Мир на взводе: пружина разжимается Лукьянов Федор

И хотя споры по вопросам глобального управления (умозрительные – в отличие от реальных конфликтов) потенциально могут оказать существенное влияние на качество мирового порядка, они весьма легко регулируются либо в ходе переговоров, либо, если это невозможно, с помощью других мирных стратегий.

Восходящие державы могут, например, избирательно взаимодействовать с державами-лидерами в рамках предпочитаемого ими порядка. При этом восходящие экономики могут сами выбирать, каким из существующих правил игры в глобальном экономическом управлении они хотят следовать.

Есть и более радикальный вариант, который представляет собой эволюционное развитие стратегии «избирательного взаимодействия»: крупные восходящие державы могли бы создать свои институты экономического управления. То есть альтернативную глобальную экономическую систему, которая в то же время накладывалась на существующую глобальную экономическую архитектуру. Нечто подобное Китай активно предлагает своим соседям в Азии. А именно – создание большого многостороннего банка, который обеспечивал бы оперативное финансирование проектов в области транспорта, связи и энергетики в странах региона. Этот проект рассматривается многими экспертами как подрыв существующих институциональных основ. Называется он – Азиатский банк инфраструктурных инвестиций. Это ответ Китая Всемирному банку и Азиатскому банку развития, которые представляют собой международные институты, созданные после Второй мировой войны, политика которых определяется США и Японией. Предлагаемый проект не потребует соблюдения экологических стандартов, мер по защите прав при принудительном переселении незащищенных групп населения со своих земель (например, при строительстве дамб, из-за которого люди теряют свои дома) или каких-либо других гарантий, входящих в реестр Всемирного банка и Азиатского банка развития.

По мнению Вашингтона, этот банк есть не что иное, как «политический инструмент Китая для вовлечения стран Юго-Восточной Азии в свою орбиту, проявление мягкой силы, которая обещает экономические блага и улучшает имидж Китая среди соседей, которых беспокоят его территориальные претензии»[122].

Однако данные аргументы разбиваются о тот факт, что международные институты не сумели обеспечить насущные потребности региона. Всемирный банк и АБР имеют все основания для беспокойства, потому что Пекин уже пообещал вложить 50 млрд долларов в начальный капитал и сообщил будущим участникам, что ожидает поступления еще 50 млрд от финансовых учреждений и частных инвесторов. АБР, для сравнения, располагает капиталом только на сумму 78 млрд долларов США.

4. Средства, используемые для достижения ревизионистских целей: мирные или насильственные перемены

Когда мы говорим про то или иное ревизионистское государство, или государство статус-кво, мы имеем в виду его цели, а не намерения, т. е. действия, которые государство планирует предпринять при определенных обстоятельствах. По мнению Себастьяна Росато: «Государство статус-кво может иметь мирные намерения. То есть в его планах – чтобы все оставалось, как есть. В равной степени оно может иметь и агрессивные намерения, если возникает необходимость успокоить своих конкурентов, чтобы отстоять собственный статус». Таким образом, одна и та же цель – сохранение статус-кво – может приводить к разработке совершенно разных планов действий.

То же самое относится и к ревизионистам. Ревизионистская держава может иметь агрессивные намерения. Иначе говоря, она может планировать смену существующего порядка силовыми методами. Но она также может иметь мирные намерения, избрав выжидательную тактику, проводя ее до тех пор, пока ее более мощные соперники ослабнут. Опять же одна и та же цель может быть связана с разными намерениями[123].

Итак, самое главное в восходящих державах, независимо от их предпочтений относительно перекройки территорий или пересмотра содержания и формы глобального управления, – это то, каким образом они планируют предъявлять свои претензии. Какие методы они выберут: мирные или насильственные? Даже самые отъявленные реформаторы могут вести «жесткую политику в рамках взаимодействия и на переговорах, требуя реформ, но действуя вполне в рамках системы»[124]. Державы-лидеры должны относиться к призывам к проведению реформ в рамках установившегося мирового порядка с пониманием и даже оказывать им всемерную поддержку, иначе они рискуют спровоцировать новых, склонных к насилию и риску претендентов на мировую иерархию, появления которых они сами больше всего опасаются. Как точно заметил много лет назад Э.Х. Карр: «Политика защиты статус-кво не может быть успешной в течение длительного времени. Она закончится войной с той же определенностью, как и то, что жесткий консерватизм закончится революцией. Какой бы необходимой ни была политика «сопротивления агрессии», она не является решением проблемы. Готовность к войне против перемен так же безнравственна, как и готовность к войне за их проведение. Разработка мирных методов осуществления преобразований является основополагающей задачей международной морали и международной политики[125].

Не допустить войны – вот намерение этих держав.

Успешные переговоры по вопросам экономического подъема БРИКС и других стран с динамично развивающейся экономикой будут иметь позитивные глобальные эффекты, выгодные как самим державам, так и их гражданам. Резкие спады в крупнейших развивающихся экономиках не отвечают ничьим интересам.

Как полагает Майлс Калер, «возвращение к бедному и плохо управляемому Китаю, каким он был в недавнем прошлом, к Индии с ее хронической бедностью и низкими темпами роста, к Бразилии – в период гиперинфляции и регулярных финансовых кризисов, было бы наихудшим вариантом развития событий для мирового порядка»[126]. Как восходящие и господствующие державы, так и общественность этих стран должны признать, что в широком смысле их долгосрочные экономические интересы скорее совпадают, нежели противоположны друг другу.

США как ревизионистская держава

В заключение хочу сказать, что именно страны-гегемоны – как недавно коронованные, так и гипотетические (данный тип государства, насколько мне известно, вообще не обсуждался в литературе) – больше всего подходят на роль ревизионистских государств и наиболее к этому мотивированы. Эта тема прямо или косвенно затрагивается многими экспертами. Согласно теории Роберта Гилпина, дополненной Джоном Айкенберри, гегемонистские войны приводят к возникновению державы, обладающей безграничной властью, каковая способна и готова к изменению существующей системы[127].

Другими словами, предполагается, что недавно коронованный гегемон приступит к пересмотру системы (превратится в ревизионистское государство), создавая свое собственное видение мирового порядка, очищенного от ранее существовавших институтов.

В отличие от прошлых гегемонистских войн холодная война не была военным конфликтом, и поэтому по ее окончании мир не лежал в руинах. Не была она и чистым листом, на котором новый глобальный лидер мог бы начертать свои собственные правовые нормы и создать новую мировую архитектуру. Тем не менее США были на подъеме в течение первых двадцати лет после окончания холодной войны. Набирающие силу державы, особенно однополярные, наиболее способны и готовы к пересмотру статус-кво в соответствии со своими предпочтениями. Именно так Соединенные Штаты и поступали. По словам Кеннета Уолтца, «победитель в холодной войне и единственная оставшаяся великая держава повела себя так, как обычно ведут себя государства, не имеющие реальной конкуренции. В отсутствие противовесов начинают преобладать внутренние импульсы, и неважно, какими намерениями – либеральными или иными – они питаются»[128]. Действительно, нельзя вообразить более совершенного двигателя для проведения масштабного пересмотра мирового порядка, чем бесконтрольные внутренние импульсы единственной сверхдержавы в рамках однополярной системы.

Доктрина Буша, например, включала четыре основных компонента, три из которых ставили под сомнение основополагающие принципы Вестфальской системы международных отношений[129].

Первый постулат коренится в убеждении, что американские ценности, такие как свобода, демократия и свободное предпринимательство, носят универсальный характер и их распространение пойдет на пользу всему миру. Таким образом, задача Америки заключается в активном распространении своих ценностей, иногда с помощью односторонних военных действий, а также путем «изменения мира ради свободы» и, следовательно, избавления его от зла[130].

Концепция распространения демократии и защиты прав человека посредством военного вмешательства противоречит Вестфальской системе государственного суверенитета, по которой народы имеют право сами управлять и сами решать свою судьбу[131]. Даже ООН, отстаивающая права человека, признает государственный суверенитет, который предполагает ограничение возможности государств защищать эти права за пределами своих границ.

Второй элемент доктрины Буша подрывает устоявшиеся нормы, регулирующие нанесение упреждающего удара и ведение превентивной войны. Суть его в следующем: поскольку политика сдерживания в борьбе с терроризмом и странами-изгоями неэффективна, то США должны принять на вооружение концепцию превентивной войны и быть готовыми выступить против «нарождающихся угроз до того, как они вполне созреют»[132].

По мнению Стивена Хука и Джона Спеньера, «доктрина Буша бросила вызов ключевым принципам международного права, которые требуют от национальных государств идентифицировать грозящую опасность, прежде чем они могли бы на законном основании прибегнуть к военной силе». По их мнению, «масштаб новой большой стратегии [ «доктрины Буша»] беспрецедентен в мировой истории»[133]. Айен Херд также утверждает, что новое американское толкование понятия упреждающего удара, содержащееся в Стратегии национальной безопасности США (СНБ) от 2002 г., бросает вызов традиционному пониманию этой концепции в международном праве и несовместимо с тем, как многие страны понимают нынешние нормы, регулирующие международное вмешательство в целях самообороны[134].

Наконец, в доктрине Буша утверждается, что универсальных норм или правил, применимых ко всем государствам, не существует. А стало быть, США не подпадают под действие норм международного права, а также правил и норм, применимых ко всем остальным. Будучи доминирующим мировым государством, США не признают никаких правил, зачастую даже своих собственных. Управление миром, сохранение его стабильности и расширение его свободы требует, чтобы США вели себя иначе, чем все остальные. Это послужит не только национальным интересам США, но и интересам всех законопослушных государств (заинтересованных в сохранении мирового порядка).

Нет сомнения, что Соединенные Штаты считают, что они действуют в интересах мира, справедливости и процветания в мире. И практически во всех отношениях американская система имеет успех, создавая уникальный в глобальных масштабах уровень благосостояния[135]. Но представьте себе, что было бы, если бы какая-нибудь другая мировая держава вроде Китая или России действовала, исходя из убеждения в том, что: во-первых, ее миссия состоит в избавлении мира от зла посредством распространения того, что она считает своими универсальными ценностями; во-вторых, соображения безопасности диктуют необходимость превентивных войн; и, в-третьих, международные нормы, правила и законы применимы ко всем, кроме нее, потому что мировой порядок требует, чтобы она действовала отлично от прочих государств. Разве мы не сочли бы такую державу ревизионистской?

Уильям Уолфорт

Мир по-американски: еще не вечер

В мире все больше говорят о возвращении «реальной политики». После безмятежного периода глобализации 90-х и ожесточенной борьбы с терроризмом в начале 2000-х на первый план снова выходят интересы великих держав и большая геополитика.

