Сорняк, обвивший сумку палача Брэдли Алан

Alan Bradley

The Weed That Strings The Hangman’s Bag

Originally published in UK by Orion Books, London

The book was negotiated through Banke, Goumen and Smirnova Literary Agency (www.bgs-agency.com) and The Bukowski Agency (www.bukowskiagency.com)

Copyright © 2011 by Alan Bradley

© Измайлова Е. Г., перевод, 2011

© ООО «Издательство АСТ»

Снова посвящается Ширли

Сыну

• Три вещи есть, не ведающих горя,
• Пока судьба их вместе не свела.
• Но некий день их застигает в сборе,
• И в этот день им не уйти от зла.

• Те вещи: роща, поросль, подросток.
• Из леса в бревнах виселиц мосты.
• Из конопли веревки для захлесток.
• Повеса ж и подросток – это ты.

• Заметь, дружок, им врозь не нарезвиться.
• В соку трава, и лес, и сорванец.
• Но чуть сойдутся, скрипнет половица,
• Струной веревка – и юнцу конец[1].

Сэр Уолтер Рэли

1

Трупом я лежала на церковном дворе. Целый час прошел после того, как последний из присутствующих на похоронах произнес свое печальное «прощай».

В двенадцать часов, ровно в то время, когда мы обычно садились обедать, из Букшоу выдвинулось шествие: мой полированный гроб розового дерева вынесли из гостиной, медленно спустили по широким ступеням к подъездной аллее и с разрывающей сердце легкостью плавно вдвинули в открытую дверь ожидающего катафалка, раздавив букетик полевых цветов, который туда бережно поместил кто-то из горюющих поселян.

Затем была долгая поездка по каштановой аллее к Малфордским воротам, свирепые грифоны на которых смотрели в сторону, когда мы их миновали, хотя печаль это была или апатия – я никогда не узнаю.

Доггер, преданный слуга моего отца, размеренно шагал рядом с неторопливым катафалком, склонив голову и легко положив руку на крышку, словно для того, чтобы защитить мои бренные останки от чего-то видимого только ему. У ворот кто-то из гробовщиков наконец жестами убедил его сесть в автомобиль.

И так они привезли меня в деревню Бишоп-Лейси, угрюмо миновав те самые зеленые тропинки и пыльные изгороди, где я каждый день ездила на велосипеде при жизни.

На переполненном кладбище Святого Танкреда меня бережно сняли с катафалка и понесли по извилистой тропинке под липами. Здесь меня на миг опустили на свежескошенную траву.

Затем у разверстой могилы отслужили заупокойную службу, и в голосе викария звучала нотка искренней скорби, когда он произносил традиционные слова.

Первый раз я слушала заупокойную службу с такой выгодной позиции. В прошлом году мы с отцом посетили похороны старого мистера Дина, деревенского зеленщика. Его могила располагалась всего в нескольких ярдах от того места, где я сейчас лежала. Она уже просела, оставив лишь прямоугольную впадину в траве, которую чаще всего заполняла стоячая дождевая вода.

Моя старшая сестра Офелия заявила, что она осела, потому что мистер Дин воскрес и больше не присутствует там в телесном виде, в то время как Дафна, моя другая старшая сестра, сказала, что это потому, что он провалился в более старую могилу, чей обитатель рассыпался в прах.

Я подумала о супе из костей внизу: суп, в котором я стану просто очередным ингредиентом.

Флавия Сабина де Люс, 1939–1950 – вот что они начертают на моем надгробии, скромном и элегантном сером мраморе, и никаких фальшивых сантиментов.

Жаль. Если бы я прожила достаточно долго, я бы оставила письменные инструкции, повелев запечатлеть cтрочки из Вордсворта:

А если бы они начали артачиться, в качестве второго варианта я бы предложила:

Только Фели, певшая и игравшая эти строки на фортепиано, признает в них строчки из «Третьей книги арий» Томаса Кэмпиона, но ее будут так глодать вина и скорбь, что она никому не скажет.

Мои размышления нарушил голос викария:

«…земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху, в надежде на воскрешение к вечной жизни благодаря Господу нашему Иисусу Христу; он превратит наше бренное тело…»

И вдруг они ушли, оставив меня одну – одну, слушать червяков.

Вот он: конец пути для бедной Флавии.

