Вселенная Алана Тьюринга Ходжес Эндрю
Andrew Hodges
Alan Turing: THE ENIGMA
Публикуется с разрешения автора и его литературных агентов Zeno Agency Limited (Великобритания) при участии Агентства Александра Корженевского (Россия).
© Andrew Hodges 1983
© ООО «Издательство АСТ»
Предисловие: «В нем было что-то от Шелли, но и от Франкенштейна тоже…»
Известный швейцарский психиатр Карл Юнг, ученик Фрейда, писал:
«Современный человек защищается от собственного расщепленного состояния системой отделений. Определенные области внешней жизни и поведения хранятся в своего рода отдельных ящиках и никогда не соприкасаются друг с другом».
Современному человеку, столкнувшемуся с Аланом Тьюрингом, следовало бы защищаться особенно тщательно, не позволять содержимому ящиков перемешаться. Не исключено, что также поступал и сам Тьюринг, когда оставался лицом к лицу со своими проблемами.
Под личиной прямодушного поклонника Бернарда Шоу, созданной для окружающих и особенно явной после войны, под маской неудержимого фонтана идей, которые он готов отстаивать вплоть до костра, подобно Жанне Д’Арк современной эпохи, скрывался противоречивый, мучимый неопределенностью человек. Вряд ли Замок Сомнение и Гигант Отчаянья были его любимыми отрывками из «Путешествий Пилигрима» в детстве – однако роль Тьюринга в процессе человечества напоминает именно о них, при том, что горы более приятного толка редки и весьма далеки друг от друга. В частности, здесь крылась неопределенность отношений Алана с социальными институтами: он никогда не станет здесь своим, но и вызова им по-настоящему не бросит. Такое отношение объединяло его со многими учеными, глубоко ушедшими в математику или иные науки: те тоже никак не могли понять – то ли относиться к общественным институтам как к чему-то абсурдному, словно из Эдгина Батлера, то ли принимать их как неизбежный факт. Стремясь, подобно английскому писателю и математику Льюису Кэроллу, все обратить в игру, он размышлял о том, что математика могла бы служить защитой от мира для того, кто не столько слишком слеп в отношении дел земных, сколько слишком восприимчив к их ужасу. Его свободное чувство юмора и способность посмеяться над собой имели много общего с реакцией многих геев на невозможную социальную ситуацию, в какой-то мере они демонстрировали ярое и сатирическое неприятие общества, но и в конечном итоге, уход от него.
Для Алана Тьюринга эти составляющие усугублялись еще тем, что он так никогда полностью и не смог соответствовать роли математика, ученого, философа, инженера. Для Тьюринга всегда повторялась история «Смеха из соседней комнаты», так как никто не знал, стоит ли включать его в свою компанию, или нет. Как вскоре после смерти Тьюринга напишет Робин Гэнди, который был его аспирантом и длительное время интимным другом, «его интерес чаще занимали объекты и идеи, а не люди, поэтому он часто оставался в одиночестве. Но Алан жаждал привязанности и дружбы, порой, пожалуй, слишком сильно, что усложняло ему жизнь на первых этапах знакомства…». Вряд ли кто-либо из окружающих видел, насколько на самом деле одинок Тьюринг.
Экзистенциалист-самоучка, вряд ли даже слышавший о Сартре, он стремился найти свой собственный путь к свободе. По мере того, как жизнь становилась все более запутанной, все менее ясным было, куда же этот путь должен вести. Да и откуда взяться ясности? На дворе двадцатый век, когда каждый истинный художник чувствует призыв к действию, а любой чувствующий человек приходит в крайнее волнение. Он всеми средствами ограничил свою роль сколь возможно простой сферой интересов, так как старался при этом остаться верным себе. Увы, ни простота, ни честность не уберегли Алана от последствий – совсем наоборот.
Университетский мир Великобритании был изолирован от двадцатого века настолько, насколько это вообще возможно, и слишком часто за эксцентричностью Тьюринга не видел его прозорливости, выдавал размытые похвалы в адрес его смекалки, вместо того, чтобы предложить подлинно критический взгляд на идеи ученого, запоминал истории о велосипеде охотнее, чем подлинно великие вехи. Будучи никем иным, как интеллектуалом, при этом не вписывался в ученое сообщество. Исследователь Лин Нейман, которая имела возможность близко познакомиться с этим сообществом как изнутри, так и снаружи, выразила гораздо красноречивее прочих это отсутствие идентичности: она видела в нем «очень странного человека, который не вписывался никуда. Его сумбурные усилия, направленные на то, чтобы казаться в своей тарелке в кругах высшего среднего класса, к которому он и принадлежал по рождению, отличались особой степенью не успешности. Да, он принял ряд социальных конвенций, выбрав их словно случайным образом, но большинство из их представлений и порядков он отвергал без колебаний и извинений. Как не прискорбно, порядки научного мира, который мог бы стать для Тьюринга убежищем, озадачивали его и нагоняли скуку…». Отношение Алана к своему привилегированному происхождению отличалось двоякостью: он отбросил большинство присущих своему классу атрибутов, сохранив лишь внутреннюю верность себе и нравственный долг, оставаясь при этом всегда сыном Империи. Аналогичная неоднозначность присутствовала в его положении среди интеллигенции, которая проявлялась не только в его презрении к наиболее тривиальным аспектам научной жизни, но и в той смеси гордости и пренебрежения, которую Алан проявлял к собственным достижениям.
Смятение и конфликт, пронизывающие его, лишь на первый взгляд, целостную индивидуальность гомосексуалиста, отражали тот факт, что мир не позволял геям оставаться «обыкновенными» или «подлинными», вести простую жизнь и не привлекать внимания, сохранять приватность и не иметь общественной позиции. К Тьюрингу, разумеется, было обращено особое внимание. В 1938 году английский романист и эссеист Эдвард Морган Форстер вывел заключение из требования нравственной автономии: «Любовь и верность в отношении индивида способны противоречить интересам государства. Когда такое происходит, к чертям государство, говорю я, что означает, что и государство пошлет к чертям меня». При этом Форстеру никогда не пришлось столкнуться с последствиями подобного выбора лицом к лицу. Именно Алану Тьюрингу, как одному из тысяч, пользующихся дурной славой людей, пришлось выходить из этого морального кризиса, практически молча, практически в одиночестве.
Для него не было возможности «простой» жизни, как не было и «просто» науки. Чистоты не бывает. Никто не может быть островом. Быть может, Алан Тьюринг и является Героем Истины, но даже его наука завела к лживым делам, а секс – к лжи властям.
Впрочем, неопределенность в жизни Алана Тьюринга, колебание между двумя путями наиболее сильно поражает не в отношении социального класса или профессионального положения, пола, но колебаниями между ролями «взрослого» и «ребенка». Некоторых это отталкивало, кто-то считал, что такое поведение придает известное очарование. Конечно, в какой-то мере слово «ребяческий» люди часто используют, чтобы объяснить собственное удивление от встречи с человеком, который, в самом деле, говорит то, что думает, ничего не приукрашивая и не скрывая. Кроме того, в поведении Тьюринга присутствовали присущие только ему странности, которые стали особенно заметны на исходе его четвертого десятка в Манчестере. Крепко сложенный мужчина с манерами и движениями «школьника» или «мальчишки», Алан также смущал стремительными сменами настроения: напористость вдруг сменяется наивностью, затем огонь молчаливой ярости – и вот уже он излучает искреннее добродушие. Лин Нейман сравнивала его со ртутью, отчасти в связи с занятиями бегом. Двойственность проявлялась на нескольких уровнях: в интеллектуальной сфере в его отказе опираться на заработанную репутацию и переходе в совершенно новую область работы к сорока годам. Само собой, и в чувственной сфере, частично в виде реакции на положение гомосексуалистов в целом, когда роли ищущего и искомого менялись гораздо проще, чем в гетеросексуальных взаимоотношениях. Алан не мог оставаться на месте, он всегда должен был пребывать в движении. Эти факторы, в самом деле, могли вносить свой вклад в напряженность (но и в незамутненное наслаждение жизнью, недоступное другим), которая росла с возрастом. Помимо сказанного, мальчишеские качества Алана Тьюринга отражали и основной вопрос его бытия: он не хотел «становиться совершеннолетним» в двадцать один год и также закрывал глаза на свой возраст в сорок два. Он никогда не стремился принимать зрелость, что впрочем, не означает, что Алан избегал ответственности. Выходец из самоуверенного класса руководителей, он навязывал свои идеи другим только лишь в том случае, если иначе произошла бы катастрофическая глупость и растрата ресурсов. С лета 1933 года – середины его жизни – до самого 1954 в нем бушевал глубинный конфликт между невинностью и опытом.
Алан Тьюринг написал несколько страниц короткого рассказа, страниц, которые вместили проницательные размышления о жизни. Описывая, как ведет себя молодой человек в ресторане, он так обрисовал эту сцену:
«… Наверху Алек снимал пальто. Под ним неизменно оказывалась старая спортивная куртка и плохо выглаженные шерстяные брюки. Он не утруждался костюмом, предпочитая «униформу студента последнего курса» – так он видел свой возраст. Одежда помогала ему верить, что он по-прежнему остается привлекательным юношей. Эта задержка в развитии сквозила и в работе. Любой мужчина, в котором не виделся потенциальный сексуальный партнер, расценивался как замена отцу, которому Алек должен [не читается] продемонстрировать интеллектуальную мощь. «Униформа студента» не произвела заметного эффекта на Рона. В любом случае, его внимание приковал ресторан и происходящее здесь. Обычно он стеснялся подобных ситуаций, либо от того, что был один, либо от того, что ведет себя как-то не так…».
Здесь сохранившиеся страницы обрываются, причем, именно на мысли об одиночестве стеснении и неловкости – центральных темах его жизни. Впрочем, подобное смущение, вызванное осмыслением, шло дальше «обращения к себе» австрийского математика Курта Гёделя, когда абстрактный разум обращается к абстрактному «я». В жизни Тьюринга присутствовал и змей от математики, пожирающий собственный хвост, и тот змей, что искусил его отведать плодов древа познания. Гилберт как-то отметил, что теория немецкого математика Георга Кантора о бесконечности создала «рай», из которого теперь не изгнать математиков. Однако Алан Тьюринг утратил этот рай, не из-за своих мыслей, но из-за поступков. Его проблема лежала в области поступков: как поступить верно и поступать ли?
Никто в июне 1954-го не увидел бы символизма в том, что Тьюринг ест яблоко, наполненное ядом 1940-х. В отрыве от контекста данный символ лишен смысла, его не представляется возможным интерпретировать, равно как и прочие оставленные Тьюрингом мелкие намеки. Не исключено, что Алан размышлял о символизме еще до войны, когда упомянул свой план самоубийства другу Джеймсу Аткинсу. Ведь оно произошло именно в то время, когда он (в своей небрежной манере) поделился с матерью своими сомнениями в «нравственности» криптографии. Мать верила в прикладную науку, Джеймс же был пацифистом и оба они занимали важное место в поворотном моменте жизни Алана Тьюринга – его готовности познать грех. Пожалуй, он чувствовал, что для него участие в жизни мира означало бы постоянную опасность. Пускай Алан вел себя как ребенок – дитя гордых, импульсивных и неудачливых Тьюрингов и дитя более приземленных мостостроителей Стоуни – но будь то осознанно, или нет, он был ребенком своей эпохи.
Намеки на саморазоблачение со стороны Тьюринга были редки и загадочны, в них проявлялось глубокое нежелание становиться центром внимания и стремление оставить подобные дела под покровом тайны. Еще один вопрос без ответа состоит в том, как Тьюринг наконец увидел концепцию компьютерного разума, которой он в итоге посвятит большую часть своей жизни. Несмотря на то, что Тьюринг, по словам знакомых, предпочитал объекты и мысли людям, однако с помощью своих рассуждений ученый старался приблизиться к пониманию себя и окружающих, начав с основополагающих принципов. При таком подходе «помехи» со стороны общества надлежит рассматривать как вторичное вторжение в разум индивидуума. При том, что он всегда признавал трудности, связанные с подобным подходом, в свои последние годы Тьюринг проявлял значительно более активный интерес к другим точкам зрения на человеческую жизнь, в которых взаимодействие с окружающими играло куда большую роль. Неудивительно, в свете того, что в 1952 году Алан однажды признался, что математика приносит все меньше и меньше удовлетворения. Юнг и Толстой рассматривали разум в социальном, или историческом контексте, но на книжных полках Тьюринга стояли и романы Форстера, в которых взаимодействие между обществом и индивидуумом становилось куда менее механистичной игрой идей, как у Шоу, Батлера и Тролоппа. Между тем в последние два года социальные «помехи» сыграли неожиданно значимую роль в его жизни. Не утратил ли он веры в смысл и актуальность своих основополагающих идей?
Вдобавок к разочарованию от неспособности манчестерского компьютера (да и любого компьютера той поры) соответствовать масштабам видения Тьюринга, в послевоенные года твердость его убеждений и уверенность в себе начинает давать трещину. С другой стороны, Алан был не из тех, кто легко отказывается от мысли или позволяет миру её отнять. Не мог он и разочароваться в науке от того, что та обратилась против себя, ни отказаться от рациональности, оказавшись на принимающей стороне интеллекта. Движущая им страсть к созданию осязаемого воплощения абстрактного объединяла Тьюринга скорее с Гауссом и Ньютоном, чем с математиками-теоретиками двадцатого века. Она неизбежно толкала его на поиск практического применения научных знаний. При том Тьюринг не впадал в интеллектуальные заблуждения относительно предназначения своих устройств. Ни разу он не предлагал практического применения теории, которая бы ни была направлена либо на дальнейшее развитие науки, либо на военные нужды. Тьюринг никогда не говорил о социальном прогрессе или экономическом благополучии посредством науки, тем самым заняв позицию, защищенную от разочарования.
В 1946 году, говоря о ядерных испытаниях США, Тьюринг назвал в качестве их «главной опасности» то, что они способны вызвать «противонаучные настроения». Как бы не заманчиво было применение науки, например, в «органотерапии» и других областях, Тьюринг никогда не ставил под сомнение структуру самого научного знания. Так он расценивал как интеллектуальную несостоятельность неспособность отделить личные чувства от взглядов на научную истину. Он часто упрекал интеллектуалов в «эмоциональной» реакции на концепцию разумных механизмов. Для Тьюринга большое значение имело освобождение науки от оков религиозного мышления и представления желаемого за действительное. Наука для него оставалась независима от человеческих целей, суждений, чувств, которые не существенны для поиска ответа на вопрос, как устроен мир. Английский философ Эдвард Карпентер призывал к «рациональной и гуманистической» науке, напротив для Тьюринга не существовало причин смешивать рациональное и гуманистическое, данные и инструкции. Его беспощадный и прямой взгляд на науку хорошо ухватила Лин Нейман, сравнив Тьюринга с алхимиком семнадцатого века или даже более ранних времен, когда наука не была окутана титулами, покровителями и респектабельностью, но была обнажена и опасна. В нем было что-то от Шелли, но и от Франкенштейна: гордая безответственность чистой науки, сконцентрированная в одном человеке. Именно эта неимоверная концентрация в сочетании со способностью отбросить все, что видится несущественным, с силой воли, позволявшей размышлять о вопросах, которые другие отбросили за чрезмерной сложностью и запутанностью, – вот рецепт его успеха. Сила Тьюринга крылась в умении абстрагироваться до простого и ясного принципа, а затем продемонстрировать его истинность на практике, а вовсе не решение задач в установленных рамках. Увы, такой тип мышления не всегда подходил для решения некоторых наиболее тонких проблем, поднятых моделью «разума» Тьюринга.
Он писал, что «не испытывает почтения ни перед чем, кроме истины» и верен бескомпромиссному материализму, что проистекает из всепоглощающего желания уберечь истину незапятнанной «эмоциональными» представлениями об интеллекте и сознании. При этом в своем стремлении отсечь несущественное Тьюринг отмахнулся и от ряда фундаментальных вопросов у сути интеллекта, коммуникации, языка, – вопросов проистекающих из функционирования человеческого разума в обществе.