Это широко распространенное мнение точно резюмировал Уолтер Рассел Мид: «Идет ли речь о захвате Крыма Россией, агрессивных притязаниях Китая на прибрежные территории, проведении Японией все более жесткой политики или попытках Ирана занять доминирующее положение на Ближнем Востоке за счет союза с Сирией и «Хезболлой» – все это свидетельства того, что вышедшие из употребления силовые методы возвращаются в международные отношения»[136].

С точки зрения многих аналитиков, нарастающая конфронтация – это не что иное, как проявление конфликтных настроений, связанных с изменением миропорядка, доминирующую роль в котором играют США. Именно в этом заключается смысл широко распространенной точки зрения о конце однополярного мира и формировании многополярной, гораздо более конфликтной системы. В развитие этой идеи приводят сравнение с 1914 годом: подъем современного Китая отождествляется со стремительным развитием Германии накануне Первой мировой войны.

Впрочем, некоторые эксперты считают такой подход алармистским. По их мнению, либеральный мировой порядок достаточно прочен и способен инкорпорировать в свои ряды новые страны. По мере развития таких быстрорастущих экономик, как Китай, пишет Джон Икенберри, «у них появляется необходимость отстаивать все большие объемы активов, что, в свою очередь, приводит к еще более глубокой интеграции в существующий миропорядок»[137].

Детальное рассмотрение вопроса о балансе сил позволяет составить точное представление о ситуации в мире. Реальная политика определяется, с одной стороны, соотношением между материальными ресурсами и возможностями тех или иных стран, что на современном языке называется «жесткой силой», а с другой стороны – их влиянием и способностью достигать желаемых результатов. С этой точки зрения речь вовсе не идет о «возвращении» к политике с позиции силы. «Силовой» подход использовался во все времена. Окончание холодной войны, распад Советского Союза и последовавшее в 1990-е годы расширение сферы влияния ведомого США альянса западных стран вовсе не привели к отказу от политики с позиции силы. В своем перечислении случаев применения «силовых методов» Уолтер Мид забыл упомянуть страну, которая постоянно действовала таким образом. Речь идет о Соединенных Штатах Америки. Особенность современного периода заключается в том, что применение «силы» становится более явным, жестче стала и реакция стран на те или иные ее проявления. В притязаниях Китая на новые морские территории или в его позиции относительно присутствия США в Азии нет ничего нового. Нет ничего нового и в недовольстве России приближением НАТО к ее границам. И правительства этих стран готовы настойчиво отстаивать свои интересы.

Сторонники идеи о «возвращении реальной политики» правы в том, что касается вероятности нарастания конфронтации. Особенно если ведущие державы, несмотря на возрастающие проблемы, не откажутся от своих притязаний на глобальное господство. В то же время многие эксперты игнорируют наличие препятствий, в силу которых проведение каких-либо аналогий с прошлым абсолютно несостоятельно.

Можно выделить три таких ограничивающих фактора: в настоящее время происходит смещение, а не смена центров власти. Развязывание крупномасштабной войны между ведущими державами исключено. Такое столкновение не может служить эффективным средством изменения системы. Многочисленные международные организации создают для стран, претендующих на расширение своего влияния, невиданные ранее преграды. Совокупность этих факторов ограничивает возможности государств, которые недовольны существующей расстановкой сил, и закрывает путь для любых попыток ее изменения.

Смещение, а не смена центров власти

Заявления о конце или скором исчезновении однополярного мира уже стали банальностью. По словам Кристофера Лейна, «система международных отношений переживает переходный период от однополярного мира. По мере ослабления доминирующей роли США на смену миропорядку, установившемуся после 1945 г., так называемому Pax Americana, придет новый миропорядок, который еще не приобрел конкретных очертаний»[138]. Под такими заявлениями подразумевается, что грядут исторические перемены, в результате которых вся система в корне изменится[139]. В реальности все гораздо сложнее. С середины 1990-х годов доля Соединенных Штатов в мировом ВВП постепенно снижалась. Однако экономический рост Китая и упадок союзников США следует считать гораздо более существенным.

Другими словами, захватившая умы политиков и экспертов идея смещения центров власти сводится к стремительному экономическому развитию Китая. Как показано ниже, на рис. 2, если бы Китая не было, или если бы по динамике экономического роста с 1990 года Китай напоминал Японию, мысль об упадке США никому бы даже в голову не пришла.

Дело не в появлении стран с быстрорастущей экономикой, БРИКС, подъеме Востока или каких-либо других сил, а в стремительном экономическом росте Китая. Эту страну можно отнести к отдельной категории, поскольку она отличается от великих держав и других стран, претендующих на такой статус тем, что является единственным государством, имеющим реальный шанс в последующие десятилетия стать супердержавой. Однако на данный момент единственным явным шагом в этом направлении стал рост ВВП. Только по этому показателю государственной мощи Китай может сравняться с США.

Можно отказаться от термина «однополярность» и вместо этого назвать систему, сформировавшуюся после 1991 года, «миром одной сверхдержавы». Понятие «сверхдержава» в этой связи следует определить как страну, способную гарантировать безопасность в Европе, Азии и на Ближнем Востоке.

То есть подразумевается, что сверхдержава обладает необходимыми военными силами и влиянием в рамках альянсов, а также достаточным уровнем безопасности в своем собственном регионе, для того чтобы проводить крупные военно-политические операции во многих ключевых регионах мира. Очевидно, что США соответствует этому определению. Основой сложившейся на данный момент системы отношений между странами является как раз участие США в альянсах, обеспечивающих безопасность в ключевых регионах Европы, Восточной Азии и на Ближнем Востоке.

Рис . 1. Доля в процентном соотношении США , США + союзников и Китая в мировом ВВП в 1995 – 2018 гг .[140]

Источник : Департамент экономических исследований Министерства сельского хозяйства США (http://www.ers.usda.gov/data-products/internationalmacroeconomicdata-set.aspx#.Un0IFY2p3yd), исследование « Перспективы мировой экономики » МВФ .

Рис . 2. Доля в процентном соотношении в мировом ВВП США и США + союзники без Китая .[141]

Источник : Департамент экономических исследований Министерства сельского хозяйства США (http://www.ers.usda.gov/data-products/internationalmacroeconomicdata-set.aspx#.Un0IFY2p3yd)

Условием реальной смены или смещения центра власти может быть конец «господства одной сверхдержавы» в результате появления второй сверхдержавы (то есть возвращение к биполярному миру) или нескольких держав, которые бы лишили США возможности гарантировать безопасность своих союзников (мир без сверхдержав или многополярный мир).

Говорить о смещении или смене центров власти в связи с экономическим подъемом Китая можно только в том случае, если его экономический рост приведет к усилению других составляющих государственной власти. Основываясь на исторических примерах, некоторые ученые и аналитики сочли, что рост ВВП неизменно ведет к росту могущества страны, в силу чего Китай может стать сверхдержавой в достаточно сжатые сроки так же, как этого добились в XX веке вильгельмовская или нацистская Германия или Советский Союз[142].

Однако в опубликованной мной в соавторстве со Стивеном Бруксом статье мы пришли к выводу, что такое мнение неверно[143]. Тому есть две причины.

Во-первых, как показывают исторические аналогии, численность населения в стране, претендующей на статус сверхдержавы, и в доминирующей стране, были сопоставимы. Когда по своему экономическому развитию они достигали уровня доминирующего государства, одновременно росло и их благосостояние, и технологическая оснащенность, по которым они либо опережали, либо находились на одном уровне или хотя бы приближались к уровню страны-лидера. Например, когда Германию времен Вильгельма Второго стали считать соперником Британии, Германия была богаче, более технологически продвинута в ключевых областях, а ее экономика была больше британской.

Современный Китай, со своей огромной численностью населения, хоть и может сравняться с США по экономическим показателям, все равно остается гораздо более бедной и отсталой страной. Даже Советский Союз, где наличие тоталитарной системы управления компенсировало относительную отсталость, на пике холодной войны был гораздо богаче современного Китая[144]. Кроме того, на начальных этапах холодной войны Москва находилась на одном или даже более высоком уровне развития по сравнению с США в некоторых стратегически важных технологических областях. До достижения такого уровня Китаю еще далеко.

Во-вторых, в нашей с г-ном Бруксом статье выделяется ряд причин, в силу которых сейчас гораздо сложнее трансформировать показатели ВВП в другие факторы государственной мощи, в особенности военной, чем в середине XX века. Современные системы вооружений стало гораздо сложнее разрабатывать и эффективно использовать, чем в середине XX века. Таким образом, для того чтобы соперничать с США на равных, Китай должен соответствовать гораздо более высоким требованиям, чем страны, некогда претендовавшие на статус сверхдержавы, при этом располагая менее развитой экономикой и технологиями. Таким образом, Китай наверняка еще долго будет оставаться в своем нынешнем статусе претендента на звание сверхдержавы.

К этому следует также добавить демографический фактор. Китай хоть и большая, но относительно бедная страна по сравнению со странами, претендовавшими на статус сверхдержавы в прошлом. Кроме того, впервые в истории население страны-претендента стареет быстрее, чем в доминирующей стране. Во всех предыдущих случаях смещения центра власти и страна-лидер, и страна-претендент были с точки зрения демографии молодыми государствами. Китай столкнется с финансовыми и другими проблемами, связанными со старением населения, раньше и в гораздо более жесткой форме, чем Соединенные Штаты. Система меняется: Китай растет, а в ЕС и Японии наблюдается спад. Однако в Соединенных Штатах такого спада, который бы привел к утрате статуса единственной сверхдержавы, нет и в ближайшее время не предвидится.

Невозможность развязывания войны за мировое господство

Как разрушить устоявшуюся систему международных отношений? Растущие страны, недовольные своим местом на мировой арене, пытаются изменить систему, вызывая сопротивление доминирующих стран, которые стремятся сохранить свои прерогативы. Каждая из сторон убеждена, что у нее хватит сил отстоять свои позиции. Основным способом преодоления таких противоречий, если, конечно, такие теоретики, как Роберт Гилпин, не ошибаются, является полномасштабная война с участием всех или большинства крупных стран. Война за мировое господство не только позволяет найти новый баланс между ресурсами различных элементов системы и их статусом, но и служит «уникальным по своей силе проводником перемен в мировой политике, поскольку в огне такой войны уничтожаются и дискредитируются старые структуры и появляются новые державы-лидеры или гегемоны»[145].

К счастью, возможность подобной войны крайне низка, поскольку речь идет о государствах, обладающих ядерным оружием и гарантированной возможностью нанесения ответного удара. А их безопасность, будущее могущество и экономическое процветание не зависят от прямого контроля над чужой территорией. Может ли произойти что-нибудь еще?

