести и не мучаться. Так проще. Но это подлецам проще, и суть в нравственной границе, в месте бифуркации.

Лучший пример для нас – мы сами. Наш организм. Но что мы знаем о подданных этого нашего многоклеточного многонационального государства, того, что в нас, с пограничными гисто-гематическими барьерами и с неожиданными бунтами клеток, от которых безнадёжно и повсеместно ищут лекарства.

А человечество, возможно, вскоре выйдет из этого мира, предварительно хлопнув дверью. Меня волнует, в целом, его участь, не может не волновать. А выход лишь на пути науки, которой я поэтому предан полностью. Я её адепт, можно сказать.

Глава 5

По-прежнему нам тяжелее всего с языком. Английский нам не даётся никак, и мы пугаемся телефонных звонков. И нечего душой кривить, в занятиях английским и наша шкурная перспектива. Мы заинтересованы в гражданстве. Гражданство – наш некий материальный порог. Запасшись стандартной учебой тетрадью, мы регистрируемся в Conversation в учебном Education центре, и наш курс так и называется и служит цели совершенствования в английском языке.

Здесь разная публика, есть и такие, что состояли уже на курсе по несколько раз, в том числе из соотечественников или русскоязычных. Они уверяют нас, что с учительницей нам повезло. Она какая-то чудная во всём: и в том, что живет не по-человечески на барже, припарковавшейся где-то у берегов, и в том, что сразу, в одно из первых занятий, повела всю группу в Starbucks – кофейный клуб, никак не связанный с изучением языка.

Приходится смотреть, открыв глаза. Я так же полон изумления, как персонаж истории с розыгрышем, в которой лётчики, ехавшие на аэродром по Москве, пошутили, подхватив на Тверском бульваре у памятника Пушкину задремавшего в глубоком подпитии мужичка и доставили его с собой в самолёте в Киев, усадив у памятника Хмельницкого. Неожиданно я попадаю в странные обстоятельства, бог знает куда, с неожиданными людьми, не зная, что это за люди, чем теперь занимаются и как они попали сюда? Наиболее поразила меня встреча с панком.

С виду это был натуральный панк с бритой головой в чернильных фиолетовых пятнах и одновременно нежная испанская девушка с отзывчивой душой. Она явилась в класс не с первого занятия. За нашим столом пустовало место, и она села рядом и потом постоянно садилась за наш стол, первый от двери. Панки до этого были знакомы нам лишь по литературе и фотографиям. Мы знали, что это такой протест с сантиментами деревенщины. Мы их узнавали в журналах или газетах по обилию окрашенных голов. Но нам казалось, что всё это от нас запредельно далеко и их время прошло. Но вот перед нами реальный панк с головой в чернильных пятнах.

Это был прекрасный панк с желанием безграничной справедливости. Он нам напомнил сокровенную мечту тамплиеров – объединение религий, и то, чем это стремление для них закончилось. Встреча с панком воскресила в памяти истории Мавритании, Гранады, красных стен Альгамбры, всего того, чем увлекала Андалузия: смесью загадочного и необыкновенного, сплетением религий и ушедших времён, через столетие перекликающихся для меня между Малербу и Вашингтоном Ирвингом.

Всё это было прежде: и безудержное наступление на Запад арабского мира, и непрекращающиеся попытки его остановить, и совмещение взглядов и культур на самой западной и южной оконечности европейской земли. Всё это повторяется и теперь, хотя в куда более неприглядном виде.

Девушка-панк запомнилась нам вниманием и добротой. Была она необыкновенно отзывчивой. Одна наша сокурсница, японка Ясуко, пожаловалась на занятиях, что ей грустно сегодня, в день её рождения: родные далеко, и ей некуда пойти. И панк, не задумываясь, приглашает её к себе на суаре, которое вечером устраивает её брат, работающий в посольстве уж не знаю кем.

Окончен курс и, расставшись с нами, она уехала на родину, сохранившись для нас улыбкой чеширского кота и пригласив нас в гости в Барселону. К нам из европейского далека она явилась засланцем из иного мира. Так называют на компьютерных форумах засылку представителя серии, сокращающую сроки ожидания группового стокового контроля.