Он держался за простое среди пугающей и сбивающей с толку сложности мироустройства. При этом Тьюринг был далеко не ограниченным человеком. Миссис Тьюринг сказала, что ее сын погиб, работая над опасным экспериментом. Имя эксперименту – жизнь, тема, которая приносит немало страха и смятения в научный мир. Тьюринг не только мыслил свободно в меру своих сил, но вкусил сразу от двух запретных плодов: плодов мира и плоти. Между ними пролегало бурное разногласие и в нем заключалась окончательная и неразрешимая проблема. В определенном смысле, жизнь Тьюринга противоречила его работе, так как не умещалась в рамки машины дискретных состояний. На каждом шагу вставали вопросы о связи (или ее отсутствии) между разумом и телом, мыслью и действием, разведкой и операциями, наукой и обществом, индивидуумом и историей. Однако все эти вопросы, кроме как в отдельных случаях, Алан оставил без комментариев.
Алан Тьюринг любил считать себя ученым-еретиком, восхитительно оторванным от уступок общества в своем поиске истины. Но ересь оказалась направленна лишь против выживших остатков распадающейся религии и вежливых уступок мира интеллигенции. Философы подняли шумиху вокруг теоремы Гёделя – «в любом формальном языке существует истинное высказывание, которое нельзя доказать», – в защиту свободы человека. Притом, что к подлинной неволе двадцатого века она имела то же отношение, в какой Кембридж являлся «прекрасным захолустьем» по Лоуэсу Дикинсону: «Вильям Джойсон Хиггс и Черчилль, и коммунисты, и фашисты, и отвратительные жаркие улицы городов, и политика, и ужасное явление под названием Империя, за которую все, похоже, готовы пожертвовать жизнью каждого, вся красота, все стоящее в мире, – имеет все это хоть какую-то ценность? Все это не более, чем двигатель».
К концу 1950-го сложилась новая Империя, а вернее, две. Каждую обслуживали свои ученые. Великолепные родники Новой Эры – высвобождение способностей индивида, коллективная собственность на природные ресурсы – свелись к либерализму Пентагона, с одной стороны, и социализму Кремля – с другой. Именно здесь скрывались важные доктрины и ереси, а вовсе не в учебном классе или викторианской религии.
После того, как Германия оставила мир в руинах, а проклятье Гитлера легло и на победителей, и на побежденных, поток свободомыслия утратил былую значимость. И все же возник мимолетный период после войны, до того, как Великобритания превратилась в военно-воздушную зону номер один Оруэлла, когда Форстер взглянул на послевоенный мир в довоенном свете: «В силу политических потребностей времени наука заняла аномальное положение, о котором ученый обычно забывает. Он получает субсидии от напуганных правительств, ищущих помощи, его укрывают, холят и лелеют, если тот послушен, и его наказывают по всей строгости закона о неразглашении государственной тайны, когда он набедокурил. Все это отличает его от обычных людей и лишает его способности проникнуть в их чувства. Пора бы ему выйти из лаборатории. Пусть он занимается разработками для наших тел, но оставит наши умы в покое…».
Алан Тьюринг вышел из своей изолированной лаборатории и, в каком-то смысле, прошел гораздо дальше Форстера. Тьюринг ни слова не произнес о том, что оказалось вовсе не «аномальным положением», но подлинной ортодоксальностью 1950-х: зависимость от колоссальных машин. Работа Тьюринга была, пожалуй, одной из самых мирных из всех военных занятий и все же она вела к тому, что государство все больше и больше полагалось на машины, которые не только не контролировало, но даже не понимало. В этом процессе Алан Тьюринг остался незамеченным.
В некотором роде опасения, что ученые «распланируют наш рассудок», не нашли подтверждения в последовавших событиях. Так, планы по искоренению гомосексуализма с помощью научных средств, скажем, кибернетики оказались чересчур амбициозными. В Великобритании 1950-х они точно не являлись осуществимым предложением. Несмотря на то, что научные медицинские исследования в этом направлении продолжились, всесторонней поддержкой правительства они так и не заручились. Притом вопрос гомосексуализма остался сочной костью, за которую могут побороться бульдоги нравственности с силами технического прогресса.
Между тем развитие новой экономики, в которой рекламируются путешествия, досуг и развлечения, приведет к тому, что сексуальность обретет еще более осознанную привлекательность, подрывая позиции одновременно и консерваторов, и медиков. Найдется даже место личному выбору – неслыханная для 1954 года идея. Государство так и не приняло масштабных планов, будь то научных, или каких-то иных для того, чтобы контролировать поведение всего населения. Раздутый «нравственный кризис» 1953–1954 годов окружала атмосфера вымысла, ритуального действа, столкновения символов. При том, что в 1950-е правительство Великобритании последовательно передавало экономику в руки международных предприятий, закаленных в классовой, религиозной, клановой, предвыборной борьбе. Так Уинстон Черчилль дал народу свободу.
Новое запутанное и противоречивое будущее стало творением новых людей и вовсе не походило на индустриально-научное видение будущего 1930-х, ни на фантастические идеи о контроле сознания 1950-х. Старые нравственные и моральные общественные институты сохранят форму, но утратят абсолютный характер и всеохватное значение. Даже епископы вскоре станут проповедовать «новую нравственность». Уроки частных школ, да и не менее мрачных учебных заведений низших сословий, устарели в 1920-е годы и оказались совершенно бесполезными в критических условиях Второй Мировой Войны. Этот факт был признан неохотно и с сильным опозданием. Война все больше отдалялась от рук и умов людей, которые играли в нестабильную игру, где каждый участник постоянно проигрывал, и британское правительство, чтобы не остаться ни с чем, возглавило распространение осложнений.
Расщепленное состояние Алана Тьюринга предвосхитило модель развития, проявления которой он не увидел по своей воле: цивилизацию, в которой пение, танцы, спаривание, размышление о числах стали доступны широким слоям населения, но и цивилизацию, построенную вокруг машин и методов неизмеримо опасных. Своим молчанием Тьюринг указал и на природу научного сотрудничества при подобной политике. Вскоре станет ясно, что подозрения в нелояльности ученых были лишь временной проблемой, а самоуверенность единиц, считавших, что стоят выше правительств, оказалось прорезавшимися молочными зубами развивающихся принципов государственной и национальной безопасности. Кто увидел, что Тьюринг отдернул штору и продемонстрировал непоследовательный, хрупкий и неловкий мозг, стоящий за машиной? Тьюринг не был еретиком – маскировка, не более, хотя, не исключено, что он, так редко нарушавший свои обещания, ближе к концу всего лишь сдерживался. В своей области он был гроссмейстером. В политическом плане Тьюринг сам назвал себя верным слугой Черчилля.
Но он не желал становится сосредоточением противоречий современного мира. На протяжении всего жизненного пути его преследовал один и тот же конфликт: движимый желанием чего-то добиться, Тьюринг при этом предпочел бы вести ординарную жизнь, предпочел бы, чтобы его оставили в покое. Понято, что эти цели несовместимы. Только в смерти он наконец смог поистине поступить точно так же, как и в начале своего пути – в высшей точки индивидуализма отбросить общество и направить усилия на то, чтобы избавиться от его вмешательства. В романе Джорджа Оруэлла «1984», так впечатлившем Тьюринга, упоминались научные открытия и мысли, противоречившие его собственным идеям, но все же на определенном уровне Оруэлл говорил о чем-то крайне близком Алану. Оруэлла вряд ли заботило бы наследие Правительственной школы кодов и шифров в Блэтчли Парк, или очередные события в Министерстве правды, или тот факт, что компьютеры создаются людьми, которые совершенно не обеспокоены, например, вопросами о том, чей интеллект копируется в машине и для каких целей. Несмотря на все это, имелась глубинная общая идея: те самые несколько кубических сантиметров внутри черепа, которые только и можно назвать своими и которые надлежит любой ценой сберечь от губительного внешнего мира. При всех своих противоречиях Оруэлл не утратил веры в способность Старояза передавать истину, а его видение просто говорящего англичанина тесно перекликалось с упрощенной моделью разума Алана Тьюринга, с видением науки, не подверженной человеческому фактору.
Сообщений от скрытого разума осталось так мало, что его внутренний код остается в неприкосновенности. Согласно принципу имитации Тьюринга довольно бессмысленно строить домыслы о невысказанном. Однако Алан Тьюринг не мог, подобно философам, отстраниться от жизни. Как мог бы сказать компьютер, именно перед лицом невыразимого он терял дар речи.
Вернее говоря, речь шла преимущественно о гомосексуализме, которая приобретала все больший общественный резонанс, так как в Акте 1885 года в качестве преступления, совершенного мужчиной, говорилось о «вызывающей непристойности». В аналогичный период во время Первой Мировой Войны были сделаны далеко идущие выводы о «черном списке сексуальных извращенцев», якобы составленном немецкой разведкой и содержащим тысячи имен мужчин и женщин. По этой причине в 1921 году Палата Общин проголосовала за распространение действия Акта 1885 года на женщин. Однако лорды отвергли предложение, полагая, что даже упоминание о подобном преступлении может зародить в головах женщин неподобающие мысли. Тот факт, что мужчинам уделялось такое внимание, а женщин обходили стороной, можно назвать одним из признаков их привилегированного положения. Впрочем, Алан Тьюринг, пожалуй, не согласился бы с подобной формулировкой.
По сути его преступление оставалось тем, что, по общему мнению, должно и дальше являться объектом внимания властей. Встречи на улице («приставание»), интрижки с девятнадцатилетним пролетарием, – вот примеры поведения, которые необходимо «порицать и искоренять». Число судебных дел достигло пика в 1955 году, а затем падало вплоть до 1967-го. Правительство не создало ни лагерей, ни больниц, которые предлагали медики. А после лета 1954-го паника вокруг проблемы резко сошла на нет. Главным результатом стало то, что молчание было нарушено – впервые по «BBC» позволили заговорить об этой теме 24 мая. Возможно, дело Алана Тьюринга действительно вызывало у правительства Черчилля страх, но его смерть, однозначно, внесла вклад в разрушение табу.
Вскоре после нее международное напряжение ослабло. Черчилль отправился в Вашингтон, чтобы устранить раскол между Великобританией и США. Военный бюджет страны достиг пика в 1954 году и дальше до середины 1960 только сокращался. Все, кроме Алана Тьюринга, вздохнули с облегчением.
Предки гения: Любовная встреча на корабле
Корни семьи Тьюрингов восходят к XIV веку, к старому шотландскому роду Тьюринов из Фоврэна графства Абердиншир. Девизом семьи было латинское выражение «Audentes Fortuna Juvat” – «Смелым судьба помогает». Среди предков были купцы, солдаты, священнослужители и даже носители почетного титула баронета. Многие из них завоевали свое положение в обществе во время колониальной экспансии Великобритании.
Отец Алана – Джулиус Мэтисон Тьюринг – работал в государственной гражданской службе Британской Индии, которая в то время пользовалась репутацией, превосходящей даже Министерство иностранных дел. У него были научные работы в области индийского правоведения, тамильского языка, распространенного в юго-восточной Индии, и истории Британской Индии. В 1896 году он был направлен на службу в администрацию округа Мадраса, который включал в себя большую часть южной Индии, став старшим по званию из семи новых жителей этой провинции. Затем был послан во внутренние районы Индии. В течение десяти лет он служил в районах Беллари, Курнул и Визигапатам в качестве помощника сборщика налогов и магистрата. В его обязанности входило делать объезды по деревням, создавать отчеты об уровне сельского хозяйства в регионе, о состоянии канализаций, оросительных систем, вакцинации населения, вести счета и контролировать службу других государственных чиновников. Тогда он выучил язык телугу и стал главным помощником сборщика налогов в 1906 году. В апреле 1907 года он впервые навестил родную Англию. Нет ничего удивительного в том, что молодой человек после десяти лет труда в одиночестве и вдали от дома созрел для мысли о поисках жены. И тогда во время путешествия домой он встретил Сару Этель Стоуни.
Девушка происходила из протестантской ирландской семьи, потомков Томаса Стоуни из Йоркшира, который в юности приобрел земли в самой старой колонии Англии после революции 1688 года и стал одним из протестантских землевладельцев в католической Ирландии. Детство и юность Этель провела с родителями в Индии, в Кунур. И лишь однажды ей посчастливилось шесть месяцев изучать музыку и изобразительные искусства в Сорбонне. В 1900 году она вернулась со своей сестрой Эви к родителям. И в течение семи лет Этель и Эви вели жизнь, подобную остальным юным девушкам Кунура: совершали поездки в экипаже, рисовали акварелью, участвовали в любительских театральных постановках и посещали официальные обеды и пышные балы. Однажды, когда отец взял семью провести отпуск в Кашмире, Этель влюбилась в врачамиссионера, и он ответил ей взаимностью. Но родители воспротивились союзу влюбленных, поскольку миссионер был беден. Чувство долга ставилось выше любви, и она оставила своего возлюбленного. Таким образом ничто не могло препятствовать встречи Этель Стоуни с Джулиусом Тьюрингом на борту корабля, направляющегося в Англию, весной 1907 года.
Обратный путь корабля проходил через Тихий океан, и роман двух молодых людей успел разгореться, как только судно причалило к берегам Японских островов. Там Джулиус не преминул случаем пригласить Этель на ужин и умышленно подговорил японского официанта «принести их столику пива и подливать пиво в стаканы, пока он не подаст ему знак». Несмотря на свою рачительность, молодой человек умел повеселиться. Перед ее отцом он сделал официальное предложение Эстель, и на этот раз Эдварда Стоуни впечатлил этот горделивый молодой человек, занимающий высокое положение на службе Британской Индии. Однако история с пивом не впечатлила будущего тестя, который стал предостерегать Эстель от жизни с беспробудным пьяницей. Вскоре молодая пара совершила путешествие через Тихий океан в Америку, где они посетили Йеллоустонский национальный парк, смущенные фамильярностью американского гида, и по приезду 1 октября 1907 года в Дублине они поженились. Именно тогда произошло столкновение интересов мистера Тьюринга и мистера Стоуни, которое началось с прений по поводу того, кто должен был платить за свадебный ковер, который мучил обоих еще на протяжении многих лет. В январе 1908 года молодые супруги вернулись в Индию, где в Кунуре в доме родителей Эстель 1 сентября родился первенец Джон. Затем по причине многочисленных командировок мистера Тьюринга семья долгое время провела в разъездах по Мадрасу: Парватипурам, Визигапатам, Анантапур, Безвада, Шрикакулам, Курнул и, наконец, Чхатрапур, куда они прибыли в марте 1911 года.
Именно в Чхатрапуре осенью 1911 года был зачат их второй сын Алан Тьюринг. Но ему не суждено было родиться в Британской Индии. Второй отпуск отца пришелся на 1912 год, и семейство Тьюрингов отплыло в Англию.
В то время мировое сообщество переживало кризис.
Забастовки суфражисток и гражданская война в Ирландии изменили политическую сцену Великобритании. Закон о национальном страховании и закон о государственной тайне 1911 года, а также то, что Черчилль назвал «впечатляющими своей мощью военно-морскими и пехотными силами, угнетающими цивилизацию нашего времени», – все это стало свидетельством об ослаблении викторианской монархии и возросшей роли государства. Христианские доктрины давно потеряли свою значимость, и над обществом начинал довлеть авторитет науки. Но даже научный мир в те годы чувствовал наступившее время неопределенности. Технологии нового времени, предоставившие обществу новые средства выражения и коммуникации, открыли то, что Уитмен восхвалял как Годы Современности, когда никто не мог знать, что может произойти дальше – будь то «священная всеобщая война» или «невообразимое выступление против привилегированных сословий».