Рэндалл Швеллер утверждает в своей новой книге, что нет. Другие вообразимые катастрофические события, например, глобальный экономический кризис, пандемия или стихийное бедствие, хоть и могут привести к широкомасштабным разрушениям, не обусловлены политической логикой и, таким образом, не могут выполнять определенных политических функций. По мнению Швеллера, «войны за мировое господство отличаются именно наличием политических целей по изменению системы международной политики, наиболее важной из которых является восшествие на престол мирового господства нового суверена и зачистка международной арены от возможности каких-либо глобальных потрясений»[146].

С точки зрения автора, только война за мировое господство может привести к появлению новой сверхдержавы, прояснить отношения между центрами власти и сровнять с землей старую институциональную систему международных отношений, освободив для нового гегемона путь к установлению своих правил. «Горькая историческая правда, – пишет Швеллер, – заключается в том, что конфликты с применением силы не только позволяют покончить с политической инерцией и экономической стагнацией, но и нередко служат проводником радикальных и прогрессивных исторических перемен»[147].

Чтобы понять суть вопроса, необходимо проанализировать условия формирования современной системы.

Вторая мировая война считается наиболее разрушительным конфликтом в современной истории. Но хотя эта война привела к падению ряда великих держав, ее результаты вовсе не были однозначными. Ведь господство США на море, в воздухе и в экономике было относительным, если иметь в виду доказанное в бою превосходство в обычных вооружениях армии Советского Союза в Евразии[148].

Несмотря на то что война не позволила прояснить баланс сил между США и СССР, она обеспечила Соединенным Штатам огромное экономическое преимущество не только за счет величайшего в истории «кейнсианского толчка», но и за счет уничтожения или нанесения огромного ущерба экономикам всех крупнейших мировых держав.

В результате войны были созданы предпосылки для начала холодной войны, без которой проект Америки по построению своего миропорядка никогда бы не приобрел такую утонченность и масштабность. По итогам войны советские войска оказались в центре Европы, что создало условия, без которых НАТО не была бы создана. Все это привело к появлению самой организованной и долговечной системы альянсов, дав Вашингтону стимул превзойти внутреннее сопротивление для утверждения в качестве мирового лидера, при этом подчинив своей воле союзников. Кроме того, наследием Второй мировой войны стали невиданные ранее гуманитарные и экономические кризисы, своевременно преодолеть которые в силах были только Соединенные Штаты.

События, которые могли бы принести системные изменения не меньшего масштаба, сложно себе представить. Если верна идея Гилпина о том, что «война за мировое господство исторически служила основным механизмом реализации системных изменений в мире», и если не ошибаются ученые, которые утверждают, что в эпоху ядерного оружия вероятность такой войны маловероятна, обеспечить системные перемены сейчас во много раз труднее, чем в прошлом. Иными словами, гораздо сложнее добиться свержения какого-либо миропорядка в отсутствие конфликта, сопоставимого по масштабам с мировой войной.

Соответственно в научных и общественных дискуссиях недооценивается проблематичность появления нового мирового лидера и переоценивается хрупкость миропорядка, в центре которого находятся США. Стандартные подходы к изучению системных изменений не учитывают тех факторов, которые способствовали появлению современного миропорядка под эгидой США. Вторая мировая война является уникальным примером в новой и новейшей истории, когда старый порядок был уничтожен, отношения между США и союзниками прояснились, и появилась биполярная система, которая способствовала построению Америкой своего миропорядка за счет установления контроля над системой международных отношений. С этой точки зрения, ожидания наступления «века Китая», или «Pax Sinica», представляются надуманными.

Институты и стратегические стимулы

В современной системе международных отношений гораздо больше различных институциональных структур, чем во времена предыдущих смещений центров политического влияния. Кроме того, эти организации играют для США гораздо более важную роль при реализации их стратегических амбиций. Есть все основания утверждать, что это делает систему только прочнее.

Если это действительно так, то современный порядок не такой уж податливый. В этой связи ключевое значение имеет наличие тесной связи между международными организациями и национальной стратегией.

В речах президента Барака Обамы и руководства США красной нитью проходит мысль о сохранении традиционной приверженности многосторонним международным организациям, которые они рассматривают как основу реализации национальной стратегии глобального лидерства. В американских внешнеполитических кругах, а также во многих политологических исследованиях утвердилось мнение, что нацеленность на лидерство и сотрудничество в рамках международных организаций позволяет Соединенным Штатам решать широкий круг проблем[149]. Общепризнано, что стабильный, открытый, основанный на не слишком жестких правилах миропорядок, выгоден Соединенным Штатам. По мнению большинства ученых и политиков, такая система межгосударственных отношений в большей степени отвечает интересам США, нежели закрытость, когда миропорядок основан на блоках и сферах влияния и лишен общепризнанных правил и институтов. В научном сообществе давно утвердилась точка зрения, что в условиях взаимозависимости и в особенности по мере того, как эта взаимозависимость становится все глубже и сложнее, институционализация сотрудничества представляется все более выгодной для государств.

Возможно, самым важным преимуществом такой системы является то, что переплетение устоявшихся правил и институтов являет собой гарантию сохранения статус-кво. Эта мысль подкрепляется результатами научных исследований за последние сто лет и была резюмирована знаменитым высказыванием Икенберри о присущем институциональным системам «эффекте блокировки». «Негибкость», которой отличаются международные организации, обусловлена эффектом «колеи», рутинизацией, интернализацией и многими другими причинными механизмами, которые препятствуют движению. Эти факторы активно используются теми, кто нацелен на сохранение статус-кво. Очевидно, что эта же «негибкость» не устраивает тех, кто в целом доволен существующим раскладом сил, но хотел бы пересмотреть правила, регулирующие международную систему. Это касается инициатив Европы – и в меньшей степени США – по изменению правил в отношении законности военного вмешательства в дела суверенных государств.

Страны БРИКС могут опереться на существующие правила для выражения своего несогласия с изменениями, которые им не нравятся, и в то же время пользоваться противоречиями тех же самых правил для защиты своих прерогатив. Учитывая, что США продолжают выступать за сохранение статус-кво, а существующий институциональный порядок отражает их ключевые предпочтения, «негибкость» системы международных организаций в целом выгодна Соединенным Штатам и является основным стимулом для защиты такого порядка.

США сильно заинтересованы в том, чтобы играть определяющую роль в формировании и деятельности системы международных организаций. Однако это не означает, что такой подход лишен недостатков. Встраивание национальной стратегии в рамки международных организаций может ограничить возможности и гибкость США. Во-первых, существует проблема исключения. Претензии США на мировое лидерство по своей природе порождают исключения. Так, американское руководство считает соблюдение обязательств в сфере безопасности перед партнерами и союзниками в Европе и Азии необходимыми условиями лидерства США. Но такие обязательства по определению ведут к исключениям и ограничениям. До тех пор пока они будут играть определяющую роль в деятельности США на международной арене, страны, против которых направлены эти обязательства, в особенности Китай и Россия, никогда не смогут в полной мере интегрироваться в такой миропорядок.

В результате исключается возможность достижения согласия между ведущими державами, то есть преимущества от усиления институционального сотрудничества сегодня могут в будущем привести к отчуждению потенциальных партнеров. Эта проблема становится все более острой по мере роста могущества и недовольства исключенных стран.

Второе наблюдение имеет более умозрительный характер. Американские политики могут в долгосрочной перспективе столкнуться и с другими препятствиями. Дело в том, что американцы свято верят во взаимозависимость всех составляющих стратегии лидерства США: обязательства в области безопасности обеспечивают лидерство, которое, в свою очередь, необходимо для сотрудничества. Сотрудничество требуется для обеспечения безопасности и лидерства США в других, не менее важных областях. В результате создается мощный стимул не отказываться ни от одного обязательства. По отдельности, отказ США от гарантий безопасности, предоставленных Южной Корее, Тайваню или НАТО, имеет смысл. Однако если считать, что какое-либо единичное отступление США от своих обязательств подрывает их лидерство повсюду, предпринять любой шаг по снижению своего влияния очень сложно. Такие соображения обычно выходят на первый план, когда американские власти сталкиваются с доводами в пользу сокращения своего присутствия на международной арене[150].

В целом в силу существования сформировавшегося институционального порядка странам, которые недовольны лидерством США, сложно отстаивать свои позиции. В то же время самим США в такой системе труднее пойти на ограничение своего лидерства.

Эти последствия отчетливо проявились в ходе кризиса на Украине. НАТО сыграла важную роль при определении политического курса России: действующие в рамках организации политические и организационные приоритеты затруднили согласование решения о членстве Украины в альянсе, но «за» выступали многие страны-участники. В результате сложилась ситуация, в которой присущие организации приоритеты привели к конфликту с крупной державой. Способность идти навстречу странам, претендующим на рост своей роли на международной арене, ограничивается центральной ролью институциональных структур в стратегии государства-лидера.

Заключение

Подводя итог, можно сказать, что отношения между странами станут более жесткими, а управлять миром будет все сложнее из-за возникновения препятствий на пути сотрудничества и периодически возникающих поводов для военных конфликтов. В то же время разговоры о смене или смещении центров власти – явное преувеличение. История свидетельствует, что такие изменения становились результатом войн за мировое господство. Как убедительно показал Швеллер, другие важные события не несут в себе политических механизмов, необходимых для перестройки международной политической системы.

Соответственно покончить с существующим сейчас миропорядком по-американски гораздо сложнее, чем считают многие наблюдатели. Более того, происходящее сейчас смещение центров власти носит гораздо более умеренный характер, чем можно было бы предположить. Аргументация сторонников этой идеи сводится к тому, что китайская экономика сравняется с американской. Однако в силу ряда причин, властям КНР гораздо сложнее трансформировать экономические показатели в другие ключевые элементы, необходимые для статуса сверхдержавы. В частности, в силу относительной бедности по отношению к стране-лидеру и невозможности конкуренции с ведущими державами в военной сфере.

Если же и таких доводов недостаточно, можно добавить, что Китай вынужден действовать в рамках устоявшейся, упорядоченной системы международных организаций, которая по своей природе препятствует любым ревизионистским побуждениям.

Ричард Саква

Новый атлантизм

По окончании холодной войны казалось, что Организация Североатлантического договора (НАТО), успешно осуществив свою миссию – прежде всего по сдерживанию СССР, могла спокойно отправиться на свалку истории. Но вместо этого следующую четверть века альянс посвятил поискам новых задач. И столкнулся с тем, что можно назвать экзистенциальным кризисом жанра.