Глава 6

Как говорится, «два пишем, один в уме». В нашем уме постоянная необходимость совершенствования языка. Вроде и нужно, да не хочется. С этими мыслями, как с занозой в голове, мы попадаем в Mill Community Center, что на Columbia Pike, где заправляет загадочная Эмма-Валенсия. Одноэтажный Милл-центр, по слухам, собираются сносить, здесь любят перестраивать, но пока он – наше прибежище, наш языковой родник, который вскоре временно иссякнет.

Опять здесь сборная солянка. Смешение народов. Учатся недавно прибывшие из разных стран, в основном латиноамериканцы. Выделяется сербка Милка, повторявшая нам при знакомстве: «Я русская, русская…», а позже делавшая вид, что не понимает русского языка. Милка очень старательная и четко выговаривает английские слова, слишком чётко, и этим многим не нравится. В жизни уместней, пожалуй, всё-таки доля житейской небрежности и в языке.

Моим соседом по столу здесь русскоязычный монгол Зевиг. Он в курсе всяких ярмарок и распродаж. Должно быть, в их монгольской общине работает негласный телефон: они в курсе событий и друг о друге заботятся. Я не любитель массовых сборищ. Я видел, как собирали знакомых на подростковый концерт, чтобы поддержать и чтобы не выступать им в пустующем зале, и как собирали зрителей любительского театра. Такая поддержка принята здесь в еврейской среде.

Всё было ново для меня, в новинку и на новичка. О прежней жизни я уже редко вспоминал. Вспоминал изредка времена миллениума, свои московские двери-звери, удивляясь здешней защищенности. Будто прошлое погрузилось для меня в пески забвения. Продолжалось такое долго, и вдруг прошлое накатило на меня мутной волной. Оно напомнило о себе внезапным телефонным звонком. Телефона я, как правило, не поднимал, не сверившись по определителю с номером, но тут чёрт меня попутал:

– Вы знакомы с Дмитрием Дмитриевичем Протопоповым? – спросили меня незнакомым голосом.

– Простите, а вы кто?

– Энциклопедия «Русская Америка». Собираем земляков.

И последовал странный неожиданный разговор:

– Вы хорошо знали Протопопова? Каким он был?

– Да никаким… Но Протопопов в Америке не жил.

Разговор получался похожим на беседу глухого с немым.

– Послушайте, – говорили мне, – вы словно с Луны свалились! Именем Протопопова назван один из корпусов Массачусетского Технологического, и в Америке у него масса учеников. Передовая отрасль, можно сказать, вышла из его работы по устойчивости. Ей обязан успехом современный так называемый термоядерный котёл или реактор (вам лучше знать, как правильней его назвать), о котором шумиха кругом.

– Не в курсе…

– На вас ссылаются его ученики. Диссертация его была опубликована в трудах института, а теперь рассекречены труды…

– Но я-то здесь причём?

– Не скромничайте. Вы обязательно должны нам всё рассказать в рамках передачи «Русские в Америке». Да вы бесценная находка для нас! Мы все тут русскоязычные, и вам сам бог велел. Расскажите, как всё начиналось… Вы же…

– Ну, хорошо.

– Поверьте. Вы нам по зарез нужны.

– Поверил уже.

Затем позвонили с RTN:

– Не позабыли русский ещё?

Как будто я знал ещё массу языков.

– Пока нет.

– Вот и хорошо. Нужны воспоминания. Из первых рук о протопоповской защите. Вы были на ней?

– Конечно…

– Так отчего тогда так тяжело далась ему защита, что он её не перенёс?

– А ваша версия?

– Мы тут собрали материал и общее мнение: Протопопова затравили…

– Травил, пожалуй, он…

– О чём это вы?

– Ну, хорошо. Я согласен. Расскажу, как было.

– Спасибо, мы вам позвоним.

О чем рассказывать? Об идее, которую я, не глядя, подарил? Которая сама меня разыскала и свернулась узелком вокруг нити моей судьбы, а не итогом напряжения и азарта. И если бы вовремя удалось её как следует схватить, всё стало бы и просто, и фундаментально. В иные минуты это вспоминалось, заставляя грустить о несбывшемся, что казалось рядом. Теперь трудно представить, как до этого везло.