Но такое представление современности молодая семья Тьюрингов не разделяла, как и не мечтали они и об идее Глобального города. Прожив многие годы вдали от всего, что принес с собой наступивший двадцатый век, им была чужда современная Великобритания, они могли извлечь пользу и из того, что предлагал девятнадцатый век. И хотя их второй сын появился на свет в век противоречий, в которые он мог быть безнадежно вовлечен, в течение двадцати лет своей жизни он был надежно укрыт от последствий мирового кризиса.
Детство Алана: «Дерзкий мальчишка постоянно конфликтовал»
Алан Тьюринг появился на свет 23 июня 1912 года в лондонском роддоме в Пэддингтоне. 7 июля его крестили в церкви Святого Спасителя и дали имя Алан Мэтисон Тьюринг. Отец продлил свой отпуск до марта 1913 года, и зиму вся семья провела в Италии. Затем отцу пришлось вернуться в Индию, чтобы занять новую должность и оставить миссис Тьюринг с двумя сыновьями – младенцем Аланом на руках и его четырехлетним старшим братом Джоном. В сентябре 1913 года она также покинула своих детей. Мистер Тьюринг решил оставить сыновей в Англии, чтобы уберечь их хрупкое здоровье от жаркого климата в Мадрасе. Несмотря на то, что Индия сыграла огромную роль в судьбе обоих семей – Тьюрингов и Стоуни – Алану Тьюрингу так никогда и не довелось увидеть ярких красок Востока. Ему было суждено провести детство среди холодных ветров Ла-Манша, поневоле оказавшись «изгнанником» на родине.
Мистер Тьюринг оставил сыновей на попечении друга семьи – отставного полковника Уорда и его жены. Они жили в Сент Леонардс-он-Си, приморском городке вблизи города Гастингс. Их огромный дом, известный своим названием «Бастон Лодж», располагался чуть выше уровня моря. Кстати, через дорогу в большом доме проживал сэр Райдер Хаггард, прославившийся книгой «Копи царя Соломона». Однажды, когда Алан был постарше, он как обычно плелся вдоль сточной канавы без дела и случайно нашел бриллиант и кольцо с сапфиром, принадлежавшие леди Хаггард, за что получил награду в два шиллинга.
Семейство Уордов были людьми другого сорта и не могли позволить себе случайно потерять драгоценности. Славный полковник Уорд если и занимался воспитанием детей, то делал это со всей строгостью, как Бог Отец. Миссис Уорд приложила все свои силы, чтобы воспитать мальчиков достойными людьми. Тем не менее, именно она подарила им тепло и материнскую ласку, и оба мальчика привязались к ней и любовно называли миссис Уорд своей «бабушкой». Между тем, основным воспитанием детей занималась Нэнни Томпсон, управляющая детским садом, и гувернантка классной комнаты. В доме росли и другие дети: кроме четырех дочерей Уордов в доме в качестве пансионера проживал еще один мальчик. Позже Уорды приютили еще и двоюродных братьев маленьких Тьюрингов – троих детей майора Кирвана.
Оба мальчика расстраивали миссис Уорд своим равнодушным отношением к дракам и игрушечному оружию, даже к моделям военных кораблей «Дредноут». Об этом свидетельствует письмо миссис Уорд отцу мальчиков, в котором она жаловалась, что Джона невозможно оторвать от книжек, и миссис Тьюринг была вынуждена отругать сына в своем письме к нему. Прогулки по обдуваемой холодными ветрами набережной, пикники на скалистом морском берегу, игры с соседскими детьми и чай перед камином в детской, – вот самое большее, что могли предоставить детям Уорды в качестве поощрения.
Родители навещали своих сыновей по возможности, но даже в редкие случаи воссоединения семьи дети не чувствовали себя, как в своем родном доме. Тогда миссис Тьюринг решила вернуться. И весной 1915 года она устроилась вместе с сыновьями в доме с мебелью и прислугой в Сент Леонардс – мрачных комнатах, украшенных вышитыми картинами со строчками из церковных гимнов. К тому времени Алан уже научился говорить и проявил себя, как мальчик, который мог привлечь внимание незнакомцев своими не по годам проницательными и язвительными замечаниями, а также как своенравный сорванец, который мог тут же вспыхнуть и устроить скандал, если не получал желаемого. Но кто бы мог подумать, что эксперименты юного исследователя, закапывающего сломанных солдатиков в землю в надежде, что подобно растениям они отрастят свои конечности, не были чистой шалостью ребенка. Алан еще не умел находить ту тонкую грань, отличающую инициативу от непослушания, и всеми способами противился повиноваться в детстве. Позже этот вечно неопрятный и дерзкий мальчишка постоянно конфликтовал со своей матерью, няней и миссис Уорд.
Осенью 1915 года миссис Тьюринг была вынуждена вернуться в Индию, на прощание спросив Алана «Ты будешь послушным мальчиком?» – на что тот ответил: «Буду, но не всегда!» Но очередная разлука с матерью продлилась всего шесть месяцев, и в марте 1916 года мистер и миссис Тьюринг, невзирая на угрозу потопления судна немецкими подводными лодками, совершили отважное путешествие через Суэцкий канал в Саутгемптон, не снимая спасательных жилетов. Вернувшись на родину, мистер Тьюринг взял мальчиков на отдых в Северную Шотландию, где они разместились в одной из гостиниц города Кимельфорт. Там отец ходил вместе со старшим сыном удить форель. К концу своего отпуска в августе 1916 года родители приняли решение не рисковать снова и провести следующие три года в разлуке. Таким образом, отец Алана вновь вернулся в Индию, а мать по сути стала дважды «изгнанником» в Сент Леонардс.
Первая мировая война почти никак не коснулась семейства Тьюрингов. Все, чем был ознаменован 1917 год: война с массовым использованием новейших видов оружия, длительные осады немецкими подводными лодками, воздушные налеты, вступление Америки в войну, начало революции в России, – должно было обозначить картину мира, которую унаследует новое поколение. Но все это повлияло лишь на личное решение миссис Тьюринг остаться в Англии. В мае того же года Джона отправили в подготовительную школу Хазелхерст, расположенную неподалеку от минеральных источников Танбридж-Уэлс в графстве Кент, и миссис Тьюринг осталась с одним Аланом. Одним из ее излюбленных занятий было регулярное посещение церкви, в Сент Леонардс она стала прихожанкой англиканской церкви, расположенной далеко от дома, и каждое воскресенье Алан нехотя плелся на службу. Ему не нравился запах ладана, за что он называл церковь «дурнопахнущей». Также миссис Тьюринг любила проводить время за акварелью, и в этом проявлялся ее истинный талант. Она часто брала сына на встречи художников, где этот большеглазый мальчишка в соломенной шляпке выдумывал причудливые выражения и слова (так, он назвал крики чаек «куоканьем»), чем приводил в восторг учениц художественной школы.
Читать Алан научился сам за три недели по книге под названием «Чтение без слез». И все же еще быстрее он научился считать, и имел раздражающую маму привычку останавливаться у каждого фонарного столба и зачитывать вслух его порядковый номер. Он был одним из тех уникальных людей, которые с трудом различают понятия «лево» и «право», и поэтому рисовал на большом пальце левой руки красную точку, которую называл «опознавательным знаком».
В детстве он говорил, что хочет стать врачом, когда вырастет. Подобная цель была одобрена родителями – отец был согласен оплатить взнос на обучение мальчика, а мать была рада выбору достойной и уважаемой профессии. Для этого необходимо было заняться образованием сына. И летом 1918 года миссис Тьюринг отправила Алана в начальную школу Святого Михаила изучать латынь.
Писатель Джордж Оруэлл был старше Алана на девять лет, и его отец тоже был служащим в Британской Индии, он называл себя выходцем из «нижнего-верхнего-среднего класса», к которому принадлежала и семью Тюрингов. Перед началом войны он писал: «… ты был либо «джентльменом», либо «не джентльменом», и если вам все же посчастливилось принадлежать к высшему классу, вы изо всех сил старались вести себя соответствующим образом, несмотря на свой доход… Скорее всего, отличительной чертой верхнего среднего класса можно было назвать то, что его традиции ни в коей мере не были коммерческими, а в основном военными, должностными и деловыми. Люди этого класса не владели землей, но ощущали себя землевладельцами в глазах Бога и поддерживали полуаристократические взгляды на жизнь, предпочитая работу в противопожарной службе торговле. А маленькие мальчики во время обеда перебирали косточки сливы на тарелке и пытались угадать свою судьбу, бубня под нос «армия, флот, церковь, медицина, право».
Семья Тьюрингов подходила под это описание. В жизни их сыновей не было ничего интересного и выдающегося, кроме, быть может, тех дней, что семья провела в Шотландии. Роскошью для них были походы в кинотеатр, на ледовый каток и возможность наблюдать, как трюкач выполняет прыжок с пирса на велосипеде. В доме Уордов происходило постоянное очищение от грехов, от запахов, чтобы отличить их отпрысков от остальных детей в городе.
Тьюринги не могли позволить себе ничего лишнего, ведь даже при высокооплачиваемой должности отца необходимо было откладывать средства на будущее. И все, на что им были необходимы средства, можно выразить буквально в двух словах: частная школа. В этом вопросе ни война, ни инфляция, ни разговоры о революции не могли ничего изменить. Долгом Алана со стороны семьи было получить образование, не вызывая проблем.
Во время краха Германской империи и начала унизительного перемирия Алан сел за прописи и учебники по латыни. Позже он будет рассказывать анекдот о его первом упражнении, в котором он перевел слово «the table» как «omit mensa» из-за непонятной сноски «omit» рядом с артиклем «the». Его не интересовала латынь, более того, он испытывал трудности с письмом. Казалось, мозг не успевал скоординировать мелкую моторику руки. Мальчику пришлось целые десять лет провести в борьбе со скрипучими перьями и протекающими ручками, и за все эти годы ни в одной из его записей не обошлось без зачеркиваний, клякс и постоянно меняющегося почерка.
Но в те годы он все еще был подающим надежды, веселым ребенком. Во время поездок на Рождество в Эрлс Корт к семейству Трастрэм-Ив Алан постоянно становился предметом для шуток дяди Берти, обладавшего веселым и простодушным нравом. Эти случаи были настоящим испытанием для Джона, на которого теперь возлагалась ответственность за внешний вид и поведение младшего брата – большую ответственность для его лет. Но что было хуже всего, по мнению Джона, так это то, что, по традиции, его одевали в матросские костюмчики (они ему шли). «… Я не знаю ничего более неудобного, чем эти костюмы. Из коробок тут же доставались воротнички, галстуки, шейные платки, кушаки и отрезы фланелевой ткани с пришитыми лентами, но как соединялись все эти детали костюма и в каком порядке, было за гранью моего понимания. Не то чтобы мой брат заботился обо всем этом, но ему было даже все равно, какой башмак обуть на какую ногу, а также что до рокового удара в гонг, оповещающего о сборе семьи за завтраком, оставалось всего три минуты. Так или иначе, я не успевал проверить такие незначительные детали, как чистота зубов и ушей своего подопечного, поскольку я был измотан, выполняя роль няни, и только когда нас брали на представления, я мог забыть о своих обязанностях брата.
Рождественские спектакли были выдающимся событием всего года, хотя сам Алан вспоминал: «Когда я был маленьким, я не мог предугадать, когда наступят праздничные дни, я даже не понимал, что они происходят в одно и то же время года». По возвращении в унылый Бастон Лодж Алан с головой погружался в географические карты. На свой день рождения он однажды попросил подарить ему атлас и с тех пор мог часами изучать его. Он также любил читать кулинарные и медицинские рецепты и переписал ингредиенты мази из щавеля для обработки кожи после ожога крапивой. Его единственными книгами были записные книжки для наблюдения за природой, а также «Путешествие пилигрима», которую мама читала ему вслух. Однажды она пропустила долгий теологический пассаж, на что сын тут же рассердился. С криком «Ты все испортила!» мальчик убежал в свою спальню. Возможно, его реакция была вызвана непреклонным и откровенным тоном героя книги Баньяна. Но в понимании Алана, если правила были однажды приняты, они должны были исполняться до самого конца без увиливаний и прочих уловок. Его няня заметила подобное отношение Алана во время игр: «То, что мне вспоминается с особой яркостью, были его особенная честность и большой ум, которыми он выделялся среди своих сверстников, а также то, что от него нельзя было ничего скрыть. Помню как однажды мы с Аланом затеяли игру. Я стала поддаваться ему, но он тут же заметил это. Через несколько минут он устроил скандал по этому поводу…».
В феврале 1919 года мистер Тьюринг вернулся в семью после трехлетней разлуки. Ему пришлось постараться, чтобы снова завоевать уважение Алана, который отличался своенравным характером и дерзил старшим. Однажды отец велел Алану поправить язычок ботинка. «Они должны лежать ровно, как блинчики на тарелке», – заметил отец. «Блинчики обычно подаются свернутыми», – тут же парировал Алан. Если у него имелось мнение по какому-нибудь вопросу, он высказывал его со словами «я знаю» или «я всегда знал». Так, он «всегда знал», что запретным плодом в садах Эдема было не яблоко, а слива. Летом мистер Тьюринг отвез семью на отдых в Аллапул, город на северо-западе Шотландии, где устроил роскошные выходные с личным помощником на рыбалке. Пока мистер Тьюринг со старшим сыном удили форель, а миссис Тьюринг делала наброски для озерного пейзажа, Алан резвился в зарослях вереска. Тогда у него появилась блестящая идея собрать немного меда диких пчел к чаю. Он долгое время наблюдал за полетом пчел и, мысленно составив карту их полета, нашел место, в котором их пути пересекались, где и обнаружил их улей. Остальные члены семьи были поражены навигационными способностями Алана, оставив без внимания найденный мутноватый мед.
Тем не менее, в декабре того же года родители снова покинули своих сыновей, и Алан вновь остался на попечении Уордов, а Джон вернулся в Хазелхерст. На этот раз отца отправили в центр Мадраса на службу в департаменте доходов, а Алан остался в Сент Леонардс-он-Си, пораженный смертельной скукой, все свое время проводя за составлением рецептов. Он настолько отставал от своих сверстников в учебе, что к приезду матери в 1921 году, когда ему было около девяти лет, он еще не научился выполнять деление в столбик.
По возвращении мать заметила изменения в поведении Алана, произошедшие за время разлуки: из «живого, общительного и дружелюбного» Алан превратился в «замкнутого мечтателя». На фотографиях десятилетний мальчик всегда предстает с задумчивым и отрешенным лицом. Вскоре мать решила увезти сына из Сент Леонардс провести лето в Бретани. Отчасти из-за потраченных на поездку денег, она приняла решение самостоятельно обучить Алана в Лондоне и была немало изумлена его пристрастию к опытам с магнитом и железными опилками. Директор школы Святого Михаила мисс Тейлор на все лады хвалила Алана, заявляя, что «он гений».
В конце 1922 года некий благодетель подарил мальчику книгу «Чудеса природы, о которых должен знать каждый ребенок» Эдвина Теннея Бревстера. Позже Алан скажет матери, что именно эта книга открыла ему природу вещей и научный взгляд на мир. В самом деле, именно тогда Алан впервые познакомился с понятием науки.
Кроме того, Алану нравилось изобретать новые вещи. В письме от 1 апреля февраля 1923 года он написал (орфография сохранена. – Ред.):
«Дорогие мама и папа, угадайте, чем я пишу. Это мое собственное изобретение, авторучка наподобие этого: (черновая схема) видите чтобы наполнить ее нужно надавить на Е (мягкий кончик наполнителя авторучки) и отпустить и тогда чернила сами набираются в ручку. Я устроил механизм так чтобы при нажиме выливалось меньше чернил но пока ручка продолжает постоянно забиваться.