В середине 1990-х Кристофер Коукер (Christopher Coker) предупреждал о «закате Запада», имея в виду не западную цивилизацию как таковую, упадок которой задолго до того предвещали Освальд Шпенглер и Арнольд Тойнби, а атлантическое сообщество как политическую и культурную основу НАТО. Коукер детально описывает, с каким трудом в послевоенные годы утверждалась идея атлантического сообщества, далеко не сразу воспринятая его членами, особенно европейскими. По большому счету, альянс объединяла советская угроза, хотя были и альтернативные проекты. Прежде всего, голлистское видение независимой Европы, самостоятельно отвечающей за свою безопасность, которое в широком понимании предполагало участие Советского Союза, а в самом исключительном – решение европейских проблем без Соединенных Штатов. Более того, к окончанию холодной войны в странах-членах альянса произошли важные демографические изменения, превращавшие их в мультикультурные общества с конфликтующими идентичностями, что ослабляло традиционно ведущую роль атлантической безопасности. Именно поэтому Коукер пессимистически смотрел на будущее атлантического сообщества. Но оно не только выжило, но и преуспело, и сегодня обретает все новые черты в форме того, что я называю новым атлантизмом.

Путь к Атлантиде

Хотя на Востоке институты холодной войны – прежде всего Организация Варшавского договора – были распущены, в западной части Европы они укреплялись. НАТО обрела новую роль, выйдя «за рамки территории» (наиболее яркие примеры – Косово и Афганистан) и приняв в свой состав ряд бывших стран советского блока. Польша, Венгрия и Чехия вступили в организацию в марте 1999 года. Затем, в ходе масштабного расширения в марте 2004 года, к альянсу присоединились прибалтийские республики (Эстония, Латвия и Литва), Болгария, Румыния, Словакия и Словения, за которыми в апреле 2009 года последовали Албания и Хорватия. На этом процесс не остановился, и, несмотря на неоднократные предупреждения России о том, что приближение НАТО к ее границам будет восприниматься как стратегическая угроза первого уровня, расширение альянса не утратило своей динамики. На Бухарестском саммите альянса 2–4 апреля 2008 года перспектива членства была обещана Грузии и Украине. В силу озабоченности Германии и Франции тем, что такое «окружение» России может вызвать ненужный провокативный эффект, осуществление Плана действий по членству в НАТО было отложено. Тем не менее расширению альянса было задано стратегическое направление. В Декларации говорилось о «неделимости» безопасности, но имелась в виду безопасность самого атлантического сообщества. И результатом экспансии стало именно узаконивание «делимости» и тем самым нового передела Европы.

О том, что именно было обещано советскому руководству в плане расширения НАТО, до сих пор идут споры. Во время воссоединения Германии западные лидеры дали обязательство не милитаризовать восточную часть объединенной страны. На встрече в Москве 9 февраля 1990 года государственный секретарь Джеймс Бейкер пообещал Горбачеву, что, если Германия вступит в НАТО, а Россия выведет оттуда свои 24 дивизии, «юрисдикция НАТО не распространится на Восток ни на дюйм». Но это касалось только бывшей ГДР. Вопрос о расширении НАТО в отношении других стран советского блока просто не приходил никому в голову и не обсуждался. В тот день министр иностранных дел Германии Ганс-Дитрих Геншер заявил своему советскому коллеге Эдуарду Шеварднадзе: «Одно можно сказать определенно: НАТО не будет расширяться на восток». Хотя речь вновь шла о Восточной Германии, это обязательство служило признанием того факта, что расширение НАТО было для Советского Союза болевой точкой. Обещание не было зафиксировано письменно, но все участники четко понимали, что расширение НАТО на территорию бывшего советского блока просто немыслимо. С моральной точки зрения намерение было очевидным, и, таким образом, Запад нарушил если не букву, то дух тех договоренностей, которые, как считалось, положили конец холодной войне.

Как отмечает Сэротт, «после окончания холодной войны Россия была преднамеренно оставлена на периферии Европы». Была заложена негативная динамика, которая в конечном итоге ускорила крушение складывавшегося тогда миропорядка.

В декабре 1991 года к России как к стране-правопреемнице перешли от СССР все договорные обязательства и привилегии, в том числе членство в Совете Безопасности ООН. Но вскоре в России вновь началось «смутное время», и ее озабоченности можно было легко игнорировать.

В 1994 году президент Билл Клинтон начал процесс расширения НАТО на востоке и юге от российских границ. Учитывая непростую ситуацию, в которой находилась страна в период 90-х, Борис Ельцин мог лишь молчаливо соглашаться.

Придя к власти в 2000 году, Владимир Путин «разыгрывал» идею присоединения России не только к ЕС, но и к НАТО. Во время визита в 2000 году в Британию Дэвид Фрост (David Frost) задал российскому президенту вопрос о возможности вступления в альянс, на который тот ответил: «Почему нет?» Ответ был не столько серьезной заявкой на членство, сколько сигналом (как Путин отметил в том же самом интервью) о том, что «Россия это часть европейской культуры, и я не представляю себе своей собственной страны в отрыве от Европы и от так называемого, как мы часто говорим, цивилизованного мира. Поэтому с трудом представляю себе и НАТО в качестве врага». В начале 2000-х Путин серьезно взаимодействовал с НАТО в плане возможного членства. Вероятно, в Брюсселе даже проходили неофициальные переговоры, пока США не наложили на них вето.

Риски, связанные с расширением НАТО, были очевидны с самого начала, и не в последнюю очередь Джорджу Кеннану, старейшине мировой дипломатии и архитектору политики «сдерживания» Советского Союза в послевоенные годы. Да, западные державы пытались подсластить горькую пилюлю. В 1994 году Россию включили в натовскую программу «Партнерство во имя мира», а Основополагающий акт Россия-НАТО о взаимных отношениях, сотрудничестве и безопасности, подписанный в мае 1997 года, торжественно провозглашал начало новой эпохи: «Россия и НАТО не рассматривают друг друга как противников… Настоящим Актом подтверждается их решимость наполнить конкретным содержанием общее обязательство России и НАТО по созданию стабильной, мирной и неразделенной Европы, единой и свободной, на благо всех ее народов».

28 мая 2002 года на Римском саммите Россия-НАТО был создан Совет Россия-НАТО (СРН), призванный стать «механизмом для консультаций, выработки консенсуса, сотрудничества, совместных решений и совместных действий России, в рамках которого Россия и государства-члены НАТО будут работать как равные партнеры в областях, представляющих общий интерес». Россия уже не находилась в положении «одна против всех», и это изменение статуса было призвано вывести на новый уровень партнерство в рамках широкого сообщества во имя безопасности. Хотя в тексте нет ни малейшего намека на то, что Россия могла бы обладать каким-либо «правом вето» по вопросам безопасности, находящимся в исключительном ведении НАТО.

В качестве площадки для разрешения конфликтов СРН оказался бесполезным, он способствовал скорее не взаимодействию с Россией, а ее изоляции. Так, Америка наложила вето на созыв СРН для обсуждения грузинского кризиса в 2008 году. Позднее она признала, что это было ошибкой. Но история повторилась в 2014 году, когда разворачивался кризис на Украине. 1 апреля НАТО приостановила «все практическое гражданское и военное сотрудничество с Россией», не запрещая, однако, контакты на уровне послов. Очевидно, что институциональная архитектура сотрудничества, несмотря на искренние стремления обеих сторон, была безнадежно неадекватна реальным вызовам европейской безопасности XXI века.

Во внешнеполитическом дискурсе стабильно побеждал либеральный универсализм президентства Клинтона, отвергавший любые прагматические возражения. Он основывался на идее, что бывшие коммунистические государства, если ввести их в мир благосостояния и западных цивилизационных институтов, трансформируются, подобно Германии после войны, и рано или поздно это же будет применимо к России. В этом крылось глубокое внутреннее противоречие. Расширение НАТО как раз и не давало России возможности получить опыт трансформации, который могло бы предложить ей реформированное атлантическое сообщество. Фундаментальная же проблема состояла в том, что Россия не была повержена в войне и считала себя полноправной великой державой, что сильно отличало ее от послевоенной Германии. Оказавшись в НАТО, она бы стремилась к лидерству, что в планы других государств явно не входило. Безусловно, США не были готовы делиться своим гегемонистским положением. Идея, что расширение НАТО положит конец разделению Европы, никак не соотносилась с тем фактом, что крупнейшая страна Европы оставалась за бортом, и ее недовольство только нарастало. Таким образом, создание новых разделительных линий в Европе вело к снижению общего уровня безопасности. А когда Россия наконец отреагировала – в том духе, как того и ожидали Кеннан и прочие критики, – в НАТО это было воспринято как оправдание необходимости консолидации. В этом и есть сущность нового атлантизма.

Старый и новый атлантизм

Новый атлантизм бросает вызов альтернативным моделям европейской безопасности. Герметичный и всеобъемлющий характер атлантического сообщества вступает в противоречие с представлениями о плюралистической и открытой Европе и призывами к чему-то вроде европейского панконтинентализма. Критики России обвиняют ее в попытках определять стратегический выбор соседей, прежде всего Грузии и Украины, навязывая им решения в духе необрежневской доктрины ограниченного суверенитета. Рассуждающие реалистично наверняка сказали бы, что любая держава была бы обеспокоена стратегическим выбором своих соседей, если бы он угрожал ее безопасности. Между тем Россия стремилась в конечном итоге подняться над этими дилеммами и создать панъевропейские структуры, которые преодолели бы традиционные разделительные тенденции.

Увы, даже намерение начать дискуссию о том, какую форму могли бы принять такие структуры, рассматривалось как попытка расколоть атлантическую систему безопасности. Так было положено начало порочному циклу, который в конечном итоге лишь усилил консолидацию западной блоковой системы.

Новый атлантизм является идеологическим проявлением этой консолидации, став вооруженным крылом евроатлантического сообщества и все более отождествляясь с ним. Это не означает, что решены проблемы внутренней консолидации, разнонаправленных амбиций и представлений о конечных целях и задачах НАТО, нежелания выполнять обязательства по расходам на оборону и многие другие проблемы институционального развития. Мой тезис состоит в том, что новый атлантизм представляет собой именно ту площадку, на которой сегодня обсуждаются эти вызовы.

С самого начала Россия выражала недовольство тем, что осталась за бортом, но по причине своей слабости в 1990-е могла позволить себе лишь бессильный ропот по поводу Косово, расширения НАТО и других вопросов. В 2000-е Россия уже была в состоянии подкрепить свое недовольство действиями. Но и атлантизм образца холодной войны превращался в нечто иное. Новое его издание повлекло за собой не только сохранение натоцентричной системы безопасности и ее распространение на территории, находившиеся в сфере влияния бывшего противника, но и качественное изменение самой системы безопасности. Новый атлантизм не только расширил – что является темой бесконечных комментариев, – но и укрепил «демократическую нормативность», наличие обязательных для всех правил и стандартов, отличавших Атлантическую хартию, разработанную Уинстоном Черчиллем и Франклином Рузвельтом в августе 1941 года.