Сейчас семейство уже вернулось в Букшоу, собралось за длинным узким обеденным столом: отец восседает в привычном каменном молчании, Даффи и Фели с убитым видом обнимают друг друга, едва сдерживая слезы, а миссис Мюллет, наша кухарка, вносит большое блюдо с запеченным мясом.

Я припомнила, как Даффи однажды сказала мне, зачитываясь «Одиссеей», что запеченное мясо в Древней Греции было традиционным яством на похоронах, а я ответила, что, с точки зрения миссис Мюллет, за две с половиной тысячи лет почти ничего не изменилось.

Но сейчас, когда я мертва, возможно, мне следует поупражняться в снисходительности.

Доггер, разумеется, останется безутешен. Дорогой Доггер: дворецкий, он же шофер, он же камердинер, он же садовник, он же управляющий поместьем, бедная замкнувшаяся в панцирь душа, способности которой ослабевали и усиливались, словно приливы Северна; Доггер, который недавно спас мне жизнь и забыл об этом на следующее утро. Мне будет ужасно его не хватать.

И мне будет не хватать моей химической лаборатории. Я подумала о золотых часах, которые я провела в заброшенном крыле Букшоу, в блаженном одиночестве посреди колб, реторт и жизнерадостно булькающих пробирок и мензурок. Подумать только, я больше никогда их не увижу. Это почти невыносимо.

Я прислушалась к поднимающемуся ветру, шептавшему над головой в ветвях тисов. Здесь, в тени башни Святого Танкреда, холодало, и скоро стемнеет.

Бедная Флавия! Бедная каменная-ледяная-мертвая Флавия!

Сейчас Фели и Даффи, должно быть, жалеют, что так по-свински обращались со своей младшей сестрой за ее краткие одиннадцать лет на этой земле.

При этой мысли слеза потекла по моей щеке.

Ожидает ли меня Харриет, чтобы приветствовать на небесах?

Харриет – моя мать, погибшая во время несчастного случая в горах через год после моего рождения. Узнает ли она меня десять лет спустя? Будет ли одета в тот же альпинистский костюм, или она сменила его на нечто белое?

Что ж, как бы там ни было, я знаю, что это будет стильно.

Внезапно раздалось громкое хлопанье крыльев: звук, отразившийся от каменной стены церкви, усиленный полуакром витражного стекла и покосившимися надгробиями, окружавшими меня. Я застыла.

Может быть, это ангел – или, что более вероятно, архангел – снисходит, дабы вознести драгоценную душу Флавии в рай? Если я чуть-чуть приоткрою глаза, то увижу сквозь ресницы, правда нечетко.

Не повезло: это оказалась потрепанная галка из тех, что вечно летают около Святого Танкреда. Эти бездельницы свили гнездо в башне еще в XIII веке, когда каменщики собрали свои инструменты и уехали отсюда.

Теперь дурацкая птица неуклюже взгромоздилась на верхушку мраморного пальца, указывающего в небеса, и холодно меня рассматривала яркими смешными глазами-пуговицами, склонив голову набок.

Галки никогда не учатся на своих ошибках. Не важно, сколько раз я проделывала с ними этот трюк, они всегда рано или поздно, хлопая крыльями, слетали с башни полюбопытствовать. Для примитивного мозга галки любое тело, горизонтально лежащее на кладбище, означало одно: пищу.

Как я делала уже дюжину раз, я вскочила на ноги и метнула камень, спрятанный в кулаке. Я промахнулась – но я почти всегда промахивалась.

С презрительным «кар» эта тварь взлетела в воздух и понеслась за церковь, в сторону реки.

Встав на ноги, я осознала, что голодна. Естественно! Я не ела с завтрака. На миг я слегка призадумалась, быть может, я найду оставшиеся пироги с джемом или кусок торта на церковно-приходской кухне. Дамы Алтарной гильдии Святого Танкреда собирались вчера, и шанс есть.

Пробираясь сквозь траву по колено, я услышала необычное сопение и на мгновение подумала, что нахальная галка вернулась, чтобы сказать свое последнее слово.

Я остановилась и прислушалась.

Ничего.

И затем оно снова прозвучало.

Иногда я считаю проклятием, а иногда благословением то, что я унаследовала острый слух Харриет, поскольку я могу, как люблю рассказывать Фели, слышать то, от чего у вас волосы дыбом встанут. Один из звуков, которые я особенно четко улавливаю, – это плач.