Но шутки в сторону. Многим повезло по-иному. И где все эти разлетевшиеся по свету люди разного порядка значимости? Из коих каждый достоин собственной поэмы. Семёнова, например, звали между собой «сапогом», а ныне он Генеральный конструктор, лауреат и Герой Труда, и вся его тамошняя бражка – люди высокого полёта. Толя Овчинников заделался известным олигархом. А я на их фоне со своей изюминкой смешон.

Приятно быть баловнем судьбы. Когда-то я одарил шефа, думая, что ещё масса тем впереди, а вышло иначе. Мне жаль теперь не столько идеи, сколько изюминки расчёта. Бог с ней, с идеей, но ведь изюминка была.

Работа выглядит качественной и привлекательной, и высший класс, когда в ней присутствует изюминка расчёта. Её парадоксальностью и оригинальностью подтверждается качество. Мол, всё тут нужное и добротное, но изюминка маркой на конверте. А без неё не стоит и огород городить. Не стоит трудов.

Да и кому понравятся зануды, что выдолбили избранную тему? Пускай успех, хотя тогда и успехом его не назовёшь, а по большому счёту – сплошное занудство, и бесконечно можешь уверять себя, что всё вышло хорошо.

Беседа, хотя и не сразу, состоялась в стиле исторических хроник, вроде того эфира, на котором распалившийся «красный конник» в экстазе закричал: «Есаул командует мне: руби красную сволочь». О мёртвых или хорошо, или ничего. Беседа вышла с купюрами о любовном треугольнике, который, по мнению редакции, был неинтересен и не будет понят зрителем, неуместен и вне канвы разговора.

Я думал, что рассказать, готовился к передаче и как бы вошел в роль. Мне даже стал сниться один и тот же сон. С долгой защитой. Вначале шеф, как паучок, маленький, почти раздавленный, съёжившийся, опасный ядом своих желёз, во сне выростал до Сверрова кракена, о котором до сих пор идут споры: был ли он или плод воображения? Во сне у шефа были особенные глаза. Как у кракенов – блюдечками, тарелками пялящиеся из океанской пучины. Гипнотизирующие. Ужас от их взгляда. Необычные они, и шторками задёргиваются. Как Димкин мешочек для кед, с которым он в школу ходил. В одной руке портфель, в другой мешочек. И становилось не по себе, когда за тобой следили такие глаза. «Не решайте методом Лагранжа», – кричал шеф. Такой вот сон, и дело даже не в Протопопове, а во мне самом. От передачи я хотел отказаться.

О прошлом не жалел, а если и жалел, то лишь об изюминке расчёта. Я называю своё решение изюминкой, потому что больше мне не с чем его сравнить. Изюминка сама по себе невелика, но по вкусу она больше, чем остальное, и в жизни в больших количествах не нужна, ведь не годится в пищу один изюм.

У каждого своя изюминка. Для кого-то это женщина, и он её превозносит до небес. Она как бы кочка его зрения, дефект сознания, религия, фетиш, кровное его.

Я вспоминал теперь свой метод-изюминку с сожалением, словно увидел найденную скатерть-самобранку на чужом столе. Она казалась мне дороже самой дорогой в мире субстанции – антивещества. Меня сумел бы понял узкий специалист, или обнаруживший невероятную находку коллекционер, или золотоискатель при виде рекордного самородка в ручье. Во всяком случае, это был «праздник, который всегда со мной». Когда-то я просто был глуп, а теперь считал, что отдать её на сторону – то же самое, что отдать в рабство любимых жену и детей. Теперь, глядя со стороны из временного далека, я постиг, какой исключительный мне когда-то выпал шанс, и я его не оценил.

Я думал, что будет ещё, на меня снизойдёт, а точнее, не думал вообще. Считал итогом особых обстоятельств, когда прорезалось, подфартило. Не для того, чтобы я им расплачивался. Прохлопал ушами тогда, упустил успех между пальцев, и от него не осталось следа. Для всех словно ни его, ни тебя нет. Ты стал прозрачен, и можно пройти сквозь тебя, не задев и не поморщившись.

Ах, эта изюминка расчёта, заставляющая сердце так колотиться и замирать, словно ты над пропастью! Где она, всё разрешающая и оправдывающая, и как её найти?

Мне даже приснилось тогда, что некая медсестра стоит передо мной со спелёнутым новорождённым ребёнком, и этот ребёнок мой, но она прижимается к нему, касается его щекой и этим как бы моим ребёнком пользуется. «Нет», – хочется крикнуть мне, но во сне я лишён голоса.