Атлантическая система стала во все большей степени неспособна критически оценивать последствия своих действий с точки зрения силы и геополитики. Именно такой геополитический нигилизм спровоцировал впоследствии украинский кризис.

Бывший изначально оборонительным альянсом, созданным для противостояния Советскому Союзу, новый атлантизм стал более воинственным в продвижении своих интересов и более агрессивным в культурном плане, позиционируя себя при этом как модель цивилизационного прогресса. Он не способен принять геополитический плюрализм в Европе и тем самым становится все более монистским организмом. Будучи «империей по приглашению» (хотя приглашение не распространялось на Россию) и сохраняя внутренние расхождения, новый атлантизм, в упор не видя в своем составе крупнейшей европейской державы, не сумел обойти метастазы Второй мировой и холодной войны и поступательно утверждает логику прежних эпох.

Новый атлантизм: герметичный и всеобъемлющий

Новый атлантизм является продолжением традиционного, но с распадом того, что было принято считать «системой европейской безопасности после окончания холодной войны», атлантическое сообщество превращается в нечто иное. Утратив первоначальный смысл, оно пустилось в поиски новых задач, которые в конечном итоге обрело, несколько переформулировав задачу изначальную: сдерживание России.

25 лет после окончания холодной войны стали переходным периодом, когда НАТО вела войны на юго-востоке Европы и в Афганистане, но главное – стремилась достичь недостижимого: сохранить изначальный атлантический характер, обеспечивая господство США в расширяющемся альянсе, и при этом налаживать отношения с Россией как партнером в сфере безопасности. Усилия, потраченные на достижение последней цели, были искренними и напряженными, но, в конце концов, были сведены на нет продвижением НАТО к российским границам и сохраняющимся доминированием Вашингтона в альянсе. Без институциональной трансформации НАТО провозглашенное партнерство с Россией не могло решить нарастающих проблем в сфере безопасности. Печальные последствия этого стали очевидны в ходе борьбы за Украину.

Меняющийся функционал атлантизма – это отражение его внутренней эволюции. Выше он уже характеризовался как герметичный и всеобъемлющий. Под герметичностью я понимаю то, что система безопасности, созданная после Второй мировой войны и вовлеченная затем в холодную войну, после 1989 года значительно расширилась за счет большей части бывших государств советского блока и даже части бывшего Советского Союза (прибалтийские государства). Но его внутренняя логика и структуры оставались на удивление невосприимчивы к переменам, даже несмотря на падение «железного занавеса» и осторожное движение России к капиталистической демократии и международной интеграции. Так и не нашлось способа сделать Россию полноценным членом нового сообщества безопасности, и, таким образом, ее фактическое исключение из самой важной структуры в сфере безопасности породило напряженность и потенциальные споры, которые так явственно дали о себе знать во время конфликта из-за Украины.

Главная проблема в том, что атлантический альянс стал идеологическим проектом и тем самым по определению теряет гибкость и прагматизм, становясь все более жестким и избирательным в восприятии широкого спектра информационных потоков.

Напоминания об обязательствах США оборонять Европу становятся все больше похожими на мантры, маскирующие то, как эти самые обязательства подрывают панъевропейскую безопасность. Любая уступка России и даже намерение понять ее позицию считается проявлением слабости, что в реальности лишь раздувает конфронтацию.

Для новых атлантистов идея многополюсного миропорядка, активно продвигаемая Россией и более спокойно – Китаем, сродни анафеме. Это распространяется как на решение нормативных вопросов, так и силовых. Легкость, с которой НАТО вернулась на позиции конфронтации с Россией в духе холодной войны, иллюстрирует герметичный характер организации. Жизнь изменилась, но ментальность холодной войны сохранилась и играет теперь ведущую роль в новой стратегии сдерживания.

Если же говорить о всеобъемлющем характере нового атлантизма, то он набирал обороты в последние годы, когда внешнеполитическое и военно-политическое измерения ЕС фактически слились с атлантическим сообществом безопасности. Единая внешняя политика и политика безопасности ЕС (ОВПБ) после подписания Лиссабонского договора («Договора о реформе») 13 декабря 2007 года, вступившего в силу в 2009 году, теперь по сути является частью атлантической системы. Государства, вступающие в ЕС, обязаны приводить свою оборонную политику в соответствие с политикой НАТО, что фактически ведет к милитаризации ЕС. Ряд положений Договора об ассоциации между ЕС и Украиной, который должен был быть подписан в Вильнюсе 28–29 ноября 2013 года, но в конечном итоге это произошло лишь в мае 2014 года, после свержения администрации Виктора Януковича, свидетельствовал об усилении «трансдемократической смычки» между политикой и безопасностью.

Расширение ЕС стало частью процесса расширения евро-атлантического сообщества, предполагающего, что безопасность, качество государственного управления и экономические реформы идут здесь рука об руку. Иными словами, расширение ЕС дополняется членством в НАТО.

В 1991 году такая ситуация удивила бы большинство комментаторов. По историческим причинам ряд стран ЕС – Австрия, Кипр, Ирландия, Финляндия, Мальта и Швеция – не состоят в НАТО, но начиная с 1989 года большинство новых членов ЕС вступали также и в альянс. Под вопрос ставится даже нейтралитет: атлантисты Швеции и Финляндии используют кризис вокруг Украины для сближения своих стран с НАТО.

Новый атлантизм отражает постепенное превращение атлантической системы безопасности в сообщество, задача которого не просто поддержание безопасности, но поддержание некой специфической формы евро-атлантической цивилизации. По определению это означает отказ от того, что в послевоенную эпоху стало восприниматься как базовые европейские ценности, такие как социальная справедливость и равенство – в пользу новых гибридных форм.

Новый атлантизм: перспектива

Новый атлантизм складывался не один год и представляет собой трансформацию традиционной системы безопасности в сообщество нового типа. Несмотря на разговоры о скором распаде НАТО, продолжавшиеся на протяжении двух десятилетий после холодной войны, а также признание стратегической неудачи миссии ISAF в Афганистане, кризис вокруг Украины вновь придал смысл существованию организации, конец которой, кажется, был предсказан уже давно. Однако НАТО – лишь один из элементов обретающей все большую силу в глобальном масштабе атлантической системы, в центре которой – мощь Америки. Нынешнее возрождение НАТО остается только одной из граней более широкого укрепления атлантизма.

Вследствие кризиса на Украине в альянсе все громче звучат призывы разделить «бремя ответственности». После 1991 года большинство европейских партнеров пользовались «дивидендами мира» и сокращали расходы на оборону, в то время как США сохраняли, а после 11 сентября даже значительно увеличили долю ВВП, расходуемую на оборону. В настоящее время лишь три европейских государства-члена НАТО – Великобритания, Греция и Эстония – тратят на эти цели рекомендованные два процента ВВП. Саммит НАТО в уэльском Ньюпорте (4–5 сентября 2014 года) стал попыткой «встряхнуть» союзников и сопровождался обязательствами увеличить оборонные расходы. Итоговое заявление освобождало НАТО от всякой ответственности за кризис на Украине, провозглашая: «Агрессивные действия России против Украины поставили под вопрос фундаментальным образом наше видение целой, свободной и мирной Европы» (п. 1). На саммите был принят План действий НАТО по обеспечению готовности, предусматривающий ротацию сил в Центральной и Восточной Европе.

В соответствии с договором 1997 года о партнерстве между НАТО и Россией размещения сил НАТО в регионе на постоянной основе не предполагалось. Украина не получила статуса особого партнера НАТО, к которому стремилась, однако «трансдемократическая» риторика итогового заявления саммита лишь обострила процессы, которые изначально и спровоцировали кризис. Саммит положил конец надеждам на единую Европу, возникшим после окончания холодной войны.

Новое атлантическое сообщество питает надежды на усиление и придание более значимой институциональной формы экономическим связям. В последнее время новый импульс получила идея Трансатлантического торгово-инвестиционного партнерства (ТТИП) – прежде всего благодаря Британии и ее давней стратегической идее ослабить интеграционную составляющую в ЕС и не до конца изжитые континенталистские (евро-голлистские) устремления. ТТИП – своего рода наследник Многостороннего соглашения по инвестициям (МСИ), раскритикованного и брошенного на полпути в 1998 году. На первый взгляд потребители только выиграли бы от создания зоны свободной торговли и устранения сложных регуляторных и прочих ограничений на движение товаров и услуг. Это позволило бы европейским компаниям войти на рынок США, отличающийся своей неприступностью. Однако ТТИП планирует идти дальше и закрепить приоритет рынка перед государствами. США и 14 стран-членов ЕС планируют создать отдельную судебную систему исключительно для корпораций, тем самым дав им привилегированный правовой статус. В этих судах компании смогут подавать иски против правительств. Если будет сочтено, что законы угрожают их «будущим ожидаемым прибылям», корпорации смогут оспаривать национальные законы и требовать компенсаций. Система «урегулирования споров между инвестором и государством» (ISDS) может ослабить полномочия государства по защите от колебаний рынка системы здравоохранения и социальной защиты, окружающей среды, трудовых прав.

Верный своему герметичному и всеобъемлющему характеру, новый атлантизм фактически сделал безопасность исключительным общественным благом. Если в прошлом безопасность была результатом равновесия сил, некоего устоявшегося уклада, в рамках которого государства дипломатическим путем разрешают свои противоречия, то новая система гарантирует безопасность собственным членам и союзникам (последним, разумеется, в иной степени), но все более утрачивает механизмы выстраивания подлинно равноправных отношений с другими государствами. Это позиция одностороннего геополитического нигилизма, когда сам принцип наличия у других государств геополитических интересов, не совпадающих с интересами атлантического сообщества, не только делегитимирует тех, кто отстаивает иные точки зрения, но и ведет к демонизации лидеров и элит, противящихся атлантистской гегемонии. Санкции, кампании в СМИ и тайные операции – все это части масштабного наступления на аутсайдеров и антагонистов.

В совокупности все это представляет собой грозную силу.

С появлением нового атлантизма изменяется понятие «Запад» и даже ставится под вопрос правомерность его использования. Традиционный плюрализм и широта этого понятия сводятся теперь к трансдемократическому сочетанию безопасности и нормативных вопросов. На участников новой атлантической системы распространяются меры дисциплинарной ответственности и кураторская опека, а аутсайдеры имеют дело с гегемонистской силой, представленной альянсом.