Он доносился из северо-восточного угла церковного кладбища – откуда-то из окрестностей деревянного сарая, где могильщик хранил инструменты для копания могил. Я медленно подкрадывалась на цыпочках, а звук становился все громче: кто-то умеет здорово рыдать в старомодной манере, сногсшибательной и душераздирающей.

Простой факт природы: в то время как большинство мужчин пройдут мимо плачущей женщины, словно у них шоры на глазах, а в ушах песок, ни одна женщина не может равнодушно слышать звук, означающий, что у кого-то горе, и не устремиться немедленно на помощь.

Я украдкой глянула за черную мраморную колонну и увидела ее, она, растянувшись во весь рост, лежала лицом вниз на плите из известняка, рыжие волосы растеклись по стершейся надписи, будто ручейки крови. Если бы не сигарета, стильно торчавшая между ее пальцами, ее можно было бы принять за рисунок кого-то из прерафаэлитов вроде Берн-Джонса. Я вмешалась почти с сожалением.

– Привет, – сказала я. – Вы в порядке?

Еще один простой факт природы – подобные разговоры вечно начинаются с чрезвычайно глупой фразы. Я пожалела в тот же момент, когда произнесла ее.

– О! Разумеется, я в порядке, – вскрикнула она, вскакивая на ноги и утирая глаза. – С чего это ты подкрадываешься ко мне таким образом? Ты вообще кто?

Резко дернув головой, она отбросила волосы назад и выпятила подбородок. У нее были высокие скулы и впечатляюще треугольное лицо звезды немого кино, и по ее оскалу я определила, что она испугана.

– Флавия, – представилась я. – Меня зовут Флавия де Люс. Я живу неподалеку – в Букшоу.

Я ткнула большим пальцем в приблизительном направлении.

Она продолжала вглядываться в меня, словно женщина во власти ночного кошмара.

– Простите, – продолжила я. – Я не хотела пугать вас.

Она выпрямилась во весь рост – не выше пяти футов и пары дюймов – и сделала шаг ко мне, словно вспыльчивая версия Венеры Боттичелли, которую я однажды видела на коробке из-под печенья «Хантли и Палмерс».

Я упрямо стояла на месте, изучая ее платье. Оно было сшито из кремового хлопка, с корсетом в оборках и расширяющейся книзу юбкой, все разрисованное множеством крошечных цветочков – красных, желтых, синих и ярко-оранжевых, как маки, и я не могла не заметить, что подол заляпан слегка подсохшей грязью.

– В чем дело? – поинтересовалась она, взволнованно затягиваясь сигаретой. – Никогда раньше не видела знаменитость?

Знаменитость? Я понятия не имела, кто она такая. Я подумала было сказать ей, что действительно видела кое-кого знаменитого, и это был Уинстон Черчилль. Отец показал мне его, когда мы ехали в лондонском такси. Черчилль стоял перед «Савоем», засунув большие пальцы в карманы жилета и разговаривая с мужчиной в желтом макинтоше. «Старый добрый Уинни», – выдохнул отец, словно сам себе.

– О, какой в этом прок! – воскликнула женщина. – Чертово место… чертовы люди… Чертовы автомобили… – И она снова зарыдала.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – поинтересовалась я.

– О, уйди и оставь меня в покое, – всхлипнула она.

Ну и ладно, подумала я. На самом деле я подумала кое-что другое, но поскольку я стараюсь стать лучше…

Я постояла еще миг, слегка подавшись вперед, чтобы рассмотреть, вступают ли ее капающие слезы в реакцию с пористой поверхностью надгробия. Слезы, насколько мне известно, состоят преимущественно из воды, хлористого натрия, марганца и калия, а известняк в основном из кальцита, растворяющегося в хлористом натрии, – но только при высоких температурах. Та к что если температура на кладбище Святого Танкреда не возрастет внезапно на несколько сот градусов, маловероятно, что здесь произойдет что-то с химической точки зрения любопытное.

Я отвернулась и пошла прочь.

– Флавия…

Я оглянулась. Она протягивала ко мне руку.

– Извини, – сказала она. – Просто у меня был ужасный день, с самого утра.