Не ругайте людей даже крохотного творчества. Ведь наивный росток так легко загубить. Поступайте с ними, как с многообещающим ребёнком, впервые доверившим вам свою творческую суть. Хвалите их, ведь творцы и сами бесконечно мучаются и сомневаются каждый божий день.

Выступление на RTN заставило меня задуматься: а кто я такой? Пострадавший и жертва потери? Смог бы я воспользоваться тем, что имел? Вот Протопопов, наверное, смог бы, но не успел. Выходит, «мертвый хватает живого»: Le mort saisit le vif.

Наполеоновский взгляд на авторство, пожалуй, относится к крупным замыслам, а если одна лишь голая идея, то важно, кто её подал. Идея была моя, и шеф натурально присвоил её. Украл, выражаясь житейски, и продемонстрировал. Но он-то смог, а я нет.

Ребёнка не только следует родить, но и вывести в жизнь и, если не пристроить, то снабдить всем необходимым для жизни и комфорта. Иначе будет ещё один несчастный из толпы, стиснутый кучей обстоятельств и себе подобных. Родить идею – этого мало, нужно её внедрить, развить, сделав жизнеспособной, и этому следует научить. Подобно принципу: «Не кто родил, а кто ребёнка воспитал», можно выразиться: «Не где родился, а где вырос» или похоже на него. А я не растил, я бросил, отдал в чужие руки, конкретно Протопопову.

Выходит, я не творец и не деятель, а лишь имитатор. Удачный в чём-то, очень может быть. Но только и всего. И это я всегда чувствовал, хотя формально и не признавал. Еще студентом в годы учёбы при консультации курсовых проектов случалось подобное. Проконсультировавшись со своими листами, я не уходил, а усаживался рядом с преподавателем в уверенности, что имею на это право и не имею иных забот, и через короткое время мог консультировать, видел ошибки в чужих листах. Без натуги, легко заменял преподавателя, отлучавшегося «на минутку по надобности».

Подобное часто повторялось. Я делал впервые работу на достойном профессионала уровне, но дальше этого не шло, а повторение мне надоедало. Как правило, я бросал одно занятие и отличался в другом. Мне нужно было им заинтересоваться, но интерес оказывался нестойким и вскоре пропадал. Я мог писать лёгкую музыку, рисовать картины, управлять автомобилем или яхтой, но через некоторое время умение уходило в песок, и я становился снова «чистым листом».

Экзамены я обычно легко сдавал, хотя и часто знал поверхностно, из области аналогий, случайно услышанного и подхваченного с привычной лёгкостью. Новое давалось мне легко, и я этой легкости не ценил, считая её в порядке вещей. Я был, пожалуй, «птичкой божьей», порхая и чирикая, никому не завидуя, ни с кем не сближаясь и не имея врагов.

Экспромты экспромтами, а дальше дело требовало настойчивости, а я удивлял других там, где выходило легко. Затем и это ушло, и захотелось совсем исчезнуть с горизонта, не становясь по привычке лузером или «калифом на час». Жизнь в целом – штука серьезная, и никуда не денешься, и получалось среднее – «ни то – ни сё».

Конечно, временами хотелось большего. Возродиться из ничего, пепла и серости, как Сьюзен Бойл. А настоящей науке присущ каторжный труд. Здесь мало уловить идею, хотя и без неё никуда, но и отыскать методы подхода, для чего нужны широта и уйма знаний на всякий случай, из накопленных запасов. И когда после мучительных усилий получен результат, его нужно тщательно проверять и перепроверять и в подавляющем большинстве случаев выбрасывать в мусорную корзину. Причём не единожды, а день за днём, каждый божий день. И нет иного пути, и не приходится мечтать о прижизненном признании и лаврах хотя бы из листьев, что добавляют хозяйки в суп, хотя какие-то венки принесут и на могилку твоих надежд. Словом, в пору себе сказать: «Я не умный, а только остроумный, и это в лучшем случае». Таков мой итог.