Интересно, Джон уже видел статую Жанны д’Арк, ведь она находится в Руане. В прошлый понедельник юнцы выступали против скаутов было довольно интересно на этой неделе не было службы надеюсь Джону нравится в Руане не думаю что мне удастся сегодня еще что-нибудь написать простите. Смотрительница говорит, что Джон что-то прислал».
В другом письме, написанном в июле, уже зелеными чернилами, которые были (скорее всего) запрещены для пользования учениками, описывалась достаточно грубая схема печатной машинки.
Вскоре мистер Тьюринг решил оставить свою государственную службу в Индии. Он был недоволен положением своего конкурента, который был незаслуженно продвинут по службе до должности главного секретаря правительства Мадраса. Таким образом, мистер Тьюринг махнул рукой на свои собственные возможности продвижения по карьерной лестнице, и родители Алана так и не получили звания сэр Джулиус и леди Тьюринг на родине, хотя они обладали высоким доходом в размере 1000 фунтов пенсионных.
Но Тьюринги не вернулись в Англию, поскольку отец Алана принял решение избежать высоких налогов. Налоговое управление позволило ему избежать подоходного налога при условии пребывания в Великобритании не более шести недель в году, поэтому Тьюринги обосновались в французском курортном городе Динар, расположенном напротив портового города Сен-Мало на берегу Ла-Манша. Впредь мальчики должны были уезжать во Францию на время рождественских и пасхальных каникул, в то время как родители планировали навещать их в Англии летом.
В результате нового положения Алан теперь видел смысл в изучении французского языка, и вскоре у него появился новый любимый школьный предмет. Но ему больше нравилось изучать язык, как некий шифр, на котором он написал открытку матери о намечающейся «la revolution» в Хазельхерсте, о которой, как предполагалось, мистер Дарлингтон без знания французского не сможет узнать.
Но именно в науке он находил особенное очарование, как поняли родители по возвращению домой, увидев сына, повсюду таскающего с собой «Чудеса природы». Их реакция была неоднозначной. Троюродный брат дедушки миссис Тьюринг, Джордж Джонстоун Стоуни (1826–1911) был известным ирландским физиком, которого она однажды видела в Дублине, будучи еще ребенком. Прежде всего он был известен введением термина «электрон», который он придумал в 1894 году еще до того, как была установлена валентность электрического заряда. Миссис Тьюринг очень гордилась тем, что в ее семье значится член Королевского общества, поскольку на нее всегда особое впечатление производили титулы и звания. Она также могла бы показать Алану изображение Пастера на французских почтовых марках, как пример великого научного благодетеля для всего человечества. Однако отец Алана, возможно, высказал свое веское мнение, что доход ученого не мог составлять выше 500 фунтов в год, даже состоящего на государственной службе.
Но он по-своему способствовал научным интересам Алану, так, во время обучения в школе в мае 1914 года Алан писал: «… Вы (папа) рассказывали мне о топографической съемке из поезда, из книг я узнал, как они рассчитывают высоту деревьев, ширину рек и протяженность долин и т. д., также я выяснил, как они находят высоту горных вершин, не поднимаясь на них».
Алан также читал, как нарисовать карту местности, и добавил это достижение к списку остальных интересов: «родословная, шахматы, географические карты и т. д. (в целом, мои любимые развлечения)». Всевозможные карты были его давним пристрастием: ему также нравилось изучать родословные, в особенности запутанное фамильное древо рода Тьюрингов, переходы титула баронета с одной ветви на другую и многочисленные связи с другими семействами викторианской эпохи, и эти упражнения ума развили в нем оригинальное мышление. А шахматы для него представляли возможность пообщаться: «В ближайшее время в школе не планировалось проведение шахматного турнира, поскольку мистер Дарлингтон не замечал особого интереса учеников к шахматам, но пообещал организовать турнир, если я найду достаточное количество участников и составлю список всех, кто играл в этом семестре. Мне удалось заинтересовать многих учеников, так что турнир все-таки состоится».
Он также считал, что уроки математики были «намного интереснее». Но все остальные интересы бледнели на фоне его увлечения химией. Алану всегда нравилось изучать рецепты, странные варева и чернила собственного изобретения, а также он пробовал обжигать глину. Таким образом, он уже понимал суть химических реакций. А во время летних каникул в Оксфорде его родители впервые позволили ему играть с набором химикатов.
Отрочество в Шернборнской школе: «Замкнутый и грязный зануда»
Весной 1926 года Алан сдал экзамен и был принят в частную школу Шерборн в графстве Дорсет.
Шернборнская школа являлась классической английской частной школой, происхождение которой восходило к аббатству, значившемуся одним из первых мест христианства в Англии, а в 1550 году Эдвард VI даровал устав, по которому была основана школа для образования детей города Шерборн и окрестностей. Тем не менее, в середине XIX века Шерборнская школа стала испытывать серьезные проблемы. Поэтому революционный план реформатора-педагога доктора Томаса Арнольда был встречен руководителями школы с энтузиазмом, и в 1869 году школа приобрела статус школыпансиона. Несмотря на это школа снискала не самую лучшую репутацию, и все изменилось, когда место директора школы занял Науэлл Смит в 1909 году. К 1926 году ему удалось удвоить количество поступающих с двухсот человек до четырехсот, и школа стала одной из известных частных школ Англии.
Перед поступлением Алана в школу миссис Тьюринг навестила жену директора. Она поведала миссис Науэлл Смит, «что можно ожидать от него», и та «сравнила ее описание с более благоприятным мнением других родителей о своих сыновьях». Вероятно, именно она предложила, чтобы Алан остановился в школе-пансионе «Уэскотт Хаус», которым руководил Джеффри О’Хэнлон.
«Он кажется очень замкнутым и склонен оставаться в уединении, – писал О’Хэнлон. – Такое поведение возникает, скорее всего, не из-за подавленного состояния, а из-за застенчивости». В школе у Алана не было друзей, и по крайней мере один раз другие мальчишки запирали его в подвале общей гостиной.
В школе Алан продолжал свои химические опыты, которые были встречены ненавистью остальных, которые видели в этом задатки зубрилы, к тому же в ходе экспериментов выделялись неприятные запахи. «Нельзя сказать, что его внешний вид неопрятен, – характеризовал его О’Хэнлон в конце 1926 года, – наоборот, он сам понимает, когда ему нужно исправиться. Склонен поступать по-своему и не вызывает симпатию у сверстников: он кажется неунывающим, но я не всегда могу быть уверен, что его веселье не напускное».
«Его поведение зачастую вызывает насмешки других, но я не нахожу его несчастным. Несомненно его нельзя назвать «нормальным» мальчиком в полном смысле этого слова, вследствие чего он ощущает себя менее счастливым», – отметил он в школьном отчете уже в конце весеннего семестра 1927 года. Директор Шерборна в своем отчете был более однозначен: «Ему придется постараться, чтобы найти свое призвание; между тем он мог бы добиться большего, если бы попытался направить все свои усилия, чтобы влиться в школьный коллектив – у него должен быть командный дух».
Алан больше походил на своего отца, который избегал спортивных игр во время своей учебы в Бедфорде. Мистер Тьюринг, у которого не было чрезмерного почтительного отношения к учителям, обратился с особой просьбой для Алана, чтобы он не участвовал в общих играх в крикет, и О’Хэнлон пошел ему навстречу, заменив крикет игрой в гольф. Но мальчик снискал славу «зануды», часто подводя остальных из-за своей пассивности. Его также называли грязным из-за его смуглого оттенка и сальности кожи и постоянных чернильных пятен на руках и лице. Казалось, авторучки извергались фонтаном чернил каждый раз, стоило только ему взять их в руки. Его волосы, которые естественно спадали на лоб, не хотели укладываться нужным образом, его рубашка постоянно не была заправлена в брюки, а галстук развязывался. Казалось, он так и не научился определять соответствие петель и пуговиц на пальто. На параде Корпуса военной подготовки в пятницу днем он заметно выделялся из толпы остальных учащихся: фуражка лихо сдвинута, плечи сгорблены, форма не по размеру, а намотанные на ноги портянки делают их похожими на абажуры. Все его особенности легко поддавались всеобщим насмешкам, в особенности его застенчивый, чуть дрожащий, высокий голос. Казалось, что он не заикается, а скорее медлит, словно ему приходилось долго думать, как выразить свои мысли.
Миссис Тьюринг замечала то, чего больше всего опасалась – что Алану так и не удастся влиться в жизнь частной школы. К тому же он не был популярен среди остальных учеников, и среди преподавателей тоже. И в этом он потерпел неудачу. С начала первого семестра его отправили в промежуточный класс, который назывался «Шелл», вместе с мальчиками на год старше, испытывающими похожие трудности в учебе. Позднее его перевели в другой класс для учеников со средними результатами. Алан едва заметил перемену. Лица преподавателей сменялись одно за другим – в общей сумме семнадцать за четыре семестра. И ни один из них так и не понял одного мечтательного мальчика среди остальных двадцати двух учеников класса. Его бывший одноклассник так описывал тот период учебы: «…он был ходячей мишенью по крайней мере для одного преподавателя. Алан умудрялся испачкать свой воротничок чернилами, и тогда преподаватель поднимал его на смех перед всеми: «И снова Тьюринг измазался чернилами!» Досадный пустяк, можно было подумать, но этот пример никак не выходит у меня из головы, как порой жизнь чувствительного и безобидного мальчика… может превратиться в сущий ад за стенами частной школы».
Школьные отчеты составлялись дважды за семестр, и можно себе представить, как нераскрытые конверты, полные обвинений, утром ложатся на стол перед мистером Тьюрингом, «подкрепившимся раскуриванием трубки-другой и чтением «Таймс». Алан в таком случае попытался бы сказать нечто вроде: «Папа читает табель успеваемости, словно ведет застольную беседу» или «Папе стоило бы хоть раз взглянуть на успеваемость остальных мальчиков». Но отца не интересовала успеваемость остальных, и он видел лишь то, что его с трудом накопленные деньги растрачиваются попусту.
Однако Алан не видел смысла в получении образования, о котором так пеклись его родители. Даже занятия французским языком, некогда его любимые, больше не приносили ему радости. Преподаватель французского языка писал: «Меня разочаровывает отсутствие в нем интереса к предмету, кроме тех случаев, когда его что-то забавляет». У него была удивительная способность, которая приводила в недоумение остальных, отсиживаться на занятиях в течение всего семестра, а затем оказываться одним из первых по результатам экзамена. Тем не менее, занятия по греческому языку, к изучению которого ему впервые пришлось приступить в Шерборне, он полностью проигнорировал. На протяжении трех семестров он получал самые низкие результаты на экзаменах, после чего его мнение услышали и ему неохотно позволили бросить курс греческого языка. «Получив такую исключительную возможность, – писал О’Хэнлон, – он глубоко ошибается, продолжая считать, что лень и безразличие позволят ему избежать нелюбимых предметов».
Учителя математики и естественно-научных дисциплин в характеристике ученика были более благожелательны, и все же им тоже было на что жаловаться. Летом 1927 года Алан показал своему учителю математики Рандольфу одну свою работу. Это было представление тригонометрической функции (котангенса) в виде десятичного ряда с использованием чисел Бернулли. Алан вывел ее самостоятельно, без использования элементарного дифференциального исчисления (он еще не был с ним знаком). Рандольф был поражен, и тут же сообщил классному наставнику о гениальности ученика. Но эта новость была воспринята с явным неодобрением. Алана едва не перевели в класс ниже, и сам Рандольф неблагосклонно отозвался о его достижении: «Плохо, что он проводит много времени, по всей видимости самостоятельно изучая высшую математику и пренебрегая работой в классе. В любой дисциплине всего важнее усвоить основы. Его работа никуда не годится».
Директор в свою очередь сделал предупреждение: «Надеюсь, он не совершит ошибку. Если он останется в школе, то должен поставить перед собой цель – стать образованным. Если же он должен быть только ученым, то напрасно тратит здесь свое время».
Эта угроза упала камнем на кофейный столик мистеру Тьюрингу, поставив под сомнение все, за что боролись и о чем молились мистер и миссис Тьюринг. Но Алан нашел лазейку в школьной системе, которую директор Шерборна Науэлл Смит назвал «необходимость поддерживать известность и славное имя английской частной школы». Вторую часть семестра он провел в санатории, переболев там свинкой. Но когда он вернулся в школу, чтобы как обычно сдать экзамены, он стал победителем в рамках конкурсной программы. Директор отметил: «Своей победой он полностью обязан математике и естественнонаучным дисциплинам. Тем не менее, он показал улучшения и по ряду гуманитарных предметов. Если он будет продолжать в том же духе, он станет блестящим учеником».
Как человек он нравился многим, но не как ученик. Директор написал так: «Он принадлежит к числу тех учеников, которые создают проблемы для любой школы и всего общества. Между тем я считаю, что именно у нас у него есть надежда развить свои способности и в то же время приспособиться к жизни в реальном мире».
Однажды заведующий пансионом попросил Блэми, серьезного и такого же одинокого мальчика, всего на год старше Алана, сделать совместный проект. Блэми должен был оказать определенное влияние на Алана: приучить к аккуратности, «помочь влиться в коллектив, а также показать, что жизнь полна других занятных вещей, кроме математики». Первая задача оказалась для мальчика невыполнимой, в отношении второй он столкнулся с определенной сложностью, поскольку Алан «обладал удивительной способностью сосредотачивать все свое внимание на одном деле, он был полностью поглощен решением очередной глубокомысленной задачи». Блэми считал своим долгом в такой момент «прервать его размышления и напомнить, что пора идти в часовню, на спортивное поле или на занятия» в зависимости от обстоятельства, действуя из лучших побуждений помочь образовательной системе работать, как отлаженный механизм. На Рождество О’Хэнлон в характеристике Алана указал: «Можно сказать точно, что он невыносим, и он теперь должен понимать, что я не допущу подобного случая, когда я нахожу его с бог весть каким колдовским варевом на подоконнике с двумя оплывшими свечками. Тем не менее, он очень бодро перенес свои беды и приложил больше усилий, например, в спортивных дисциплинах. Этот мальчик не безнадежен».
Единственным сожалением Алана относительно его «колдовского варева» было то, что О’Хэнлон «так и не увидел, какими яркими красками сияют испарения нагретой сальной свечи». Алан все так же увлекался химией, и ничто не могло помешать ему провести очередной эксперимент. Отзывы учителей математики и естественнонаучных дисциплин пестрили замечаниями о «постоянных огрехах и неаккуратности в работах… ужасной неопрятности в письменных и экспериментальных работах», что доказывало отсутствие у него способности работать сообща, несмотря на его потенциал. «Его манера представлять свою работу просто отвратительна, – отмечал О’Хэнлон, – и не приносит должного удовольствия от ее результатов. Он не понимает, что имеется в виду, когда я говорю о его невоспитанности, плохом почерке или нечитаемости цифр». Росс отправил его в другой класс, но весной 1928 года его результаты оставались одними из худших среди остальных. «В настоящее время в его голове царит полный хаос, и поэтому ему так сложно порой выразить себя.
Ему стоит больше читать», – отметил учитель.
Перспектива отказа в выдаче Алану свидетельства об окончании школы казалась весьма правдоподобной. Учителя естественно-научных дисциплин хотели дать ему шанс, остальные выступали против. Только более проницательный О’Хэнлон предсказал судьбу Алана: «У него ума не меньше, чем у любого другого ученика. И его хватит, чтобы сдать даже такие «бесполезные» дисциплины, как латынь, французский язык и литература».
О’Хэнлон был знаком с некоторыми работами Алана. По его мнению, они были «на удивление лаконичными и разборчивыми». Алану удалось набрать проходные баллы по английскому и французскому языку, элементарной математике, высшей математике, физике, химии и латыни.
Экзамены остались позади, и Алан нашел свое место в системе в качестве «гения математики». Занятия вел молодой учитель Эперсон, лишь год назад закончивший Оксфордский университет. Вежливый молодой человек с прекрасным образованием сразу же снискал уважение учеников. Эперсон сделал то, чего так добивался Алан – оставил его в покое: «Я могу сказать только то, что мое решение предоставить ему свободу в учебном процессе и оказывать поддержку при необходимости позволило его математическому гению развиваться самостоятельно…».