Я остановилась, затем медленно, осторожно зашагала обратно, в то время как она утирала глаза тыльной стороной ладони.

– Для начала, Руперт был в отвратительном настроении, еще до того, как мы уехали из Стоутмура. Боюсь, мы поссорились из-за пустяка, а потом еще фургон – это просто стало последней каплей. Он ушел, чтобы найти кого-нибудь, кто его починит, а я… что ж, вот я здесь.

– Мне нравятся ваши рыжие волосы, – сказала я. Она тут же прикоснулась к ним и улыбнулась, почему-то я знала, что она так сделает.

– Морковкина верхушка, меня так дразнили, когда я была в твоем возрасте. Морковкина верхушка! Подумать только!

– Верхушки моркови зеленые, – заметила я. – Кто такой Руперт?

– Кто такой Руперт? – переспросила она. – Ты шутишь!

Она ткнула пальцем, и я повернулась посмотреть: на узкой тропинке в углу кладбища стоял ветхий фургон – «остин-8». На его крыле броскими золотыми буквами, все еще различимыми, несмотря на толстый слой грязи и пыли, были слова «Куклы Порсона».

– Руперт Порсон, – пояснила она. – Все знают Руперта Порсона. Руперт Порсон и белка Снодди – в «Волшебном королевстве». Ты что, не видела его по телевизору?

Белка Снодди? «Волшебное королевство»?

– У нас в Букшоу нет телевизора, – сказала я. – Отец считает, что это грязное изобретение.

– Твой отец – необычайно мудрый человек, – произнесла она. – Твой отец, без сомнения…

Ее прервало металлическое дребезжание болтающегося щитка цепи, когда викарий, покачиваясь, вырулил из-за угла церкви. Он слез и прислонил свой видавший виды «рэли»[4] к ближайшему надгробию. Пока он шел к нам, я размышляла над тем, что каноник Дэнвин Ричардсон не являет собой образ типичного сельского викария. Он крупный, широколицый и добродушный, и, если бы у него были татуировки, его можно было бы принять за капитана одного из тех проржавевших бродячих пароходов, которые устало тащатся из одного купающегося в солнце порта в другой по бог знает каким колониям, еще оставшимся у Британской империи.

Его черное церковное облачение было перепачкано и покрыто полосами известковой пыли, как будто он падал с велосипеда.

– Проклятье! – сказал он, заметив меня. – Я потерял велосипедный зажим для брюк и порвал брючину в клочья, – и затем, отряхнувшись по пути к нам, он добавил: – Синтия убьет меня.

Глаза женщины расширились, и она бросила на меня быстрый взгляд.

– Недавно она выцарапала иголкой мои инициалы на всех моих вещах, – продолжил он, – но это не помогло мне не терять вещи. На прошлой неделе – листы для гектографа[5] для приходского бюллетеня, за неделю до этого – медную дверную ручку от ризницы. Это поистине сводит с ума. Привет, Флавия, – поздоровался он. – Всегда рад видеть тебя в церкви.

– Это наш викарий, каноник Ричардсон, – пояснила я рыжеволосой женщине. – Возможно, он сможет помочь.

– Дэнвин, – представился викарий, протягивая руку незнакомке. – После войны мы не особенно придерживаемся церемоний.

Женщина подала два или три пальца, касаясь его ладони, но ничего не сказала. Когда она вытянула руку, короткий рукав ее платья соскользнул, и я мельком увидела безобразный зелено-пурпурный синяк на верхней части руки. Она торопливо прикрыла его левой рукой, потянув вниз хлопковую ткань.

– Чем могу помочь? – поинтересовался викарий, делая жест в сторону фургона. – Нечасто мы в нашем маленьком пасторальном болоте оказываем содействие августейшему театральному народу.

Она храбро улыбнулась.

– Наш фургон сломался – или что-то в этом роде. Барахлит карбюратор. Если бы дело было связано с электрикой, уверена, Руперт починил бы его в мгновение ока, но, боюсь, то, что относится к топливу, – это выше его сил.

– Голубушка, голубушка, – сказал викарий. – Я уверен, Берт Арчер в гараже все вам сделает. Я позвоню ему, если хотите.

– О нет, – быстро возразила женщина, может быть, слишком быстро, – мы не хотим вас так утруждать. Руперт пошел на центральную улицу. Наверняка он уже нашел кого-то.