Глава 7

Есть особая интрига существования в чужой среде, не зная языка, когда ты словно в тропическом лесу и не защищён. Любой шаг тебе грозит, любой звук пугает тебя, и ты не в силах разобрать иероглифы ситуации и, несмотря на это, углубляешься в дебри, надеясь на удачный исход. Ты делаешь шаг к его величеству приключению, веря, что кривая судьбы тебя не погубит, а выведет и развлечёт. Такое не каждому по плечу, и многие только плечами пожмут и назовут сумасбродством.

Но абсолютно не соприкасаться с окружающими нельзя. Приходится что-то имитировать. Зачатки контакта здесь сымитировать несложно. Буркнуть в ответ доброжелательно, словом, сделать жест. А разбираться подробнее никто, как правило, не станет, и этого вполне достаточно, на первый взгляд, при здешнем уровне корректности.

Но согласитесь, не может не удивлять этот установленный факт, и я этим бравирую.

Но в чём моя суть? Да, я, бесспорно, пиарщик и всегда был пиарщиком, раскрашивая предметы в привлекающие цвета, а точнее, имитатор. Не дело как бы у меня говорило за себя, а я о деле. И оно выглядело, смотрелось и имело ход, и людям виделась как бы не птица, а перья её яркие. Я, как это ни печально, по сути, попугай с делом своим… Признаться в этом ужасно, но приходится, что я всю жизнь бил как бы в барабан, заглушая всех. Для окружающих я выглядел зачастую вещью в себе, но вот слетела шелуха, обнажив суть, и ею оказалась пустота, и не более.

Теперь у меня с виду вроде бы хорошо и одновременно недостаточно. Когда-то я ждал результата, признания, публикации, а нынче мне нечего ждать, и всё вроде есть у меня, но этого недостаточно и даже тошно, хоть вой, хотя и жаловаться не на что, стони от всеобщего безразличия и невнимания. Болтаешься в планктонной среде достаточного благополучия, в житейском бульоне, питательной жирной среде. И всё это мне «по качану». Просыпаюсь чуть свет, не зная, чем, собственно, себя увлечь и заинтересовать?

С постели к компьютеру. Человек стал всемирно мыслящим существом. Словно в сказочном магическом кристалле, на разновеликих экранах возникают перед ним события, лишённые расстояния. Я вспоминал Ричмонд-хайвей, где за стеклом окна снятой нами квартиры паучок сплёл свою ловчую сеть. Не красовался он в этом шедевре кружев, а прятался где-то в углу, в своём информационном центре, и нам доставляло удовольствие наблюдать через стекло его жизнь. И поневоле приходило в голову, что мы и сами теперь, пожалуй, собственно пауки всемирной информационной паутины. Она не только развлекает нас, но формирует и развивает наши склонности.

Компьютер для меня – глоток свежего воздуха, форточка в остальной открытый, хотя и до поры до времени скрытый от меня внешний мир. Его включаю я, проснувшись поутру, чтобы проверить почту и узнать новости. Теперь я даже себе не представляю, как бы выжил без него. В последнее время в голове у меня лишь: сайт, сайт, сайт. Я как бы заперт, в заключении, в его душной комнате, и хочется вырваться на простор.

Нет, не отдельные случаи, а целиком жизнь стала для меня имитацией. Впрочем, довольно юлить, и пора признаться, что она всегда за редким исключениями была у меня такой. Она была и остаётся имитацией в той или иной степени, порой удачной, и я себя в этом убеждаю, находя с кем-то сравнение, что я молодец в сравнении с ним.

Я удивлялся кажущейся простоте окружающего труда, который выполнялся просто, как рефлекс, и весомо оплачивался. В новой жизни я ушёл от всего этого и теперь вспоминаю прошлое с трудом кустарного золотоискателя, будни рудокопа с каторжной несправедливостью и надеждами, чьи крохотные проблески приходилось проверять и перепроверять. Как непохоже прошлое на нынешнее. Как несравнимо оно с гуманитарными увлечениями, которые заслонили всё.

Работа в конторе походила на недавно увиденную картинку: молодой белозубый чернокожий собирал деньги в метро. Он даже просьбами себя не утруждал, совал под нос пассажирам листок, исписанный каракулями, и собирал лепту, наверняка большую, чем весь мой личный теперешний законный доход.

Я плоть от плоти нашего общества. Мы поголовно научились имитировать буквально всё, даже лучшие чувства и мечты о справедливости. По сути дела, мы – выходцы тесных коммунальных квартир, но непременно хотели пройтись в колонне героев. Такая выпала нам судьба – жизнь без перспектив, но с непременной мимикрией творчества.