Однако, как это всегда бывает в международных делах, возникновение силы, которая призвана стать гегемонистской, порождает сопротивление. В настоящее время это принимает форму контргегемонистской системы альянсов, прежде всего через развитие группы БРИКС, Шанхайской организации сотрудничества и активизацию евразийской интеграции. Начинает складываться новая модель глобальной политики. Реальную форму обретает многополярность.

Концепция нового атлантизма создает основу для анализа вызовов в сфере безопасности и норм, с которыми сталкиваются Европа и весь мир.

Алан Кафруни

Трагедия и логика могущества Германии

Кризис еврозоны стал катализатором процесса неравномерного развития и политической фрагментации Европы. Валютный союз, некогда считавшийся кардинальным прорывом для европейской интеграции, превратился при немецком лидерстве, по меткому замечанию Филиппа Леграна, в «фискальный колониализм еврозоны». Из-за снижения конкурентоспособности Франции и неприятия ею навязанных Германией налогово-бюджетных правил дало трещину франко-немецкое партнерство, которое с начала 1950-х годов было главной движущей силой европейской интеграции. Германия пользуется практически неоспоримой властью в еврозоне. Судя по реакции ЕС на войну на Украине, очевидно, что Германия также стала доминирующей политической силой Евросоюза.

В этой статье речь пойдет об истоках и эволюции двух взаимосвязанных кризисов, которые в настоящее время охватили Европейский континент. Первый связан с угрозой распада валютного союза. Второй кризис выражается в ужесточении соперничества за господство в Европе после «завершения эпохи, начавшейся после холодной войны». Хотя истоки и логика этих двух кризисов разные, их объединяет одно: и в том и в другом случае главную роль играет Германия.

Немецкое государство, капитал и кризис еврозоны

Проект по обеспечению в Западной Европе стабильного роста, полной занятости и социальной защиты в послевоенный период был основан на Бреттон-Вудской системе фиксированных валютных курсов, стратегической целью которой была поддержка набирающей обороты американской экономики. Однако эта система со временем распалась, и был осуществлен переход на плавающий валютный курс. Одновременно развивались мобильные, транснациональные финансовые рынки, замкнутые на Уолл-стрит. В свете этих изменений европейский проект оказался устаревшим. Стало очевидно, что Европа уязвима перед лицом валютной обособленности США. С ростом неустойчивости финансовой системы все более явно стала проявляться проблема неравномерности развития стран Западной Европы. Германия и раньше могла гордиться своей промышленностью, а после воссоединения Западной и Восточной Германий это стало серьезным испытанием для франко-немецких отношений и соответственно для Европы в целом.

Решение о создании Экономического и валютного союза (ЭВС) было принято в силу ряда геополитических и экономических факторов, не последним из которых было стремление Франции на момент подписания Маастрихтского договора сдержать развитие объединенной Германии и восстановить хотя бы частично контроль над своей денежно-кредитной политикой. Однако создание валютного союза при отсутствии единой федеральной финансовой системы неизбежно привело к торжеству неолиберализма, что стало определяющим фактором «повторного запуска» или начала «второго» европейского проекта.

Как это ни парадоксально, во многих слоях немецкого общества многие изначально выступали против ЭВС, но в итоге эта структура обеспечила воплощение в жизнь модели экспортного меркантилизма, тем самым усилив экономическую мощь Германии.

С конца 1990-х гг. немецкий капитал активно сокращал издержки и проводил меры жесткой экономии. Эти инициативы были тесно связаны с экспортной деятельностью и стратегией по содействию прямым иностранным инвестициям. При создании цепочки поставок Германия – Центральная Европа была охвачена вся территория Центральной и Восточной Европы, что стало залогом глобальной конкурентоспособности экспортной модели Германии. Вхождение в ЕС ряда новых стран с 2004 г. обеспечило более надежную институциональную и правовую основу для создания такой зоны под эгидой Берлина.

После воссоединения двух Германий в стране была проведена серия реформ, в результате чего снизились затраты на рабочую силу на единицу продукции. Согласно предложенной Герхардом Шредером программе реформ «Повестка 2010», пособие по безработице и объем социальной помощи были сокращены, что нарушило установившуюся в послевоенный период восстановления связь между экспортным ростом, увеличением зарплат и развитием внутреннего рынка. Рост экономики Германии находится в структурной зависимости от зарубежного спроса. По валовой стоимости экспорта она уступает лишь Китаю, и то не намного. Кроме того, профицит счета текущих операций составляет почти 3 %, что является самым высоким показателем в истории финансовых рынков. Этим во многом и обусловлен кризис еврозоны.

В силу существования ЭВС другие страны еврозоны не могут девальвировать свои валюты для повышения конкурентоспособности по отношению к немецкой марке, как это бывало до 1992 г. и может быть – в случае распада еврозоны. Таким образом, экспортная стратегия Германии является одновременно причиной и следствием стагнации, поскольку страны с дефицитом вынуждены проводить внутреннюю девальвацию. То есть использование евро стало для Германии политикой решения своих проблем за счет других, при этом в первую очередь заплатить пришлось немецким трудящимся.

Реакция ЕС на кризис

Банковский кризис 2009 г. начался на фоне сохранения неравномерности развития европейских стран, которая была присуща им со времен распада Бреттон-Вудской системы. Изначально членство в ЭВС считалось защитой стран-должников от валютных кризисов, поскольку позволяло искусственно сохранять стоимость заемных средств на низком уровне. В то же время, как было отмечено ранее, членство в еврозоне лишает стран-участниц возможности провести девальвацию курса нацвалюты для повышения конкурентоспособности.

В Португалии, Италии, Ирландии, Греции и Испании наблюдался стремительный рост задолженности из-за структурного дефицита счета текущих операций, обусловленного ростом сальдо торгового баланса Германии. Соответственно росли и риски банков Германии и других крупнейших стран еврозоны. К примеру, бывший глава Бундесбанка Карл Отто Пель охарактеризовал пакет мер по спасению экономики Греции следующим образом:

«Речь шла о защите от списания долгов немецких, и в особенности французских, банков. В день согласования пакета мер по спасению экономики Греции, стоимость акций французских банков выросла на 24 %… Становится понятно, для чего это было сделано: для спасения банков и богатых греков».

По мере роста разницы между ставками по облигациям Германии и периферийных стран еврозоны последние стали вводить меры жесткой экономии. Таким образом, банки получили доступ к государственному финансированию, однако за эти чрезвычайные выплаты приходилось платить по запредельным ставкам.

С 2010 г. был принят ряд программ для спасения экономик стран-должников. Кульминацией этих инициатив стало сделанное в июле 2012 г. председателем ЕЦБ Марио Драги заявление, в котором он пообещал «сделать все возможное» для предотвращения роста ставок по облигациям. Избежать полномасштабного кризиса, объявления дефолтов и выхода стран-должников из еврозоны удалось за счет обобществления значительной части корпоративного долга. Однако меры жесткой экономии, которыми сопровождалась реализация программ спасения экономики, привели к углублению кризиса и его распространению за пределы финансового сектора на реальную экономику и общество в целом.

Продолжение такой политики обрекает страны на аутсайдерство и годы стагнации. Греция смогла добиться профицита бюджета в 2014 г. за счет комплекса жестких либеральных реформ, в результате которых объем экономики сократился в 2008–2013 гг. на 23,5 %, а инвестиции просели на 58 %. По состоянию на конец 2014 г. уровень безработицы составлял 27 %, а среди молодежи она достигала 60 %. Программа спасения экономики Греции и продажа новых выпусков облигаций позволили привлечь дополнительные средства по относительно высокой ставке, в результате чего долговая нагрузка и соотношение долга к ВВП продолжили расти. При этом системное решение проблем найдено так и не было. Совокупный долг Греции составлял в апреле 2014 г. 320 млрд евро и продолжал расти. В 2013 г. объем экспорта из Греции в абсолютном выражении снизился.

В других странах Южной Европы складывается не менее драматическая ситуация, хотя проблема дефолта и выхода из еврозоны стоит там не так остро, как в Греции.

В мае 2014 г. Португалия объявила о выходе из программы финансовой помощи МВФ и ЕС, в результате которой совокупный долг страны вырос с 93 % до 129 % ВВП, а система социального обеспечения снизилась до максимальных пределов. В частности, в 2013 г. уровень безработицы достиг 16,5 %. С 2008 г. экономический спад в Италии составил 9 %, а производство сократилось на 25 %. Уровень безработицы в октябре 2014 г. достиг максимального значения за всю историю наблюдений, составив 13,2 %. К марту 2014 г. в восьми странах ЕС наблюдалась дефляция, в других одиннадцати странах МВФ выявил «ультранизкую инфляцию», то есть инфляцию ниже 0,5 %, а уровень безработицы в еврозоне достиг 12 %.

Проблемы роста безработицы и долговых обязательств постепенно перекидываются с южных стран – на северные, то есть ведущие экономики Европы. В ноябре 2014 г. уровень безработицы во Франции достиг рекордного уровня в 10,5 % (3,5 млн человек), а французскому правительству теперь приходится выслушивать поучения о необходимости ужесточить финансовую дисциплину от немецких министров, которые раньше позволяли себе такие заявления только по отношению к итальянцам и грекам.

Под давлением со стороны Германии в ноябре 2014 г. Еврокомиссия потребовала выполнения «фискального пакта», согласно которому бюджетный дефицит должен быть сокращен до 3 % ВВП, а государственный долг до 60 % ВВП, хотя Франции, Италии и Бельгии была предоставлена трехмесячная отсрочка. Тогда же, в ноябре 2014 г., председатель Еврокомиссии Жан-Клод Юнкер торжественно объявил о создании 300-миллиардного инвестиционного «фонда надежды». Однако на бюджетные средства из этой суммы приходится всего 21 млрд евро, что позволило журналу Economist назвать предложение Юнкера «несуразным», а самого политика назвать «средневековым алхимиком». ЕЦБ объявил о намерении начать политику количественного смягчения. Однако Берлин так и будет держать его на коротком поводке.

Варианты действий Германии

Таким образом, неравномерность развития является как причиной, так и следствием кризиса еврозоны. Это подтверждается парадоксальной и беспрецедентной ситуацией с участием МВФ в преодолении кризиса еврозоны, которая в целом постоянно показывает профицит торгового баланса и счета текущих операций. Многочисленные наблюдатели предлагают Германии взять на себя роль «добровольного гегемона», наподобие того как США действовали в рамках Бреттон-Вудской системы после 1945 г. Берлин же призывают к созданию в Европе подлинного фискального союза на основе кейсианской модели, включая банковский союз, который бы функционировал под надзором ЕЦБ, содействовать системе страхования банковских вкладов, превращению ЕЦБ в полноценного кредитора, а также к выпуску евробондов. Такие меры создали бы институциональную основу для отказа от жесткой экономии за счет стимулирования экономического роста.