Он понял, что Алан всегда предпочитал свои собственные методы решения задач примерам, указанным в учебниках, и действительно, за все время обучения в школе Алан все делал по-своему, лишь иногда уступая школьной системе. Пока учебный совет решал, допускать ли его к экзамену, он занимался изучением теории относительности Эйнштейна на примере его известной работы. Книга затрагивала только знания курса элементарной математики, но при этом способствовала тем идеям, которые выходили за рамки учебной программы. И если «Чудеса природы» открыли для Алана постдарвиновский мир науки, Эйнштейн увлек его революционными открытиями в физике XX века. Алан делал заметки в своей маленькой красной записной книжке, которую затем передал своей матери. «Здесь Эйнштейн ставит под сомнение, – писал он, – работают ли аксиомы Евклида по отношению к твердым телам… Поэтому он собирался проверить выполнимость законов Ньютона». Из этой записи можно сделать вывод, что Тьюринг не только ознакомился с работой Эйнштейна, но и разобрался в ней до такой степени, что он смог экстраполировать из текста сомнения Эйнштейна относительно выполнимости Законов Ньютона, которые не были высказаны в статье в явном виде. Алан все ставил под сомнение, ничто не было для него очевидным. Его брат Джон, до этого смотревший на Алана свысока, теперь утверждал: «Можно было с уверенностью сказать, если вы высказываете некоторое самоочевидное суждение, например, что земля круглая, Алан тут же мог привести целый ряд неопровержимых доказательств, что она скорее плоская, эллиптической формы или даже имеет точные очертания сиамского кота, которого пятнадцать минут кипятили при температуре в тысячу градусов по Цельсию».
Эти декартовские сомнения стали неотъемлемой частью жизни в школе и дома. Навязчивая манера Алана подвергать все критике воспринималась по большей части с юмором. Тем не менее, всему интеллектуальному миру потребовалось долгое время задаться вопросом, действительно ли такие «очевидные» Законы Ньютона верны. Только к концу девятнадцатого века наука признала, что они не работают с известными законами электричества и магнетизма. И только Эйнштейн решительно высказал мысль, что общепринятые основы механики были в своем корне неверными, и позже создал Специальную Теорию Относительности в 1905 году. Она оказалась несовместимой с законами тяготения Ньютона, и чтобы избавиться от этого несоответствия Эйнштейн пошел еще дальше, подвергнув сомнению даже аксиоматику Евклида, что привело к созданию Общей Теории Относительности в 1915 году. Смысл достижения мысли Эйнштейна заключался вовсе не в его экспериментах. Для Алана оно показало необходимость подвергать любое утверждение сомнению, воспринимать любую идею серьезно и следовать ей до логического конца. «Теперь у него есть свои аксиомы, – писал Алан, – и теперь он может снова следовать своей логике, отбросив старые представления о времени, пространстве и т. д.».
Алан также заметил, что Эйнштейн избегал философских размышлений о том, «какими в действительности являются» время и пространство, и вместо этого сосредоточивал свое внимание на том, что могло быть осуществлено на практике. Эйнштейн придавал большое значение измерению пространства и времени, как части практического подхода к физике, в котором понятие расстояния, к примеру, имело значение только относительно определенного режима измерений. Алан по этому поводу выразил свои мысли: «Бессмысленно ставить вопрос о постоянстве расстояния между двумя т(очками), если вы принимаете это расстояние за единицу, и вы тем самым привязаны к этому определению… Эти методы измерения по сути условны. Вы можете изменить законы под используемый вами метод измерения».
Отказываясь подчиняться правилам других, он предпочел сам проделать работу по доказательству теории, которая была изложена Эйнштейном, «поскольку только тогда я смогу убедиться сам и поверить, что в ней нет ничего “магического”». Он изучил книгу от корки до корки и мастерски вывел закон, который в Общей Теории Относительности отменяет аксиоматику Ньютона, что тело, не подвергающееся никакой внешней силе, двигается по прямой с постоянной скоростью: «Теперь ему необходимо было открыть общий закон движения тел. Разумеется, этот закон должен подчиняться общему принципу относительности. К сожалению, он не приводит его, поэтому это сделаю я. Он гласит: «Расстояние между двумя событиями в истории частицы должно быть максимальным или минимальным при измерении относительно ее мировой линии».
Чтобы доказать его, он приводит принцип эквивалентности, который гласит: «Любое естественное гравитационное поле эквивалентно искусственно созданному». Предположим тогда, что мы заменяем естественное гравитационное поле искусственным. Поскольку теперь оно является искусственным, у этой т(очки) возникает система Галилея, поэтому частица будет двигаться равномерно, то есть по прямой мировой линии. В евклидовом пространстве у прямых линий существует максимальное или минимальное расстояние между т(очками). Поэтому мировая линия удовлетворяет приведенные выше условия одной системы, а значит, и всех остальных.
Как отметил Алан, Эйнштейн не написал об этом законе движения в его известной работе. Возможно, Алан просто додумался до этого сам. С другой стороны, также вероятно, что он нашел эти сведения из другой работы, опубликованной в 1928 году и с которой он был уже знаком к 1929 году, – «Природа физического мира» Сэра Артура Эддингтона, профессора астрономии Кембриджского университета. Эддингтон занимался физикой звезд и развитием математической теории относительности. Этот значительный труд, однако, был одной из его известных работ, в которой он собирался отобразить значительные изменения в научной картине мира, известной с 1900 года. В этой в некотором роде импрессионистической работе был изложен закон движения, хотя без приведенных обоснований, что и побудило Алана изложить свои мысли на этот счет. Несомненно, в той или иной форме Алан не только изучил работу, но и объединил несколько идей для себя.
Алан приступил к изучению этой работы по собственной инициативе, и Эперсон даже не догадывался о том, чем интересуется его ученик. Он мыслил независимо от его окружения, которое не могло предложить ему ничего кроме вечного недовольства и бесконечных выговоров. Ему пришлось обратиться к своей матери за поддержкой. И тогда случилось нечто невероятное, что позволило ему выйти на связь с окружающим миром.
Первая дружба с мальчиком: «Я им очарован! Я готов целовать землю, по которой он ходил»
В старшем классе учился мальчик Кристофер Морком. Впервые Алан его заметил еще в 1927 году и поразился тому, что Кристофер был невероятно низкорослым для своего возраста. Знакомство состоялось также потому, что Алан «снова хотел взглянуть на его худощавое лицо, поскольку он был очарован». Позднее Кристофер на время покинул школу и вернулся, как заметил Алан, с еще более тонкими чертами лица. Он разделял страсть Алана к науке, но был совсем другим человеком. Система, которая для Алана была непреодолимым препятствием, расценивалась Кристофером, как способ легкого достижения успеха, источником стипендиальных средств, всевозможных наград и похвалы. В этом семестре он снова позже вернулся в школу, но на этот раз его ждал Алан.
Его бесконечное чувство одиночества наконец дало о себе знать. Но было не так-то легко подружиться с мальчиком старше и из другого дома. И при этом Алан не умел вести непринужденную беседу. Решение этого вопроса он вновь нашел в математике. «Во время того семестра мы с Крисом начали обсуждать интересующие нас вопросы и обсуждать наши любимые методы их решения». Для их возраста казалось невозможным разделять общие интересы и не проникнуться чувствами к собеседнику. Это была первая любовь, которую сам Алан рассматривал, как одну из многих привязанностей к представителям своего пола. Чувство, которое его переполняло, было похоже на своего рода полную капитуляцию («был готов целовать землю, по которой он ходил»), он видел перед собой свет бриллианта, на фоне окружающего его серого мира («По сравнению с ним все остальные казались такими заурядными»). В то же время самым важным было то, что Кристофер Морком оказался чуть ли не единственным человеком, который отнесся серьезно к его научным идеям. И постепенно, как это порой бывает, он стал воспринимать и самого Алана всерьез. («В моих самых ярких воспоминаниях о Крисе, он всегда говорил мне что-то доброе».) Таким образом, Алан нашел все те человеческие качества, в которых он нуждался, и теперь ничто не могло помешать их общению.
Теперь перед началом уроков Эперсона и после них он мог проводить время за обсуждением с Крисом теории относительности или показывать ему свои не менее интересные работы. Так, приблизительно в это время он вычислил значение с точностью до тридцати шести десятичных знаков. Вероятно Алан выполнил это вычисление, чтобы получить функцию арктангенса, и какое разочарование ожидало его, когда он заметил ошибку в определении последнего десятичного знака. Через некоторое время Алан нашел новую возможность встречаться с Кристофером, случайно обнаружив, что в определенное время по средам днем Крис направляется в библиотеку, а не в свой «дом». (Росс не допускал совместной работы мальчиков без надзора учителей из-за создаваемого чувства сексуального напряжения.) «Я наслаждался обществом Криса в библиотеке настолько, – писал Алан, – что с тех пор все свое свободное время проводил в библиотеке, забросив свои исследования».
Еще одна возможность предстала в виде общества «Граммофон», которое открыл идущий в ногу со временем молодой учитель Эперсон. Кристофер состоял в обществе, поскольку прекрасно играл на фортепиано. Алана мало интересовала музыка, но иногда по воскресеньям он заходил к Эперсону вместе с Блэми (у которого тоже имелся граммофон и пластинки). Там он мог сидеть и украдкой поглядывать на Кристофера, пока граммофонные пластинки на 78 оборотов играли бессвязные вариации великих симфоний. Так получилось, что Блэми привел Алана в музыкальное общество в попытке отвлечь от математики и других наук. Он также показал ученику, как сделать кристаллический беспроводной приемник из подручных материалов, заметив, что у Алана не так много карманных средств, чтобы его приобрести. Алан настоял на том, чтобы обмотать катушки вариометра и был рад узнать, что с его-то неуклюжими руками ему удалось сделать вещь, которая действительно работала, хотя и не мог сравниться с Кристофером в сноровке.
На Рождество Эперсон отметил:
«Семестр не прошел зря для него, но еще осталось много пробелов в его знаниях и беспорядка в его голове, на которые придется потратить следующие два семестра. Он очень сообразительный мальчик и зачастую выдает гениальные идеи, но допускает ошибки в некоторых своих работах. Он никогда не отступает от решения задачи, но его методы решения слишком громоздкие, непродуманные и неаккуратные. Но со временем, я полагаю, он добьется совершенства».
Алан мог счесть получение аттестата о высшем образовании занудством по сравнению с изучением трудов Эйнштейна. Но больше его заботило то, что он никак не мог соответствовать ожиданиям остальных, а теперь Кристофер сдал экзамен в конце семестра «безнадежно значительно лучше», чем он. В новом 1929 году вновь произошли перемены, и Алан наконец-то перешел в шестой класс, так что теперь он посещал все занятия вместе с Кристофером. С самого начала семестра он посчитал обязательным на всех занятиях сидеть рядом с ним. Кристофер, как писал Алан, «сделал некоторые замечания, которых я всегда опасался (теперь я знаю все), о постоянных совпадениях, но все же неохотно позволил мне занять место рядом. Спустя некоторое время мы стали вместе проводить опыты на уроках химии и постоянно обменивались своими мыслями по всем вопросам».
К несчастью, вскоре Кристофер простудился и до конца зимы не посещал занятия, поэтому Алан смог провести с ним только последние пять недель весеннего семестра.
«Работы Криса всегда превосходили мои, потому что он основательно подходил к любому делу. Несомненно он был очень умен, но при этом никогда не пренебрегал деталями и, например, редко допускал ошибки при арифметических вычислениях. Он обладал редким качеством находить способ решить поставленный вопрос наилучшим путем. В качестве примера его невероятных способностей приведу тот случай, когда он с погрешностью в полсекунды определил, когда прошла минута. Порой он мог разглядеть Венеру на небе в дневной час. Разумеется, у него от рождения было прекрасное зрение, но мне все же кажется, что это тоже некий дар. Его таланты распространялись на все сферы жизни будь то игра в «пятерки» или бильярд.
Никто не мог удержаться от восхищения такими способностями, и, конечно, я сам хотел бы ими обладать. Во время выступлений Крис принимал такой восхитительно горделивый вид, и я полагаю, что именно он вызвал во мне состязательный дух, которым он мог бы однажды быть очарован и который стал бы предметом его восхищения. Это чувство гордости распространялось и на его вещи. Он умел описать достоинства его авторучки «Research» так, что у меня тут же появлялось страстное желание заполучить такую же, а затем однажды признался, что пытался вызвать у меня чувство зависти».
Немного противоречиво Алан продолжал:
«Крис всегда мне казался очень скромным человеком. Он, например, никогда бы не смог сказать мистеру Эндрюсу, что его идеи далеки от истины, хотя возможность указать на его ошибки возникала снова и снова. В частности, ему не нравилось обижать человека, он больше извинялся (перед учителями в особенности) в тех случаях, когда любой другой мальчик не стал бы раскаиваться.
Любой другой мальчик, если верить школьным слухам, отнесся бы к преподавателю с презрением – в особенности к «Вонючке», учителю химии и естественных наук. Это было очевидным бунтом против системы. Но Кристофер был выше всего этого. В Крисе самым необычным, на мой взгляд, было то, что у него были четкие границы дозволенного. Однажды он рассказывал о своем эссе, которое он написал на экзамене, и как он подвел свою мысль к рассуждению на тему «что хорошо и что плохо». «У меня есть четкое представление, о том, что хорошо, а что плохо», – сказал он тогда. Так или иначе, я никогда не сомневался в верности принятых им решений и поступков, и думаю, в этом было нечто большее, чем просто слепое обожание.
Возьмем, к примеру, случаи непристойного поведения. Мысль о том, что Крис когда-нибудь будет иметь нечто с чем-то подобным, казалась мне просто смехотворной. Разумеется, я ничего не знаю о его жизни в «доме», но думается мне, ему скорее было легче предотвратить инцидент, нежели чем возмущаться после. Это, конечно, говорит о той черте его характера, которая всегда восхищала меня. Я помню случай, когда нарочно сделал ему замечание, которое не осталось бы незамеченным в общей гостиной, чтобы просто посмореть на его реакцию. И он заставил меня пожалеть о сказанном, не унизив своего достоинства».
Несмотря на все эти удивительные достоинства, Кристофер Морком был простым смертным. Однажды он уже чуть не попал в беду, когда бросал камни в трубы проезжающих поездов с железнодорожного моста и случайно попал в железнодорожника. Еще одно его деяние заключалось в его попытке направить наполненные газом шары через целое поле в Шерборнскую школу для девочек. Также за ним числились случаи несерьезного поведения в лаборатории. Один ученик, крутой нравом спортсмен по имени Мермаген, присоединился к ним, чтобы провести практические эксперименты в небольшом флигеле рядом с классом, в котором проходило занятие мистера Джервиса. В классной комнате повсюду были развешены лампочки вытянутой формы, раскрашенные колбы, которые он использовал для работ с электрическим сопротивлением. Его любимым выражением было «Возьми-ка другую лампочку-сардельку, мальчик!», и это навело троих ребят на мысль придумать пародию на их занятие, для которой Кристофер подобрал музыку.