Пора подводить итоги. Я был имитатором бурной деятельности. Говорят, новичку поначалу в рулетку везёт. И мне пока повезло на новичка. Я в новом поиске и в новое бросаюсь, как в море, с головой. А что в итоге? Остаётся признать, что время моё ушло, и я и был, и есть ни кто иной, как с заглавной буквы Имитатор.

На ярмарку рабочих мест я попал с подачи Зевига. В большой и светлой зале расставлены подковой столы, за ними – представители агентств. На столах брошюры, постеры и какие-то списки, в которых они делают пометки, возможно, для излюбленных здесь опросов – surveys. Мой языковый советник Зевиг советует мне обратиться напротив, к Римме. И мы идём с женой и сыном к столам напротив, где представители очередной американской службы или агентства «пудрят нам мозги», точнее, ведут с нами привычные бесполезные для нас разговоры о том, что нужно десять лет проработать, чтобы получить медицинскую страховку. Словом, обычное, и мы уже отходим, наулыбавшись друг другу власть. И тут, услышав русскую речь, я оглядываюсь. Стоящая рядом с американками женщина похожа на подурневшую Генриетту. Она объясняет кому-то, не нам, а после и нам, но не о себе, а о работе.

Нам с неохотой, но ничего не поделаешь, приходится отвечать. Прикидываю про себя: «Она – не она?» Она представляет здесь программу для пожилых, восстановление навыков потерянной работы. И чтобы участвовать в ней, нужно первым делом записаться на приём у неё, что я и делаю. «А вы, случаем, не связаны с обменом или учёбой?» – отчего-то недовольно спрашивает меня она. «Да что вы? Нет, – с готовностью отвечаю я. – Я реальный доктор наук». А сам думаю: «Всё-таки похожа, что ни говори». «Тогда вы, по определению, наш человек», – говорит мне она.

Мы с ней словно играем в какую-то необъявленную игру. Наверняка мы знакомы и почему-то только делаем вид… Господи, да какая это Римма? Это Генриетта. Не совсем Генриетта. На семьдесят процентов из «точь-в-точь», но похожая на неё, как сестра, постаревшая или после пластических операций. Не факт, что сестра, и разве не бывает схожих? Но она не узнаёт или не хочет узнавать. Да бог с ней, нам по барабану: Римма, так Римма. И мы уходим, не осознавая, что этим самым для нас начинается новый период, не скажу, что очень важный, но нестандартный кусок нашей заокеанской жизни.

Глава 8

В ближайшие дни я отправляюсь на собеседование. От Кристалл-Сити это недалеко, всего несколько остановок метро по голубой линии и ещё пара остановок по оранжевой. Искомое здание рядом с выходом из метро. Массивное и коричневое. Один из четырёх лифтов поднимает меня из вестибюля на четвёртый этаж.

По нашей российской привычке я приезжаю раньше назначенного времени и этим смущаю Римму. Она явно стесняется, что застаю её за столь неважным занятием, с тележкой для почты, которую она катит на четвёртый с седьмого этажа, куда доставляют для департамента Human Service почту. У Риммы явно завышенные представления на свой счёт, и в том, что я этого сразу не учёл, был мой первый промах.

Пока она ездит, меня подхватывает чернокожая Малика и уводит в коридор, где слева и справа ячейки комнат для собеседований с посетителями. Я сопротивляюсь, повторяя: «Римма, Римма», а по сути настаивая на собеседовании на родном языке. Но Малика не слушает: «Причём тут русский в англоязычной стране?» Смиряюсь и заполняю анкету. Ах, сколько здесь разных лишних анкет! Любой приём начинается с анкеты в несколько листов. В разделе «знание языка» я поднимаю глаза на Малику. Она кивает – «достаточный», и я вписываю. «Хорошо, пусть так, а там посмотрим». Когда собеседование закончено, мне велено ждать «у моря погоды». Жду несколько месяцев. Но Малика вскоре уволилась, а с нею повис и вопрос моего оформления.