Реализация такого проекта потребовала бы огромных ресурсов. В отказе Германии взять на себя роль «добровольного лидера» в первую очередь обращает на себя внимание не столько мощь немецкой экономики, сколько фундаментальная ограниченность этой мощи и ее уязвимость в любом из возможных сценариев. С одной стороны, стратегия Германии по пошаговому урегулированию кризисов за счет предоставления экстренной помощи и навязывания мер жесткой экономии обходится все дороже. С 2008 по 2013 г. Бундесбанк выделил 874 млрд долларов межбанковской кредитной системе Target2, по которой он все еще несет ответственность. С мая 2010 г. по июнь 2012 г. ЕЦБ выкупил суверенных облигаций на сумму более чем в 250 млрд евро, а теперь намеревается потратить на это еще 1 триллион евро. «Обобществление» долга с помощью евробондов могло бы стать важнейшим и в перспективе – популярным инструментом управления долговым рынком.

Причины, вынудившие Германию категорически отказаться от разделения ответственности с другими странами еврозоны, становятся понятны на примере идеи о создании долгого фонда в размере 60 % ВВП, или 3 триллионов евро. Ведь в случае введения системы страхования вкладов финансовые обязательства Германии тоже бы значительно выросли. Не случайно Берлин наложил вето на это решение, проявив «жесткую политическую силу». К 2013 г. госдолг Германии достиг 81,5 % ВВП. Искусственная инфляция привела бы к росту дефицита бюджета и долга и ограничила бы возможности по рекапитализации все еще не окрепшей банковской системы. Рост зарплат привел бы к росту издержек на единицу рабочей силы, тем самым подрывая конкурентоспособность на международном рынке. Евробонды несут в себе субъективные риски, что значительно повысит стоимость их выпуска.

Кроме того, возрастает популярность партий так называемых евроскептиков и движений, выступающих за отказ Германии от дальнейшего участия в спасении других стран от дефолтов. Ведущая финансовая газета Германии Handelsblatt назвала Маастрихтский договор «Версальским мирным договором без войны». Наконец, Германия может столкнуться с множеством структурных проблем в долгосрочной перспективе, включая резкое снижение темпов экономического роста, государственных инвестиций, падение численности населения.

Все эти факторы вызывают недовольство среди населения страны. При условии сохранения уровня безработицы на относительно низком уровне (6,6 % по состоянию на ноябрь 2014 г.) Германия продолжит настаивать на отказе от заимствований в 2015 г. и постарается ограничить политику количественного смягчения. Если же, с другой стороны, уровень безработицы вырастет, Германия будет с еще большим рвением сопротивляться предложениям по оказанию материальной помощи менее состоятельным странам ЕС.

Таким образом, Германия слишком слаба, чтобы стать «добровольным гегемоном» Европы, но имеет достаточно сил для того, чтобы продолжить навязывать другим странам еврозоны политику жесткой экономии[151].

Учитывая, что против реализации комплексной политики на основе теории Дж. М. Кейнса выступает Берлин, а политическое влияние левых сил в настоящее время снижается, ЕС скорее всего сделает выбор в пользу модели экспортно ориентированного роста за счет проведения дальнейших мер по реформированию рынка труда, умеренного расширения политики количественного смягчения под пристальным надзором ортодоксального в фискальных вопросах Берлина и дальнейшей дерегуляции, возможно, в рамках Трансатлантического торгового и инвестиционного партнерства (ТТИП), рьяным сторонником которого выступает Ангела Меркель.

Действительно, углубление трансатлантической интеграции, вне зависимости от того, примет ли она форму ТТИП или нет, станет для Европы следующим логичным шагом в сторону неолиберальной консолидации в продолжение Единого европейского акта (ЕЕА) и ЭВС (см. ниже). Движение в этом направлении представляет собой попытку ЕС решить проблему стагнации за счет повышения конкурентоспособности на основе модели экспортного меркантилизма Германии.

Такое решение имеет также важные геополитические последствия. Однако эта стратегия основана на экспорте на мировой рынок, темпы роста которого снижаются. По сути, речь идет об экспорте дефляции. Таким образом, это приведет к распространению в глобальном масштабе всех вышеупомянутых проблем и противоречий еврозоны.

Геоэкономика и геополитика

Оборотной стороной категоричности Германии при решении экономических вопросов в ходе кризиса еврозоны стала более решительная позиция по внешнеполитическим вопросам, в частности, по отношению к России – в контексте войны на Украине. Соответственно встает более фундаментальный вопрос об основах европейских и евро-атлантической военно-политических структур. Действия в ходе кризиса обострили противоречия между государствами и в целом привели к углублению кризиса самого ЕС. Это совпало с отказом от ряда франко-германских проектов в ядерной отрасли и военно-промышленной сфере, включая неудавшуюся попытку объединить британскую BAE Systems и франко-немецкий концерн EADS в 2012 г. и последовавшее углубление интеграции военно-промышленных комплексов США и ЕС.

Несмотря на согласование в рамках Лиссабонского договора внешнеполитической архитектуры ЕС и создание собственного дипломатического аппарата ЕС, реализация Общего курса в сфере внешней политики и безопасности и Общей политики безопасности и обороны не принесла каких-либо положительных результатов при попытках решения ключевых проблем.

В результате пошли разговоры о становлении более независимой внешней политики Германии в контексте формирования многополярного мира. Среди экспертов установилось мнение, что «Германии придется все чаще и сильнее проявлять лидерство» и отказаться от «культуры сдержанности», которой характеризовалась ее внешняя политика с 1945 г. Судя по решению Ангелы Меркель о введении санкций вопреки интересам немецких экспортеров и продолжающимся спорам между проамериканскими и пророссийскими силами в Германии, война на Украине разрушила, казалось бы, незыблемый консенсус по вопросу о необходимости поддержки партнерских отношений с Россией и смягчении конфронтационного настроя США как это было, например, в ходе российско-грузинской войны 2008 г.

Размышляя об изменении соотношения сил в Европе, а также культурных сдвигах в Германии, Ханс Кунднани пишет о «постзападной внешней политике Германии» и тектоническом сдвиге в отношениях между ведущими мировыми державами:

«…постзападная Германия могла бы увлечь за собой и другие страны Европы, а особенно те страны Центральной и Восточной Европы, чья экономика наиболее тесно связана с Германией. В случае выхода из ЕС Великобритании, что сейчас обсуждается, другие страны с еще большей вероятностью последуют за Германией, особенно в том, что касается отношений с Россией и Китаем. Тогда позиции Европы и Соединенных Штатов могут разойтись, что приведет к расколу западного мира, который может навсегда утратить свое единство».

По мнению Кунднани и других исследователей, такой сдвиг обусловлен как экономическими, так и культурными причинами. По их мнению, Германия все больше зависит от рынков быстроразвивающихся стран. В то же время в европейском и немецком обществе растут антиамериканские настроения, что отчасти является результатом разоблачения деятельности разведслужб США в ФРГ. Кризис на Украине привел к росту пророссийских настроений в немецком обществе. Все эти тенденции вкупе с сопротивлением санкциям показывают, что проамериканская политика Германии может закончиться с уходом с поста канцлера Ангелы Меркель. Иван Цветков следующим образом охарактеризовал расчеты Владимира Путина: «В случае открытой конфронтации между Россией и Западом давние противоречия между США и Европой станут еще более глубокими; Европа даже может перейти на сторону России». Однако идея отказа Германии от политики атлантизма представляется нереалистичной в силу ее несоответствия основополагающим экономическим и политическим интересам страны.

Тем не менее структура внешнеторговой деятельности Германии постепенно меняется. Спустя два десятилетия после подписания Маастрихтского договора основным экспортным рынком Германии остается ЕС. На него приходилось 59 % общего объема внешней торговли в 2013 г. Однако доля экспорта в страны еврозоны снизилась в 2008–2011 гг. с 43 % до 41 %, тогда как доля экспорта в страны Азии выросла с 12 % до 16 %.

Хотя основным торговым партнером Германии остается Франция, ее доля в экспорте из Германии существенно снизилась.

В настоящее время Китай привлекает больше прямых иностранных инвестиций из Германии, чем Франция, и вскоре может стать вторым по значимости торговым партнером Берлина, опередив Соединенные Штаты. Китай стал крупнейшим рынком сбыта немецкой машиностроительной техники, на которую приходится почти половина экспорта из Германии в КНР. Эти данные показывают, что между Пекином и Берлином развиваются «особые отношения» за рамками ЕС.

Изменение структуры внешней торговли Германии связано с ростом ее независимости от США. В 2003 г. Германия (наряду с Францией и Россией) возражала против войны США и Ирака и наложила право вето на решение НАТО о поддержке Турецкой воздушной обороны до вторжения. В марте 2011 г. Германия воздержалась при голосовании в Совете Безопасности по предложенной Великобританией, Францией и США Резолюции № 1973 о введении «бесполетной зоны над Ливией», по сути, встав на сторону Китая и России. За исключением Сербии (1999 г.) и Афганистана (2001–2014 гг.), Германия отказалась от участия в каких-либо военных операциях НАТО, как реальных, так и предполагаемых, включая недавний отказ от участия в возможном вторжении в Сирию.

Несмотря на существенную зависимость от российских энергоресурсов и рост торговых и инвестиционных связей с Китаем, значимость трансатлантической экономики для Германии трудно переоценить. Это относится как к экспорту на рынок Северной Америки, так и к прямым иностранным инвестициям. На трансатлантическую экономику приходится 46 % мировой экономики и треть мировых ПИИ. Потоки ПИИ между США и Европой на порядок превышают аналогичный показатель между Европой и Китаем. Соединенные Штаты остаются глобальным лидером в области технологических инноваций, а данные по динамике ВВП сильно преуменьшают сохраняющуюся, если не растущую, власть американского капитала, особенно в том, что касается соотношения с Китаем. В силу этого крупные немецкие компании и государство объективно заинтересованы и поддерживают ТТИП и связанное с ним Транстихоокеанское торговое партнерство (ТТП). По мере того как влияние ВТО снижается, эти соглашения могли бы стать важным рычагом влияния как для США, так и для Германии при ведении торговых переговоров с Китаем, Россией и другими быстроразвивающимися странами. В настоящее время трансатлантическое торговое и инвестиционное партнерство в Европе сталкивается с активной оппозицией из-за его явной неолиберальной ориентации. Однако его поддержка крупными европейскими (и немецкими) компаниями показывает, что атлантизм сохраняет огромное значение для Германии.