Во время летнего семестра 1929 года на занятиях они лишь вспоминали пройденный материал для подготовки к экзаменам на свидетельство о полном среднем образовании, но даже скучная учеба была окрашена романтическими чувствами, ведь «как всегда все мои старания были направлены на то, чтобы быть не хуже Криса. Хотя у меня не было недостатка в интересных идеях, как и у него, все же мне не хватало его скрупулезного подхода к выражению этих идей». До этого Алан никогда не обращал особого внимания на придирки учителей к деталям работы и стилю, поскольку все работы он писал прежде всего для себя. Но теперь, возможно, он понял, что нужно идти по пути Кристофера Моркома и научиться взаимодействовать с остальными, как этого требовала система. У него еще не было необходимых навыков. Эндрюс заметил, что «по крайней мере он пытается улучшить стиль его письменных работ», и в тоже время Эперсон писал, что его работы для подготовки к экзамену «многообещающие», но снова подчеркнул необходимость «научиться ясно излагать свое решение задачи в опрятном виде». Экзаменатор по математике тоже высказал свое мнение:
«А. М. Тьюринг показал необычную способность указывать на не совсем очевидные моменты в работе, чтобы обсудить или проигнорировать их, а также способность находить самые короткие и ясные пути решения задачи. Несмотря на это, ему, казалось, не хватало терпения, чтобы выполнить тщательное алгебраическое вычисление для проверки, его же почерк был так неразборчив, что он часто терял знаки – порой из-за того, что сам не мог понять, что написал, а порой из-за того, что допускал ошибку, неверно разобрав свои собственные записи. Его математические способности выходили за рамки общепринятых и не могли компенсировать все допущенные ошибки».
Алан получил 1033 балла по математике, в то время как Кристофер набрал 1436.
Вскоре появилось увлечение астрономией, с которой Кристофер познакомил Алана. На 17-летие Алан получил от матери книгу Эддингтона «Внутреннее строение звезд», а также приобрел 11/2-дюймовый телескоп. У Кристофера уже имелся четырехдюймовый телескоп («Он мог часами рассказывать о своем чудесном телескопе, если считал, что собеседнику будет интересно о нем узнать»), а на 18-летие получил атлас звездного неба.
Вскоре у Алана появилась возможность попытаться получить грант на обучение в университете, который означал бы не только академический успех ученика, но и получение денежных средств, чтобы обеспечить достойную студенческую жизнь. Вместе с тем, обычная стипендия, которая присуждалась конкурсантам, не набравшим достаточное количество баллов, означала намного меньшие блага. От Кристофера, которому уже исполнилось восемнадцать лет, все ожидали получение гранта. Честолюбие побудило Алана попытаться получить стипендию в свои семнадцать лет. В области математики и естественных наук Тринити-Колледж поддерживал свою высокую репутацию среди остальных колледжей университета, который сам по себе после Геттингема в Германии был научным центром всего мира.
Одной из основных задач частных школ являлась подготовка учащихся к чрезвычайно трудным испытаниям на получение стипендии в классических университетах страны, и Шерборнская школа выделила Алану субсидию на 30 фунтов в год. Но это еще не означало успех. Экзамены на получение стипендии отличались заданиями на сообразительность и творческий подход, к которым нельзя было подготовиться. Вопросы позволяли учащимся почувствовать вкус взрослой жизни. Но не только это подстегивало интерес Алана. Вскоре Кристофер должен был покинуть Шерборн, и оставалось непонятным, когда состоится его отъезд, предположительно, на пасхальные праздники 1930 года. Потерпеть неудачу на вступительном экзамене означало бы потерять Кристофера на целый год. Вероятно именно из-за этой неуверенности в будущем у Алана появилось мрачное предчувствие в ноябре: в голове постоянно крутилась навязчивая мысль о том, что нечто должно помешать Кристоферу поступить в Кембридж.
Подготовка к вступительным экзаменам в Кембриджский университет позволяла мальчикам провести целую неделю вместе, и никакие школьные правила не могли бы им помешать: «Я с нетерпением ожидал возможность провести неделю с Крисом, как и возможность увидеть Кембридж своими собственными глазами». В пятницу шестого декабря школьный друг Кристофера, Виктор Брукс, собирался совершить поездку в Кембридж из Лондона на машине и пригласил мальчиков поехать с ним. Они прибыли в Лондон поездом, и там должны были встретиться с миссис Морком. Пригласив ребят в свою студию, она позволила им позабавиться, откалывая кусочки мрамора от бюста, над которым она в тот момент работала, а затем устроила для них обед в своей квартире. Кристофер привык подтрунивать над Аланом, его излюбленной темой для шуток были «ядовитые вещества». Так, он говорил, что ванадиум, содержащийся в столовых приборах из сплава стали и ванадиума, является «смертельно-опасным веществом».
В Кембридже всю неделю они могли жить, как два молодых джентльмена, в своих собственных комнатах и без комендантского часа. В Тринити-Колледже устраивали званый обед, все гости щеголяли в своих вечерних нарядах, пока на них сверху смотрел Ньютон со своего портрета. Такое мероприятие стало хорошей возможностью познакомиться с поступающими из других школ и сравнить себя с ними. Алан успел завести лишь одно новое знакомство с Морис Прайс, с которым он легко завязал общение на общие интересные темы из области физики и математики. Прайс уже второй раз пытался поступить в колледж. Год назад он однажды сел под портретом Ньютона и пообещал себе сделать все возможное для поступления. И хотя Кристофер был пресыщен разговорами об этом, но именно это чувство разделяли все мальчики: в жизни грядут большие изменения.
Результаты экзаменов были опубликованы в «The Times» 18 декабря, когда подошел к концу учебный семестр. Это был настоящий крах. Кристофер успешно прошел испытания и получил стипендию в Тринити, а Алан – нет. Вскоре он получил ответ на свое письмо с поздравлением, написанное в исключительно дружеском тоне:
«20 декабря 1929 года
Дорогой Тьюринг,
Большое спасибо за твое письмо. Я был так же несчастен узнать о твоей неудаче, как и был рад узнать о своем поступлении. Слова мистера Гоу говорят о том, что ты мог бы получить именную стипендию, если бы подал заявку на нее…
…Последние ночи были очень ясными, я такого неба еще никогда не наблюдал. Впервые я так отчетливо видел Юпитер и смог различить около пяти или шести его колец и даже какую-то деталь на одном из его больших средних колец. Вчера вечером я видел, как первый спутник показался на фоне затмения. Его появление было достаточно внезапным (всего лишь на несколько секунд), он был немного дальше Юпитера и мне показался очень красивым. Также мне удалось увидеть очень четко туманность Андромеды, но тоже недолго. Видел сияние Сириуса, Поллукса и Бетельгейзе, а также яркую полосу туманности Ориона. В настоящий момент собираю спектрограф. Обещаю написать снова позже. Счастливого Рождества и все такое… Всегда твой К. К. М».
В Гилдфорде у Алана не было таких возможностей, чтобы создать свой собственный спектрограф, вместо этого он взял сферический стеклянный абажур от старой лампы, залил в него гипс, сверху обклеил бумагой и начал отмечать на нем созвездия неподвижных звезд. Как обычно, он настоял на том, чтобы отмечать звезды только исходя из своих собственных наблюдений ночного неба, хотя было бы проще и точнее это сделать по атласу звездного неба. Он приучил себя просыпаться в четыре часа утра, чтобы отметить те звезды, которые не были видны вечером в декабре. Из-за его ранних пробуждений просыпалась мать, ей казалось, что в дом пробрался грабитель. Как только он завершил свой проект, Алан поспешил написать о нем Кристоферу, заодно спросив у него совета, будет ли благоразумным решением попробовать поступить в другой колледж в следующем году. Если Алан вновь хотел таким образом проверить чувства своего друга, он был весьма доволен ответом Кристофера:
«5 января 1930 года
Дорогой Тьюринг,
… я не могу тебе ничего посоветовать насчет другого колледжа, поскольку это никак меня не касается, и мне кажется, я не вправе что-нибудь писать по этому поводу. Колледж, в котором учится Джон, несомненно, хорош, но я лично хотел бы, чтобы ты поступил все-таки в Тринити, тогда я смог бы часто тебя видеть.
Мне бы очень хотелось увидеть твою карту звездного неба, когда ты закончишь ее составлять, но я боюсь, что принести ее в школу или куда-нибудь еще – задача не вполне осуществимая. Мне всегда хотелось сделать глобус звездного неба, но так и не взялся за дело, а теперь у меня есть атлас звездного неба с изображением космических объектов до шестой звездной величины… Недавно я пытался разглядеть туманности. Следующей ночью мы смогли найти некоторые, одна была обнаружена в созвездии Дракона седьмой звездной величины, десять дюймов. Также мы пытались разглядеть комету восьмой звездной величины в созвездии Дельфина. … интересно, сможешь ли ты найти ее, но все же сомневаюсь, потому что в твой телескоп невозможно разглядеть такие мелкие объекты. Я попытался вычислить ее орбиту, но потерпел неудачу: одиннадцать нерешенных уравнений с десятью неизвестными мне оказались не под силу.
Продолжал заниматься изготовлением пластилина. Руперт приготовил дурно пахнущее мыло и жирные кислоты из… рапсового масла».
Через три недели после начала нового учебного семестра, 6 февраля, несколько музыкантов и певцов выступили на школьном вечере, исполнив сентиментальные прощальные песни. Алан и Кристофер присутствовали на этом вечере, и Алан смотрел на своего друга и убеждал себя: «Ты же не в последний раз видишь Моркома». Той ночью он проснулся в темноте. Вдали слышался бой часов аббатства, было четверть третьего. Он встал с кровати и выглянул из окна общежития на звездное небо. У него была привычка укладываться спать вместе со своим телескопом, чтобы лучше рассмотреть другие миры. Луна сияла позади «дома» Росса, и Алану она показалась знаком «прощания с Моркомом».
В то же самое время Кристоферу внезапно стало плохо. На машине скорой помощи его отвезли в Лондон, где ему сделали две операции, но это не помогло. Спустя шесть дней нестерпимой боли в полдень четверга 13 февраля 1930 года Криса не стало.
… Никто не говорил Алану, что Кристофер еще в детстве заразился туберкулезом, когда пил коровье молоко, и с тех пор жизнь мальчика постоянно находилась под угрозой. Семейство Моркомов поехало в Йоркшир в 1927 году, чтобы наблюдать полное затмение солнца 29 июня, и по возвращению в поезде Кристоферу стало ужасно плохо. Тогда ему сделали первую операцию, после которой Алан заметил изменившиеся черты лица своего друга, когда тот осенью вернулся на учебу.
«Бедный старина Тьюринг не мог оправиться от потрясения, – писал его школьный друг из Шерборна Мэтью Блэми на следующий день после смерти Кристофера. – Должно быть, они были хорошими друзьями». Все было немного иначе. Со своей стороны Кристофер стал проявлять больше дружеской симпатии, нежели просто вежливости. Со стороны Алана казалось, что он приобрел друга, только чтобы еще сильнее ощутить чувство пустоты в сердце. Никто в Шерборне не мог понять его боль утраты.
«Взятие» Кембриджа: «А вот и наш великий Математик, с Эйнштейном изучать готов он свет других галактик»
К концу летнего семестра О’Хэнлон отметил успехи Алана: «Семестр был хорошим. Несмотря на несколько очевидных, но незначительных недостатков, он весьма оригинален». Алан научился справляться с системой. Он никогда не восставал против нее, а скорее держался в стороне, и теперь он лишь пришел к согласию с системой, но так же остался в стороне. Тем не менее, он теперь принимал «тривиальные обязанности», рассматривая их скорее как условность, а не дополнительное задание, которое ему казалось безынтересным. В осеннем семестре 1930 года его ровесник Питер Хогг становится смотрителем жилого корпуса, а Алан принимает обязанности «старшего ученика» следить за дисциплиной более младших учеников Шерборна. В письме к миссис Тьюринг О’Хэнлон объяснил свой выбор так: «В том, что он будет предан своему делу, я абсолютно уверен: он обладает не только выдающимся умом, но и прекрасным чувством юмора. Эти качества и помогут ему с новыми обязанностями…». Алан действительно внес свою лепту в установление школьной дисциплины. Одним из новоприбывших учеников значился Дэвид Харрис, брат Артура Харриса, который сам выполнял обязанности смотрителя жилищного корпуса четыре года назад. Однажды Алан заметил, как он снова не повесил спортивную форму на крючок, и заметил: «Боюсь, мне придется наказать тебя». В глазах остальных учеников Дэвид казался героем, как первый ученик из новичков, который понес наказание. Однако, когда Алан начал наносить удары, он поскользнулся на кафеле уборной и попал по спине своего ослушника, а затем по его ноге. Этот случай лишил его уважения в глазах остальных. Алан Тьюринг имел репутацию доброжелательного, но «слабохарактерного» старшего ученика, над которым могли издеваться младшие товарищи, например, погасив его свечу в корпусе или подсыпав бикарбонат натрия в его ночной горшок. (В то время в жилищном корпусе не было отдельных уборных). Его прозвали Старым Турогом в честь хлебопекарни Турог, и частенько над ним потешались. Свидетелем подобного инцидента, на этот раз в столовой, стал другой старший ученик по имени Кнуп, который видел в Алане «ум там, где нужна была сила»: В то время наказание исполняли старшие ученики. В «Уэскотт Хаус» по каждой стороне коридора располагались комнаты для двух-четырех учеников. Тем вечером мы услышали шаги по коридору, затем послышался стук в дверь и невнятное бормотание, дальше послышались шаги нескольких мальчиков по коридору по направлению к шкафчикам или уборной, затем последовал свист палки, звук бьющейся посуды, первый удар, за ним последовал второй, к тому моменту мы с товарищами уже покатывались со смеху. А произошло тогда вот что: Тьюринг, отпихиваясь своей палкой, двумя последовательными ударами сбил чайный сервиз старших учеников, и судя по шуму мы все могли ясно представить себе, в чем было дело, третий и последний удар пришелся не по посуде, поскольку ее осколки уже лежали на полу».
Куда досаднее было то, что один из учеников забрал и испортил его дневник, который он хранил в своем шкафчике. Однако, у всякого терпения есть свой предел: «Тьюринг… был по сути очень милым мальчиком, но довольно небрежным в своем внешнем виде, – вспоминал один из учеников. – Он был на год-другой старше меня, и все же мы были хорошими приятелями. Однажды я видел, как он брился в уборной с расстегнутыми рукавами рубашки, весь его вид вызывал во мне отвращение. Тогда я заметил весьма дружественным тоном: «Тьюринг, у тебя весьма отвратительный вид». Казалось, он меня понял превратно, и я со всей бестактностью снова сделал ему замечание. Он обиделся и сказал мне оставаться на месте, пока он не вернется. Я был немного удивлен, но (зная, что уборные в корпусе были привычным местом для наказаний) я представлял себе, что можно было ожидать. Он своевременно вернулся вместе с палкой для наказаний, попросил меня наклониться и сделал четыре удара. После этого он отложил палку и с невозмутимым видом продолжил бриться. После этого случая мы не проронили ни слова, но вскоре я понял, что это была моя вина, мы остались хорошими друзьями и больше никогда не вспоминали об этом».
Для матери назначение Алана старшим учеником имело большое значение. Но намного более значительным событием стала его новая дружба.
В Шерборне учился мальчик на три года младше Алана, его звали Виктор Беуттелл. Он также придерживался политики не бунта, а отстраненности от общей системы. Как и Алана, его терзало неизвестное никому горе: его мать умирала от бычьего туберкулеза. Алан однажды увидел ее, когда она навещала Виктора, который сам в то время страдал от двусторонней пневмонии, чтобы осведомиться о здоровье сына. Эта сцена вызвала у Алана сочувственный отклик. Алан также узнал то, что знали лишь немногие, а именно то, что однажды другой старший ученик так сильно побил Виктора, что теперь у него было повреждение позвоночника. Узнав об этом, Алан начал восставать против системы побоев в качестве наказания учеников, и никогда не бил Виктора палкой (который, надо сказать, часто ставил себя в неудобное положение), а вместо этого перепоручал наказание Виктора другому старшему ученику. Поначалу они держались вместе из-за общего чувства сострадания, но вскоре их отношения переросли в дружбу. И хотя негласные правила школы запрещали младшим мальчикам проводить время вместе со старшими, с особого разрешения О’Хэнлона, у которого велась целая картотека по поведению учеников и который внимательно за ними следил, им было позволено проводить время вместе.