– Если бы нашел, он бы уже вернулся, – заметил викарий. – Давайте я позвоню Берту. Он частенько дремлет дома после обеда. Он не так молод, как прежде, да и все мы, если на то пошло. Тем не менее излюбленная моя максима в том, что – это касается и двигателей, даже послушных, – благословение церкви никогда не повредит.

– О нет. Столько беспокойства. Уверена, у нас все будет в порядке.

– Чепуха, – сказал викарий, уже пробираясь сквозь лес могильных камней и на полной скорости направляясь к дому приходского священника. – Никаких проблем. Вернусь мигом.

– Викарий! – окликнула женщина. – Пожалуйста!

Он остановился на полпути и неохотно вернулся к нам.

– Дело в том… Понимаете, мы…

– Ага! Вопрос в деньгах, значит? – сказал викарий.

Она печально кивнула, склонив голову, рыжие волосы каскадом рассыпались по лицу.

– Уверен, что можно что-то придумать, – сказал викарий. – А! Вот и ваш муж.

Через церковный двор скособоченной поступью к нам ковылял коротышка с непропорционально большой головой, его правая нога при каждом шаге раскачивалась, описывая большой неуклюжий полукруг. Когда он подошел ближе, я увидела, что его голень сжимает тяжелая железная подпорка.

Должно быть, ему за сорок, хотя точно определить сложно.

Несмотря на очень маленький рост, его бочкообразная грудная клетка и мощные руки, казалось, сейчас порвут сковывающий их костюм из сирсакера[6]. Наоборот, его правая нога внушала жалость: судя по тому, как брюки свободно болтались вокруг того, что под ними, я могла определить, что она тонкая, как спичка. Со своей большой головой он напоминал мне гигантского осьминога, бредущего на неровных щупальцах по церковному двору.

Пошатываясь, он остановился и почтительно приподнял шоферскую фуражку, демонстрируя буйную гриву светлых волос, в точности соответствующих его вандейковской эспаньолке.

– Руперт Порсон, я полагаю? – произнес викарий, обмениваясь с новоприбывшим радушным приветственным рукопожатием. – Я Дэнвин Ричардсон, а это мой юный друг Флавия де Люс.

Порсон кивнул мне и бросил почти незаметный молниеносный мрачный взгляд на женщину, перед тем как на полную мощность включить улыбку-прожектор.

– Проблемы с двигателем, я понимаю, – продолжил викарий, – кого угодно выведут из себя. Хотя, поскольку они привели к нам создателя «Волшебного королевства» и белки Снодди, это лишь подтверждает старый афоризм, не так ли?

Он не уточнил, какой именно старый афоризм имеет в виду, но никто и не спросил.

– Я собирался сказать вашей жене, – говорил викарий, – что святой Танкред сочтет за честь, если вы согласитесь поставить небольшое представление в приходском зале, пока ремонтируют ваш фургон. Разумеется, я понимаю, должно быть, вы очень востребованы, но я буду ругать себя, если не сделаю хотя бы попытку доставить радость детям – да и взрослым тоже! – Бишоп-Лейси. Хорошо время от времени позволять детям совершать набеги на свои копилки ради достойных культурных поводов, вы согласны?

– Что ж, викарий, – произнес Порсон медоточивым голосом, слишком мощным, слишком звучным, слишком сладким для такого крошечного человека, подумала я. – У нас действительно весьма плотный график. Наши гастроли были убийственными, понимаете ли, и лондонские спектакли…

– Я понимаю, – сказал викарий.

– Но, – добавил Порсон, драматично подняв указательный палец, – ничто не доставит нам большего удовольствия, чем если нам позволят выступить в обмен на ужин, как прежде. Разве не так, Ниалла? Это будет как в давние времена.

Женщина кивнула, но ничего не сказала. Она пристально смотрела на холмы вдали.

– Ну что ж, – подытожил викарий, энергично потирая руки, словно он добывал огонь, – решено. Пойдемте, я покажу вам зал. Он довольно невзрачный, но славится своей сценой, и акустика, как говорят, там замечательная.

С этими словами двое мужчин скрылись за углом церкви.

На миг повисло ощущение, что говорить не о чем. Затем женщина сказала:

– У тебя случайно нет сигареты? Умираю, так курить хочу.

Я отрицательно покачала головой с довольно идиотским видом.