Пожалуй, атлантизм еще больше укоренился в сфере геополитики, поскольку в этой области основные интересы Германии и Соединенных Штатов совпадают, в частности, в том, что касается их отношений с Россией. Воссоединение Германии было совместным проектом США и Западной Германии, который был осуществлен вопреки активному противодействию со стороны Франции, Соединенного Королевства и вынужденному согласию доживавшего последние дни Советского Союза. В течение непродолжительного периода, последовавшего за окончанием холодной войны, даже рассматривалась возможность роспуска НАТО, однако к середине 1990-х гг. Соединенные Штаты перешли к более активной стратегии, включавшей расширение НАТО за пределы западноевропейского ядра на Балканы и в сторону нефтегазовых месторождений и трубопроводов Средней Азии, Ближнего Востока и дальше.

Немецкие фирмы вышли на рынки Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы, где они получили преференции от финансовых и промышленных структур, которые были денационализированы и приватизированы в рамках «шоковой терапии», а в дальнейшем – в соответствии с концепцией «достояния сообщества» (acquis communitaire) ЕС. В отношениях между Германией и Россией также установилось разделение труда практически колониального типа: Россия отчасти превратилась в рынок сбыта промышленных товаров и источник сырья, что стало возможно в результате проведенной Москвой приватизации и промышленного спада 1990-х гг.

Вопреки утверждениям российских аналитиков включение Украины в сферу влияния ЕС/НАТО вовсе не является попыткой США укрепить якобы пошатнувшийся атлантизм. В этом заинтересованы как Германия, так и Соединенные Штаты.

Украина важна не только с точки зрения геополитики, но и как крупный рынок сбыта, источник недорогой и высококвалифицированной рабочей силы и как объект для инвестиций. 27 июня 2014 г. президент Петр Порошенко подписал соглашение о создании зоны свободной торговли с ЕС, которое является экстремальной версией «шоковой терапии» на Украине. Соглашение предусматривает устранение всех преград на пути торговли и капитала ЕС, включая предоставление услуг, приватизацию нефтяных и газовых трубопроводов и их продажу иностранным инвесторам. Реализация соглашения приведет к значительному сокращению давних промышленных связей между Россией и Украиной.

Учитывая несоразмерность экономик Украины и Западной Европы, компании ЕС (и в меньшей степени США) извлекут из этого соглашения большую выгоду. Ключевым элементом этого документа является либерализация инвестиций: в одном из своих первых законов новое правительство постановило, что 49 % нефтяных и газовых трубопроводов страны должны быть приватизированы и проданы иностранным инвесторам.

Тот факт, что расширение ЕС проходило под эгидой НАТО, свидетельствует о том, что Европа (в том числе Германия) все еще находится в подчиненном положении по отношению к Соединенным Штатам. Являясь геоэкономической державой, Германия не обладает собственной военной мощью для того, чтобы вступать в конфронтацию с Россией по спорным вопросам. Хотя Германия занимает третье место в мире по экспорту вооружений, уступая лишь Соединенным Штатам и России, военные расходы страны в результате глобального финансового кризиса снизились ниже 1,3 % ВВП. Не исключено, что позиция Берлина стала для Франции дополнительным аргументом в пользу полного возвращения в ряды сторонников атлантизма.

В 2008 г. Франция вернулась в военные структуры НАТО и сыграла ведущую роль в военных и дипломатических операциях в Ливии, Сирии и Иране. В ходе Лиссабонского саммита НАТО в 2010 г. отношения между альянсом и ЕС были институализированы. Германия обеспокоена ситуацией не только на Украине, но и в других регионах.

После визита Владимира Путина в Сербию в ноябре 2014 г. ведущие немецкие политики заговорили об угрозе «появления в регионе нового конкурента в лице России». Канцлер Меркель заявила: «Речь идет не только об Украине, но и о Грузии. Если так пойдет и дальше, не пора ли начать беспокоиться о Сербии и Западных Балканах?»

Заключение

Шестьдесят лет назад федеральный канцлер ФРГ Людвиг Эрхард заявил, что «внешняя торговля является, попросту говоря, ядром и основой нашего экономического и социального уклада». С тех пор политика и практика экспортного меркантилизма Германии принимала различные формы. Но геоэкономический компонент или «логика конфликта», в которой капитал играет роль огневой мощи, инновации в гражданских отраслях заменяют военно-технический прогресс, а уровень проникновения на рынки играет роль военных гарнизонов и баз, становятся все более явными.

Соответственно навязывание другим странам еврозоны политики жесткой экономии нельзя считать только следствием немецкой исторической идентичности и культуры, как считают некоторые эксперты. На самом деле, речь идет о несоответствии структурных интересов немецкого капитала потребностям развития еврозоны в целом. Таким образом, решение вопросов денежно-кредитной политики в ЕС отражает состояние отношений между европейскими странами.

Германия недостаточно сильна, чтобы возглавить проект по созданию стабильной и автономной Европы наподобие того, как США обеспечили формирование Бреттон-Вудской системы. Этот кризис усиливается дезинтеграционным характером кризиса еврозоны, в результате чего зависимость ЕС от Соединенных Штатов растет. В настоящее время, учитывая текущее соотношение сил, инициатива по радикальному изменению сложившейся системы не может исходить от Брюсселя или Берлина, а только снизу – за счет давления со стороны таких левых партий, как «Подемос» в Испании и «СИРИЗА» в Греции. Нет сомнений, что трансформации такого характера и масштаба также обернутся кризисом, хотя и иного характера.

Хотя геополитический кризис не совпал со стратегическим отходом от атлантизма, высока вероятность нарастания тактических противоречий и конфликтов между западными странами по мере продолжения кризиса.

В 2013 г. объем экспорта из ЕС в Россию составлял 264 млрд долларов против 11 млрд долларов экспорта из США. Отказ от строительства газопровода «Южный поток» дорого обойдется Болгарии, Сербии и Венгрии. Из-за стагнации европейской экономики санкции негативно сказываются не только на России, но и на Европе. США проводят политику конфронтации с Москвой при практически полном отсутствии обсуждения этой проблемы в СМИ, правительственных и научных кругах.

В то же время не утратившие своего влияния (и политической осторожности) ориентированные на российский рынок экспортеры продолжают выступать за смягчение позиции Берлина по отношению к Москве. Аналогичные тенденции наблюдаются во Франции и Италии. Однако основные контуры политики Запада вряд ли изменятся, что может обернуться еще более глубокими конфликтами между Россией и пока еще не утратившим своего единства американо-германским и трансатлантическим союзом.

Источники:

Ash, Timothy Garton. In Europe’s Name: Germany and the Divided Continent (New York: Vintage), 1994.

Banca d’Italia. Financial Stability Report Number 1, May 2014.

Bibow, Jorg. «The Euro and its Guardian of Stability» in Levy Economics Institute, Working Paper No. 53 (New York: Levy Economics Institute), 2009.

Cafruny, Alan, Magnus Ryner. Europe at Bay: In the Shadow of US Hegemony (Boulder Colo.: Lynne Rienner), 2007.

Cafruny, Alan. «Geopolitics and Neoliberalism: U.S. Power and the Limits of European Autonomy” in Bastiaan van Apeldoorn, Jan Drahokoupil, and Laura Horn, eds., Neoliberal European Governance and Beyond – The Contradictions and Limits of a Political Project (London: Palgrave), 2009.

DWStatis «Germany’s Most Important Trading Partners 2012» https://www.destatis.de/EN/FactsFigures/NationalEconomyEnvironment/ForeignTrade/TradingPartners/Current.html

Economist. «Europe’s Reluctant Hegemon» June 15, 2013: http://www.economist.com/news/special-report/21579140-germany

Economist «Europe’s Great Alchemist» November 29, 2014. http://www.economist.com/news/europe/21635053-jean-claude-junckers-kick-start-economy-rests-some-magical-thinking-europes-great

Eurostat, http://epp.eurostat.ec.europa.eu.

European Commission. «EU-Ukraine Deep and Comprehensive Free Trade Area» Brussels, June 27, 2014: http://trade.ec.europa.eu/doclib/docs/2013/april/tradoc_150981.pdf

Financial Times. «Germany Acts to Counter Russia’s Balkan Designs» November 27, 2014.

Fratzcher, Marcel. The Germany Illusion, Institute for Economic Research, Berlin, 2014.

Gross, Stephen. «The German Economy Today: Exports, Foreign Investment, and East-Central Europe» Center for European and Mediterranean Studies, New York University, 2013.

Hamilton, Daniel, Quinlan, Joseph. The Transatlantic Economy 2013: Annual Survey of Jobs, Trade, and Investment between the United States and Europe, Center for Transatlantic Relations, Johns Hopkins University Paul Nitze School of Advanced International Studies, 2013.

Handelsblatt. «Versailles Ohne Krieg» November 19, 2010: http://www.handelsblatt.com/meinung/kommentare/merkels-europapolitik-versailles-ohne-krieg/3643258.html

International Monetary Fund German-Central Europe Supply Chain – Cluster Report, IMF Multi-Country Report No. 13/263, Washington, D.C. (August) http://www.imf.org/external/pubs/ft/scr/2013/cr13263.pdf

Kinderman, Daniel. «Pressure from Without: Subversion from Within: The Two-Pronged German Employer Offensive» Comparative European Politics 3, 2005.

Kundnani, Hans. «Germany as Geoeconomic Power» Washington Quarterly, 34,3 (Summer 2011).

Kundnani, Hans. «Leaving the West Behind: Germany Looks East» Foreign Affairs 94,1, January-February, 2015.

Kundnani, Hans, Parello-Plesner, Jonas. «China and Germany: Why the Emerging Special Relationship Matters for Germany» (London: European Council on Foreign Relations), 2012.

Lapavitsas, Costas, et al Crisis in the Eurozone (London: Verso), 2012.

Luttwak, Edmund. «From Geopolitics to Geo-economics» The National Interest, Summer 1990.

Maier, Charles. «Europe Needs a German Marshall Plan» New York Times, June 13, 2012, p. 23.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Дар ясновидения – великий дар. Видеть совершающееся преступление – дар еще и опасный, и молоденькая ...
Дар ясновидения – великий дар.Видеть совершающееся преступление – дар еще и опасный, и молоденькая у...
Улучшение санитарных условий и антибиотики привели к эпохальному повышению продолжительности жизни л...
Настоящим изданием начинается книжная серия «Толкование источников права», направленная на историчес...
Эта книга – уникальное и увлекательное историческое исследование, написанное в форме непринужденной ...
Не многие предводители флибустьеров могли похвастаться столь длительной и насыщенной событиями карье...