Не могу теперь её назвать Риммой. Римка. Первое моё впечатление от неё – серая, как бывают выкрашенные шаровой краской сторожевые корабли в гавани на серой воде. Серая, бесцветно, нейтрально серая, с крепко поджатыми губами, словно от необходимости контролировать окружающий мир, с вечной непримиримостью в глазах.

Впрочем, всё это я говорю теперь задним числом. Прежде я не уделил ей должного внимания. Баба как баба из Украины, из Днепропетровска, преклонного возраста, жёсткая, как сухое дерево, твёрдая, как жесть. Слышал, она сживала людей с программы, заражаясь неизвестно за что к ним лютой ненавистью. Люди сначала пытались сопротивляться, грозили адвокатами, но время шло, и на неё просто махали рукой и отступались, «себе, мол, дороже». Жертвы менялись, а история повторялась. И Римке сходило с рук. Должно быть, была она стойкой садисткой, и у неё получалось. Никак не думал, что похожее случится и со мной.

Конечно, секрет, как она промылилась сюда. По обрывкам фраз, они на родине её, в Украине, составили команду, объединенную этой общей целью, а дальше не знаю, в чём дело, должно быть, был подкуп какого-то ведомственного лица, и все они здесь. У Римки сначала она сама, затем и её отпрыск, что где-то ныне по компьютерной части преуспел. Несладко было ему сначала, потом он кого-то успешно заложил. Здесь поощряются доносы «ради дела». Об этом Римка рассказывает, не стесняясь. В общем, устроился, хотя машины не купил, а ездит на машине родителей своей сожительницы, и это опять-таки не смущает никого. Римку он, кажется, поколачивает.

Она со мной делится. Могу представить её слезы крокодиловы. Как она плакала, по её словам, когда объявили, что ей разрешили ехать в Америку, но без детей. Наверное, эти слёзы её были настоящими, искренними, и за эти слёзы окружающим ещё придётся долго платить. Она успешна без мужа, не вспоминает о нём, и даже как-то поделилась, что отсутствие секса – преимущество её возраста.

Она не может спокойно жить, ей нужен драйв. Она постоянно с кем-нибудь борется. То с одним, то с другим, по очереди, напрягая все усилия, собирая силы в кулак. И в результате побеждает. Всегда. Жертвы сначала думают: «надо бы», а после просто машут рукой. И она не тонет, а бежит себе, несмотря ни на что, по житейскому морю нетонущей водомеркой.

Она такой же политик, как и её землячка Юлия. Правда, масштаб иной. Она и Юлия Тимошенко – одного поля ягоды, с одной грядки и взращены одной землёй. «Юля, Юля, Юля», – кричат Юлины поклонницы, а имя Римки произносят чаще сквозь зубы с ненавистью: «Дождётся… Придёт ещё её час». Другой бы в этой атмосфере сгорел, иссох, зачах. Но не она. Короткая передышка – и поиск новой жертвы. Она словно парящий орёл над контролируемым им пространством.

Иногда Римка выглядит для меня шизоидом. Например, когда начинает рассуждать о качестве своих стихов, сравнивая себя с Пушкиным или хваля свои рисунки, несовершенные геометрически. Вероятно, это у неё от преподавательской деятельности. Я всегда отмечал подобное в преподавателях, у которых отсутствует обратная связь и которые очень самонадеянны.

Наш офис открывался посетителям небольшим холлом с рядом стульчиков-кресел, как в кинотеатре, перед «экраном»-фронтдеском. Рядом ведёт в коридор стеклянная дверь с ячейками для собеседований. Слева окно и вход в небольшой информационный зал, где Фернандо с Чарльзом Вашингтоном учат посетителей выжимать из компьютеров сведения о наличии текущих рабочих мест.

Мы сидим в огромном зале, разделённом на клетки – кубиклы. С высоты они напоминают пчелиные соты, выкрашенные в серый цвет. Утром, после исходного шевеления, наступает благостная тишина. Сотрудники копаются в кубиклах. Но вот начинается первое движение. Римка отправляется на собеседование в одну из представительских ячеек.

Тишина, правда, остаётся недолгой. Явилась Римка, и ей не терпится поделиться… Чёрт меня дёрнул переместиться в освободившийся кубикл напротив Римки и оказаться под вечным её присмотром. Для этого ей достаточно подняться в полный рост, и она над разделяющей нас перегородкой. Что она теперь и делает. С боковых сторон, например, ко мне не заглянешь. По сторонам высокие стенки, слева от меня – Амелия Ховард, которая курирует бездомных, а правый кубикл пуст. Там свалены какие-то ремонтные детали копировальных машин, компьютеров, связки проводов, забытые, они никого не интересуют.