– Хмм, – протянула она. – У тебя вид ребенка, который вполне может иметь при себе сигареты.

Первый раз в жизни я не нашлась что сказать.

– Я не курю, – выдавила я.

– И почему же? – поинтересовалась она. – Слишком молода или слишком мудра?

– Я размышляла, не начать ли мне на следующей неделе, – запинаясь, ответила я. – Просто она еще не наступила.

Она откинула голову и расхохоталась во весь рот, словно кинозвезда.

– Ты мне нравишься, Флавия де Люс, – объявила она. – Но у меня есть преимущество, не так ли? Ты сказала мне, как тебя зовут, а я тебе нет.

– Ниалла, – сказала я. – Мистер Порсон назвал вас Ниаллой.

Она протянула руку с серьезным лицом.

– Верно, – согласилась она, – он так сказал. Но ты можешь звать меня Матушкой Гусыней.

2

Матушка Гусыня!

Меня никогда не интересовали легкомысленные замечания, особенно когда их делают посторонние, и, в частности, я не дала бы за них и лягушкиной задницы, когда они исходят от взрослого. По моему опыту, дурацкие шуточки в устах того, кто не настолько глуп, часто являются не более чем маскировкой чего-то намного, намного худшего.

И тем не менее, несмотря на это, я поймала себя на том, что проглатываю резкую и восхитительно ядовитую остроту, уже крутившуюся на кончике языка, и вместо нее выдавливаю жалкую улыбку.

– Матушка Гусыня? – с сомнением повторила я.

Она снова ударилась в слезы, и я порадовалась, что попридержала язык. Я вот-вот получу немедленное вознаграждение в виде кое-чего пикантного.

Кроме того, я уже начала ощущать легкую, хоть и незаметную эмпатию с этой женщиной. Может, это жалость? Или страх? Я не могла понять, я только знала, что какая-то глубоко спрятанная химическая субстанция внутри одной из нас настоятельно нуждалась в своем давно утраченном дополнении – или противоядии? – внутри другой.

Я ласково положила ладонь ей на плечо и протянула носовой платок. Она взглянула на него скептически.

– Все в порядке, – уверила я. – Это просто пятна от травы.

Это повергло ее в поразительную истерику. Она спрятала лицо в платок, и ее плечи затряслись так неистово, что на миг я подумала, что она развалится на части. Чтобы дать ей время прийти в себя – и потому что я пришла в изрядное замешательство от ее взрыва, – я отошла недалеко, чтобы рассмотреть надпись на высоком стершемся надгробии, отмечавшем могилу Лидии Грин, которая «умирла» в 1638 году в возрасте «ста трицати пяти лет».

«Аднажды она зелена была, аднако ныне вся бела, говорилось там, и мало кто рыдает за нее».

Если бы Лидия до сих пор жила, прикинула я, ей было бы сейчас четыреста сорок семь лет, и, вероятно, с такой персоной стоило бы познакомиться.

– О, я чувствую себя такой дубиной.

Я повернулась и увидела, что женщина утирает глаза и подавленно улыбается мне.

– Меня зовут Ниалла, – сказала она, протягивая руку. – Ассистент Руперта.

Я поборола отвращение и пожала ее пальцы кратким, как молния, движением. Как я и подозревала, ее ладонь была влажной и липкой. Как только позволили приличия, я спрятала руку за спину и вытерла ее о юбку.

– Ассистент? – Слово выскочило у меня изо рта, не успела я его удержать.

– О, я знаю, викарий предположил, что я жена Руперта. Но ничего такого. Честно! Вовсе не так.

Я непроизвольно глянула на фургон «Куклы Порсона». Она сразу же уловила.

– Ну да… Мы и правда путешествуем вместе. Полагаю, нас с Рупертом объединяет то, что ты могла бы назвать… очень сильной привязанностью друг к другу. Но муж и жена…

Она меня за идиотку держит, что ли? Не прошло и недели с тех пор, как Даффи читала вслух мне и Фели «Оливера Твиста», и я знала так же верно, как свое имя, что эта женщина, Ниалла, была Нэнси для Билла Сайкса в лице Руперта Порсона. Разве она не поняла, что я заметила грязный синячище на ее руке?