Большую часть времени они проводили, разгадывая коды и шифры. Одним из источников для этой идеи послужила, вероятнее всего, книга «Математические эссе и развлечения», которую Алан выбрал в качестве награды за конкурс в честь Кристофера Моркома и которая вручалась целому поколению школьных призеров с момента ее появления в 1892 году. Последняя глава книги повествовала о простых формах криптографии. Система шифра, которая больше остальных заинтересовала Алана, была отнюдь не математической. Он сделал дыроколом отверстия в полоске бумаги, а Виктору дал книгу. Бедному Виктору пришлось просмотреть всю книгу от корки до корки, чтобы наконец найти страницу, где в отверстиях на бумажной полоске появились буквы, составляющие фразу «ЕСТЬ ЛИ ПОЯС У ОРИОНА». К тому времени Алан уже привил Виктору свою страсть к астрономии и рассказал о многих других созвездиях. Также Алан научил его составлять «магические квадраты» (идея была позаимствована из «Математических эссе и развлечений») и играть в шахматы.
В то же время в нем происходили некоторые изменения в отношении к «спортивной» религии Шерборнской школы, которая воспитывала в учениках презрение к телу. Алану хотелось развить в себе не только физическую силу, но и силу воли, однако и в том и в другом случае он сталкивался с трудностями, а именно – с отсутствием координации и веры в себя. Но к тому времени тренировки показали, что ему хорошо удается бегать. Однажды он даже чуть ни занял первое место в школьном марафоне. Виктор поддерживал его во всех начинаниях, и вскоре начал совершать пробежки вместе с Аланом, но его физическая подготовка была никудышной. Не пробежав и трех километров, он обычно кричал: «Это бесполезно, Тьюринг, мне нужно возвращаться», – после чего Алан продолжал бежать и вскоре обгонял друга на обратном пути.
Занятия бегом устраивали Алана во всех отношениях, поскольку не было необходимости в дополнительном спортивном снаряжении и общении с другими. Он не отличался ни выдающейся скоростью профессионального спринтера, ни особым изяществом движений, поскольку страдал плоскостопием, но вместе с тем он развил в себе необычайную выносливость и силу воли. Для Шерборна его успехи не значили ничего, кроме возможности назначить его форвардом в школьной команде. Но как с неприкрытой долей восхищения заметил Кнуп и что было важно для самого Алана, он не был первым человеком умственного труда, который видел необходимость в развитии своей физической подготовки и получал чувство удовлетворения от работы над своей выносливостью в различных видах спорта, будь то бег, ходьба, велоспорт, альпинизм. Это была своего рода тоска по всему природному, что ему было так дорого в детстве. Между тем существовали и другие причины для его занятий спортом, поскольку ежедневные изнурительные пробежки могли стать альтернативой для юношеской мастурбации. Вероятно, было бы очень сложно переоценить важность противоречий, с которыми столкнулось его естество: ему было необходимо контролировать свои физиологические потребности и в то же время принимать особенность своих эмоциональных потребностей.
В декабре он приехал на станцию Ватерлоо, чтобы отправиться в Кембридж.
В Кембридже ему снова не удалось получить стипендию на обучение в Тринити-Колледже. Тем не менее, его самоуверенность не осталась незамеченной, поскольку он был избран среди остальных кандидатов на получение стипендии во втором в его приоритетном списке колледжей – Кингз-Колледже. Алан стоял восьмым в списке стипендиатов на восемьдесят фунтов годовых.
Все поздравляли его с успехом. Но сам Алан не хотел останавливаться на достигнутом, ему было необходимо сделать нечто большее, то, что не удалось сделать Кристоферу при жизни. Для человека с математическим складом ума и способностью решать задачи как с абстрактными понятиями и знаками, так и с предметами материального мира, стипендия в Кингз-Колледже была чем-то вроде чтения нот с листа или ремонта автомобиля – то, что казалось практичным и удовлетворяло основные требования, но не больше. Многие получили стипендии более высокого уровня и в более раннем возрасте. Весьма примечательными в этом отношении стали не слова преподавателей о его «гениальности», а рифмованное двустишие, которое Питер Хогг спел однажды на ужине:
- «А вот и наш великий Математик,
- С Эйнштейном изучать готов он свет других галактик».
В течение двух следующих учебных семестров Алан бездействовал – так было принято. В условиях экономики 1931 года не существовало возможностей для временной подработки. К тому моменту он уже определился с выбором основного предмета для изучения в Кембриджском университете и предпочел математику остальным наукам. В феврале 1931 года он приобрел «Курс чистой математики» профессора Кембриджского университета Годфри Гарольда Харди, классический учебник, с которого начинали все выдающиеся математики. Затем он уже в третий раз сдал экзамены на свидетельство о полном среднем образовании, на этот раз отметив математику основной дисциплиной, и на этот раз получил превосходные результаты. Кроме того, он во второй раз подал заявку на конкурс имени Кристофера Моркома и снова выиграл его. В этом году победитель был отмечен в журнале победителей конкурса, который, по словам Алана, «имел такой прекрасный вид и словно заключал в себе дух самого Криса в окружении чистого и яркого света». При заказе Моркомы попросили выполнить эту книгу в современном неосредневековом стиле, который разительно выделялся на фоне обветшалого во многих смыслах Шерборна.
Кроме всего прочего, старший ученик А. М. Тьюринг, сержант кадетских корпусов, член общества «Дафферс» собрал целую вереницу наград и субсидию студента кембриджского университета в размере пятидесяти фунтов годовых от Шерборнской школы. Более того, он был награжден золотой медалью имени короля Эдварда VI за достижения в области математики. На Дне поминовения ему выразили лишь скромную благодарность за успехи, в то время как в школьном журнале отметили все его заслуги и награды. В списке стипендиатов значились: «… Дж. К. Лоус, который все это время оказывал неоценимую помощь директору школы, человек невероятного духа, всегда приветливый и радостный, олицетворяющий собой настоящего шерборнца. (Аплодисменты). Следующая стипендия в области математики присуждается А. М. Тьюрингу, одному из самых выдающихся учеников в своей сфере, которые были приняты за последнее время…”
О’Хэнлон отметил присуждение стипендии Алану, как «невероятно успешное завершение одного из самых интересных примеров академической карьеры ученика со своими взлетами и падениями», и выразил ему благодарность за «чрезвычайно преданное служение школе».
…Лишь немногие из новоприбывших студентов смогли переступить порог Кингз-Колледжа без трепета, вызванного великолепием убранств его помещений. Вместе с тем поступление в Кембриджский университет еще не означало переход в полностью новый мир, поскольку университет во многом походил на большую версию частной школы без присущей ей жестокости в воспитании, но вместе с тем со многими унаследованными установками и положениями. Любому, кто знал о тех неуловимых связях между «домом» и школой, не составило бы труда разобраться с системой отношений между университетом и колледжем. Объявление комендантского часа в одиннадцать часов вечера, обязательное ношение ночной рубашки после заката, запрет на посещения представителями другого пола без положенного сопровождения, – со всеми этими правилами студенты ознакомились еще в школе. Единственная свобода заключалась в том, что теперь они могли выпивать и курить, и проводить свободное время по собственному усмотрению.
Устройство Кембриджского университета в чем-то напоминало пережиток феодальной системы. Большинство новоприбывших студентов оканчивали частные школы, и тому самому меньшинству выходцев из нижнего слоя среднего класса, которые закончили классические средние школы и все же получили стипендии на обучение в университете, приходилось привыкать к особым отношениям и различию между «джентльменами» и «подданными». Что же касается девушек, предполагалось, что они должны довольствоваться поступлением в один из двух колледжей.
В Кембриджском университете все двери комнат были двойными. Существовало негласное правило закрывать наружную дверь, показывая этим, что хозяин комнаты занят. Наконец Алан мог уединиться со своей работой, мыслями или печалью – ведь он так и не оправился от горя – когда ему было угодно. Он мог устраивать любой беспорядок в своей комнате, пока это не выходило за рамки приличия в глазах слуг колледжа. Миссис Тьюринг могла бы прийти в ужас и отругать сына, если бы только могла видеть его достаточно рискованный метод разогревания еды на открытой конфорке в комнате. Но визиты родителей были редкими, а после первого года обучения Алан видел родителей только во время коротких визитов в Гилдфорде. Так, он все же обрел столь желаемую независимость и покой.
Тем не менее, в университете проводились лекции лучших профессионалов в своей области, и в Кембриджском университете по традиции весь курс математики состоял из лекций, которые в сущности повторяли материал классических учебников. Одним из лекторов выступал Г. Г. Харди, выдающийся математик своего времени. До 1931 года он занимал пост профессора математики в Оксфордском университете, после чего перешел в Кембриджский университет, где был назначен главой кафедры Садлериана.
Теперь Алан находился в самом центре научной жизни, где Харди и Эддингтон были не просто именами на учебнике, как это было в школе.
В Кембриджском университете с равной долей уделялось внимание не только «чистой», но и «прикладной» математике. И все же это не означало применение математики в сфере промышленности, экономики или технических навыков, поскольку в заложенных традициях английских университетов изначально не существовало цели совместить высокий академический статус с практическими знаниями. Напротив, учебная программа была направлена на область взаимодействия между математикой и физикой, а именно фундаментальными и теоретическими знаниями. В свое время Ньютон развил и систему исчисления, и теорию гравитации, и в 1920-е годы ознаменовали похожее благоприятное время для развития науки после того, как стало известно, что квантовая теория тесно связана с новыми открытиями в области чистой математики. В связи с этим работы Эддингтона, физика-теоретика П. А. М. Дирака и других вознесли заслуги Кембриджского университета, который стал вторым по значимости учебным заведением после Геттингенского университета, где по сути было положено начало новой теории квантовой механики.
Алан не потерял своего интереса к миру физики. Но здесь и сейчас больше всего остального он нуждался в силе интеллектуального мира, в том, что было единственно правильным. В то время как учебная программа в Кембриджском университете уделяла внимание и «чистой», и «прикладной» математике и поддерживала его связь с наукой, именно «чистая» математика стала для него тем самым другом, с которым он мог противостоять горестям окружающего мира.
У него не было друзей, а в первый год учебы он все еще мысленно был в Шерборне. Большинство стипендиатов Кингз-Колледжа вошли в закрытое тайное общество, и Алан был чуть ли не единственным, кого не интересовала такая возможность. Ему было девятнадцать лет, и он слыл застенчивым молодым человеком, образование которого в большей степени состояло из запоминания наизусть глупых стихотворений и составления официальных писем, а никак не с самовыражением. Его первым другом, который впоследствии познакомил его с остальными товарищами, стал Дэвид Чамперноун, выпускник Уинчестерского колледжа. У мальчиков было похожее чувство юмора и равнодушное отношение к традициям и условностям в обществе. Дэвид Чамперноун походил на Алана и своей нерешительностью во время выступлений. Их дружба всегда была больше похожа на школьное товарищество, но Алану важнее всего было найти того человека, который не смутился бы не традиционности его взглядов. Алан смог поделиться с ним своей историей о Кристофере и показал новому другу свой дневник, который долгое время скрывал его истинные чувства от всех остальных.
Мальчики планировали вместе ходить на консультации с преподавателями. Сначала в них нуждался Алан, которому приходилось прикладывать больше усилий, чтобы нагнать остальных в учебе, поскольку Дэвид получил прекрасное образование в своей школе, а работы Алана так и остались никому непонятными. Более того, его новый друг по прозвищу «Champ» отличился тем, что будучи еще студентом смог опубликовать свою научную работу, чем Алан в свою очередь похвастаться не мог. В колледже только два преподавателя по математике проводили консультации – А. Е. Ингем, серьезный человек со странным чувством юмора, настоящее воплощение суровости математической науки, и Филип Холл, только недавно получивший звание члена совета Колледжа всех душ (почетное звание, которое получают лучшие выпускники) и слывший своим застенчивым, но дружественным характером. Филипу Холлу нравилось общаться с Аланом, и в беседах он понял, что имеет дело со студентом, полным идей и способным часами обсуждать их в своем уникальном стиле. В январе 1932 года Алан в удивительно пренебрежительном тоне писал: «На днях один из лекторов в университете был, пожалуй, доволен моим доказательством теоремы, которая была ранее доказана неким Серпинским при использовании более сложного метода. Мое доказательство оказалось более практичным, поэтому Серпинского можно скидывать со счетов».
Но в университете Алан занимался не только наукой, поскольку вскоре вступил в гребной клуб колледжа. Такое хобби выглядело довольно необычно для студентов, занимающихся наукой, и в университетах не приветствовали спортивный интерес, как в частных школах. Студенту приходилось выбирать: быть одним из «спортсменов» или «эстетов». Алан предпочел остаться гдето между ними. Между тем он разрывался между интеллектуальными и физическими потребностями, ведь он снова был влюблен, на этот раз в Кеннета Харрисона, получившего в один год с Аланом стипендию на обучение по программе естественных наук. Большую часть времени Алан рассказывал своему новому другу о Кристофере, и вскоре стало ясно, что белокурый и голубоглазый Кеннет стал чем-то вроде реинкарнации его первой любви. Единственное различие заключалось в том, что теперь Алан мог открыто говорить о своих чувствах, чего никогда не позволял себе по отношению к Кристоферу. И пускай его новый виток чувств не нашел ответа в сердце нового друга, Кеннета восхитило то, с какой откровенностью Алан делился с ним своими переживаниями, и мальчики продолжили общаться на научные темы.
…К концу января 1932 года миссис Морком отправила Алану все его письма Кристоферу, которые он передал ей в 1931 году. Перед этим она сделала их копии – в буквальном смысле слова – письма были воспроизведены в виде факсимиле. Приближалась вторая годовщина со дня смерти Кристофера. Миссис Морком выслала Алану почтовую открытку с приглашением в дом его погибшего друга, в «Клок Хаус».
В последний вечер своего пребывания Алан попросил миссис Морком зайти к нему в комнату и попрощаться, пока он лежал в кровати Кристофера.
В «Клок Хаус» еще были живы воспоминания о Кристофере Моркоме и повсюду ощущалось его присутствие. Но как же такое могло быть? Неужели клетки мозга Алана ощущали присутствие бесплотного «духа» подобно радиоприемнику, принимающему сигналы другого мира, который незаметен человеческому глазу?
Вероятнее всего, именно во время этого пребывания в гостях у миссис Морком, он написал следующее объяснение своему ощущению:
«Природа духаРаньше в науке существовало мнение, что если человечеству станет все известно о Вселенной в конкретный момент, мы сможем предсказать, что с ней станет в будущем. Эта идея во многом возникла благодаря значительному успеху предсказаний астрономов. Тем не менее, современная наука пришла к выводу, что, когда мы имеем дело с атомами и электронами, нам остается неизвестным их истинное состояние. Таким образом, идея о возможности понять истинное состояние вселенной становится невозможной. В таком случае теория, по которой утверждается, что затмения и т. п. предопределены, как и были предопределены все наши действия, также становится невозможной. Человек обладает волей, из-за которой становится возможным определить характер взаимодействий между частицами в небольшом отделе мозга или даже по всему мозгу. Все остальное тело реагирует на их сигналы и отвечает действием. Таким образом, возникает вопрос, на который необходимо найти ответ: что же отвечает за работу остальных частиц во вселенной? Вероятно, согласно подобному закону происходит косвенное влияние духа на наш мир, но поскольку не существует усилительного устройства, эти влияния носят чисто случайный характер. Очевидная неопределенность физики является лишь комбинацией случайностей.
Как ранее в своих работах показал философ МакТаггарт, материя не имеет смысла вне связи с ее духом (здесь надо сказать, что под материей я не подразумеваю то, что может принимать твердое, жидкое или даже газообразное состояние или быть рассмотрено законами физики, например, свет или гравитация, то есть то, что формирует вселенную). Лично я полагаю, что дух навеки связан с материей, но, разумеется, не всегда в одном и том же теле. Я действительно уверовал в то, что дух человека может выйти из тела и вновь стать частью вселенной, но теперь я считаю, что связь между материей и духом настолько сильна, что у такого утверждения возникает внутреннее противоречие. Однако я не отвергаю возможность существования таких вселенных.