Римка словно с потешного преставления. Она не может успокоиться, ей хочется, ей необходимо поделиться. Существует два способа выделиться: возвышая себя и принижая остальных. Убеждая себя, как все они глупы, и поэтому нет греха в том, чтобы всех их обвести и обмануть. Как легко тогда чувствовать себя Гулливером среди глупцов-лилипутов и хранить в своём арсенале тайные методы. Убедить себя, что людишки там, внизу, поголовно в твоей милости. Это нетрудно. Легко убедить себя, когда хочется.

Доставляло ей жгучее удовольствие разбирать их неизбежные дефекты. До поры до времени ей приходилось делать это молча, пока не появился слушателем я. Какое это было для неё наслаждение – поиздеваться над нуждающимся. Вернувшись в кубикл, она смакует всё: и желание просителей понравиться, произвести на неё эффект, польстить, разжалобить, очаровать. Она ведь видит это разом, сознавая своё могущество стрелочника судеб.

Не верю я ей по старой памяти, не доверяю во всём. Она пытается выдавить из себя откровение, хотя и сдерживается. Какая-то сдержанность с капелькой настороженности портят откровения. Я ей не верю, а только делаю вид. Таковы правила игры. Остальное за скобками. Она, действительно, видно, после пластической операции. Хотя зачем это ей? Не думаю, что для красоты. Скорее, скрыться, замаскироваться от чего-то. Только меня это не касается, и я делаю вид. Мы формально с ней общаемся и друг другу нужны. Я ей – в роли благодарной аудитории; она – в роли гуру.

Народ к нам действительно является чудной. В этот раз на собеседование приходила вдова, не устававшая повторять, что так одинока с некоторых пор. И это звучало рефреном её ответов на все вопросы.

– Так значит, вы одиноки? – спрашивала её Римка с виду невинно и серьезно, но с бесконечным издевательством в душе, а та в ответ причитала, поверяя в который раз свои беды. Зато с каким наслаждением пересказывала Римка мне сцену, не скупясь на эпитеты «овдовевшей кретинке», «безмозглой вдове».

Мне Римка кажется роботом, собранным из стали и проволоки, без затей запрограммированным на зло, и неважно, что у неё в глазах пластиковые линзы и что-то с ногой, но она упорна как чёрт и несёт в себе заряд ненависти, которой у неё для всех предостаточно, в избытке и с головой. Читатель, поверь, злодеи сериалов не выдуманы, но в жизни они более изощрённые, и с ходу их трудно распознать. В сюжете герой, как орех от скорлупы, освобождается от шелухи и постепенно вырисовывается. Задача автора – преподнести нам героя на блюдечке, а в жизни они затушёваны.

Готов я поверить в теорию самозарождения прохиндеев. В моей прежней жизни было такое. Я видел таких и у себя под носом, и везде. Даже в особом доме на теперешней улице Королёва, что идёт к останкинской башне, и в моё время жили ракетно-космические первопроходцы.

Этот дом пробил для своих ведущих сотрудников Королёв. Но и там заплодились такие. Они вышли как бы из второго эшелона родственников: дети, мужья и жены детей замечательных людей, занятых и самоотверженных. Появлялись они с определённым умыслом в головах и становились закаленными сукиными детьми, на всё готовыми, бесстрашными в своих поползновениях. Непросто было их раскусить. Они были так старательны, как правило, умели нравиться, и нравились решительно всем. Но горе оказавшимся у них на крючке. Опыт и врождённая отчаянность позволяли им не церемониться, топить окружающих и ходить по головам.

Всех нас трахнула пыльным мешком перестройка, и кафедру затрясло. С шефом тогда и случилось, и только Левкович реально ему помог – устроил в академический санаторий «Узкое», но видно, поздно, и был «не в коня корм». Тогда и Римке непросто пришлось. Она, разумеется, понимала, что бывшая кафедральная лафа её – не вечна, и ей самой кафедры не удержать, и она искала альтернативный вариант, опору, по которой она вьющейся лианой поднимется ввысь.