– Это такое удовольствие – блуждать по Англии с Рупертом. Его узнают повсюду, куда мы приходим, знаешь ли. Не далее чем позавчера, например, мы играли на ярмарке в Селби, и на почте нас опознала полная леди в шляпе с цветами. «Руперт Порсон! – закричала она. – Руперт Порсон пользуется королевской почтой, как другие люди!» – Ниалла засмеялась. – А потом она стала умолять его об автографе. Так всегда, видишь ли. Настояла, чтобы он написал: «С наилучшими пожеланиями от белки Снодди». Когда он так подписывается, он всегда рисует несколько орешков. Она заявила, что это для племянницы, но я-то знаю. Когда путешествуешь так много, развиваешь определенное чутье на такие вещи. Можешь всегда понять.

Она продолжала щебетать. Если я и дальше буду молчать, не далее как через минуту она признается, какой у нее размер трусиков.

– Кто-то на «Би-би-си» рассказал Руперту, что двадцать три процента его аудитории – это бездетные домохозяйки. Немало, не так ли? Но в «Волшебном королевстве» есть что-то такое, что удовлетворяет природную жажду побега. Именно так они и сказали Руперту: «природная жажда побега». Каждый хочет сбежать, не так ли? Тем или иным способом, имею в виду.

– Каждый, за исключением Матушки Гусыни, – заметила я.

Она рассмеялась.

– Послушай, я не морочу тебе голову. Я действительно Матушка Гусыня. По крайней мере, когда надеваю костюм. Подожди, пока не увидишь, – высокий остроконечный колпак со свисающими полями и серебряной пряжкой, седой парик с развевающимися локонами и просторное пышное платье, которое выглядит так, будто когда-то его носила матушка Шиптон. Ты знаешь, кто такая матушка Шиптон?

Разумеется, я знала. Одна старая карга, которая, как утверждали, жила в XVI веке и предсказывала будущее, помимо прочего, предвидев Великую чуму, Большой лондонский пожар, аэропланы, линкоры и конец света в 1881 году; подобно Нострадамусу мамаша Шиптон изрекала свои пророчества плохими виршами: «Огонь и вода сотворят чудеса» и тому подобное. Также я знала, что и сегодня есть люди, которые верят, что она предвидела использование тяжелой воды в создании атомной бомбы. Что до меня, я не верила ни единому ее слову. Старушечий бред сивой кобылы.

– Я слышала это имя, – сказала я.

– Не важно. Это на нее я похожа, когда принаряжаюсь для представления.

– Блестяще, – сказала я, хотя не имела это в виду. Она могла заметить, что я хочу отделаться от нее.

– Что милая девочка вроде тебя делает в месте вроде этого? – спросила она с усмешкой, обведя церковное кладбище взмахом руки.

– Я часто прихожу сюда поразмыслить, – ответила я.

Это, кажется, позабавило ее. Она поджала губы и имитировала отрепетированный сценический голос:

– И о чем Флавия де Люс размышляет на этом чудном старом сельском кладбище?

– Об уединении, – выпалила я, не желая быть намеренно грубой. Я просто сказала правду.

– Об уединении, – повторила она, кивнув. Я поняла, что мой колючий ответ не оттолкнул ее. – Об уединении многое можно сказать. Но ты и я знаем, не так ли, Флавия, что уединение и одиночество – не одно и то же?

Я слегка обрадовалась. Наконец-то я встретила человека, который кажется, задумывался иногда о тех же вещах, что и я.

– Нет, – признала я.

Повисло долгое молчание.

– Расскажи мне о своей семье, – наконец тихо попросила Ниалла.

– Рассказывать особо нечего, – сказала я. – У меня есть две сестры, Офелия и Дафна. Фели семнадцать лет, а Даффи тринадцать. Фели играет на фортепиано, Даффи читает. Отец – филателист. Он очень привязан к своим маркам.

– А ваша мать?

– Мертва. Она погибла от несчастного случая, когда мне был год.

– Господи! – воскликнула она. – Кто-то рассказывал мне о семействе, живущем в огромном запущенном старом особняке неподалеку отсюда: эксцентричный полковник и выводок девиц, бегающих повсюду, словно краснокожие индейцы. Ты не одна из них, а?

По выражению моего лица она тут же поняла, что да.

– О, бедная крошка! – сказала она. – Прости, я не хотела… Я хочу сказать…

– Все нормально, – перебила ее я. – На самом деле все обстоит намного хуже, но я не люблю об этом говорить.