Тогда, принимая во внимание существование связи между материей и духом, что тело по причине того, что является живым организмом, может «притянуть» и удерживать «дух», и пока тело продолжает жить и находится в состоянии бодрствования, материя и дух остаются крепко связанными. Когда тело находится в состоянии сна, мне сложно предположить, что происходит, но когда тело умирает, этот «механизм» удержания духа прекращает свою работу, и дух рано или поздно находит новое тело, возможно, даже в сам момент смерти.
Что касается вопроса, почему нам тогда дано тело, почему мы не можем жить, как свободные духи, и таким же образом взаимодействовать друг с другом, полагаю, что мы могли бы существовать подобным образом, но в таком случае не смогли бы ничего делать. Тело служит духу чем-то вроде инструментария».
Вероятно, Алан почерпнул эти идеи из работ английского астрофизика Артура Эддингтона, когда еще учился в школе. Тогда он сказал миссис Морком, что ей понравится «Природа физического мира», ведь Эддингтон смог примирить науку с религией. Он нашел разрешение старой проблемы детерминизма (учение о взаимосвязи и взаимообусловленности явлений и процессов реальности. – Ред.) и доброй воли, разума и материи, в новой теории квантовой механики.
Та идея, о которой в начале своего письма упоминает Алан, была знакома каждому, кто изучал основы прикладной математики. В любом вопросе, изучаемым в университете или школе, всегда существовала достаточная информация о некоторой физической системе, чтобы определить все его будущее. На деле предсказания не могли быть выполнены кроме как в некоторых самых простых случаях, но по сути не существовало никакой разграничивающей линии между ними и сложными системами. Верно также было и то, что некоторые науки, например, термодинамика и химия оперировали лишь усредненными величинами, а в их теориях информация могла как появиться, так и исчезнуть. Когда кусочек сахара растворяется в чае, если говорить в рамках средних величин, не остается никаких следов того, что он изначально принимал кубическую форму. Но в принципе, при достаточно детальном рассмотрении, это можно легко определить по движению атомов. Эта идея нашла свое выражение в работе французского математика маркиза де Лапласа еще в 1795 году: «Интеллект, располагающий точными и подробными сведениями о местонахождении всех вещей, из которых состоит мир, и действии всех природных сил и способный подвергнуть анализу столь огромное количество данных, смог бы запечатлеть в одной и той же формуле движение самых больших тел во Вселенной и мельчайших атомов: для него не оставалось бы неясностей, и будущее, как и прошлое, показалось бы ему настоящим».
С этой точки зрения, независимо от того, какая наука описывает окружающий нас мир (химия, биология, психология или любая другая), существует единое описание микромира на физическом уровне, в рамках которого каждое событие определяется прошедшим временем. По мнению де Лапласа, не существует возможности для какого-то ни было неопределенного события. Они могут казаться неопределенными, но такое происходит лишь по причине невозможности представить на практике необходимые системы мер и прогнозы.
Трудность заключалась в том, что существовал один уровень описания мира, который люди использовали чаще остальных, а именно, языковой уровень, в рамках которого существовали категории решения и выбора, справедливости и ответственности. И основная проблема заключается в отсутствии какой-то бы ни было связи между этими двумя уровнями восприятия. Физическое представление «необходимости» не имеет ничего общего с психологической, ведь никто не представляет себя марионеткой, движимой только за счет действия законов физики. Как заметил Эддингтон: «Моя интуиция работает быстрее, чем что-либо, относящееся к миру материальных объектов. Поэтому к настоящему моменту нигде в мире не существует ни следа наиболее важного фактора, влияющего на мое решение поднять правую руку или левую. Это зависит от ничем не стесненного акта воли, еще не изъявленной или предвещаемой. Моя интуиция заключается в том, что будущее способно показать решающие факторы, не скрытые от прошлого».
Тем не менее, он не желал сдерживать «науку и религию в водонепроницаемых отсеках», как он однажды выразился. Ведь не существовало ни единой возможности, по которой тело могло не подчиниться законам вещества. Существовала необходимость найти связь между уровнями восприятия – некоторое единство, некоторая целостность видения. Эддингтон был не христианином, а квакером (христианское движение, возникшее в годы революции в середине XVII века в Англии и Уэльсе. – Ред.) и приверженцем идеи свободного сознания и способности чувствовать «духовную» или «мистическую» истину. Он пытался связать эти идеи с научным представлением законов физики, и задавался вопросом: «Все ли эти атомы могли соединиться в один механизм, обладающий мышлением?» Со своей пытливостью юного ума Алан задавался тем же вопросом. Ведь он все еще верил в то, что Кристофер все еще помогает ему, возможно, при помощи «интуиции, работающей быстрее, чем что-либо, относящееся к миру материальных объектов». Но если не существовало никакого не имеющего материальную природу разума, значит, нечему было выжить и не было ни единой возможности для выжившего духа действовать в рамках его разума.
Новая теория квантовой физики нашла эту взаимосвязь, поскольку она постулировала, что данное явление не может найти объяснения. Если направить источник электронов на пластину с двумя отверстиями, электроны разделятся и будут проходить через оба отверстия, при этом остается невозможным предсказать дальнейший путь движения каждого отдельно взятого электрона. В 1905 году Эйнштейн сделал существенный вклад в развитие ранней квантовой теории, описав связанный с ней фотоэлектрический эффект, но никогда не оставался полностью уверенным в истинности положений квантового индетерминизма. Эддингтон же, напротив, был более чем убежден и не стеснялся в выражениях, доказывая широкой публике, что детерминизма в науке больше не существует. Теория Шредингера вместе с ее волнами вероятности и принцип неопределенности Гейзенберга (который был выведен независимо от исследований Шредингера, но во многом повторял идеи Шредингера) привели Эддингтона к идее, что разум может влиять на материю, не нарушая при этом законы физики. Возможно, он может выбрать результат других неопределенных событий.
Но все было не так просто. Представив себе разум, который таким образом может контролировать материю человеческого мозга, Эддингтон все же признал невозможность полагать, что управляя волновой функцией лишь одного атома, можно воссоздать ситуацию принятия решения разумом. «Кажется, мы должны отнести к способностям ума не только управление каждым отдельным атомом, но и систематическое влияние на огромные скопления атомов, чтобы самим повлиять на поведение атомов». Тем не менее, новая теория квантовой механики не могла найти способ решения этой проблемы. Доводы Эддингтона лишь наводили на мысль, но не были точными, к тому же он был известен своей склонностью упиваться неопределенностью новых теорий. Со временем понятия физики становились все более и более туманными, пока он не сравнил описание электрона с точки зрения теории квантовой механики со стихотворением Льюиса Кэрролла «Бармаглот», которое вошло в повесть-сказку «Алиса в Зазеркалье»: «Что-то неизвестное действует неизвестным нам образом – вот на что похожа наша теория. Кажется, что она ничего не объясняет. По сути она похожа на то, что мне приходилось читать ранее:
- Хливкие шорьки
- Пырялись по наве».
Эддингтон пытался сказать, что теория в некотором смысле все же работала, поскольку была доказана результатами серии экспериментов. Алан осмыслил эту идею еще в 1929 году, но до сих пор казалось невозможным определить природу волн и частиц, поскольку их представление в форме бильярдных шаров, которое бытовало в девятнадцатом веке, уже безнадежно устарело. Физика стала чем-то вроде символического представления мира и не более, как утверждал Эддингтон, приближаясь к философскому идеализму (в плане научной мысли), в котором мир отождествляется с содержанием сознания познающего субъекта.
На почве этих идей возникло утверждение Алана, что «Человек обладает волей, из-за которой становится возможным определить характер взаимодействий между частицами в небольшом отделе мозга или даже по всему мозгу». Идеи Эддингтона устранили разрыв между представлением человеческого тела, как «механизма», о котором Алан узнал еще из книги «Чудеса природы», и как «духа», в которое ему так хотелось верить. Другим источником для размышлений стали работы английского философа-идеалиста Мак-Таггарта, из которых он подчерпнул идею о реинкарнации человеческой души. Тем не менее, он не смог разъяснить точку зрения Эддингтона, проигнорировав те трудности, которые сам Эддингтон отметил в описании природы «человеческой воли». Вместо этого, поддавшись очарованию идеи о том, что тело осуществляет волевые действия, он направил свои мысли в другое русло и был больше заинтересован в изучении характера связи между разумом и телом, при жизни и после смерти человека.
Фактически эти идеи ознаменовали будущее Алана, несмотря на то, что в 1932 году не было никаких признаков дальнейшего развития. В июне Алан оказался во втором классе первого этапа учебной программы «Tripos». «Теперь у меня не хватает храбрости даже взглянуть в глаза остальных. Я не пытаюсь найти себе оправдание, я обязан попасть в первый класс после «майских», чтобы доказать всем, на что я способен», – заявлял о своих намерениях Алан в письме миссис Морком. Но действительно более значимым было то, что в качестве награды за последний выигранный в Шерборне конкурс он выбрал книгу с серьезным исследованием новой теории квантовой механики. Такой выбор означал далеко идущие цели студента, учитывая то, что исследование было издано в 1932 году. «Mathematische Grundlagen der Quantenmechanik», или «Математические основы квантовой механики» – так назывался труд молодого венгерского математика Джона фон Неймана.
…Но наступали тревожные времена. В 1927 году профессор истории Кингз-Колледжа и первый защитник «Лиги Наций» Лоус Дикинсон писал в своей автобиографии: «Мне не доводилось видеть ничего более прекрасного, чем Кембридж в это время года. Вместе с тем, Кембридж представлял из себя прекрасную тихую заводь. В то время основное течение представляли Джикс, Черчилль, коммунисты, фашисты, политики и это ужасное нечто под названием «Империя», которой все, кажется, готовы были принести в жертву всю свою жизнь, всю красоту, все, что действительно важно, и потому возникал вопрос – а имеет ли это вообще какую-нибудь значимость? Ведь все это лишь двигатель власти».
Однако уже в 1933 году идеи, которые давно волновали в Кингз-Колледже, вышли на поверхность. И Алан разделял эту сферу инакомыслия:
«26 мая 1933 года
Дорогая мама,
Спасибо за носки и все остальное… Подумываю отправиться в Россию на некоторое время во время каникул, но никак не могу решиться.
Недавно я вступил в организацию под названием «Антивоенный совет». Ее члены разделяют довольно коммунистические взгляды. По сути, ее цели заключаются в проведении забастовок рабочих на химических предприятиях и военных заводах, пока правительство намерено вступать в войну. Также организация создает финансовый резерв для оплаты гарантированных обязательств рабочих, которые участвуют в забастовке.
…Недавно здесь показывали очень хорошую пьесу Бернарда Шоу «Назад к Мафусаилу».
Твой Алан».
Вскоре антивоенные советы стали появляться по всей стране, объединив сторонников пацифизма, коммунистов и интернационалистов против «национальной» войны. Некоторые забастовки фактически препятствовали выступлению правительства Великобритании на польской стороне против Советского Союза в 1920 году. Но Алан видел основную цель такой организации не в политических интересах страны, а в смелости поставить под сомнение авторитетные источники. Начиная с 1917 года, Великобритания погрязла в пропаганде о том, что большевистская Россия представляла собой королевство дьявола, но уже в 1933 году все увидели падение западной торговой системы и системы предпринимательства. Раньше не возникало подобной затруднительной ситуации, когда безработными становились более двух миллионов человек, и никто не знал, какие меры следует предпринимать в таком случае. В то же время Советская Россия после второй революции 1929 года нашла решение государственного планирования и контроля, и в интеллектуальных кругах возник большой интерес к тому, как эта система работала. Нечто вроде испытательной площадки. Вероятно, Алану нравилось сердить мать беспечно брошенной фразой «довольно коммунистические», ведь суть заключалась не в названии, а в том, что его поколение собиралось думать в первую очередь о себе и стремилось расширить прежнее представление о мире и не бояться чьих-либо слов.
Надо сказать, Алану не удалось съездить в Россию. Но если бы даже поездка состоялась, он бы не пришел в восторг от Советской власти. Также ему не удалось стать одним из политических активистов Кембриджского университета 1930-х годов. Его не интересовала идея «совершенной власти». В «Манифесте Коммунистической партии» говорилось, что конечная цель состоит в том, чтобы на место старого общества пришла «ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех». Но в 1930-х годах быть коммунистом означало разделение взглядов с Советским режимом, а это было совсем другое дело. Выпускники английских частных школ с воспитанным презрением к коммерческой деятельности были готовы отказаться от капитализма и начать верить в государственный контроль. Во многом сторонники коммунистической партии были лишь зеркальным отражением консерваторов. Тем не менее, Алана Тьюринга не интересовали никакого рода объединения, ведь только недавно ему удалось сбежать из одной тоталитарной системы и вступать в новую он не желал.
По существу, его представление об обществе было ближе к идеям сторонника демократического индивидуализма Дж. С. Милля и не имело ничего общего с социалистическими взглядами. Сохранить свое индивидуальное «я» целым, независимым от других, бескомпромиссным, незапятнанным лицемерием, – такими он видел свои целеустремления на пути к совершенству. В его идеальном представлении мысли человека не должны занимать экономические или политические интересы, что скорее отвечало традиционным ценностям Кингз-Колледжа, чем настроениям общества 1930-х годов.
Влечение к своему полу: Гомосексуальный секрет
Как и многие современники (среди них, в частности, Э. М. Форстер), особое удовольствие доставило Алану знакомство с романом Сэмюэла Батлера «Едгин». В этом своем первом сатирическом произведении автор викторианской эпохи ставил под сомнение принципы морали, играя с ними в манере «Алисы в Зазеркалье»: сравнивая запреты на сексуальную жизнь с поеданием мяса, англиканскую церковь – со сделками фальшивомонетчиков, и подменяя понятие «греха» – «болезнью». Алан также восхищался работами Бернарда Шоу, который стал достойным преемником сатиры Батлера и умел так же легко играть серьезными понятиями. В глазах искушенных знатоков литературы 1930-х годов Батлер и Шоу уже стали устаревшей классикой, и все же один выпускник Шерборнской школы ощущал в их произведениях сладостное чувство свободы. В своих пьесах Шоу обсуждал явление, которое Ибсен назвал «революцией Духа», и своей задачей ставил показать на сцене настоящих людей, живущих не по «общеустановленным нормам морали», а по своим внутренним убеждениям. В связи с этим Шоу задавался весьма нелегким вопросом: в каком обществе могут существовать такие «настоящие люди», – вопросом, который постоянно занимал мысли юного Алана Тьюринга. В частности, пьеса «Назад к Мафусаилу», которую сам Алан назвал «очень хорошей» в мае 1933 года, представляла собой попытку действовать в рамках, как выразился сам Шоу, «политики с точки зрения вечности». В научнофантастическом ключе в ней нашли выражение фабианские идеи, а также презрительное отношение к неприглядным реалиям политической сцены с участием Асквита и Ллойда Джорджа, что соответствовало идеалистическому восприятию мира Алана.
Но некоторая тема не освещалась в пьесах Бернарда Шоу и за редкими исключениями – в «Нью-стейтсмен». В 1933 году на страницах журнала вышла рецензия на постановку «Зеленого лавра» театрального критика, по мнению которого, она рассказывала историю о жизни «мальчика… усыновленного состоятельными дегенератами, преследующими безнравственные цели», а также «заслуживала внимания любого зрителя, кому история об одном извращенце кажется увлекательнее истории о человеке с больной печенью». В этом отношении Кингз-Колледж был местом поистине уникальным. Здесь представлялось возможным ставить под сомнение аксиому, которую Шоу оставил без внимания, а Батлер решил и вовсе ее избегать.