Я увидела, как в ее взгляде появилась растерянность: выражение глаз взрослого человека, отчаянно барахтающегося в поисках почвы для взаимного понимания с ребенком.

– Но чем ты занимаешься? – спросила она. – Разве у тебя нет никаких интересов… или хобби?

– Я увлечена химией, – рассказала я, – и люблю собирать газетные вырезки в альбом.

– Правда? – Она пришла в восторг. – Чудесно! В твоем возрасте я тоже это любила. Картинки, вырезанные из сигаретных пачек; и засушенные цветы: анютины глазки, резеда, наперстянка, дельфиниум; старые пуговицы, валентинки, стихи о бабушкиной прялке из «Девичьего ежегодника»… Чудесное развлечение!

Мои собственные альбомы состояли из трех пухлых бордовых томов с вырезками из океана древних журналов и газет, который залил, а потом затопил библиотеку и гостиную в Букшоу, выплеснувшись в неиспользуемые спальни и комнаты, где хранили ненужную мебель, перед тем как их, наконец, влажными гниющими стопками не сложили в тайник в подвале. С их страниц я бережно вырезала все, что смогла найти о ядах и отравителях, пока мои альбомы не начали трещать по швам от описаний склонностей майора Герберта Роуза Армстронга, любителя-садовода и адвоката, отправившего на тот свет свою жену с помощью заботливо приготовленного зелья из содержащего мышьяк гербицида; Томаса Нейла Крима[7], Хоули Харви Криппена[8] и Джорджа Чепмена[9] (поразительно, не так ли, что имена столь многих отравителей начинаются с английской буквы С?), которые с помощью стрихнина, скополамина и сурьмы соответственно отправили целую армию жен и других женщин в могилу; Мэри Энн Коттон (понимаете, о чем я?), которая, после нескольких успешных опытных прогонов на свиньях перешла к отравлению семнадцати человек мышьяком[10]; Дейзи де Мелкер, женщины из Южной Африки со страстью к водопроводчикам: сначала она выходила за них замуж, а потом разводилась с помощью дозы стрихнина.

– Собирать вырезки в альбом – идеальное времяпрепровождение для юной леди, – говорила Ниалла. – Аристократично… и при этом познавательно.

В точности мои мысли.

– Моя мама выбросила мой в мусорное ведро, когда я сбежала из дома, – сказала она с призвуком, который, если бы вырвался, мог стать смешком.

– Вы сбежали из дома? – уточнила я.

Этот факт заинтриговал меня почти так же сильно, как наперстянка на ее платье, из которой, припоминаю, можно извлечь растительный алкалоид дигиталин (более известный нам, химикам, как С₃₆Н₅₆О₁₄). На миг я с удовольствием вспомнила о том, как несколько раз в лаборатории я вымачивала в спирте листья наперстянки, собранные в нашем огороде, наблюдая за кристаллизацией тонких сияющих иголок и за восхитительным изумрудно-зеленым раствором, который образовывался после того, как я растворяла их в соляной кислоте и воде. Выделившейся осадком камеди, разумеется, можно вернуть исходный зеленый оттенок серной кислотой, затем придать светло-красный цвет парами брома и снова изумрудно-зеленый добавлением воды. Волшебно! Конечно, это смертельный яд, и в качестве такового он, конечно же, намного более захватывающий, чем глупые пуговицы и «Девичий ежегодник».

– Ммм, – произнесла она. – Устала мыть, вытирать, подметать и убирать и слушать, как тошнит соседей; устала лежать в кровати ночью, прислушиваясь, не зацокает ли по мостовой конь принца.

Я ухмыльнулась.

– Руперт все изменил, конечно же, – продолжала она. – «Пойдем со мной к вратам Диарбекира[11], – сказал он мне. – Поехали на восток, и я сделаю тебя принцессой в струящихся шелках и бриллиантах размером с кочан капусты».

– И он сделал?

– Нет. На самом деле он сказал: «Моя чертова ассистентка бросила меня. Поехали со мной в Лайм-Реджис на выходные, и я дам тебе гинею, шесть приемов пищи и спальный мешок. Я научу тебя искусству манипуляции», – заявил он, и я была настолько глупа, что подумала, будто речь идет о марионетках.